Алексеев Николай Николаевич - Игра судьбы

lign="justify">   - Ну, папка, я пойду,- проговорила она вставая.- И тебе мешать не стану, да и у меня дело есть.

   - Посиди, милашка,- просительно сказал старик, притягивая ее за руку.

   - Нет, в самом деле надо,- промолвила она, мягко высвобождаясь.- Я очень рада, что с этим покончено. Воображаю, как будет рад князь! Да, верно, и Ольга. Я ему только намекну, а уж остальное - твое дело.

   Надежда Кирилловна слегка прикоснулась губами к щеке мужа и выскользнула из кабинета.

   Свияжский, оставшись один, принялся было снова за счет, но работа не клеилась. Он встал, прошелся по кабинету и, остановившись перед висевшим на стене большим, хорошо исполненным портретом своей второй жены, с довольным видом потер руки и прошептал:

   - Порадовала, золотиночка. Что за голова! Породнимся с Дудышкиными, так, ах, что за делишки станем обламывать.

   Он даже облизнулся, предвкушая удовольствие.

  

   XIV

  

   Поступив в полк, Александр Васильевич хотел нанять себе помещение и съехать от Лавишева, но Петр Семенович настойчиво запротестовал:

   - Живите у меня, пожалуйста, живите! Вам ведь не стеснительно?

   - Нет, конечно, но я боюсь вас стеснить.

   - Вот пустяки! Напротив: по крайней мере, теперь дом стал похож на жилой, а раньше был словно пустой гроб. Право, вы мне сделаете большое удовольствие, если останетесь.

   Пришлось Кисельникову покориться, что он сделал не без удовольствия. Но больше всего был доволен этим старый Михайлыч.

   - И отлично, что остался: береги батюшкины денежки,- сказал скуповатый старик.

   Время Александр Васильевич проводил довольно однообразно, избегая всяких Иберкампфов и тому подобных. Ни разгул, ни светская жизнь с ее напыщенной изломанностью не привлекали его. Служба в гвардии, где зачастую сержанты, то есть унтер-офицеры из дворян, являлись на ученье - и то, если была охота,- в сопровождении лакеев, несших их тесак и ружье, была нетрудной; однако как рядовым, так и сержантом, и офицером Кисельников ревностно отдавался военным занятиям, за что товарищи-однополчане на него несколько косились, а начальство, хотя якобы и одобряло усердие юноши, в душе было не особенно довольно, так как своим рвением молодой офицер заставлял и начальников шевелиться, а они к этому не привыкли.

   Большим развлечением для юноши служил театр, к которому он пристрастился, и если в "С.-Петербургских ведомостях" появлялось объявление, что "В большом театре, что у Летнего дома, представляема будет сумароковская трагедия "Синав и Трувор"", мольеровский "Тартюф" или иная, более или менее заслуживающая внимания пьеса скудного репертуара того времени, то юный прапор непременно был в числе зрителей.

   Но в общем - не по сердцу было Кисельникову житье в Петербурге, и его мысли витали в далекой родной стороне, около родимого гнезда, с утопавшей в зелени садов усадьбой, с гладью раздольных лугов.

   У него, как у гвардейского офицера, завелось много знакомств; он бывал на блестящих балах, повидал много хорошеньких женщин, начиная от красавиц, светских львиц, и кончая простушкой Машей Прохоровой, но его сердце оставалось спокойным, и образы этих женщин, иногда обворожительных, заслонялись милым его душе обликом соседки Полиньки. И часто, очень часто среди ночной тиши воскресала перед ним сцена последнего свидания с милой.

   Было ясное весеннее утро; солнце еще не встало, только ярко-золотая полоска зари зажглась на востоке. Полинька, накануне приехавшая с отцом в усадьбу Кисельниковых для проводов Александра Васильевича, стояла с ним у пруда, гладкого, как зеркало, полуприкрытого ветвями низко нависших деревьев. "Ты знаешь, знаешь,- с дрожью шептала она,- ежели ты не вернешься, забудешь меня, то я вот в этот пруд". Слезы, как росинки, сверкали на длинных ресницах, и мучительно-страдальческим был взгляд ее васильковых глаз. Он целовал ее дрожащие ручки и лепетал, глотая слезы: "Тебя забыть?! Тебя?".

   Каждый раз, когда он вспоминал ту сцену, ему хотелось бросить все: Петербург, службу, мысль о карьере - и лететь, стремглав лететь в тихий уголок, где, изнывая, ждет его царь-девица, его любимая и любящая. И как тогда, при свидании, слезы сжимали горло.

   Давала силы только надежда на светлое будущее. Ни для него, ни для Поли не было тайной, что старики отцы давно порешили породниться и что свадьба Александра Васильевича с Полинькой - только вопрос времени: старики решили подождать "пока Сашка в люди выйдет", то есть послужит, получит один-другой чин, что для той эпохи было крайне важно: человек, не имевший чина, был чуть ли не изгоем, отверженным, презираемым недорослем {Заметим, кстати, что термин "недоросль" удерживался очень долго. Еще покойный поэт Н. А. Некрасов до конца жизни именовался по паспорту "недорослем из дворян".}.

   Будущее казалось светлым, но тем тягостнее было настоящее; до тех пор, пока юный Кисельников по вольности дворянства мог выйти в отставку, нужно было порядочно послужить, "чтобы служба смеха достойной по краткости оной не показалась", как недавно писал ему отец.

   Почти регулярно, два раза в неделю, исключительно по вечерам, к Александру Васильевичу приходили Назарьев и Николай Свияжский, с которым Кисельников очень подружился и был на "ты". Иногда эту маленькую компанию посещал и Лавишев. Александр Васильевич очень любил эти тихие беседы за стаканом чая или легкого вина, при трепетном свете одинокой свечи. Приятели вместе читали оды Ломоносова, трагедии Сумарокова, иногда пробегали полузабытый журнал "Трудолюбивая пчела" или мюллеровские "Ежемесячные сочинения". Когда бывал Лавишев, он вносил в маленькое собрание свой юмор и веселость, а по временам, когда на него нападал серьезный стих, став в позу, декламировал Корнеля и Расина с таким пафосом и таким изящным выговором, что ему мог позавидовать любой парижанин. Пускался, порой, в декламацию и Александр Васильевич, причем предпочитал ученому стихотворству Ломоносова сатирические стихотворения Сумарокова, вроде "Пьяный и судьбина":

  

   Мурон, напившись пьян, воды пошел искать;

   В желудке вздумал он огонь позаплескать:

   Прибег к колодезю, но так он утомился,

   Что у колодезя невольно повалился

   И, жажду позабыв, пустился в сладкий сон...

    Започивал тут он.

   Не вздумал он того, что лег он тут некстати:

   Раскинулся, храпит, как будто на кровати,

   И уж спустился он в колодезь головой.

   Судьбина пьяного, шед мимо, разбудила

    И говорила:

   Поди, мой друг, отсель опочивать домой!

   Спроси, где ты живешь: твой двор тебе укажут,

   Как ты утонешь, я - тому причина, скажут.

  

   Учителем Кисельникова в декламации был Петр Семенович, и, надо сказать, очень строгим, допекавшим своего ученика беспощадными насмешками. Кисельников отшучивался, как умел, и мир не нарушался.

   Эти маленькие беседы оказывали громадное влияние на духовное развитие Александра Васильевича. Он сам сознавал, что стал совсем другим человеком, чем был до приезда в столицу: его кругозор расширился, он стал сознательнее и вдумчивее относиться к явлениям окружающей жизни, и многие из них стали видеться ему в ином свете.

   Эти собрания бывали только по вечерам, так как днем все были заняты кто службой, кто делами; поэтому Александр Васильевич немало удивился, когда однажды, в зимний день, возвратившись с полкового ученья, застал у себя Назарьева. Капитан показался ему озабоченным и немного смущенным.

   Михайлыч, исправлявший у Кисельникова должности и эконома, и лакея, и дядьки, накрыл на стол, и Александр Васильевич, усталый, продрогший и голодный, пригласив гостя разделить трапезу, стал с наслаждением уписывать похлебку и разваренное мясо, сдабривая все куском ароматного хлеба. Евгений Дмитриевич ел вяло, и, конечно, в этом играла роль не скудость обеда, так как армеец был неприхотлив и питаться ему в былое время приходилось зачастую одними солдатскими сухарями с водою или, в лучшем случае, с квасом.

   Беседа шла вяло. Видимо, какая-то мысль занимала Назарьева, и он собирался с духом что-то сказать Кисельникову. Тот подметил это, но пускаться в расспросы считал неудобным и ждал, пока Евгений Дмитриевич сам поведает ему цель своего посещения.

   Только когда приятели, закурив трубки с длиннейшими чубуками, расположились, блаженствуя, на мягком диване, Назарьев заговорил, зачем он пришел.

   - У меня к тебе просьба, Александр Васильевич,- сказал он.

   - Просьба?

   - Да, и даже очень большая. Можешь дать мне честное слово, что никому-никому не скажешь о ней, все равно, исполнишь ли ты ее или нет?

   - Даю слово.

   - Верю. Спасибо! Голубчик, ведь ты у Свияжских бываешь довольно часто?

   - Да. А что?

   - Ну так вот. Я тебе дам записочку, а ты... Ты, будь друг, передай ее Ольге Андреевне! - сказал Назарьев не без смущения.- Но так, чтобы никто не заметил,- добавил он торопливо.

   Кисельников посмотрел на него с недоумением и медленно ответил:

   - Хорошо... Отчего же. Но ведь и ты сам к ним ходишь.

   - Хожу,- с мрачным видом промолвил капитан,- но с некоторых пор либо Ольгу ко мне вовсе не выпускают, либо при ней всегда Надежда Кирилловна или - того хуже - князь Дудышкин. Он там, кажется, и днюет и ночует.

   - Да, это верно, Дудышкин постоянно у них толчется.

   - Скажу тебе прямо,- с нервной дрожью в голосе продолжал Назарьев.- Я страстно, до безумия люблю Ольгу, она меня тоже любит, а теперь мы разлучены. Мы не можем перекинуться и парой слов. Когда я вижу Ольгу, мне хочется броситься к ней, обнять, зацеловать, но приходится сдерживаться и казаться спокойным, когда в душе бушует буря. Если бы ты знал, какая это мука! Я вижу, что и она, моя птичка, страдает. В ее взгляде я подмечал такую тоску, что у меня сердце рвалось. Прежде мы виделись с ней свободно; теперь не знаю, что произошло; может быть, заподозрили. Вот я и надумал передать ей письмо через тебя. Если сможет, пусть ответит. Я верю, Саша, в твое честное слово: ты никому не выдашь. О нашей любви с Олечкой никто не знает, даже ее брат, хоть я с ним большой приятель. Ты когда пойдешь к Свияжским?

   Александр Васильевич был тронут этой исповедью и доверием, оказанным ему Евгением Дмитриевичем.

   - У меня время не занято. Если хочешь, схожу хоть сейчас,- проговорил он.

   Назарьев так за него и ухватился.

   - Голубчик! Вот разодолжишь! Иди, иди! А я здесь подожду. Ай, славно! И князя теперь, верно, нет, он, кажется, попозже приходит. И день у Свияжских не приемный, но тебя-то примут, конечно. Улучи минутку и отдай письмецо. Пусть бы ответила. Вот буду ждать-то! Одевайся, родимый, скорее!

   - Быть по сему! - с улыбкой промолвил Александр Васильевич и пошел переодеваться.

   У Свияжских гостей никого не было. Занимать разговорами такого своего человека, каким был в их доме Кисельников, Надежда Кирилловна находила излишним; она поздоровалась с ним и предоставила его самому себе и вниманию Ольги.

   Оставшись наедине с Ольгой Андреевной, Кисельников внимательно посмотрел на нее. Назарьев был прав: девушка сильно изменилась, похудела и казалась опечаленной.

   - Ольга Андреевна! - шепнул он ей.- У меня есть кое-что вам передать.- А когда она взглянула на него с недоумением, он положил ей в руку письмо и сказал только: - От Назарьева.

   Ольга ярко вспыхнула, вздрогнула и дрожащими пальцами, комкая, быстро спрятала записку.

   - Я сейчас,- пробормотала она, кинув на Кисельникова благодарный взгляд, и чуть не бегом удалилась из комнаты.

   Оставшись один, Александр Васильевич, уже давно переставший быть наивным и простодушным провинциалом и хорошо познакомившийся с людской расчетливостью, невольно тяжело вздохнул: ничего хорошего не ожидал он от этой любви бедного армейского капитана и знатной, богатой девушки, фрейлины императрицы.

   Ольга Андреевна отсутствовала довольно долго. Запершись у себя в спальне, она с трепетом развернула письмо.

   "Родная, голубка моя! Что это с нами делают? Если бы ты знала, как я мучаюсь, когда вижу тебя и не могу обменяться ни единым задушевным словечком. Ангел мой! Что случилось? За тобой следят? Узнали про нашу любовь? Если так, отчего просто не откажут мне от дома, а продолжают принимать, и очень любезно, в особенности Надежда Кирилловна? Она вообще стала какая-то особенная. Почему обрушилось на нас такое несчастье? Я теряю голову, родная. И днем и ночью мои думы носятся около тебя. Что будет? Неужели конец нашему счастью, нашей любви? Лучше тогда смерть! Когда я думаю о тебе, во мне пробуждается такая сила, что я, кажется, вырвал бы тебя из когтей самого сатаны. Милая! Я верю, что ты все та же: не охладела, не разлюбила? Ведь да? Если можешь, набросай мне пару слов в ответ. Я поцелую строки, которые напишет твоя ручка, и мне станет легче. Ах, родная, родная! Чем все это кончится? Но не будем падать духом: Бог милостив. Целую тебя тысячу тысяч раз. Твой до гроба Евгений".

   Таково было письмо Назарьева.

   В ответ Ольга набросала нетвердой рукой на клочке бумаги:

   "Бесценный мой, дорогой Женюша! Я страшно, страшно мучаюсь. Право, не могу найти себе места от тоски. У нас творится что-то дивное. Мачеха меня ни на шаг не отпускает, когда ты приходишь, а иногда под каким-нибудь предлогом велит и вовсе не выходить к тебе. Каждый день бывает Дудышкин. К нему, наоборот, мачеха меня сама посылает, хотя я его терпеть не могу. Он мне приносит цветы и конфеты и как-то особенно посматривает. Часто он подолгу беседует с мачехой. Отец с ним тоже чересчур любезен. Я боюсь (ах, как подумаю, так в дрожь кидает!), не хочет ли князь сватать меня? Вот ужас! Папа и маман согласятся... Боже мой! Боже мой! Но верь, милый, что я никогда, не соглашусь, никогда! Пусть меня бьют, пусть режут, огнем жгут, а женой Дудышкина я не стану. Правду сказать, я со дня на день жду его сватовства и приготовилась к отпору. Ты не поверишь, как мне больно при мысли, что ты мучаешься. Больнее, чем за себя... Бедный мой, бедный, золотой мой, ненаглядный! Неужели уж Бог совсем отступился от нас? Ты пишешь, что надо на Него надеяться. Да! Будем надеяться. Верь также, Женечка, что твоя Ольга тебя любит всем сердцем, всею душою и будет любить до самой смерти. Прощай, мой желанный. Так бы и полетела к тебе на крыльях, обняла бы, да так и не выпустила бы вовек. Не изведись, жалей себя. Целую, целую... Твоя Ольга".

   Когда Ольга Андреевна вернулась к ожидавшему ее Кисельникову, вид у нее был взволнованный; глаза были заплаканы, но блестели, и выражение лица стало более светлым. Стараясь избегать взгляда молодого человека, она, смущаясь и краснея, пролепетала:

   - Вы наш друг, не правда ли? Вы ведь хороший... Я знаю... Я так благодарна вам!..

   Кисельникову стало жаль девушку.

   - Ольга Андреевна! - сказал он задушевным голосом.- Да, я ваш друг, искреннейший друг. Если я могу чем-нибудь услужить, я всегда готов. Я знаю все, и, поверьте, мне от души жаль и вас, и Евгения. Быть может, еще все и устроится. Не падайте духом!

   - Благодарю... Мне так тяжело!.. Мне так нужны дружба, теплое слово. Ведь я одна, совсем одна. Даже Николай не знает,- прошептала Ольга со слезами на глазах.

   В смежной комнате послышались шаги Надежды Кирилловны.

   - Возьмите... Отдайте,- торопливо сказала молодая девушка, подавая письмо.

   Оно быстро исчезло в кармане Кисельникова, и старшая Свияжская застала молодых людей оживленно беседующими.

  

  

   Роковой день, которого с таким трепетом ожидала Ольга Андреевна, не замедлил настать. Ее мачеха вела переговоры с Дудышкиным очень тонко, но достаточно прозрачно для него, и князь с каждым днем все больше и больше убеждался, что если он посватается за юную Свияжскую, то ему не откажут. И вот однажды он решился поставить вопрос ребром.

   - Вы так дружески расположены ко мне, любезнейшая Надежда Кирилловна,- сказал он при подходящем случае,- что мне хочется попросить у вас чисто дружеского совета и, так сказать, открыть, что таится здесь от посторонних взоров.- Князь театрально хлопнул себя по груди.

   Свияжская, едва сдержав улыбку - настолько смешон был князь в своей напыщенности,- приветливо ответила:

   - Если мой совет может принести вам пользу, то, конечно, я готова...

   - Очень благодарен и рад. Ваш совет принесет громадную пользу... Я задумал сделать важный шаг в жизни. Надежда Кирилловна! Любезнейшая! Я отверзаю перед вами сокровеннейшую тайну своей души: я страстно, страстно люблю Ольгу Андреевну, и моя мечта назвать ее княгиней Дудышкиной. Я терзаюсь, мучаюсь... Право, я даже похудел в последнее время, до того извожусь... Вы улыбаетесь? Не верите в мои страдания?

   - Нет, отчего же? Я вполне верю,- поспешно успокоила его Свияжская.- Но не могу понять, при чем тут я?

   - Видите ли... Я давно попросил бы руки Ольги Андреевны и, может быть, уже был бы счастливейшим из смертных, но не сделал этого, так как боюсь получить отказ. Это было бы ужасно! Так вот я и хотел спросить вас, так, дружеским образом, могу ли я отважиться на это сватовство?

   - Да! Я думаю, можете,- серьезно смотря на князя, медленно ответила Надежда Кирилловна.

   - Да? - воскликнул князь, с сияющим видом вскочив со стула.- Стало быть, я могу надеяться? Стало быть, могу признаться Ольге Андреевне?

   - Будьте хладнокровнее, князь, и сядьте! Видите ли, что: я ведь, собственно, в этом деле - сторона, я мачеха, а не родная мать, и решение судьбы Ольги не зависит от меня. Признаваться Ольге я бы вам не посоветовала...

   - Но как же?

   - Дело в том, что, в сущности, если бы даже она и охотно приняла ваше предложение, все зависит от согласия на этот брак Андрея Григорьевича. Право, вопрос в том, нравитесь ли вы Ольге или нет, значит здесь менее всего: будет так, как решит ее отец. Я вам и советую поговорить с ним, а я, со своей стороны, обещаю вам поддержку, так как лично сочувствую этому браку.

   Дудышкин совсем расцвел. Он, как и все, знал, какое влияние имеет Свияжская на мужа, и теперь считал успех сватовства почти обеспеченным.

   - Ах, как я счастлив, как счастлив! Благодарю вас, благодарю! - бормотал он, кидаясь целовать руки Надежды Кирилловны.

   - Да вы погодите радоваться, сперва поговорите с Андреем Григорьевичем.

   - На днях, на днях поговорю... Как я рад! Моя жизнь как бы озарится новым светом, я стану счастливейшим из смертных! - И князь стал продолжать в том же напыщенном роде.

   Надежда Кирилловна рассеянно слушала его, по-видимому, весьма усердно углубившись в размышления.

   Через несколько дней после этого разговора князь Дудышкин явился к Свияжским в полной парадной форме, прилизанный, нарумяненный, напомаженный и просил доложить о себе Андрею Григорьевичу. Он был тотчас же принят. Несколько времени спустя в кабинет мужа прошла и Надежда Кирилловна.

   Ольга Андреевна заметила торжественный вид князя, видела, как он прошел в кабинет отца, и ее сердце захолонуло.

   "Неужели уже?.. Так скоро... Боже! Если так, пошли силы!" - подумала она бледнея, а затем прошла в свою комнату, упала на колени и стала горячо молиться.

   После молитвы она почувствовала себя окрепшею духом и стала ждать, не позовут ли. Прошел час. Однако ее не звали. Она стала уже успокаиваться, думая, что ошиблась в своем предположении, когда вошла камеристка и доложила:

   - Батюшка вас изволят просить к себе.

   Ольга пошла к отцовскому кабинету трепещущая, бледная, но полная решимости.

   Когда она пришла к отцу, князя уже не было. Он ушел за несколько минут перед этим чрезвычайно довольный, сияющий: его предложение было принято; с Ольгой должен был переговорить сам Андрей Григорьевич.

   Отец встретил ее ласковой улыбкой.

   - Садись-ка, дочурка; надо нам с тобою потолковать,- сказал он, указывая на кресло.

   Надежда Кирилловна с веселым и многозначительным видом кивала ей головой. В ее глазах сверкали искорки. Ольга села в напряженном ожидании.

   - Вот что, милочка,- заговорил отец.- Ты знаешь, что счастье твое и Николая мне дороже своего, и я неустанно забочусь о том, чтобы сделать вас счастливыми. С Николаем еще много дела, надо на дорогу его вывести. А пока черед за тобою. Ты уже девушка в возрасте, пока тебя и пристраивать. Женихов много, слов нет, да все щелкоперы, ветрогоны, либо гольтепа, вроде вот этой армейщины Назарьева. Кстати,- вдруг обратился Свияжский к жене,- чего он к нам так повадился? Совсем лишнее знакомство.

   При этом нелестном отзыве о Назарьеве Ольга покраснела до корней волос. На выручку ей явилась мачеха.

   - Что же? Отчего ему не бывать у нас? - ответила она суховато.- Он человек из общества, хоть и армеец. Само собой, он был бы очень незавидным женихом, так как беден, не родовит, но это очень милый молодой человек.

   Слова мачехи болезненно отдавались в сердце падчерицы, в то же время и старик не ожидал такой отповеди от жены и опешил.

   - Да, оно конечно... Я же ничего... Пусть ходит, я только вообще,- пробормотал он, а потом принял прежний торжественный тон: - Так я говорю, женихов много, но все же выбор невелик. Брак, это - перелом жизни, здесь очертя голову нельзя поступать.

   - Я вовсе не хочу замуж,- чуть проронила дочь.

   - Все девушки так говорят! Знаем мы вашу сестру! Полно, полно! - хихикнул Андрей Григорьевич и продолжал: - Памятуя свои отеческие обязанности и всегда зная, что придется перед Всевышним давать ответ, сотворил ли благое для своих детей, я неустанно стремлюсь найти человека, который мог бы создать истинно счастливое замужество моей дочери. И такого человека я нашел. А так как этот препорядочный и благородный господин посватался за тебя, Ольга, то я дал ему свое согласие и готов благословить ваш союз родительским, навеки нерушимым благословением.

   Свияжский помолчал. Ольга сидела безмолвная, бледная как полотно. Надежда Кирилловна улыбалась.

   Видя это, Андрей Григорьевич счел долгом пояснить свои слова:

   - У меня просил твоей руки князь Семен Семенович Дудышкин, и я принял предложение.

   Молодая девушка поднялась с кресла. Ее глаза были сухи и лихорадочно блестели.

   - Я не люблю князя,- сказала она каким-то не свойственным ей, металлическим голосом.

   - А разве я тебя об этом спрашивал? - насмешливо улыбаясь, спросил отец.

   - Я не люблю князя, а потому... замуж за него ни за что не пойду! Ни за что! - вырвалось у Ольги истерическим воплем.

   - Вот как? - прошептал старик, и его тонкие губы побелели.- Вот как? - повторил он.- Ну, это мы увидим, как-то ты не пойдешь.

   - Батюшка! - вдруг кинулась Ольга перед отцом на колени.- Не делайте меня несчастной, не невольте. Я не люблю князя. Он мне противен, гадок...

   Но сердце Андрея Григорьевича было далеко не из чувствительных.

   - Встань, глупая,- проговорил он, холодно глядя на дочь.- Тебе бы радоваться надо. Прекрасная партия. Всякая другая на твоем месте...

   - Ну и пусть всякая другая,- прервала молодая девушка, вставая.- А я не пойду! Хоть режьте!..

   Ее голос звучал твердо, суровая складочка прорезалась между бровей.

   - Олечка! Ведь папа заботится только о твоем счастье,- с притворной нежностью сказала мачеха.

   - Не надо мне такого счастья. Замуж за Дудышкина? О! Да никогда, никогда!

   - Против моей отцовской воли не посмеешь идти,- сурово проговорил старик.- Не послушаешься добром, так можно ведь и покруче с тобой.

   - Делайте что хотите. Я брошусь в ноги государыне, буду молить о заступничестве. Я князю прямо в лицо скажу, что ненавижу его.

   - Ладно, ладно,- остановил ее отец.- Можешь говорить что хочешь, а все-таки этой свадьбе быть. Ну, прочь с глаз, непокорная дочь! - крикнул он, вскочив и топнув ногой.- Да глупости свои брось, а не то! - И он погрозил ей кулаком.- А не то я на тебя власть найду. Убирайся!

   Ольга, шатаясь, вышла, прошла в свою комнату, упала на постель лицом в подушку и беззвучно зарыдала. Впервые жизнь показалась ей чем-то невыносимо тягостным, ужасным по своей беспощадности, и она чувствовала себя бессильной, беззащитной перед грозою, разразившеюся над ней.

   Чуть слышно до нее донеслись звуки голосов из гостиной. Ольга прислушалась и узнала голос Кисельникова. Она пересилила себя, вымыла лицо, чтобы скрыть следы слез, и вышла в гостиную, предварительно набросав следующую записку:

   "Родной мой! Князь просил руки. Отец меня принуждает. Я сказала, что ни за что не выйду за князя. Молись, чтобы Господь дал силы вынести испытание. Помни одно, сердце, свет мой: женой Дудышкина я не буду. Любимый мой! Целую несчетно. Твоя Ольга".

   Александр Васильевич, взглянув на молодую девушку, понял, что случилось что-то неприятное, но не подал виду, так как в гостиной сидела Надежда Кирилловна. Его немало удивило то обстоятельство, что мачеха, в противоположность падчерице, была чрезвычайно весела.

   Ольга Андреевна спокойно поздоровалась с Кисельниковым, постаралась принять участие в разговоре и даже настолько овладела собой, что предложила гостю сыграть в меледу {Длительная однообразная игра, состоявшая из бесконечного перестегивания надетых на проволочную дужку колец.}, а когда он согласился, она якобы с интересом снимала и надевала колечки на дужку: только легкое дрожание пальцев выдавало ее волнение.

   Надежда Кирилловна посидела еще некоторое время, а потом, вероятно, соскучивщись, удалилась, предоставив падчерице занимать гостя.

   Этого только и ждали Кисельников и Ольга. Меледа была тотчас же забыта.

   - Что с вами, Ольга Андреевна, вы чем-то расстроены? - тихо спросил Александр Васильевич.

   - У меня ужасное горе,- дрогнувшим голосом ответила она.- Меня... меня... Ах! Вы не можете себе представить!.. Хотят выдать замуж за Дудышкина.

   - За этого негодяя?! Но ведь у вас есть своя воля.

   - Да. И я наотрез сказала отцу, что не пойду за князя. Но отец настаивает и мачеха тоже. Вы знаете, за кого я пошла бы охотно; так скажите ему, что я лучше умру, чем уступлю. Пусть он не Сомневается во мне и не боится. Передайте, мой милый друг, хороший Александр Васильевич, ему это письмо. Теперь, я думаю, мачеха будет еще зорче прежнего следить за мной. Но, что бы ни было, скажите ему, что я и сердцем и душою всегда с ним, что нас никто и ничто не может разлучить.

   - Хорошо. Все скажу. Будьте спокойны!

   Кто-то шел. Меледа опять была пущена в ход.

   Вечером пришел князь Дудышкин, расфранченный еще более, чем утром. Он принес огромный букет белых роз. При его появлении Ольга Андреевна хотела удалиться, но не успела. Он фертом подлетел к ней.

   - Божественная! Ваш папаша наверно уже передал вам... Позвольте вручить эти розы; они прекрасны, но вы...- залопотал он и вдруг осекся.

   Девушка посмотрела на него презрительным, сверкающим взглядом и с сердцем швырнула букет на пол.

   - Вы мне противны, ненавистны. Отстаньте от меня ради Бога! - гневно крикнула она, и, прежде чем князь успел опомниться, ее уже не было в комнате.

   - Что же это такое? - растерянно забормотал Семен Семенович.- Что же это? Я, право... Я не знаю... Значит, мадемуазель Ольга...

   Надежда Кирилловна, бывшая свидетельницей этой сцены, не на шутку встревожилась тем, что из-за выходки падчерицы может рухнуть все дело.

   - Успокойтесь, князь,- сказала она.- Это - простой девичий каприз, вспышка. Это со многими бывает перед замужеством. Да девушек нельзя и обвинять: такой важный шаг...

   - Да, да, но... Я все же должен поговорить с Андреем Григорьевичем. Как же так, помилуйте. Это что-то, знаете, непонятное...

   Князь путался и сам не знал, что говорить.

   Свияжский к поступку дочери отнесся еще более хладнокровно, чем жена, но в действительности лишь внешне был спокоен, а в душе злился на Ольгу.

   - Глупые девчонкины шалости,- сказал он князю.- Ненавидит! Помилуйте! Да понимает ли еще она, что значит ненавидеть? Да и, наконец, вы ее любите?

   - Всем сердцем, готов душу...

   - Ну да, да; так чего же вам тревожиться, любит она вас или нет?

   Киязь от такого силлогизма просто обалдел.

   - То есть как же? - пробормотал он.

   - Вы ее любите, я выдаю ее за вас, вы будете ее мужем... Одним словом, ваше желание будет удовлетворено. Вы будете счастливы: предмет вашей любви будет принадлежать вам. Чего же больше? Да и вообще успокойтесь: мы обломаем Ольгу... Хе-хе-хе!.. Именно обломаем! - И старик рассмеялся своим скверненьким смешком.

   Князь внял его доводам и повеселел. Он решил:

   "В самом деле, черт с нею! Пусть не любит. Станет женой - в бараний рог скручу. Главное - жениться да словить денежку.

   Ну и с нею позабавлюсь.

   А хороша она, бесенок этакий!"

  

  

   В середине ноября семью Прохоровых постигло большое несчастье: хозяин Маркиан, где-то простудившись, схватил жестокую горячку; несколько недель он находился между жизнью и смертью, но наконец крепкая природа старика взяла свое, и он стал медленно поправляться.

   Однако его болезнь имела тот печальный результат, что дела позументного мастера сильно пошатнулись: он потерял несколько заказчиков, многие заказы не поспели к сроку.

   Приближалось Рождество Христово - время уплаты оброка, а он далеко еще не был собран, и Маркиан Прохоров прикапливал его по крохам. Между тем управляющий князя Дудышкина, крепостным которого состоял мастер, уже несколько раз наведывался и поторапливал, говоря, что барин собирается жениться и теперь подсчитывает свои доходы и расходы.

   - И лют же он при подсчете, я тебе скажу, страсть! - жаловался управляющий, тоже из княжеских крепостных.- За каждый грош лается, а то и в ухо съездит. Ты, Прохорыч, постарайся уж.

   Действительно, князь Семен Семенович, задумав жениться, ревностно принялся приводить в порядок свои дела; последние для стороннего глаза казались блестящими, но, в сущности, были далеко не в завидном положении. Дудышкин имел и состояние, и большие поместья, но первое было сильно расстроено вследствие страсти князя к женщинам и к породистым коням, а вторые, отданные в управление хищным приказчикам, притом при крайне бестолковом и примитивном хозяйстве, не давали и десятой доли того дохода, какой могли бы приносить. Князь жил широко, не отказывал себе ни в чем: один гарем, помещавшийся в задней половине его роскошного дома на Невском, уносил доходы трех деревень. Тем не менее щедрый для себя Семен Семенович был феноменально скуп. Поэтому при сведении счетов его управляющему, Никите Петрову, приходилось далеко не сладко.

   Однажды, проверяя списки оброчных, князь увидел, что, во-первых, многие не уплатили еще оброка, хотя срок уже миновал (в числе их был и Маркиан Прохоров), и, во-вторых, что оброк во многих случаях взимается слишком малый.

   - А вот я соберусь как-нибудь да сам объеду оброчных, которые в Питере,- сказал он Никите.- Полно им жиреть на мои денежки.

   Управляющий подумал, что барин это так сбрехнул. Однако оказалось не то: князь, выбрав погожий день, действительно собрался.

   Прежде всего он решил посетить неаккуратных плательщиков, и Прохорову выпала на долю честь его посещения одному из первых.

   Велики были изумление и испуг старого позументного мастера, когда на пороге его жалкой лавчонки предстал сам барин во всей красе своей долговязой фигуры, сопровождаемый управляющим Никитой Петровым и лакеями. В мастерской и в доме произошел полнейший переполох.

   Увидев низко кланяющегося, обомлевшего Маркиана, князь спросил его:

   - Кажется, ты и есть этот самый Прохоров?

   - Так точно, ваше сиятельство. Вашего сиятельства человек. Прохоров Маркиашка,- пробормотал мастер, готовый провалиться сквозь землю.

   - Дай-ка взгляну, как ты живешь,- сказал Семен Семенович, без церемоний направляясь в жилые комнаты.- А ничего себе,- продолжал он, остановившись среди убогой гостиной.- В деревне-то, наверно, похуже было бы.

   Маркиан стремительно подал ему стул. Князь продолжал:

   - А и неблагодарный же вы народ! Ведь мог бы я тебя в деревне сгноить, а теперь ты живешь себе купцом, и все же благодарности в тебе нет.

   - Помилуйте, ваше сиятельство, мы завсегда,- кланялся Маркиан.

   - То-то "завсегда"! Старания, чтобы барину заслужить, никакого нет. Почему оброка до сих пор не заплатил?

   - Первый год случилось так, ваше сиятельство. Вот как перед Истинным, всегда со всяческим усердием. А на сей раз болезнь приключилась, так из-за нее из-за самой.

   - Знаем. У вас все - либо болезнь, либо то, либо другое. Рады зажилить барскую копейку. Никита! Оброка сколько на него положено?

   - Десять рублей.

   - Десять? По этакому-то житью? Фью-фью! Нет, Маркиашка, ты этак скоро больно разбогатеешь. Никитка, напиши на него оброка пятнадцать рублей.

   - Слушаю.

   - Помилуйте, ваше сиятельство, да откуда мне их взять? - взмолился Прохоров.- И то скребу по грошикам.

   - Ничего, наскребешь; порастряси мошну-то. Да помни,- добавил князь встав,- прямо тебе скажу: ежели через неделю не заплатишь, придется тебе в части розочек отведать. А ежели и потом плохо платить станешь, то с оброка сниму и в деревню отправлю. Так запомни: сроку тебе даю довольно - ровно неделю,- грозно закончил князь и направился было к двери.

   В это время из дверей смежной каморки выставилась прелестная головка Маши, желавшей одним глазком посмотреть на своего барина, которого она до сих пор не видала.

   Семен Семенович заметил ее.

   - Это кто такая? -- быстро спросил он.

   - Дочка моя, ваше сиятельство, дочка. Машкой звать,

   - Дочка? Так...- Дудышкин шагнул в комнату и сказал: - Поди-ка сюда, девица, дай на тебя взглянуть.

   Маша робко подошла.

   - Кланяйся, кланяйся барину, дура! - зашипела выплывшая за нею Анна Ермиловна, но на девушку словно столбняк нашел.

   - Те-те-те! Да какая же ты милашечка! - промолвил князь, взяв Машу за подбородок.- Этакая цаца! - Его глаза плотоядно замаслились, и в мозгу мелькнуло сравнение с невестой: обе хороши, и каждая в своем роде, одна другой не помешает.- Никита! - продолжал он, обращаясь к управляющему.- Да что же ты, дурак, не сказал мне, что у Прохорова такая дочь красотка? Молодец, Маркиашка! Этакую паву вырастил! За то не стану набавлять оброк: плати прежний, Бог с тобой. И ты, старуха, не промах. И как это вы сумели такую уродить?

   Маркиан кланялся и натянуто улыбался. В это время из-за двери выглянул Илья. Он был мрачен, и глаза его горели.

   - Нет, бутончик, тебе совершенно не место здесь,- продолжал Дудышкин, обращаясь к Маше.- Что здесь? Пыль, грязь, духота. Тебе надо в пресветлых палатах жить, вот где, И разве тебе такую одежду носить пристало? - Он дотронулся до рукава ее холстинного сарафана.- Надобны шелки да бархаты. Экая пупочка! Нет, тебя надо устроить, надо устроить.

   Маше было неприятно прикосновение к лицу его потных пальцев, отталкивало выражение его масляных глаз.

   "Чего ему от меня? - думала она с неудовольствием.- Ну и барин! Какой он некрасивый!.. Прямо даже, можно сказать, противный".

   В этот момент князь взглянул на Илью Сидорова и спросил:

   - Это кто? Не сын ли? Так не в сестру вышел.

   - Работник, подмастерье,- пояснил Прохоров.

   - Я человек вольный, и до господ мне дела нет. Сам я себе господин,- проворчал Сидоров и скрылся за дверью.

   - Однако он у тебя грубиян! Зазнаваться нынче стали подлые люди. Хорошая у тебя дочка, Маркиан! Устроим, устроим. Как можно ей тут зря пропадать? Прощай, красоточка! Припасай десять рублей оброку, старик... Дочку-то звать Машенькой?

   - Машкой, ваше сиятельство.

   - Цветочек она у тебя. Храни ее от парней; знаешь, народ озорной, вот вроде того грубияна. Ну я пошел.- И князь со своей свитой удалился, провожаемый низкими поклонами Прохорова и его жены и презрительным взглядом Маши.

   После себя Дудышкин оставил впечатление какого-то сумбура и чего-то очень неприятного, тяжелого.

   - Слава Богу, что хоть прежний оброк оставил. Экий Ирод, прости Господи! - сказал Маркиан после его ухода, а затем посмотрел на Машу, тяжело вздохнул, и по его лицу пробежала тень.

   Остаток дня мастер ходил сумрачный; Анна Ермиловна тоже часто хмурилась и словно жалостливо поглядывала на дочь, а Илья, ворча, честил князя как только мог.

   - Не пришла бы к нам еще беда, сдается мне,- ложась вечером спать, сказал жене Маркиан.

   - Ой, чуется что-то и мне, Маркиашка, чуется,- ответила она.- Так глазищи на нее и выпялил, окаянный.

   - Отведи Бог напасть! - воскликнул Прохоров и улегся, но, против обыкновения, не захрапел, а долго еще вздыхал и ворочался на постели.

   Несколько следующих дней не принесли ничего нового, если не считать посещения Прохорова знакомым мещанином, горько жаловавшимся на судьбу.

   - Один у меня сын, вся на него надежда,- сетовал он.- А теперь объявлен рекрутский набор и ему хотят лоб забрить. Ищу который день охотника за него, не могу найти. Что ты хочешь! А время не ждет. Четыреста рублей дал бы кровных, если бы охотник нашелся. Поил бы, кормил бы, на прогул, сколько хочешь... Нет ли у тебя подходящего паренька?

   - Где же? Кому воля не дорога? - ответил Маркиан, дуя в блюдце с чаем, а потом шутливо крикнул подмастерьям: - Ребята! Вот добрый человек ищет охотника в солдаты продаться... Четыреста рублей сулит. Кто хочет?

   Те усмехнулись.

   - И тысячи мало за свободушку.

   - Солдатская-то лямка, ой-ой, тугонька. Не скоро тебе доведется найти охотника,- вставил свое слово Илья.

   Побывал также у Прохоровых и Кисельников. Узнав о посещении Дудышкина, о чем не замедлили поведать ему все наперебой, он удивился.

   - Так вы дудышкинские? Я не знал. Знаком с князем. Ну неважный же вам выпал барин: скверный человек.

   Маша смотрела на него и думала:

   "Ведь вот тоже барин... Небось, и у него свои крепостные есть, а совсем не то, что наш. Сидит попросту с нами, с подлыми людишками, беседует. И ведь тоже гвардии офицер. Вот если бы он меня так, как тот, за подбородок взял, я бы и не поморщилась. Какое! Сладко бы так было!" - И ее грудь вздымалась нервно, глаза поблескивали.

   Но Андрей Григорьевич был сыном своего времени: даже и красавица, и умница, и грамотейка, но крестьянка, была в его глазах все же существом, стоящим неизмеримо ниже его, столбового дворянина Он мог говорить с Прохоровыми, быть простым с ними и вежливым, мог иногда залюбоваться красивым личиком Маши и подумать: "Какая она пригожая!" - но не только полюбить, а даже только слегка влюбиться в нее не мог именно из-за своего взгляда на нее, как на нечто низшее, как на предмет или среднее между животным и настоящим человеком, то есть дворянином.