Алексеев Николай Николаевич - Игра судьбы

div align="justify">   Ровно через неделю, согласно барскому приказу, приехал управляющий.

   - Наскреб оброчек я, Никита Иванович,- радостно ветретил его Прохоров.- Вот они, денежки: десять рубликов чистоганчиком. На-ка, получай! А ты, мать, тащи пирог гостя дорогого угощать.

   Никита Иванович и деньги спрятал за пазуху, и пирога изрядно отведал, и водочки хлебнул знатно, а все медлил с уходом. Говорил он вяло и все вздыхал да вытирал старым барским фуляром потный лоб. Маркиан начал вопросительно переглядываться с женой.

   - Вот что, Маркиан Прохорович,- вдруг заговорил гость,- Оброк я с тебя получил как следует, и барину его предоставлю честь-честью... Все, значит, так... А есть у меня еще одно барское поручение.

   - Ну, ну? - заторопил мастер, начиная волноваться.- Что такое?

   - Да, видишь ли, тут о Машеньке дело идет. Скажу прямо: приказывает тебе барин прислать ее к нему в дом для... услуг.

   Маркиан вскипел. Он вскочил и, весь побагровев, отшвырнул от себя стул.

   - Знаем, для каких услуг, знаем! - закричал он.- И чтобы я свою единственную дочь?! Да никогда в жизни!

   - Боже Ты мой, Господи! - зарыдала Анна Ермиловна.

   Маша тоже заволновалась и воскликнула:

   - К барину в дом, к этому ироду? Лучше в прорубь.

   Илья прислушивался, сидя в кругу рабочих, и бледнел. Никита посмотрел на Прохоровых и продолжил своим обычным медлительным тоном:

   - Я уж ему - ей-Богу, не лгу - и то и се. "Одна,- говорю,- она у них работница, лучше оставить бы ее". Куда! Ногами затопал, зубами заскрежетал. "Молчать,- крикнул,- рабская душа! Знаю, что делаю. Она,- говорит,- моя крепостная девка, хочу я ее для услуг в дом взять, и никто этому воспрепятствовать не может, даже сама царица, потому на это закон есть. Она - раба, я - господин ее". Мне только и осталось одно: "Слушаюсь, ваше сиятельство!". Наказывал он также тебе, чтобы ты прислал дочь не позже как через два дня, а потом говорит: "А если он заартачится, так скажи, что я его выпорю, а дочку его велю квартальному привести и ее тоже экзекуции подвергну: потому, знай своего господина". Так вот какие дела, Маркиан Прохорович.

   Старик, разгорячившийся было, тяжело опустился на стул.

   - Что же нам делать-то? - прошептал он.

   - Батя! Матушка! Спасите меня, не отдавайте этому злодею! - плача воскликнула Маша, обнимая то отца, то мать.

   - Многого тут не сделаешь,- промолвил Никита Иванович, повеселевший после того, как сбросил бремя тягостного поручения.- А, верней, просто даже и ничего. Пожалуй, лучше добром. Пусть Маша пойдет; авось ангел-хранитель ее защитит.

   - Как можно, как можно! - опять заволновался старик.

   - Так ведь хуже будет, если ее потащут будочники, а тебя в части драть станут. Слов нет, есть еще одно средство: выкупить ее на волю. Но, кто знает, отпустил ли бы ее князь, если бы и деньги у тебя были. А ведь их нет?

   - Какие у меня деньги! - печально ответил несчастный отец.

   - Да!.. Ну, спасибо за угощенье, и я пошел. Так думайте: через два дня.

   - Погоди, Никита Иванович, и я с тобою. Князь дома? Да? Пойду к нему, буду слезно молить, чтобы дочери не отнимал! - воскликнул Маркиан.- Анна! Давай новый кафтан.

   Управляющий с сомнением покачал головой.

   - Ничего из этого не выйдет,- проговорил он.

   - Да что, барин-то - зверь, что ли?

   - А и вроде того.

   - Нет, я все же пойду.

   - Как хочешь, твое дело. Конечно, попытка не пытка.

   Когда они уже выходили, Илья крикнул вдогонку:

   - Хозяин! А ты все-таки спроси, на выкуп ее князь согласится ли и сколько хочет?

   - Стоит ли?

   - Спроси на случай, право, спроси.

   Они ушли. Илья деятельно работал. На лице у него была глубокая дума.

  

  

   Никита Иванович и Маркиан Прохоров застали князя дома, но он не в духе был. Он только что вернулся от Свияжских, где с ним случилась неприятность: Ольга Андреевна вовсе не вышла к нему, сказавшись больной, а переданные ей через камеристку конфеты вернула не разворачивая.

   "Ну и нрав у нее! Дастся мне чертушка, нечего сказать. Ну да мы ее скрутим!" - думал князь, поглаживая лысину.

   Он был без парика, одет в какую-то будничную хламиду и казался еще отвратительнее, чем всегда.

   Прохорова он встретил вопросом:

   - Что, привез дочку?

   Старик, очутившись перед князем, оробел.

   - По этой самой причине к вашему сиятельству,- пробормотал он и вдруг, кинувшись в ноги Дудышкину, начал причитать: - Ваше сиятельство! Отец родной! Голубчик барин! Не отнимайте ее от меня! Одна ведь доченька, единственная. Грамотейка, матери помощница. Ваше сиятельство! Осчастливьте раба! Оброчек я вам доставил полностью, десять рублей, как следует, и очень мы вашему сиятельству благодарны. А только дочку-то... Не отнимайте ее, ваше сиятельство!

   - Встань, дурак! - крикнул на него барин, а потом спросил у Никиты, стоявшего у дверей: - Зачем ты привел этого болвана?

   Никита тотчас же вошел в хамскую роль:

   - Я ему говорил: "Не ходи, барин рассердится и больше ничего, а посылай лучше дочку, ничего ей не сделается. А если бы даже и что, так ведь не кто-нибудь, а барин. Хе-хе!". Однако он пошел.

   - Вставай, вставай! - подтолкнул князь ногой все еще лежавшего Прохорова.

   Тот поднялся, дрожащий от волнения, растрепанный, с заплаканным старческим лицом.

   - Взглянул бы ты на себя, на что похож, скотина. И так к барину приходить? А и развращаетесь же вы, хамы, на вольной жизни. Ну, говори, что тебе надо?

   - Дочку... Не отымайте дочки,- пролепетал несчастный.

   - А кто ее от тебя отнимает? Отнимать не думаю. Для услуг к себе - да, возьму.

   - Вот это...

   - Да ты ее солить, что ли, хочешь? Она у меня будет как у Христа за пазухой. Ну, проваливай, да помни, если через два дня она у меня еще не будет, то приводом доставят.

   - Ваше сиятельство! Одна она у меня!

   - Я бы желал, чтобы было две, но в том, что она лишь одна, виноваты только ты да твоя... Хавронья, что ли, как твою жену-то звать? Так через два дня чтобы Машенька была здесь.

   Старик переминался.

   - Ваше сиятельство, а если бы ее выкупить.

   - Что-о? Выкупить? Ты хочешь выкупить ее?

   - Так, вообще. Денег у меня нет, но если... Ах, ваше сиятельство!.. Растил я ее, холил. Бедненькая! Так если бы выкупить?..

   - Эх, ты, выкупальщик! Локти-то у кафтана в заплатках. А небось новым зовется? Или, может, ты сквалыжничаешь? Ваш брат тоже ведь... Клади на стол триста рублей - даю Машеньке отпускную.

   - Триста рублей? - ахнул Прохоров.

   - Да, да. Ну, ступай, надоел. Никита! Выпроводи его! - и князь прошел в другую комнату, а услужливый Никита зашептал Маркиану:

   - Иди добром, в самом деле, иди!

   Поплелся домой убитый горем старик. Печальные, страшные мысли теснились в голове.

   "Убить ее? Лучше, чем в барские полюбовницы. В полюбовницы ее, Машеньку мою?" - И смертельный холод ужаса сжимал сердце, и слезы подступали к глазам.

   По пути попался кабак; группа хмельных мужиков толпилась около него; кто-то отплясывал трепака, кто-то пел. Прохоров вообще пил мало, но теперь его потянуло хлебнуть, забыться в угаре. Он нащупал в кармане несколько медяков и вошел в кабак. Там он выпил один за другим два больших шкалика отвратительной водки с сивушным маслом, с примесью дурмана, и быстро опьянел.

   Вернулся он домой, едва держась на ногах.

   - Дождались чести, дождались! - кричал он, плача и улыбаясь бессмысленной улыбкой.- Шабаш! Пожалуй, дочка, в барские полюбовницы! Ма-а-шенька моя, ми-и-лая! Тешь, тешь его сиятельство, барина, княженьку! Тешь! Растил, холил. "А за выкуп,- говорит,- триста рублей". Н-да! Если бы теперь в петлю - самое разлюбезное дело. А только грех: станешь черту баран. Дожили до праздничка на ста-а-рости-то лет! А-ах, ста-а-руха мо-я!

   Слушая причитания пьяного Маркиана Прохоровича, Маша сидела понурая, словно потемневшая, а Анна Ермиловна всхлипывала. Вдруг Илья отрывисто спросил хозяина:

   - Говорит, триста?

   - Что триста? За выкуп? "Положи,- говорит,- триста. Сквалыжничаете,- говорит.- Заплатанные локти". Триста, брат, это штука!

   Маркиан Прохорович вскоре уснул, а Илья Жгут вдруг отбросил работу и сказал:

   - Я пойду.

   Хозяйка было на него накинулась:

   - Да что ты, некрещеная твоя душа, уходишь? Хозяин спит, кто же без тебя станет за работой смотреть?

   - Поважней этой работа есть,- ответил Сидоров, хмурый и бледный, и ушел, ни с кем не попрощавшись и низко нахлобучив шапку.

   В этот день он больше не вернулся, пришел только на следующий, близко к полудню. Он был немножко навеселе и взволнован. Явился он в сопровождении мещанина, который на днях был в гостях у Прохорова.

   Хозяин, у которого со вчерашнего трещала голова, да и дела не веселили, встретил гостя-мещанина сухо, а на Илью напустился:

   - Ты, такой-сякой! Если без хозяйского глаза, так и наутек? Я к нему со всяким доверием, а он...

   - Погоди! - остановил его Илья.- Я иные дела обделывал. Сколько твой барин выкупного хочет за Машеньку?

   - Триста рублей, говорил ведь.

   - Ермолай Тимофеевич! Клади ему денежки на стол,- обратился Жгут к сопровождавшему его мещанину.

   Тот беспрекословно загнул полу и, достав засаленный, туго набитый кошель, отсчитал деньги.

   - Да чтобы серебром, а то может придраться,- скомандовал Илья и потом сказал Маркиану: - Бери эти деньги и иди к барину, выкупи дочку.

   Позументный мастер взглянул на своего подмастерья и на мещанина, многозначительно сжал губы, но - таково сердце человеческое! - схватил деньги и бросился надевать кафтан, опасаясь, как бы Илья не передумал. Он подозревал, каким путем Сидоров добыл деньги, но эгоистическое чувство возобладало над всем.

   - Я живой рукой! - крикнул он жене, нахлобучивая шапку, и почти выбежал на улицу. Скрипя каблуками по мерзлому снегу, он прижимал к себе заветные сотни, и они точно пускали по его телу теплые токи.- Слава Богу! Слава Богу! - шептал он.

   Думал Прохоров о многом, мысли неслись, как стая птиц, но менее всего ему впадала дума о том, кто добыл эти роковые рубли. А на Илью набросились и Анна Ермиловна, и Маша с расспросами о том, каким путем добыл денег, почему Ермолай Тимофеевич так охотно отсчитал три сотни.

   - А вам зачем знать? - отделался Илья и пригрозил мещанину: - И ты молчи!

   - Слушаю! - ответил тот.- Пока мы в твоей полной воле.

   Маша хотя и радовалась своему близкому освобождению, и кидала благодарные взгляды на Илью, но в конце концов ею овладело смутное беспокойство: Сидоров был какой-то странный, принес деньги, точно они ему с неба свалились. Потом этот Ермолай Тимофеевич, который исполняет малейшее желание Сидорова и в то же время зорко следит за ним.

   - Ильюша! Скажи, голубчик, по правде, как это ты устроил? Не таись! - вымолвила она просительно.

   Что-то дрогнуло в лице подмастерья.

   - Просишь? Меня просишь, родная? - заговорил он ласкающим полушепотом и тяжело дыша.- Будь по-твоему, скажу все... Да, все. Терять-то мне теперь уже нечего. Слушайте же, что будет говорить Илюшка Жгут! Люба была мне ты, Мария Маркиановна, во, как люба! Я бы за тебя жизнь был рад отдать. А ты на меня смотреть не хотела, по офицерику вздыхала, примечал я. Бог с тобою, и я тебе не в укор это: сердцу-то ведь не прикажешь. И на офицера не злюсь, он тоже не виноват, что приглянулся. А только мне было тяжело, правду сказать. Вытерпел. А вот одно снести не мог, чтобы твой барин тебя взял в... свой дом. Не выдержала душа. Лучше самому в неволю, да тебе бы на волю. Барин твой захотел за тебя, Мария Маркиановна, триста рублей, ну я их и добыл. Больше добыл: сто рублей тебе на приданое. Вспоминай только меня порой да молись за Илюшку! - Голос его дрогнул.- Э! Довольно толковать,- сказал он, принимая бодрый вид.- Продался я в солдаты. Ермолай Тимофеевич четырех сотен не пожалел.

   Маша зарыдала.

   - Ильюша! Да что это ты? Да Господь с тобой! Да лучше бы я!..- заговорила она сквозь рыдания.

   Сидоров сурово уставился на нее.

   - Что лучше-то? В полюбовницы тебе к князю идти? Нет, уж это, а-ах! Лучше пусть мне лоб забреют. Послужу честно царице, а там в чистую выйду. Мне семьи не оставлять, один я, как перст.

   Вокруг слышались аханья и восклицания, Анна Ермиловна вытирала слезы. Один Ермолай Тимофеевич сохранял невозмутимое спокойствие; на его душе было даже отрадно от мысли, что все-таки его сын отвертелся.

  

  

   Александр Васильевич собирался куда-то уходить, когда ему доложили, что пришел какой-то не то мастеровой, не то мещанин, вообще из подлого звания и настоятельно просит допустить до их милости. Кисельников велел позвать посетителя и немало удивился, когда перед ним предстал Илья Сидоров, Жгут, сопровождаемый известным читателю Ермолаем Тимофеевичем.

   Илья казался донельзя расстроенным, и даже его глаза были красны от недавних слез.

   - Беда у нас,- вместо приветствия заговорил он прерывистым от волнения голосом.- Наслал Господь испытание.

   - Что такое? - с тревогой спросил Кисельников.

   - Сразу и не сказать. Вашей милости ведомо, что Прохоровы-то - князя Дудышкина люди. Был князь намедни насчет оброка, увидел Машу и... И хочет ее к себе в дом взять. А известно ведь, для чего он в дом девушек берет.

   - Ах, негодяй! - воскликнул Кисельников, вспыхнув от негодования.

   - Да это еще не все. Вчера Маркиан Прохорович пошел к нему, слезно просил, в ногах валялся - стоит на своем князь! Ни слезы, ни просьбы не берут. "Она,- говорит,- в моей власти, а если вольной стать хочет, тащи триста рублей за выкуп". Триста - деньги большие; однако я их достал. Больше даже добыл. Продался в рекруты я вот ему,- кивнул Илья в сторону Ермолая Тимофеевича, ждавшего у двери.

   - Ай-ай! - вскрикнул Александр Васильевич.- Всю жизнь себе испортил. Отчего ты раньше ко мне не пришел: быть может, я достал бы.

   - Жизнь испортил - это верно, да зато хотел. Машеньку от позора спасти. А все же не удалось!

   - Не захотел вольную дать?

   - Да. А деньги взял.

   - Как же так?

   - Очень просто. Положил старик перед ним денежки, князь и говорит управителю Никитке: "Вишь, не мог он уплачивать оброка в срок, а в сундуке было припрятано; возьми эти деньги за будущие оброки да за недоимки на пропусках". Маркиан Прохорович ушам не верит. "Да ведь это же,- говорит,- ваше сиятельство, я выкуп принес за дочь. А вы бы вольную приказали изготовить". Князь на это только усмехнуться изволил. "Вольную? - говорит.-- Я тебе покажу вольную! И вот тебе мой сказ: если завтра утром твоя дочка у меня не будет, то ее прикажу приводом с будочниками доставить, а тебе будет знатная порка". С тем его и выпроводил.

   - А старик что же?

   - Да что же он может? Сидит да плачет! - Илья вдруг упал на колени.- Ваша милость! - заговорил он прерывающимся голосом.- Защитите, спасите Машеньку. Вы - барин, супротив вас князь не очень-то посмеет. Укройте Машеньку. Ведь зря девка пропадет. Ваша милость! Хоть я, Илюшка, рекрут закабаленный, однако сердце у меня есть и не может оно вытерпеть этого.

   - Я рад сделать все, что могу. Да встань, Илья! А что ты рекрут, так это пустяки: мы за тебя заплатим деньги нанимальщику.

   Ермолай Тимофеевич, до сих пор безмолствовавший, вдруг встрепенулся и обрел дар слова.

   - Нет уж, барин, как ваша милость желает, а только этак не годится,- заговорил он.- Человек в рекруты продался, свое получил, дни свои, знай, отгуливает, чего же еще? Делу конец. Я и деньги обратно не возьму.

   Сидоров, бледный и понурый, тихо сказал:

   - В самом деле, ваша милость, я своему слову не порушник. Назвался груздем - полезай в кузов. Нет! Продался, так продался, нечего на попятную. Вы ее-то, Машеньку, спасите. Укройте у себя. Найти князю трудно будет здесь-то.

   Кисельников был бы не прочь сделать все, что мог, и приютить у себя девушку, но он жил не в своем доме, и ему надо было посоветоваться с хозяином.

   - Не знаешь, Петр Семенович дома? - спросил он Михайлыча, все время толкавшегося в комнате, где происходил разговор, и с недоумением посматривающего то на Илью, то на своего питомца.

   - Недавно только встали,- ответил старик.- Наверно, дома.

   - Подожди здесь немного.-- сказал Илье Кисельников и спустился к Лавишеву.

   Тот действительно был дома и в изящном утреннем костюме. утопавший в массе тонких кружев, потягивал из маленькой чашки кофе, перелистывая книжку какого-то французского романа.

   - А, Александр! Садись, пей кофе... Или, может быть, рюмку ликера? У меня получен новый, прекраснейший,- встретил он Кисельникова.

   - Ой, мне не до кофе. Тут целая история вышла,- сказал Кисельников, садясь, а затем передал рассказ Ильи.

   Петр Семенович оказался сыном своего времени.

   - Из-за крепостной девки не стоило бы шум поднимать,- проговорил он, поморщившись.

   - Она не деревенщина... Ты не думай. Вообще вроде барышни...

   - Это все равно. Все же крепостная девка, что ни говори. Товар не ахти какой. Не в ней и дело. А вот что Дудышкина щелконуть надо, так это верно. Дрянь удивительная! У старика оброчного выманил деньги, не сдержал дворянского слова... За это нужно проучить. Пусть твоя хваленая девка укроется в моем доме, тут князь ее не скоро найдет. Воображаю, с какою постною мордой он будет ходить! Право, шутка будет недурна. Вали, брат, вали! Поднесем дулю Дудышкину.

   После этого разговора Кисельников условился с Сидоровым, что, когда стемнеет, Маша придет в дом Лавишева, где и поселится до поры до времени, пока не придумают лучшего средства вызволить девушку из лап князя.

   Илья, не помня себя от радости, так стремительно кинулся к двери, что Ермолай Тимофеевич опасливо крикнул:

   - Постой, постой, куда ты?

   - Небось не убегу от тебя, не из таких я,- не оглядываясь кинул ему Сидоров.

   Вечером пришла Машенька, взволнованная, бледная. При взгляде на ее красивое, смущенное личико, с испуганно-растерянным выражением, Александру Васильевичу стало глубоко жаль девушку. Он постарался ободрить ее, успокоить:

   - Ничего, Мария Маркиановна, авось все перемелется - мука будет. Очень-то убиваться нечего.

   Маше отвели отдельную комнату, а обедать и ужинать она должна была с Кисельниковым.

   Когда они сидели за чаем, пришел Лавишев взглянуть на "пленницу", как он окрестил Машу, и нашел, что она действительно "ничего, и подлого происхождения в ней мало видно".

   Но кто поразил в этот день Кисельникова, так это Михайлыч. Укладывая своего барина спать, старик ворчливо сказал:

   - А ты, Александр Васильевич, совсем неладное дело завел, даже прямо зазор. Что люди скажут? И если что, так я и твоему батюшке отпишу. Взял это и привел к себе девку дворовую! Срам! И ее же, негодницу, с собою за чаи да ужины сажает.

   Кисельникова более рассмешило, чем рассердило это замечание.

   - Ты дурак, Михайлыч,- сказал он довольно спокойно.- Ровно ничего не понимаешь.

   - Где уж мне понимать! - обиженно проворчал старик.- Из ума верно я выжил. И то сказать: сорок лет верой-правдой прослужил. За это и в дураки попал. А вот иных таких, непотребных, за стол с собою сажают.

   - Будет! Пошел вон!

   - Да, уйду, чего уж. Содом сущий.

   Кисельников завернулся в одеяло и заснул, а старый Михайлыч еще долго ворочался на своем ложе. Он сразу враждебно настроился против Машеньки. Во-первых, ему казалось действительно зазорным, что Александр Васильевич взял к себе девку в дом, а, во-вторых, его, старого холопа, злило, что крепостную мужичку с собою за стол сажают; из-за этого в душе старика шевельнулся червячок зависти и как будто обиды.

   "Нет, это совсем неладно,- думал он, ворочаясь с боку на бок.- Сам слышал, что она просто-напросто дворовая Дудышкина князя, а теперь, стало быть, просто беглая девка. Смазливая, слов нет, да что с того? Приберет она к рукам Сашеньку-то... Да и перед людьми стыд. У него-то, конечно, ветер в голове, так все трын-трава, а мне это допускать не следует. После с меня же Василий Иванович взыщет: "Чего,- скажет,- старый хрыч, смотрел?" Н-да".

   Князь Дудышкин остался верен своей угрозе: Маша утром, на другой день после разговора князя с ее отцом, не явилась к барину, а потому должна была подвергнуться насильственному, позорному приводу через полицию, а сам Маркиан, как ослушник господской воли, должен был быть высечен в части.

   Управляющий явился в лавочку Прохорова в сопровождении нескольких будочников и на этот раз далеко не был так любезен, как прежде.

   - Через тебя только все хлопоты да неприятности, вражий сын! - напустился он на Маркиана Прохоровича.- Ну да тебе зададут перцу. Собирайся живей: тебя в части драть будут, а дочку подай сюда для привода к ее господину, князю Семену Семеновичу Дудышкину.

   - Я из воли моего барина не выхожу,- смиренно ответил Маркиан.- И если его сиятельству угодно поучить меня, раба, розгами, то на это его господская воля. Сейчас кафтан накину, да и пойдемте. А дочку привести не могу, потому что ее дома нет.

   - Как нет? Где же она? Сейчас же найти! - прикрикнул на него управляющий.

   - И рад бы, Никита Иванович, да не могу, потому что она без вести пропала.

   Анна Ермиловна запричитала:

   - Сгинула доченька единственная, сгинула. Лежит, может, она теперь на дне речном. Об утоплении она говорила перед уходом, а потом убежала, и с тех пор не знаем, где она.

   - Врете вы все! Подавайте девку! Укрыли, небось?

   - Смеем ли укрывать? - запротестовал Прохоров. Так ничего управляющий и не добился.

   Однако Маркиана все же взяли в часть и посекли, выпытывая под розгами, куда он укрыл дочку.

   - Знать не знаю,- отвечал старик.- Убежала...

   Наконец Прохорова оставили в покое, Машу же занесли в список беглых господских людей, разыскиваемых полицией. Узнав об исчезновении Маши, Дудышкин пришел в ярость.

   - Не я буду, если не найду негодницы, будь она хоть на дне морском! - кричал он, расхаживая по комнате, как тигр по клетке.

   И он действительно нашел: у него появился совершенно неожиданный союзник и помощник.

   Через несколько дней после побега Маши, вечерком, Семену Семеновичу доложили, что какой-то старик из дворовых просит допустить его пред князевы очи и говорит, будто ведомо ему, где укрыта беглая крепостная девка Машка Прохорова. Дудышкин велел немедленно позвать старика. Через минуту перед ним предстал Михайлыч. Князь так и впился в него глазами.

   - Что скажешь, старичок? Говорят, знаешь, где Машка-холопка укрыта.

   - Ваше сиятельство! - с низким поклоном заговорил старик.- Явите княжескую милость, освободите от девки. Потому зазор, ей-ей. Прибежала это и живет себе. Непотребная совсем, а мой барин в гвардии состоит; узнают - срамота. Говорил ему: "Александр Васильевич! Гони девку взашей!". А он только смеется. Опять же и другие господа приходят и с нею чаи пьют. Разве можно? Уж вы, ваше сиятельство...

   - Погоди,- нетерпеливо прервал его князь.- Ничего не пойму, что говоришь. Говори короче: где Машка укрыта?

   - У моего барина.

   - А кто твой барин?

   - Гвардии прапорщик Александр Васильевич Кисельников. Проживать изволит в доме Петра Семеновича Лавишева.

   По лицу князя скользнуло изумление, потом он покраснел от удовольствия.

   - Кисельников?! Та-та-та! Вот когда попался, голубчик! Беглых девок укрывать, в полюбовницы сманивать? Ай, хорош! - воскликнул он, потирая руки.

   При виде его злобной радости Михайлыч струхнул.

   "Не было бы беды Александру Васильевичу через меня, старого дурака! И кой меня бес дернул идти говорить?" - мелькнуло у него в голове, он уже начал раскаиваться в своем доносе, стал обелять Кисельникова:

   - А только мой барин не то, чтобы чего-нибудь с нею. Это все она, преподлющая. А барин мой - добрейшая душа, ну, сжалился над девкой. Опять же она грамотная и вроде как и не из подлых.

   - Так, так, старичок! Добрейшая душа твой барин, знаю его. Хорош и Лавишев. Молодцы! Сманивают девок и развратный дом устраивают. Ай да мы! - воскликнул князь и, посмотрев на часы, которые показывали около шести, пробормотал: - Еще не поздно, можно успеть. Вот что, старичок, теперь я тебя не отпущу. Едем сейчас же в часть. Там ты все частному приставу скажешь, как мне говорил, а потом мы с частным да с будочниками поедем за девкой и заберем ее. И скоро будет, и ладно. А за услуженье твое на тебе пять алтын.

   "Как Иуда предал я своего барина,- принимая дрожащею рукою деньги, подумал Михайлыч, которого все больше начинало мучить раскаяние.- Как я теперь Александру Васильевичу на глаза-то покажусь?"

   Князь позвал лакеев и велел подать одеваться.

   - А ты, старичок, сбежать не вздумай,- сказал он, выходя из комнаты, и приказал лакеям: - Вы тут за ним присматривайте.

   Михайлыч, который в душе лелеял мысль о побеге, услыхав это приказание, только тяжело вздохнул.

   Несколько минут спустя, Дудышкин с Михайлычем уже мчался к части. Тут старику пришлось повторить свой донос.

   Частный пристав не мог не исполнить требования такой знатной персоны, как князь Дудышкин, и вскоре к дому Лавишева двинулся целый кортеж будочников, во главе с начальником, для поимки "беглой и непокорной дворовой девки Машки Прохоровой". Следом за этими не воюющими воинами медленно ехал сторонкой князь с Михайлычем на запятках саней.

   По случайному совпадению в этот же вечер у Кисельникова собралась обычная дружеская компания из Николая Свияжского, который рад был уйти из дому, так как очень и очень крупно поговорил с отцом по поводу предполагаемого брака Ольги с Дудышкиным, а также Назарьева и Лавишева. С ними сидела и Маша Прохорова, уже далеко не чувствовавшая себя угнетенной по нескольким причинам: во-первых, тут был "он", Александр Васильевич, к которому чаще всего обращались ее блестевшие удовольствием глазки, а, во-вторых, все эти господа были такие милые, такие... Она не могла найти достаточно слов для их восхваления. И ученые же они! То читают оды наизусть, то мудреные книжки. Маша была не только грамотна, но, по тогдашнему времени, довольно начитанна, особенно по сравнению со светскими барыньками, которые если что и читали, то исключительно изложенное на французском диалекте, а русский язык и литературу полагали чуть ли не неприличными, недостойными изящного вкуса.

   Душою собрания был, конечно, Лавишев, болтавший без умолку; часто от его полных юмора речей Маша заливалась серебристым смехом, а он поглядывал на ее разгоревшиеся щечки и думал:

   "Вот тебе и хамская кровь! Какая же она, канашечка, миленькая!"

   Увы! Подобно многим мужчинам, он не мог остаться равнодушным к любому хорошенькому личику.

   - Бог знает, куда это запропастился мой Михайлыч,- не без раздражения промолвил среди наступившей паузы в разговоре Александр Васильевич.

   - Прикорнул, верно, где-нибудь, старина,- сказал Евгений Дмитриевич Назарьев, закуривая трубку.

   - Он у тебя славный старик,- проговорил Николай Андреевич.

   - Да на что он тебе? - лениво процедил Лавишев.- Моей челяди хватит.

   - Не в том дело. Но он стал какой-то... Этакий, не прежний, и уже третий раз так пропадает. А спросишь, где был, говорит, гулял.

   Михайлычу действительно приходилось несколько раз "пропадать", так как князя Дудышкина было нелегко застать дома, за исключением приемных часов, которые были известны только людям, имевшим с ним дела.

   - Ну и пусть его гуляет или спит,- сказал Лавишев.- А расскажу я вам теперь, господа мои, о некоей смеха достойной истории...- Начал было он и прервал речь, прислушиваясь к шуму, приближавшемуся от лестницы.

   Вбежал лакей, перепуганный насмерть, и проговорил:

   - Барин, частный сам. С ними князь... И...

   В это время раздался зычный окрик:

   - Да ты показывай дорогу-то, старый хрыч! Ну, живо!

   - Сюда, сударь, ваше благородие. Здесь мой барин свое пребывание имеют,- донесся робкий возглас Михайлыча.

   Дверь широко распахнулась, и в комнату вошел Дудышкин, а за ним частный, будочники и Михайлыч. Частный оказался между двух огней. С князем было шутить опасно, но хорошо он знал и влиятельность Лавишева, да ведь и Кисельников хоть не Бог знает кто, а все же офицер гвардии. Поэтому он начал насколько возможно мягко:

   - Не дозволите ли спросить господина прапорщика лейб-гвардии Семеновского полка Александра Васильевича Кисельникова?

   - Я. Что же вам надобно? - произнес Кисельников.

   Маша, при виде Дудышкина, отбежала от стола и в страхе забилась в угол.

   - А также не могу ли увидать я хозяина этого дома, господина камер-юнкера и кавалера Петра Семеновича Лавишева?

   Тот отнесся к заявлению частного суровее.

   - Отлично ты знаешь, братец,- пренебрежительно сказал он,- что это я. И скажи ты мне, пожалуйста,- добавил он еще небрежнее,- на кой черт здесь эта дылда торчит? Князь Дудышкин его звать, кажется?

   Дудышкина передернуло.

   - Да чего тут с ними кисели разводить? - гневно воскликнул он.- Пришли мы за моей беглой девкой, Машкой Прохоровой. А вот и она сама. Будочники, взять ее!.. Руки скрутите хорошенько. А на этих, на господ-то, в суд подам, а то и ее величеству, дабы не сманивали чужих девок на непотребство. Ну, берите ее!

   Маша дрожала всем телом.

   Назарьев, до сих пор довольно равнодушно относившийся к судьбе Маши, так как его поглощало собственное горе, теперь, при виде и здесь торжествующего своего врага, запылал яростью.

   - Смей только кто подойти к этой девушке! - воскликнул он, загораживая собой Прохорову и обнажая шпагу.- Убью на месте.

   - А мы тебе: поможем! - воскликнул Кисельников.

   Побледневший Свияжский стоял безмолвно и думал, глядя на князя:

   "И такого-то негодяя хотят в мужья бедной Олечке!" Будочники мялись, частный тоже.

   - К чему тут шпаги? - презрительно процедил Лавишев.- Я просто прикажу гайдукам выгнать их.

   - Разлюбезное дело! Гоните их, ваша милость! - послышался возглас Михайлыча.

   Александр Васильевич давно догадался, кто был виновником этой истории; он пристально посмотрел на пестуна и крикнул:

   - Нишкни, Иуда! С тобою мы еще разберемся.

   Взглянул старик на своего питомца и робко потупился: в первый раз почувствовал он в лице его грозного владыку.

   - Как?! Гнать меня? Князя Дудышкина? - вспылил Семен Семенович.

   - А что же? Лавишев и не таких выгонял, которые к его компании подходящими быть не могли. А то, ежели желаете, можно и мирно. Я покупаю у вас эту особу.

   - Не особу, а беглую девку. Мне она нужна для домашних услуг, и продавать ее я не хочу.

   - Знаю, для каких услуг... Эй, кликни гайдуков! - приказал Лавишев одному из лакеев, столпившихся у дверей.- Жаль! Я бы дал хорошую цену, и шума не было бы... Я не себе ее покупаю, а на волю.

   Князь понимал, что его роль становится не только позорной, но и опасной. Он слышал уже приближавшиеся шаги дюжих гайдуков, а потому пробормотал:

   - Ну, ежели хорошую цену, тогда...

   - Сколько желали бы?

   "Хорошо же! Я тебе поднесу. Отступишься!" - подумал князь и громко промолвил:

   - Сейчас же пять тысяч червонцами на стол, и я дам ей вольную.

   - Слышали, господа? Теперь ему нельзя будет обмануть меня, как того бедного старика. И на что позарился-то: за триста целковых продал свое дворянское слово!.. Ну а я - не тот старичок. Васька! - приказал Лавишев.- Притащи ларец, что у меня у кровати, чернильницу, перья и бумагу.

   Челядинец побежал исполнять приказание.

   - Марья Маркиановна,- обратился между тем Лавишев к Прохоровой,- выйдите теперь из вашего уголка: сейчас мы денежки заплатим - и вы вольная. И на князеньку этого вы можете прямо-таки чихать.

   Дудышкин молчал, не находя, что возражать, хотя у него от злости скулы дрожали.

   Требуемое было принесено. Петр Семенович небрежно вынул из ларца несколько свертков золота.

   - Вот ваши деньги. Садитесь, пишите отпускную. На слово-то вам нельзя верить. На днях отпускную закрепим... Самое лучшее - завтра утречком. Вот бумага, а вот и перышко.

   Дрожащей рукой князь стал выводить: "Я, лейб-гвардии конного полка поручик" и т. д. В мозгу его пронеслась только одна утешительная в этом позорном положении мысль:

   "Зато деньжищ же сорвал!"

   Лавишев был до конца верен себе и великолепен: когда Дудышкин, далеко не привыкший к письму, закончил отпускную и потянулся было за деньгами, Петр Семенович остановил его:

   - Нет, погодите! Хоть вы и князь, а такие крючки умеете строчить, что, ой-ой, иному подьячему не под силу. Дайте-ка пробежать бумажонку. Вы ведь, князь,- голова. И чего вам было не пойти в подъячие вместо конного полка?

   Дудышкин видел, что даже будочники ухмыляются, а частный, поняв, что перевес, безусловно, не на стороне князя, усерднейшим образом хихикал в ладонь. Об остальных и говорить нечего: те без стеснения и ядовито хохотали.

   Но князю было далеко не так весело, как всем другим присутствовавшим. В груди у него начинало клокотать бешенство.

   - Читайте,- хрипло вымолвил он, подвигая Лавишеву отпускную.

   Тот прочел ее с обидною тщательностью.

   - Все в порядке. Вот вам деньги, князь! Как приятно побеседовать с человеком, и не удивительно ли, как все мирно устроилось?

   - Н-да, конечно... А все-таки беглых укрывать не совсем бы вам к лицу. Все же вы дворянин,- задыхаясь сказал Семен Семенович.- Ну а гвардейским офицерам,- обратился он вдруг с язвительной усмешкой к Александру Васильевичу,- красть чужих дворовых девок для непотребства и вовсе не пристало.

   Кисельников вздрогнул, словно его кнутом ударили. Цельная, несдержанная натура провинциала, не испорченная столичными условиями, взяла свое.

   - Что ты сказал? - проговорил он сквозь стиснутые зубы, наступая на князя, сжав кулаки и смотря на него горящим взглядом.

   - Я вам не холоп, чтобы вы смели говорить мне "ты",- промолвил князь, слегка подаваясь назад.- А сказал я, что гвардейским офицерам красть для непотребства чужих девок...

   Он не окончил. Послышался громкий возглас: "Получи, скотина!". Вслед за тем Александр Васильевич размахнулся, и звучная пощечина заставила пошатнуться Дудышкина.

   Князь вскрикнул, растерянно посмотрел вокруг и, схватившись за щеку, пробормотал: "Что это?.. Да ведь он...". А потом, весь побагровев, крикнул:

   - Сатисфакцию, сударь, сатисфакцию!.. На смерть.

   - Очень рад. Ищите секундантов,- тяжело дыша, бледный как снег, ответил Александр Васильевич.- Мои будут у вас сегодня же.

   Назарьев стоял с мрачным лицом.

   - Так и надо этакую гадину,- проговорил он вполголоса, с ненавистью смотря на Дудышкина.

   - Вы мне кровью заплатите. Оскорбить князя Дудышкина!.. О! Я вам покажу!.. Да и иным прочим все это не пройдет... Прощайте, прощайте.

   - Самое лучшее дело, какое сегодня свершили, это то, что вы уходите,- крикнул ему вслед Лавишев.

   - Хорошо, хорошо!.. Все вы попомните,- сказал князь, исчезая за дверью.

   Следом за ним гурьбой удалились и полицейские.

   У оставшихся настроение было подавленное. Каждый чувствовал, что произошло нечто важное, могущее окончиться крайне печально. Лавишев, взяв случайно оказавшиеся лишними и лежавшие на столе два червонца, подкидывал их, стараясь принять беспечный вид: верный себе во всем, он и при данных обстоятельствах не хотел изменить своей светскости. Назарьев молчал, угрюмый, почти страшный, и его глаза поблескивали. Свияжский, заложив руки за спину, прохаживался с растерянным видом.

   Откуда-то из-за выступа печки, где укрылся Михайлыч, доносились чуть слышные сетования:

   - И все через меня, старого черта! Вот натворил-то, окаянная моя голова.

   Маша беззвучно плакала.

   Спокойнее всех был сам Александр Васильевич. Он даже чувствовал себя почти довольным.

   "Добрался я таки до этой канальи!" - подумал он и первым прервал тягостное молчание.

   - Петр Семенович! Сделай милость, будь моим секундантом. И ты, Женя,- обратился он к Лавишеву и Назарьеву.- Позвал бы я тебя, Николай, да, думаю, неудобно: ведь, он, хоть и не желанный, а все же жених твоей сестры.

   - Это верно. Неловко мне,- сказал Свияжский.- А то бы с великой радостью.

   - Идет, по рукам! - воскликнул Лавишев, быть может, с несколько напускною веселостью.- Одно скверно - не знаю, как пистолеты заряжаются.

   - Научим,- хором ответили военные.

   - Что касается меня, то я не только секундантом, а стал бы даже на твое место на поединке,- сказал Евгений Дмитриевич.

   - Так и ладно. Господа! - воскликнул Кисельников.- Зря нечего время терять, да и зазорно. Подождем полчасика, да и поезжайте-ка к Дудышкину; пусть укажет своих секундантов, да с ними и сговоритесь окончательно. Мне об одном только забота, как бы все это поскорей устроить: завтра, послезавтра...