Алексеев Николай Николаевич - Игра судьбы

  

  

   Игра судьбы / Н. Алексеев; Невольная преступница / П. Москвин; Живой мертвец / А. Зарин: Из эпохи царствования Екатерины II и Павла I.- M.: CKC, 1993.- (Романт. хроники).

   OCR Бычков М. Н.

  

   В знойный, ясный июльский день 1768 года, по Луговой улице (ныне Морская), что прилегала к Невскому проспекту в Санкт-Петербурге, часу в третьем дня, медленно двигалась огромная карета очень неказистого вида. Она вся вздрагивала, скрипела и звенела гайками при каждом толчке; казалось, вот-вот развалится допотопный экипаж; всюду виднелись какие-то веревочки и ремешки. Наверху ее были грудой навалены сундуки, ларцы и корзины самых разнообразных форм; позади, на особом плетеном сиденье, похожем на мешок из веревок, сидел парнишка лет пятнадцати и, разинув рот, поглядывал по сторонам.

   Экипаж был запряжен тройкой мохнатых, мелких, разномастных и грязных кляч. Ими правил, чуть шевеля вожжами, здоровенный детина, одетый, несмотря на жару, в овчинный кожух и черный меховой треух.

   Улица была полна движения. Чинно прогуливались молодые девушки в сопровождении медлительных папаш и мамаш, затянутые в рюмочку, в огромных шляпах, представлявших собой целые сады и вавилонские башни; переглядываясь с ними, бродили статские щеголи в цветных фраках, кафтанах, ярких камзолах, лосиных панталонах, ботфортах, шелковых чулках, в башмаках с серебряными пряжками и высокими каблуками. Сновали сердцееды-гвардейцы, алея красными отворотами мундиров; изредка мелькала скромная синяя шинель армейского пехотинца. Проносились кареты вельмож, запряженные цугом несколькими парами великолепных коней; скакали конногвардейцы и гусары, щеголяя друг перед другом и конями, и ловкостью посадки.

   Из кареты выглянула голова старика, прикрытая несуразной шапкой.

   - Эй, милый человек! - крикнул он глазевшему на диковинный экипаж человеку в мещанском кафтане.- Не знаешь ли, любезнейший, где здесь дом его превосходительства Андрея Григорьевича Свияжского?

   - Свияжского? А вот этот самый и будет,- ответил мещанин, указывая на высившийся наискось двухэтажных дом, построенный в кричащем стиле того времени.

   - Спасибо, любезный! Прошка! Слышь, правь туда! - крикнул старик, и его голова снова скрылась во тьму кареты.- Слава Богу, добрались,- промолвил он, обращаясь к сидевшему против него молодому человеку.- Ну вот, сейчас и с дяденькой свидишься, Александр Васильевич. Ты только не робей. Сперва поклон выправь как следует, а потом и письмецо подай. Лицом в грязь, чай, не ударишь: недаром тятенька французского немца три года для манер держали.

   Юноша, видимо, волновался. По его лицу шли красные пятна, дрожащими пальцами он нервно расправлял складки одежды.

   - Стой, Прошка! - крикнул старик, когда карета поровнялась с подъездом.- Ну, Господи благослови!

   - Страшно, Михайлыч! - прошептал юноша.

   - Ну чего же страшно? Не к чужим, к своим приехал.- Старик открыл дверцу, вышел сам и сказал: - Пожалуй, Александр Васильевич.

   Молодой человек выпрыгнул из экипажа и на минуту остановился. Он был высокого роста, широкоплечий, со свежим, красивым лицом. Усы чуть намечались, голубые глаза смотрели застенчиво, в движениях чувствовалась юношеская неловкость. Его одежда оставляла желать многого. На голове красовалась старенькая шляпа с приподнятыми с трех сторон полями; кафтан и панталоны были из грубого сукна, на ногах были надеты белые толстые шерстяные чулки и тяжелые башмаки с медными пряжками.

   - Иди же, Александр Васильевич, не бойся! - шепнул Михайлыч.

   Юноша быстро вошел в двери подъезда, лениво распахнутые рослым, надменным гайдуком в пудреном парике и красном кафтане, обшитом серебряным позументом. Этот привратник с ног до головы окинул вошедшего насмешливо-презрительным взглядом и процедил:

   - Вам что надо?

   - Здесь живет его превосходительство Андрей Григорьевич Свияжский? - робко спросил Александр Васильевич.

   - Здесь. А что?

   - Племянник я его, так вот повидаться.

   Выражение лица гайдука при слове "племянник" разом изменилось в почтительное.

   - Прикажете доложить, ваша милость? - сладко проговорил он.

   - Да, доложи. Скажи, что племянник его превосходительства, Александр Васильевич Кисельников, из-под Елизаветграда приехал.

   - Слушаю! - И гайдук тотчас же крикнул дежурному казачку: - Беги скорей! Слышь, как их милость сказывали? Мигом доложи!

   В ожидании казачка Александр Васильевич медленно прохаживался по вестибюлю и посматривал на свое изображение в большом, украшенном бронзой, зеркале.

   "Боже мой! На кого я похож! - в смущении думал он, поскольку казался себе неуклюжим мужиком. Лицо грубое, заторелое, руки с огромными красными кистями, торчат, словно прилепленные не к месту. Тут же рядом мелькнуло в мозгу: - А Полинька говорила, что я красивый".

   При воспоминании о Полиньке теплая волна обдала сердце юноши, и перед его мысленным взором пронеслись миловидное личико в волне золотистых волос, тонкая, стройная фигура.

   Полинька была дочерью соседа его отца по имению.

   - Как далеко она теперь отсюда, как далеко! - вздохнул юноша и вздрогнул.

   - Пожалуйте, ваша милость!- послышался голос казачка.- Приказали просить.

   С замирающим сердцем стал подниматься Кисельников по лестнице.

   На площадке в бельэтаже его встретил ливрейный лакей, низко поклонился и, бесшумно распахнув перед ним двери, повел через ряд комнат к кабинету хозяина.

   Александр Васильевич посматривал кругом и все более робел: картины, статуи, обои золоченой кожи, ковры, огромные зеркала, украшенная тонкой чеканки бронзой мебель розового и красного дерева - все невиданная им раньше роскошь. Ему казалось, что все это он видит во сне, и, следуя за лакеем, он краснел, пыхтел и потирал вспотевшие ладони.

   Но вот лакей, раскрыв одну из дверей, провозгласил, отодвинувшись в сторону, чтобы дать дорогу гостю:

   - Господин Александр Васильевич Кисельников.

   Юноша шагнул через порог, весь похолодев, и... очутился перед "дядей".

  

  

   "Дядин" кабинет представлял собой большую и довольно-таки унылую комнату. Угрюмые шкафы с книгами, темные занавески, кожаная обивка стульев с прямыми спинками. Ото всего веяло чем-то сухим, жестким. Чувствовалось, что среди этой обстановки не могла прозвучать остроумная, полная юмора и задора фраза, прокатиться сверкающим бисером молодой, беззаботный смех, раздасться песня. Здесь было место расчетливости, размеренности и... душевного холода.

   В высоком резном кресле у письменного стола, на котором были аккуратно разложены какие-то толстые книги и пачки бумаг в синих обложках, вполоборота к вошедшему Кисельникову сидел сухой старик, бритый, в маленьком пудреном парике с туго подвитыми буклями, чистенький, гладенький. Синий бархатный кафтан сидел без морщинки, орденская звезда была лишь настолько выставлена из-под отворота, чтобы не очень бросаться в глаза, алансонские кружева на манжетах были белоснежно чисты и не измяты, косица парика лежала как раз между лопаток. На его лице морщинки улеглись аккуратной сетью, ни глубокие, ни мелкие, а самые приличные. На тонких губах играла улыбка; она никогда не покидала лица, словно старичок и родился с нею. Глубоко запавшие блекло-голубые глаза он чуть-чуть насмешливо щурил, но взгляд был открыт и добродушен.

   Кроме старика, в кабинете сидел в кресле, задумчиво подперев голову, молодой офицер-гвардеец; в чертах его лица было некоторое сходство с Андреем Григорьевичем Свияжским, но что-то мягкое и грустное сквозило в них.

   - Василий,- крикнул Андрей Григорьевич лакею, докладывавшему о Кисельникове,- кликни-ка ко мне казачка Сеньку!- Александра Васильевича он словно не заметил и за все время, пока лакей ходил за казачком, не повернул к нему головы, а, щелкая крышкой золотой табакерки, с наслаждением делал понюшку за понюшкой, приговаривая: - Ой, знатно! До слез прошибает.

   Юноша неловко переминался у двери, не зная, что ему делать. Молодой офицер с участием смотрел на него. Наконец казачок явился.

   - Я тебе велел сказать, чтобы они подождали с часок, а ты сразу позвал,- проговорил Свияжский, вперив тусклый взгляд в побледневшее лицо мальчика.- Разве так исполняют господские приказы?

   - Да я... Ваше превосходительство... Да я, барин...- залепетал дрожащем голосом казачок.

   - Врешь: ты - не ваше превосходительство, ты и не барин, хе-хе! Помни одно: самим Господом Богом указано быть на земле господам и рабам: первым и надлежит приказывать, вторым - точно и неуклонно исполнять господские приказы. Кто не исполняет этого, с того взыщется, а тем сильнее взыщется с господина, который потворствует нерадивости своего раба. Так-то! Поди, миленький,- добавил он,- скажи Кузьме, что я тебя прислал.

   - Ваше превосходительство! Смилуйтесь!..- завопил мальчик, кинувшись в ноги Андрею Григорьевичу.- Простите! Никогда больше не буду.

   - Что ты, что ты, дурачок? Встань! - добродушно промолвил Свияжский.- Только перед Богом колена преклонять подобает. Встань, дурачок. А простить как же можно? Ведь ты проштрафился? Да? Ну, так если бы я простил тебя, то взял бы грех на душу. Ступай, ступай, миленький, к Кузьме, да скажи, чтобы хорошенько... Скажи, что барин из кабинета слушать будет. Ну, иди с Богом!

   "Что это за Кузьма?" - недоумевал Кисельников, с удивлением прислушиваясь к этой беседе, а впоследствии узнал, что Кузьма исполнял у Свияжского роль, так сказать, палача: все экзекуции производил он.

   Мальчик, плача, вышел.

   - Что же ты стал там, любезнейший? - удостоил наконец старик заметить и Александра Васильевича.- Поди поближе, дай на тебя посмотреть, дружочек!

   Кисельников, стуча каблуками тяжелых башмаков, неловко приблизился и поклонился. Свияжский, окидывая его внимательным взглядом, продолжал:

   - Здравствуй, дорогой! Так из-под Елизаветграда? Так-так... Василия Васильевича сынок? Богатырь, красавчик, молодчина... А только почему тебе вздумалось племянником моим назваться, понять не могу: я такой же тебе дядя, как, хе-хе, и китайский император. Письмо, кажется, у тебя? Давай, давай, прочтем.

   - Велели вашему превосходительству низко кланяться и передать письмо... Сказать, что они всегда... О вашем превосходительстве... Шлют низкий поклон...- бормотал весь красный, как вареный рак, Александр Васильевич.

   Под его несвязные фразы старик не спеша достал очки, надел их, вскрыл пакет и, старательно расправив на столе листок, стал читать вполголоса:

   "Милостивый государь, Ваше Превосходительство, предражайший друг, однокашник и любезнейший братец.- Тут Свияжский хмыкнул и пожал плечами.- Андрей Григорьевич! В добром ли Вы здравии, Ваше Превосходительство, обретаетесь и в полном ли благополучии, о чем я непрестанно молюсь? А я ничего себе, жив, здоров и счастлив, сколь можно быть при моем сиротском, вдовецком положении. Дочку Аннушку за судейского казначея выдал я, и живет она теперь в Москве, а сына моего, как сами Вы, Ваше Превосходительство, соизволите увидеть, вытянуло без малого в коломенскую версту. Входит мой Сашка в возраст, и нечего ему без дела шататься, потому что от безделья только всякая дурь да блажь в голову полезет..."

   - Верно старик пишет! - одобрил Свияжский.- У тебя отец - парень с головой,- добавил он, обращаясь к Александру Васильевичу, а потом продолжал:

   "Пора ему послужить государыне да отечеству, а как мы дворянского рода, а не подлого состояния, то приличествует ему всего более служба воинская, тем паче, что к сему званию мы его от малых лет в мыслях своих приготовляли, чего ради и был он на десятом году записан унтер-офицером в пехотный ингерманландский полк. Но многолюбяще отцовское сердце, и честь сыновью всякий отец, почитай, превыше своей собственной ценит; посему и надумал я кое-что, о сем же и Ваше Превосходительство своей предерзостной, но для отца извинительной просьбой утрудить беру великую смелость..."

   В это время Андрей Григорьевич примолк и насторожился. Откуда-то издали, с другого конца дома, доносились жалобные детские вопли.

   - Кузьма с Сенькой расправляется! Так, так! Жарь его, жарь его! - пробормотал старик Свияжский, и какое-то хищно-сладострастное выражение появилось на его лице.

   Офицер, до сих пор молчавший и только куривший трубку за трубкой, порывисто вскочил с места и воскликнул:

   - Хоть бы при мне ты, отец, воздержался! Ведь это - гадость, мерзость!

   - При тебе? - ехидно посмеиваясь, сказал старик Свияжский.- Да кто ты такой, что при тебе я не могу делать, что хочу? Накажу я раба лукавого, свершаю долг свой и буду оный свершать, и никакие молокососы мне в сем помехой быть не смеют.

   Сын прошелся по комнате и со вздохом сел на прежнее место. Между тем старик опять принялся за письмо:

   "Будучи при последней ревизии в елизаветградской провинции, Ваше Превосходительство, сделавши мне честь остановиться в моем убогом домишке, вспоминая годы юности нашей и кадетские проказы, изволили выразиться так: "Ты, Василий, уверен будь, что, ежели я когда чем могу тебе помочь, всегда помогу, потому мы - однокашники, а я старых приятелей не забываю". Сии милостивые слова Ваши и дают мне надежду на исполнение моей просьбишки. Больно мне очень, что такой парень, как Сашка, обученный не только мараковать по-французски, но даже и танцам, для чего три года французишку у себя в доме кормил, будет зря пропадать в армейщине. В гвардии он был бы на примете и, может быть, в люди бы вышел. В том и прошенье мое: сделайте милость однокашнику Вашего Превосходительства и по родству посодействуйте к определению моего сына Сашки в гвардейский полк, хотя бы рядовым..."

   - Все в гвардию лезут! А кто же в армии будет служить? - проворчал старик, а затем продолжил чтение письма:

   "А я за такое благодеяние Ваше буду Бога за Вас молить неустанно. А второе, прошу Вас, как приятеля и родственника, приглядите за Сашкой, приютите его, яко голубь птенца под крылом. Петербург - город столичный, долго ли молодому юноше запутаться; а под Вашим кровом и дозором ничему, кроме добродетелей, он не может научиться. А за сим, заранее принося благодарность ото всей глубины сердца и моля Бога, чтобы ниспослал Он Вам многие и радостные годы, имею честь быть Вашего Превосходительства однокашник, приятель, любящий брат и вернейший раб, отставной капитан и кавалер Василий Иванов сын Кисельников".

   Свияжский медленно сложил письмо, бросил его в ящик письменного стола и, пожав плечами, сказал:

   - Не могу не подивиться просьбе твоего отца. Он - человек почтенный, слов нет, но... Да ты сядь, устанешь, дружочек, стоять-то.

   Александр Васильевич, до сих пор переминавшийся с ноги на ногу, неловко присел на край стула.

   - Теперь слушай меня хорошенько, ангельчик,- продолжал старик.- Во-первых, запомни хорошенько, как я уже говорил, что я тебе такой же дядя, как и китайский император, хе-хе. Твоему отцу с чего-то вздумалось меня даже братцем называть. Диву подобно! И все это отчего? Да только от того, что троюродная сестра моей первой жены, покойница, всю кашу заварила. Да нет, ты примечай: даже не моя троюродная сестра, а моей первой жены, вышла за двоюродного дядю твоего отца. Да и дядя-то был с материнской стороны. Вот и все наше родство. Близкое - хе-хе! - а? Ну да ладно, будет. Все же мне твой отец хоть и не родственник, а действительно однокашник по шляхетскому корпусу {Теперь Первый кадетский корпус в С.-Петербурге.- Здесь и далее прим. авт.}, вместе мы и науки зубрили, вместе и проказили. Я рад ему сделать все, что могу. А что я могу? Отец просит, чтобы я похлопотал о тебе насчет гвардии. Сколько у твоего отца крестьян?

   - Душ пятьдесят,- ответил Кисельников.

   Старик присвистнул и рассмеялся.

   - Душ пятьдесят, хе-хе! И ты хочешь служить в гвардии? Было бы у тебя не полсотни, а две сотни, и того мало по гвардейским расходам. Так вот, что я могу сделать - это дать совет как приятель и однокашник Василия Ивановича: не лезь ты в гвардию, и думать о ней забудь, не с твоим карманом, братец! Спроси-ка ты меня, чего мне вот этот гвардеец стоит? - мотнул он головой в сторону сына.- Прорву деньжищ. Поступай-ка ты пехтурой в армию и служи матушке государыне верой-правдой. А так как тебе возвращаться в свой полк в Елизаветград далеконько, то можешь здесь в каком-нибудь пристроиться, и живой рукой в офицеры выйдешь. Потом просит твой отец, чтобы я за тобой присматривал. Ну скажи на милость, как же я сие сотворю? За тобой всюду ходить что ли? Так у меня для этого и времени нет, да и вообще... В самом деле, хе-хе, какая, подумаешь, нянька нашлась. Ведь не один, я думаю, ты приехал в Питер, есть с тобой кто-нибудь постарше?

   - Дядька со мной.

   - Ну и прекрасно! Эти старики - народ надежный. Он и присмотрит. А я тебе посоветую: не шляйся ты тут по всяким Иберкампфам, Шмидтам и иным кабакам. Пить да играть ты там научишься, а более ничему. Да еще и оберут, ежели на шушеру нарвешься. Да, кстати, скажи пожалуйста, где ты жить думаешь?

   У юноши готово было сорваться с уст: "Батюшка надеялся, что вы у себя приютите", но он вовремя сдержался и только что-то невнятно пробормотал.

   - Видишь ли, я взял бы тебя к себе жить, но, во-первых, я теперь на даче, а, во-вторых, этот дом даже и для одной моей семьи мал, так что...- Свияжский сделал печальную мину и развел руками.- Да у нас в Питере помещенье найти нетрудно, хе-хе! Жильцам рады-радешеньки. Поищи на Миллионной, там есть.

   С улицы донеслись со стороны подъезда топот лошадей и шум колес.

   - А! Лошадей подали,- сказал Андрей Григорьевич, встав и смотря на часы-луковицу.- Мне пора ехать. Я ведь живу теперь на даче, в Петергофе. Прощай, милейший!

   Он протянул Кисельникову два пальца. Потом посмотрел на него и подумал:

   "Разве показать нашим этого монстра? По крайней мере, посмеемся".

   - Ты вот что: как-нибудь приезжай ко мне на дачу. Найти ее легко: там меня все знают. Сыну моего приятеля всегда рад, всегда,- проговорил старик и кивком головы дал понять, что аудиенция окончена.

   Александр Васильевич поклонился и пошел к двери.

   - А ты, Николай, разве не собираешься со мною? - между тем спросил старик молодого офицера.

   - Нет, у меня в городе дело есть. Да я, кстати, и пойду сейчас. Прощайте, папа. Поклон маман и сестре,- проговорил сын, холодно целуя костлявую отцовскую руку.

   Со стесненным сердцем спускался по лестнице Кисельников. Несмотря на всю свою наивность и неопытность, он понял, что "дяденька" не захотел и пальцем шевельнуть для него и попросту отпустил ни с чем.

   - Погодите! - окликнули его сверху.

   Кисельников оглянулся. По лестнице торопливо спускался юный гвардеец, которого он видел в кабинете Свияжского.

   - Познакомимся,- сказал офицер.- Николай Андреевич Свияжский.

   Молодые люди пожали друг другу руки.

   - Вас нельзя так оставить. Вы в нашем Питере будете что в лесу,- продолжал новый знакомый, спускаясь вместе с Александром Васильевичем.- Отцу... некогда, ну так я за вас примусь. Я вас устрою, положитесь на меня. Прежде всего позаботимся о помещении.

   Они вместе вышли на улицу.

   - Я вас свезу к моему приятелю,- продолжал молодой Свияжский, а потом, видя, что Александр Васильевич направляется к своему допотопному экипажу, с улыбкой заметил: - Нет, только не в этой карете. Садитесь-ка лучше сюда! - Он взобрался на извозчичьи дрожки-гитару и, сказав куда ехать, крикнул: - Ну, живей!

   И возчик стал неистово нахлестывать клячонку. Экипаж Кисельникова с выглядывающим в окно недоумевающим Михайлычем, громыхая и звеня гайками, поехал за ними.

  

  

   - Вы в первый раз в столице, это сейчас видно,- сказал Николай Андреевич, трясясь с Кисельниковым на дрожках - экипаже, сказать к слову, крайне неудобном.- Вам ко многому надо приглядеться, приучиться, переделать себя. Простите, что я говорю это вам так прямо, едва познакомившись, но ведь вы не обидитесь, надеюсь?

   - За что же обижаться? Вы вполне правы. Столичные порядки эти и прочее... Шагу ступить не умею.

   - Я слышал ваш разговор с моим отцом, а также письмо вашего батюшки. У бедного старика, конечно, за вас сердце болит. Скажу прямо: вы мне очень понравились. Если мой отец не может ничего для вас сделать, то постараюсь я. Нельзя же в самом деле бросать на произвол судьбы человека, приехавшего из-за тысячи верст. Будьте спокойны: вы во мне найдете преданнейшего друга.- Свияжский помолчал минуту, а потом продолжал иным тоном: - Вы - провинциал и не знаете, какое значение придают в нашем столичном обществе костюму, наружности, манерам. Право, очень многие от того лишь и были замечены и пошли в ход, что умели одеваться со вкусом и обладали изящными манерами. Мой приятель, к которому мы теперь едем, камер-юнкер, Петр Семенович Лавишев, вам во многом поможет в этом отношении. Человек он очень богатый, очень добрый, хороший товарищ. Он вас, так сказать, воспитает в светском отношении. Лавишев совершенно одинок, а занимает целый дом-дворец. Он вам может отвести хоть целый этаж.

   - Мне, право, совестно. Как же так - у чужого человека?

   - Совестно жить у Лавишева? - воскликнул юный офицер.- Фью! Вы его не знаете: он - всем родня. Вот мы и приехали. Стой!

   Возница остановился у подъезда большого роскошного дома на Вознесенском проспекте.

   Вскоре новые приятели поднимались по широкой мраморной лестнице, устланной коврами и украшенной по стенам тропическими растениями.

   - Что, Петр Семенович принимает? - спросил Свияжский у встретившего их лакея.

   - Они недавно изволили встать, и теперь Силантий их бреет.

   Заметив удивление на лице Кисельникова, Николай Андреевич с улыбкой промолвил:

   - Как видите, мы живем не по-вашему: когда у вас вечер, у нас только что начинается день. Пойдемте, авось мы не помешаем Лавишеву справлять свой туалет. Доложи,- приказал он лакею.- Да пусть он не спешит, у нас время есть. Мы подождем в гостиной.

   Молодые люди прошли целый ряд комнат. Всюду были позолота, ковры, дорогая бронза, но чувствовалось что-то запущенное, заброшенное во всей этой роскоши. Видно было, что хозяйский глаз редко заглядывал сюда. На золоченых стульях в прекрасном белом зале слоями лежала пыль, она же покрывала голову мраморного Аполлона превосходной работы, по углам виднелась густая паутина. Халатность, запущенность сказывалась даже во внешности прислуги. В гостиной, как в комнате более посещаемой, было почище, но великолепная мебель была расставлена беспорядочно, а картины висели вкривь и вкось.

   - Присядем здесь и подождем. Вероятно, он скоро выйдет,- сказал Николай Андреевич, сев в кресло и пододвигая к себе сборник старинных немецких гравюр.

   Кисельников принялся расхаживать по гостиной, рассматривая картины.

   "Все выходит совсем-совсем не так, как мы с отцом предполагали,- думал он.- Вместо Свияжских я очутился вот где, да чуть ли не здесь и поселюсь. Чудно! А гвардия-то моя все же, кажется, тю~тю".

   Словно в ответ на его мысли раздался голос до сих пор молча рассматривавшего гравюры юного Свияжского:

   - Знаете, что хотел бы я вам посоветовать? Не старайтесь вы поступать в гвардию. Мой отец прав: для службы в ней нужны очень крупные средства. Без них вы не будете равным с товарищами. Да и кроме того, настоящая служба в армии, а в гвардии - больше забава. Кто хочет быть настоящим военным, тот должен пройти через армейскую лямку. Если вы согласитесь служить в армии, мы вас живо устроим: через несколько недель будете офицером. Я и сам перешел бы в армию, если бы отец...

   В этот момент в дверях появился мужчина лет тридцати: среднего роста, стройный, с красивым, добродушным лицом. Щеки у него были слегка подрумянены, брови подведены; на нем были голубой шелковый фрак, белый камзол с украшенными бриллиантовыми "розами" золотыми мелкими пуговицами, синие бархатные панталоны в обтяжку, белые шелковые чулки и легкие башмаки синего сафьяна с высокими красными каблуками и золотыми пряжками. В левой руке он держал огромный черепаховый лорнет, правой посылал воздушные поцелуи Николаю Андреевичу.

   - Долго ждал, а? Что давно не заглядывал? А мы вчера у Винклерши всю ночь в фараона {Карточная игра.} жарили. И, представь, я выиграл! - заговорил Лавишев, облобызавшись с Николаем Андреевичем и поклонившись Кисельникову.

   - Занят был. А у меня к тебе, Петр, дельце есть.

   Лицо Петра Семеновича приняло скучающее выражение.

   - Терпеть не могу дел!

   - Да это не трудное. Пойдем немножко пошептаться.

   Свияжский отвел приятеля в дальний угол и стал говорить ему про Александра Васильевича. До Кисельникова долетали восклицания Лавишева: "Конечно! Отчего же нет? С величайшим удовольствием! Что, мне жалко, что ли? Все равно комнаты стоят пустыми. Обучим, обучим".

   По окончании переговоров Свияжский, лицо которого сияло удовольствием, познакомил Кисельникова с Лавишевым.

   - Вот он самый и есть тот провинциал, о котором я тебе сейчас говорил,- сказал он, обращаясь к Петру Семеновичу.- Александр Васильевич Кисельников, Надо из него сделать столичного жителя.

   - Сделаем. Это нетрудно. Ведь вы не из обидчивых?

   - Ой, нет! - помолвил юноша.

   - Тогда и дело в шляпе. Пока что распорядимся! - Лавишев дернул шнурок звонка и сказал вбежавшему лакею: - Приготовь-ка третий этаж, почисть и прочее... Вот этот господин займет его. Я вас прошу, Александр Васильевич, остановиться у меня, сделайте мне честь. Туда снесешь и их вещи! - снова сказал он лакею.- Людей их и лошадей накормить. Одним словом, распорядитесь, чтобы все было как следует. Да поживей. Ступай!

   - Благодарю вас,- с поклоном проговорил Кисельников по уходе лакея.

   - Позвольте, кто вас учил так кланяться?

   - Мой отец три года француза для манер держал,- не без гордости сказал Александр Васильевич.

   - Верно ваш француз был из цирюльников. Разве так кланяются? Надо вот как.- И Лавишев сделал изящный поклон по всем правилам искусства того времени.- А ну-ка, повторите,- предложил он юноше.

   Кисельников, красный от смущения, неловко поклонился, подражая Лавишеву.

   - Ничего, привыкнете. А выньте-ка платок...

   Вынимать и развертывать с шиком пестрый фуляр было одним из условий светскости. В движении Александра Васильевича, разумеется, никакого шика не оказалось. Лавишев и в этом наставил его, а затем стал заставлять его повернуться, надеть и снять шляпу, сделать поклон и т. д.; одним словом, усердно муштровал юного провинциала.

   - Из него будет толк, Николай,- наконец сказал он Свияжскому, с улыбкой наблюдавшему за "уроком".- А теперь я хочу ку-у-шать, ку-у-шать,- протянул он нараспев, как капризный ребенок.- Я еще не фриштыкал {Закусывать до обеда, завтракать.- Прим. ред.}. Каково, а? Едемте к Иберкампфу поесть.

   - А не лучше ли к Гантоверу? - проговорил Николай Андреевич.

   Лавишев комично поклонился.

   - Благодарю! Я еще не хочу умирать с голоду. Что мы найдем у твоего Гантовера? Нет, к Иберкампфу, и никаких. У вас есть запасное платье? - внезапно обратился он к Кисельникову.- Впрочем, если и есть, то сшито по провинциальной моде; следовательно, не годится. Мы с вами почти одного роста. Не побрезгуйте, наденьте мое. Вам пойдет красный фрак; я его только один раз надевал. Заметьте, у меня правило: никогда не надевать дважды одного и того же костюма. Согласны? Григорий, Григорий! - крикнул Лавишев, дергая в то же время шнурок звонка. Лакей вбежал как ошалелый.- Проведи их милость в мой кабинет и помоги одеться,- приказал хозяин.- Возьми мой красный фрак, лосины, ботфорты... Одним словом, третьего дня я надевал. Маленький парик достань для них... Знаешь, что из Парижа прислан. Букли, смотри, вели завить потуже. Ну, иди! Александр Васильевич, он вас живо оденет. А мы пока, Коля, пойдем посмотреть моего нового "араба". Я тебе скажу, не лошадь, а огонь. Да вот сам увидишь.

   Кисельняков пошел вслед за лакеем, а Свияжский и хозяин отправились смотреть нового "араба".

   - Издалече изволили приехать, ваша милость? - спросил лакей, помогая Александру Васильевичу одеваться.

   - Из-под Елизаветграда.

   - Не слыхал о таком месте; должно, далече. Позвольте, ваша милость, я вам кружавчики оправлю. А, небось, хорошо теперь там-то, в ваших местах: цветы и всякое произрастание. Не то, что здесь. У нас жизнь столичная.

   - А что же, хотел бы ты в деревню?

   - Ну, этого не скажу. Потому там что же? Хлеб, квас да маята. Здесь мы и сыты, и прочее... Дозвольте камзольчик застегну. А паричок как раз по вас. Очень, доложу вам, фрак этот идет вашей милости и сидит без морщинки. Косица прямо ль лежит? Так, совсем все как следует.

   Выйдя по окончании переодевания в гостиную, Александр Васильевич не застал в ней никого: очевидно, приятели все еще любовались "арабом". Молодой человек воспользовался этим временем, чтобы взглянуть на отведенное ему Лавишевым помещение. Поднявшись на третий этаж, он застал там хлопотавшего Михайлыча. У старика глаза были мутны, щеки сильно порозовели.

   - Александр Васильевич! - воскликнул он, всплеснув руками как-то уж со слишком большим жаром.- Да тебя, право, не узнать. Совсем фон-барон. Н-да! Питер - это, я тебе скажу, штука. Однако в какой мы дом, то есть, попали? Куда, скажи, сделай милость, нам этакие палаты? Десять комнат! И везде мебель, везде... И даже эта самая музыка. Пальцем ткнешь - играет. А только пылищи! Н-ну... Порядки здесь вообще... особенные порядки. Приехали - перво-наперво по шкалику анисовой. Хорошая водка, что говорить, Прошка у коней так и завалился.

   - Как у коней? Что такое?

   - Ну да. Пошел им овса насыпать, упал между коников и захрапел. Я уж его и не будил - пусть спит. Сам овса засыпал. Надо правду сказать - всего вволю. А только бестолочь такая, что... ну-ну! Приехали мы, чего уж говорить, голоднехоньки. Ну нас сейчас честь-честью: "Есть хотите? Пожалте!". Анисовки это, того-сего...

   - Простой водки не подавали?

   - Как не подавали? Под-давали. И даже очень. Едим-едим... Все какие-то пичужки, телятина и вообще фрухты... Спрашиваю: "А когда ж, братцы, щи-то?"-. А они как фыркнут. "У нас,- говорят,- щей не водится, да после бекасов (такое слово надо ж выдумать: бекасы!) щи и не к месту. Не хочешь ли зуппу {Суп.}?". Попробовал - водица с крупой, однако, съел. После наливкой запили и какую-то пастилу к ней давали.

   Старика заметно качнуло.

   - А наливки-то, видно, Михайлыч, ты порядочно выпил? - укоризненно произнес Кисельников.- А я еще надеялся на тебя, Михайлыч!

   - И можно надеяться. Глянь, постели устроил. Твоя - там, моя - здесь.

   - Мягкая у тебя постель? Да, кажется, коротка тебе?

   - Зачем коротка? Гляди! - И старик, забравшись на устроенное им ложе из дорожных пуховиков и тулупов, чуть не с головой ушел в мягкие подушки.- Хор-ро-шо,- с наслаждением потягиваясь, сказал он.

   - Ты полежи, а я сейчас приду,- промолвил Александр Васильевич, и ушел, оставив своего верного дядьку сладко дремлющим на мягком ложе.

   В гостиной Кисельникова дожидались Свияжский и Лавишев.

   - Куда вы запропастились? - спросил последний.- Я думаю, что у Иберкампфа уже тьма народа. Фрак на вас - что влитой. Едем, господа! Григорий! Лошади поданы?

   - Поданы,- издали откликнулся лакей.

   - Трогаемся: голод - не тетка. Меня ждет фриштык, фри-иш-тык! О, блаженство!

   Лавишев что-то засвистел, и предводимые им Свияжский и Кисельников пошли через анфиладу комнат к выходу.

   У подъезда ждала чудная английская коляска, запряженная парным цугом четырьмя белоснежными жеребцами в сбруе с посеребренными бляхами, со сверкающими блестками султанчиками из перьев над холками.

   Усевшись в экипаж, Петр Семенович коротко крикнул кучеру: "К Иберкампфу!". Возница не переспросил, ему было хорошо известно это злачное место веселящихся петербуржцев того времени.

  

  

   Можно было подумать, что у Лавишева полный город знакомых: он то и дело снимал свою вощанковую шляпу и кланялся направо и налево. Изредка его примеру следовал и молодой Свияжский. Один только Александр Васильевич сидел неподвижно, рассеянно блуждая взглядом по лицам прохожих и проезжающих, по фасадам красивых зданий. Все ему здесь было незнакомо и чуждо. Он готов был бы думать, что видит сон, если бы чужой фрак не резал под мышками, да сидевший напротив него Николай Андреевич не обращал его внимания на какую-нибудь промчавшуюся в блестящем экипаже львицу света или полусвета да не указывал на тот или другой из домов, чем-либо замечательных.

   На обращенные к нему фразы спутников Кисельников отвечал коротко, улыбался, старался принять веселый вид, но на самом деле ему было не по себе. Чем-то фальшивым, неестественным веяло на него от всего окружающего, начиная с нарумяненных и набеленных лиц господ и барынь и кончая подстриженными деревьями вдоль Невского проспекта. Провинциал, выросший на лоне природы, не мог отдать себе ясный отчет, что, в сущности, ему не нравится: все, казалось бы, было красиво, изящно, но почему-то не лежало его сердце к этой кипевшей вокруг него жизни на новый образец.

   - Тпрр! - круто осадил кучер лошадей, в тот же момент соскочивший с запяток лакей чуть не на руках вынес господ из коляски.

   У Иберкампфа народу собралось уже много. Большинство было своих: людей того общества, в котором вращались Свияжский и Петр Семенович. Их встретили громкими восклицаниями, наперебой приглашая к своим столикам. Однако Лавишев почему-то занял отдельный стол и с видом священнодействующего жреца начал заказывать фриштык. Он брюзжал, ворчал, что даже и у Иберкампфа теперь есть нечего, учил лакея, как надо приготовить какое-то особенное, изобретенное им самим, кушанье, а когда снедь и вина были наконец выбраны, вздохнул с облегчением и, красивым движением развернув фуляр, осторожно, чтобы не стереть румян, вытер вспотевшее лицо.

   Фриштыкал Лавишев так же особенно: он не ел, а смаковал кушанья, чем составлял полную противоположность Кисельникову, который как напал на пришедшееся по вкусу блюдо, так и наелся им до отвала.

   Фриштыкая, Лавишев не переставал перекидываться фразами с приятелями: то не стесняясь кричал кому-то о какой-то Каролинке, честью клялся, что у нее волосы крашеные, и бился об заклад, что уличит ее; то хвастал своим новым "арабом", то восхвалял качества недавно приобретенного пса Полкашки. Свияжский, хотя и не был очень оживлен, однако тоже нашел себе много собеседников. Одному только Кисельникову не с кем было вступить в беседу. Он молчал и, ощущая на себе насмешливые взгляды окружавших его светских щеголей, сразу узнавших в нем провинциала, деревенщину, смущенно краснел и потуплял глаза.

   Свияжский, случайно взглянув на часы, быстро поднялся и стал прощаться.

   - Посиди. Куда спешишь? - уговаривал его Лавишев.

   Но тот не сдался. Крепко пожав на прощанье руку Александру Васильевичу и сказав: "Завтра увидимся и потолкуем", он торопливо удалился.

   - Что его укусило? - заметил кто-то из знакомых.

   - Полагаю, что здесь виноват проказник Амур,- смеясь ответил Петр Семенович.

   С уходом Свияжского Кисельникову стало еще больше не по себе. Наконец он не выдержал.

   - Я тоже думаю уйти, Петр Семенович,- сказал он, вставая.

   - Вы-то куда? - удивился Лавишев.- Полагаю, что амуров в Питере вы еще не успели завести?

   - Хочется отдохнуть с дороги,- изобрел предлог Александр Васильевич.

   - Ну, ваше дело, отдыхайте. А я вас хотел, милейший, познакомить вечерком с одной об-во-ро-житель-ней-шей женщиной. Я вам скажу - богиня!.. Впрочем, если устали, не удерживаю. Дорогу найдете? А то возьмите моих лошадей... Стойте! Послушайте хоть Глашу: это - тоже своего рода перл.

   Между столиками пробиралась, в сопровождении нескольких других женщин в пестрых платьях и мужчин в ярких вышитых куртках, молодая смуглолицая девушка с миндалевидными черными глазами, красивым, но несколько хищным профилем и с гордыми, тонкими бровями. Она шла, улыбаясь направо и налево; что-то мягкое, кошачье сквозило в движениях ее гибкого стана. Затем Глаша села в кресло посередине зала, лениво щелкнула струнами мандолины, и вдруг ударила по ним. И зарыдали, залились они страстным, бурным и томным напевом.

   Из смежной комнаты, где неистово дулись в "фараон" какие-то офицеры, игроки вышли в зал, побросав карты. Публика притихла.

   Все более бурно, все более тягуче страстно и томно рыдала мандолина. Вдруг огонек блеснул в глазах Глаши. Прозвучал аккорд, другой, тихо замирая, и к звуку струн присоединился человеческий голос. Глаша запела, тихо, медленно, слегка покачивая стройным станом. Голос креп, темп ускорялся. Песня бурной любви полилась неукротимой волной. Певица уже не сидела; она стояла, притопывая ножкой, и со страстной мольбой простирала руки куда-то вдаль, к кому-то неведомому, бесконечно любимому.

   Вдруг ее песню подхватил хор. И могучая волна звуков, манящих к неге и страсти, вынеслась из зала на улицу. Прохожие останавливались, прислушиваясь, и многие из них различали среди могучих басов и звонких сопрано звенящий, как серебряный колокольчик, голосок Глаши.

   Посетители Иберкампфа показали себя истыми представителями славянской расы. Несмотря на атласные и шелковые фраки, немецкие кафтаны и расшитые камзолы, под этой иноземной, чуждой одеждой жил коренной русский дух, билось русское сердце. Запела Глаша, и куда делись солидность и чопорность "джентльменов", для которых англичанин был идеалом европейца; куда делась искусственно веселая болтовня "французов" - а таких было большинство,- готовых не пожалеть и отца родного для хорошего mot {Словца (фр.).}}; наконец, куда исчезла сдержанность тех господ, которые находили, что величайшая в свете нация - немцы, по той простой причине, что у них был король Фридрих Великий (они, конечно, благоразумно забывали, что если бы не скончалась императрица Елизавета Петровна и на престол не вступил бы Петр III, то не было бы не только Фридриха Великого, но и самой Пруссии, которая уже была накануне превращения в простую русскую губернию).

   Песня зажгла кровь русских. Сами собой начали притопывать в такт песни ноги; зазвучали аккомпанементом - быть может, и не совсем стройным - бокалы и стаканы. Кто-то подхватил песню. За ним другой. И вдруг сотни голосов, под звон бокалов, под стук палок или удары кулаком по столу, подхватили зажигающую кровь песню.

   Проходивший по улице мещанин заслушался было, а потом, натянув шапку на уши, с тяжелым вздохом пробормотал: "Баре веселятся... Д-да! Баре веселятся!". И поплелся дальше.

   Зато Глаша пожинала жатву несеяную. На поставленный возле нее на стуле поднос дождем, со звонким ропотом, летели червонцы и рубли (первые преобладали). Щедрым дарителям был наградой ласковый взгляд черных глаз певицы.

   И едва ли кто из бросавших деньги подумал, что каждый рубль, который он, сытый и даже пресыщенный, ничего не делающий барин, кидал зажигательной певице, был омыт слезами и кровью крепостного раба, у которого, быть может, дети пухнут от голода, когда их владыка веселится, расшвыривая деньги кровные, в буквальном смысле этого слова. По воле незабвенного Царя Освободителя пало и навеки исчезло позорящее Россию крепостное право, полною грудью вздохнул свободный русский народ, но в ту эпоху, к которой относится наше повествование, мало кто задумывался над ненормальностью того положения, когда небольшая, сравнительно с массой населения, группа дворян-помещиков живет на средства закабаленного, обнищавшего, стонущего под игом рабства многомиллионного народа. Легко доставались деньги барам, легко и тратились.

   Общее веселье захватило и Кисельникова. Забурлила молодая кровь, неровно стала дышать грудь, и в глазах, устремленных на Глашу, блеснула страстная искорка.

   От Лавишева не укрылось его волнение.

   - Что, разобрало? - с улыбкой сказал он.

   Юноша вспыхнул. Как будто завеса упала с его глаз. Он окинул взглядом зал: повсюду возбужденные, красные лица большей частью подвыпивших людей, под потолко