Алексеев Николай Николаевич - Игра судьбы

   - Ба! И Никита Иванович,- продолжала она с несколько деланной улыбкой.- Садитесь и рассказывайте.

   Ни для кого не было тайной, что Григорий Орлов, как фаворит императрицы, да к тому же человек, способствовавший ее возведению на трон, при дворе совершенно свой, но приходилось считаться и с влиянием графа Никиты Панина, ведшего массу дел и, главным образом, отвечавшего за внешние сношения империи. Между Орловым и Паниным существовало соперничество в смысле влияния на политику двора, и перевес не склонялся ни в одну, ни в другую сторону. Случай, заставивший их быть союзниками, несомненно, должен быть важным, и это не могло ускользнуть от острого ума государыни.

   - Я узнал, государыня, что в иностранной коллегии получена бумага от Мерка,- заговорил Орлов, после обычных приветствий присев на кончик стула.- Сказывали мне, этот Мерк пишет, что ничего против злодея сделать не может. Злодей этот шум и беспокойство чинит немалое. И надо бы против него принять опаску. У графа Никиты Ивановича, чай, доклад о нем приготовлен.

   Панин, по лицу которого скользнула тень неудовольствия от того, что вмешиваются в его сферу деятельности, и притом опережают в докладе, касающемся области, состоящей в его личном ведении, суховато ответил:

   - Если о таком деле не составить доклада, то о каких же составлять? Доскональный доклад изготовлен и при нем письмо Мерка.

   Государыня откинулась на низенькую спинку кресла, взяла щепотку табаку из лежавшей на столе табакерки и, вдыхая его пряный и раздражающий запах, сказала:

   - Прочти-ка нам его, Никита Иванович!

   Панин, до сих пор сидевший, поднялся и, откашлявшись, начал:

   - Как было вашему императорскому величеству доложено, в Черногории появился некий злодей и обманщик, именем Степан Малый, который называет себя императором Петром Третьим. Как дознано, сей обманщик, не довольствуясь тем, что нашел себе прибежище у черногорцев, собрал там шайку и начал уже с нею грабить купеческие караваны. Справками и сведениями выяснено нижеследующее, о чем и позволю напомнить вашему величеству. В 1766 году прибыл из Боснии в Черногорию некий лекарь или знахарь и стал лечить раненых, каких в Черногории всегда множество, так как нравы черногорского народа до крайности жестоки, а обычаи дики и свирепы. Занимаясь врачеванием, этот лекарь, Степан Малый, старался показать, что он не обыкновенный человек, говорил всегда якобы с некоей вдохновенностью, пророчествовал, поучал и наставлял черногорцев переменить образ жизни. Около сего же времени приехал в Черногорию русский офицер, командированный иностранной коллегией за вещами черногорского митрополита Василия, оставшимися после кончины этого владыки в 1766 году, во время пребывания его в Петербурге. Степан, познакомившись с этим офицером, много расспрашивал его о России, о российских порядках и делах. Вскоре после этого и пошли толки среди черногорцев, что Степан - не кто иной, как русский император Петр Третий.

   Орлов слушал со скучающим видом. Императрица была серьезна; складочка на лбу прорезалась резче; рука нервно то открывала, то закрывала крышку лежавшей на столе табакерки.

   - Что же, и он сам тоже заявляет прямо, что он - российский император? - промолвила она, вскидывая на Панина взор.

   - Н-нет,- ответил тот,- по сведениям этого не видно. Но распространению слухов он не мешает и даже старается поддержать их своими странными выходками. Вот например.- Никита Иванович перелистнул доклад и прочел: - "Означенный Степан отправился из Черногории сперва в Каттаро, где работал каменщиком, а оттуда - в местечко Майну, и поступил работником к некоему Марку Буковичу Бовару. Слышали здесь от него такие речи: "Когда Господь Бог восхощет, то я сделаю, что никто из вас не будет носить никакого оружия". Затем всем было ведомо, что он посылал одного приятеля каменщика с письмами в Россию и что, увидев в одном монастыре портрет императора Петра Третьего, заплакал; говорили также, что, когда однажды на него кто-то облокотился, он сказал: "Если бы ты знал, на кого облокачиваешься, то бежал бы от него, как от огня". Много ходит и ходило людей, которые говорят, что видели портреты государя Петра Федоровича и что по этим портретам Степан Малый очень схож. А между тем, что сходства нет никакого, явствует из того, что наружность этого злодея такова: на вид ему с лишком тридцать лет, сухощав, роста среднего, лицо белое, продолговатое, волосы светло-русые, лоб широко выпуклый, глаза малые, впалые, серые, быстрые; нос длинный, тонковатый, рот большой. Голос у Степана Малого тонкий, как у женщины. Говорит этот Степан, кроме что по-сербски, также по-французски, по-немецки и по-итальянски".

   Панин продолжал чтение доклада монотонным голосом. Императрица сидела, задумчиво опустив голову. Тяжелые мысли бродили в мозгу у великой царицы.

   Конечно, ее мало страшило и заботило появление какого-то юродивого самозванца-черногорца, но этот сам по себе незначительный факт вместе со многими другими составлял уже нечто.

   "Бороться, бороться без конца,- думала Екатерина.- Недовольство, беспорядки внутренние, недоразумения внешние. Всюду произвол, взяточничество, бесправие масс и поразительное невежество. Сколько нужно сделать! Хватит ли сил? Или устану на полпути? Только бы совершить задуманное. А задумано много, ой, много! Самому Великому Петру было бы под стать.- Она подняла голову и встретилась с пытливым взглядом графа Орлова. Щеки императрицы слегка вспыхнули, и она продолжала думать: - Мне нельзя слабеть и падать духом. Я должна служить примером для других. Свершим работу по мере сил. Только бы вот эти Степаны Малые не мешали и иная мошкара".

   Ее лицо прояснилось.

   Между тем Панин читал свой доклад:

   "Иностранной коллегией командирован был в Черногорию господин советник Российского посольства в Вене Мерк с увещательною грамотою к тамошним жителям, чтобы не верили самозванцу. Ныне этот Мерк пишет, что ехать в Черногорию, не подвергая себя опасности, никак не мог, ибо черногорцы крайне привержены к Степану..."

   - Мерк никуда не годится. Надо покончить с этим делом и послать смелого человека. Вот хотя бы князя Юрия Долгорукого,- быстро сказал Орлов.

   Императрица поморщилась и строго взглянула на первого после нее человека на Руси. Она не любила непрошеных советов от кого бы то ни было и сказала:

   - Ты оставь мне доклад, Никита Иванович, я положу резолюцию. Спешить нечего, нужно хорошенько подумать.

   - Дело серьезное, как же не спешить? - опять не выдержал Григорий Григорьевич.- И Долгорукий прекрасно бы...

   Императрица перебила его с некоторой холодностью:

   - Не столь серьезно, как кажется. Важен не этот Степан Малый, а толки, которые он вызывает. Торопиться нам не следует: есть вещи и посерьезней. Кроме того, у меня есть некоторый прожект, которым я хочу очень заняться.

   На лице Орлова выразилось явное неудовольствие: избалованный милостью государыни, фельдцейгмейстер {Главный начальник всей артиллерии.- Прим. ред.} был раздосадован как тем, что императрица не обратила должного, по его мнению, внимания на предложение отправить князя Долгоруког, так и тем, что у царицы был какой-то таинственный прожект, о котором ему, Орлову, ничего не известно.

   Панин хорошо знал характер графа, который как был быстр на решения, так в равной мере и упрям. Видя досаду Орлова, он был уверен, что Григорий Григорьевич не уступит, и рано или поздно Долгорукий будет отправлен в Черногорию.

   "И чего дался ему этот Долгорукий?" - подумал он, но, будучи опытным царедворцем, положил в сердце своем поддержать при случае Орлова, так как победа должна была остаться на стороне Григория Григорьевича.

   Однако теперь он ничего не сказал и с невозмутимым видом, будто не замечая разыгравшейся маленькой ссоры, стоял, перебирая бумаги.

   - У тебя еще есть доклады и, кажется, многонько, Никита Иванович? Ты оставь их здесь, я прочту, а завтра потолкуем. А теперь мне надо одеться да выйти к тем,- сказала государыня, кивнув в сторону приемной.

   Императрица встала и с милостивой улыбкой протянула Панину руку; Никита Иванович благоговейно облобызал ее и, с низким поклоном пятясь к дверям, вышел из кабинета.

   Орлов остался. Екатерина Алексеевна посмотрела на него, добродушно улыбаясь, и промолвила:

   - Надулся на меня, бедную, Григорий Григорьевич?

   - Матушка! - воскликнул граф, державший себя очень свободно с государыней, когда не было посторонних глаз.- Что же это значит? От меня скрывают какие-то прожекты и вообще...

   - Тсс... Не смей сердиться! Первым о прожекте узнаешь ты, а иным долго и вовсе не скажу. Пока же секрет даже и от тебя. И очень просто почему: станешь отговаривать, скажешь, что опасно будто бы...

   - Опасно? - с удивлением спросил Орлов.

   - Так думают некоторые, но не я. Скажи пожалуйста, много слышал ты об английском лекаре Дженнере?

   - Говорят, искусный лекарь.

   - Надо выписать его из Англии.

   - А разве, матушка, вы не в добром здоровье?

   - После, после! - перебила его императрица, шутливо зажимая уши.- И слушать тебя не хочу - наверное выпытаешь. Впрочем,- добавила государыня уже серьезно,- в самом деле вам надо с тобой поговорить о прожекте. Оставайся сегодня у меня обедать, за обедом потолкуем. Ну, мне пора!

   Императрица быстро удалилась, оставив баловня счастья в раздумье и недоумении.

  

  

   Был неприветливый осенний день. Свияжские уже давно перебрались в свой городской дом. Надежда Кирилловна стояла у окна и смотрела, как вьются в порывах ветра сорванные листья с ближайших деревьев и, рея разноцветными бабочками, падают: в серую грязь.

   Вихрем неслись и мысли красивой жены старого его превосходительства Андрея Григорьевича, неслись так же беспорядочно, но беспрерывно и неустанно, и так же бессильные противостоять могучему порыву, как отпавшие от родимых ветвей древесные листья.

   Надежда Кирилловна была одна. Комедию играть было не перед кем, и она не старалась из своего лица делать любезную, красивую, но непроницаемую маску. Брови сдвинулись, губы сложились сурово и надменно, жесткий огонек светился в прекрасных глазах. Есть физиономии, которые способны внушать страх и наводить робость на далеко не робкие души. В данный момент таково было лицо Свияжской, оставаясь все-таки демонически красивым.

   "Удивляюсь! Я - и рядом эта хиленькая девчонка! - проносилось в голове Надежды Кирилловны.- Маленький скверный заморыш!.. Однако он любит-то все же ее, а не меня".

   Жгучее чувство оскорбленного самолюбия и ревности шевельнулось в тяжело дышащей груди.

   "А он-то, он! Армейский, невзрачный офицерик! Экий кумир!" - желая вызвать презрительную улыбку на своих устах, подумала она.

   Но улыбнулась скорее страдальчески, где-то в глубине души мучительно шевельнулось:

   "А все-таки я его люблю... Ах, как люблю!.. Мой Бог! Что мне делать, что делать? Я раньше так боролась с собою. Я и виду не подавала, была ровна с ним, как и со всеми. Надо сказать правду, думала, что он не уйдет от меня непобежденным. Я ведь и не таких побеждала одним своим словом, одним взглядом, пожатьем руки. Я надеялась... Самое горькое было, когда надежда рухнула. Проклятый день! Его нельзя забыть!"

   И живо предстало перед Надеждой Кирилловной недавно минувшее.

   Это было на даче. Стоял чудный день. С томиком Вольтера в руке (государыня читала Вольтера, следовательно, надо было читать его и Свияжской, хотя глубины его философии она не понимала и частенько позевывала над книгой) Надежда Кирилловна сидела в беседке, сплошь окутанной плющом. Солнечные лучи едва проникали сквозь зеленый покров и пятнами ложились на покрытом ковром полу. Свияжская чувствовала себя здоровой, бодрой, свежей, полной сил и надежд; она лениво перелистывала страницы, ее мысли витали далеко-далеко и от печатных строк, и от этой беседки. Кровь клокотала, и летели мечты, сладкие грезы, полные страсти и неги.

   Вдруг Надежда Кирилловна услышала голоса, и тотчас же унеслись ее грезы, и упала она с неба на землю.

   Прильнув лицом к чаще листвы плюща, она увидела, что по дорожке сада идут Ольга и Евгений Дмитриевич Назарьев. Он слегка придерживал девушку за талию, ее рука лежала на его плече.

   "Вот они как, вот!" - подумала Надежда Кирилловна и даже вздрогнула от злости.

   Но слова, которые послышались совсем близко от нее, еще более наполнили злобой ее сердце.

   - Видишь ли, милая,- несколько печально сказал офицер,- я должен тебе признаться, что не надеюсь на счастье нашей любви. Будем, родная, смелы, будем смотреть прямо в глаза опасности. Подумай сама: ты - дочь генерала, богатая невеста, я же - малородовитый и небогатый дворянин. Ты - фрейлина государыни императрицы, я - армейский обер-офицер, живущий почти на одно свое скудное жалованье. Само собой, твой отец никогда не допустит нашего брака.

   Голова Ольги была понурена, рука нервно мяла ветку.

   - Женя! Оставь! Не стоит говорить об этом! - с тяжелым вздохом промолвила она.

   - Погоди! Будем смотреть прямо и смело вперед, не закроем глаз перед опасностью. А твоя мачеха? Ты знаешь, она с радостью отдала бы тебя за последнего нищего, за своего крепостного конюха ради того, чтобы поглумиться и унизить тебя, но за меня не отдаст, если догадается или узнает, что ты будешь со мною счастлива. Мне со стороны виднее то, чего не угадываешь ты. Она умна, умеет скрывать свои чувства, но терпеть не может ни тебя, ни Николая. В ней вообще есть что-то и страшное, и до ужаса притягивающее, как глаза змеи птичку - это я недавно читал во французской книжке,- и... иногда отталкивающее. Николай, конечно, будет за нас, но чем он может помочь? Так, видишь ли, впереди надежд у нас нет. Поэтому, к чему я речь вел, уповать нам надо только на самих себя. В твоей любви я не сомневаюсь; ты ведь в моей, я думаю, тоже?

   - Гадкий! - притворно рассердилась Ольга.- Еще смеет спрашивать об этом! Уж я ли не люблю!

   Назарьев зажал ей уста поцелуем и продолжал:

   - Ну так мы и устроимся независимо от разрешения папаш и мамаш. Я выжидаю время. Более или менее - конечно, до некоторой степени - обстоятельства мои через несколько месяцев поправятся. Я должен получить наследство, небольшое, правда, но все-таки. Я заплачу в селе попу хоть половину всего, что получу, он нас повенчает без разрешения твоего отца и моего начальства, а потом заживем мы не в палатах, а, быть может, в лачужке, да счастливо. Будем надеяться, что родители нас простят, ну а нет - Бог им судья. В крайнем случае увезу тебя на наш хуторок: мой-то батя, знаю, не перечит. Хватит смелости?

   - Без родительского благословения?.. Самокруткой... Как грустно, как грустно! Но, конечно, я за тобою всюду. Поделим и грех, и счастье. Только бы быть с тобою да любить друг друга! - пылко воскликнула молодая девушка.

   Назарьев заключил ее в объятия.

   - Кто-то идет! - сказал она, вырываясь.

   На боковой тропинке действительно раздались шаги. Показался чуть ли не бежавший лакей.

   - Не видали ль барыни? Их превосходительство ждут, потому из Питера прибыли с важным гостем.

   А Надежда Кирилловна сидела, притаясь в беседке, вся клокоча от злобного волнения и боясь дышать, чтобы не выдать своего присутствия.

   Лакей убежал, ушли и влюбленные. Только тогда Свияжская покинула свое убежище. И тогда же поклялась в душе, что лучше умрет, чем увидит счастье Ольги с ним.

   Вспомнилась эта сцена Надежде Кирилловне, и даже дух заняло у нее от озлобления.

   - Я вам покажу, голубки!..- прошептала она сквозь стиснутые зубы.

   А мысли вились:

   "Попробовать бороться? Смять эту девочку? Самое лучшее было бы удалить ее от него. Выдать, например, замуж. Вот хотя бы за князя Дудышкина. Небось, Олька была бы рада..."

   И она невольно усмехнулась, представив себе противную фигуру князя рядом с эфирной, небесной Ольгой.

   "Дудышкин! Дудышкин! Вот ей действительно пара! А князь имеет виды на нее. Развратник, скверненький человек, вероятно, в долгах. Это будет отлично! Господи, как я ненавижу Ольгу!.. Этот брак ее будет моей местью. Надо уломать Андрея, намекнуть Дудышкину, что он не получит отказа. Мне давно хотелось этого брака Ольги с князем. Во всяком случае она должна, должна удалиться из нашего дома. Она мне во всем помеха. Евгений Дмитриевич, верно, быстро охладеет к ней после ее замужества, а в том, что она с ним не станет водить амуров, и сомневаться нельзя: хоть и не будет любить мужа, а изменять не станет, знаю я ее характер. Быть может, тогда Назарьев... Э, что далеко загадывать! Интересно знать, придет он сегодня? Ольги и Николая нет дома, муж занят у себя... Может быть, и поговорили бы по душам".

   При мысли о Назарьеве словно теплом повеяло Надежде Кирилловне. Она прошлась по комнате, потом опустилась в кресло.

   "Напротив сел бы он. Стали бы говорить. Неужели Ольга так-таки его всего и захватила? Неужели уж так-таки он на меня и внимания не обратит?"

   Ей страстно захотелось увидеть лицо молодого офицера, услышать его голос.

   "Господи! Хоть бы пришел! Как я была бы рада, рада!.. Фу! Я волнуюсь, как пятнадцатилетняя девчонка".

   И вдруг Свияжская насторожилась: раздался звонок, которым гайдук, исполнявший роль швейцара, давал знать о прибытии гостя.

   "Бог мой! Неужели он? - мелькнуло в голове у Надежды Кирилловны, и она вся замерла в напряженном ожидании, причем была почему-то почти уверена, что приехал Назарьев.- Сейчас он войдет. Милый, хороший!.."

   Лакей бесшумно отворил дверь и доложил:

   - Его сиятельство князь Дудышкин.

  

  

   Во второй половине сентября 1768 года и в первых числах октября при дворе и в высших кругах петербургского общества царило странное, никогда прежде не бывавшее настроение. Точно все чего-то ждали и знали об ожидаемом, но хранили про себя это знание тайны. При иностранцах иногда даже у людей говорливых вдруг язык немел, и очи смущенно опускались долу: видно, говоривший сам себя ловил, что сболтнул лишнее и чуть не коснулся секретнейшего прожекта, задуманного императрицей.

   Часто среди царедворцев слышались вздохи: "Ах, что-то еще будет!". Часто также один сановник, встретившись с другим, таинственно спрашивал:

   - Но скажите по совести: неужели и в самом деле решено?

   - Решено,- отвечал тот шепотком.

   - Ска-а-жите! Мне сказывали, что уже и этот англичанин приехал.

   - Как же... Давно!

   - Да, дела. Как-то все это пройдет?

   - Не говорите!

   И сановники смотрели друг на друга боязливо и печально.

   Причина волнения крылась в том, что ходил упорный слух о намерении императрицы привить себе оспу. Для нас прививка оспы кажется только благодетельной и совершенно безопасной; не так думали люди XVIII столетия: в то время вопрос о прививке оспы был очень спорным и имел как убежденных сторонников, так и ярых врагов, причем последних было больше. К числу защитников оспопрививания принадлежала Екатерина II, в числе ее противников имелись такие люди, как, например, король Фридрих Великий. Оспа в описываемую эпоху составляла бич населения Европы, а России в особенности. Императрица верила в спасительность прививки, и, чтобы положить конец недоверию масс к оспопрививанию, решила, для примера другим, сама подвергнуться этой, в глазах многих весьма рискованной операции.

   Свою решимость на это государыня поясняет в письме к Фридриху II:

   "С детства меня приучали к ужасу перед оспой, в возрасте более зрелом мне стоило больших усилий уменьшить этот ужас. В каждом ничтожном болезненном припадке я уже видела оспу. Весной прошлого года, когда эта болезнь свирепствовала здесь, я бегала из дома в дом, целых пять месяцев отсутствовала в городе, не желая подвергать опасности ни сына, ни себя. Я была так поражена гнусностью подобного положения, что считала слабостью не выйти из него. Мне советовали привить оспу сыну. Я отвечала, что было бы позорно не начать с себя самой: ну как ввести оспопрививание, не подавши примера? Я стала изучать предмет, решившись избрать сторону, наименее опасную. Оставаться всю жизнь в действительной опасности с тысячами людей или предпочесть меньшую опасность, очень непродолжительную, и спасти множество народа. Я думала, что, избирая последнее, я избрала самое верное".

   Таково было твердое решение великой государыни.

   Из Англии был выписан доктор Дженнер, известный тем, что у него из шести тысяч людей, которым он произвел операцию, умер только один ребенок.

   Несмотря на осеннюю пору, императрица переехала из Петербурга в Царское Село, чтобы там, удалившись от дел, на покое привести в исполнение свое намерение...

  

  

   Князь Дудышкин вошел в комнату с необычайной поспешностью.

   - Я только что из Царского Села,- заговорил он, приложившись к руке Надежды Кирилловны.- Конечно! Теперь это уже не секрет: императрица привила оспу. Ах, не погубил бы государыни этот заморский лекарь своей прививкой. Но какова решительность нашей обожаемой монархини! А? Мы должны следовать ее примеру. Должны!

   Надежда Кирилловна едва слышала, что он говорит. Она рассеянно роняла: "Да. Конечно!". Но в то же время думала: "Какой он надоедливый. Противный!"

   - А Ольги Андреевны разве дома нет? - вдруг спросил князь.- Хотелось бы засвидетельствовать ей мое почтение.

   При имени падчерицы Свияжская встрепенулась.

   - Нет, она уехала за какими-то покупками,- ответила она, а затем, окончательно овладев собой, продолжала с обычной живостью: - О мачехах обыкновенно думают, что они ненавидят своих падчериц и пасынков. Быть может, это и справедливо по отношению к другим. Возможно, что я являюсь только исключением, но... Я люблю этих бедных сирот, отданных на мое попечение. Люблю и Николая, и Ольгу одинаково. Ненавидеть их - это как-то дико звучит для меня!

   - О, я знаю! - пробормотал князь, несколько недовольный тем, что разговор сбился с предложенной им темы об оспопрививании вообще и о предстоявшей ему подобной операции в частности, ведь он хотел себя выставить героем, не боящимся страданий и едва ли не смертельной опасности.

   Между тем Свияжская продолжала:

   - Возьмите Николая. Что за милый юноша! Всегда скромный, вежливый, почтительный. Да, право, трудно найти молодого человека лучшего, чем он, в наше время. А Ольга! Да ведь это ангел. Я часто, глядя на нее, с тоскою думаю: "Боже мой! Неужели такого ангельчика отнимут у меня?". Но,- добавила она со вздохом,- таков удел девушек: выросла - покидай родительский дом. А для моей милой Олечки опасность этого удаления тем большая, что она - завидная невеста: отец в больших чинах, со связями при дворе, богат и наверно даст хорошее приданое; при этом сама Ольга обворожительна. Право, я часто сетую, что я не мужчина: уж я бы не упустила такого клада; зевать нельзя, женихов не убережешь: хлоп - и упорхнула пташка.

   Князь сидел, странно насторожившись, и, обыкновенно болтливый, молчал, ловя каждое слово.

   - Но, как бы то ни было,- продолжала Надежда Кирилловна с видом покорности судьбе,- если бы действительно порядочный человек попросил руки Ольги, я, хотя и с сердечной болью перед предстоящей разлукой, поддержала бы его предложение. Поддержала бы, потому что судьба моей падчерицы дорога мне, как своя собственная, если еще не дороже. Простите, князь,- вдруг переменила она тон, придавая лицу дружески-теплое выражение,- что я разболталась так обо всем этом. Но ведь вы у нас почти свой, а, знаете, иногда хочется, так сказать, отвести душу сердечной беседой. Наскучила я вам, а? Ну что же об оспе? Рассказывайте.

   - Нисколько не наскучили, помилуйте! - заговорил князь.- Напротив! Я крайне польщен, и для меня честь...

   Громкий звонок, оповещавший, что кто-то приехал, прервал его речь. (Заметим, кстати, что Андрей Григорьевич, перепоров многое множество докладывавших казачков, состоявших на посылках у дежурящего возле подъезда гайдука, нашел их службу все же неисправной, и их обязанности стал исправлять шелковый шнур, прикрепленный к звонкому серебряному колокольчику.)

   Свияжская, заслышав звонок, поморщилась: в данный момент, несмотря на все отвращение к Семену Семеновичу Дудышкину, ей было неприятно, что беседа прервалась, так как она ожидала от нее весьма полезных результатов, которые могли существенно отразиться на судьбе Ольги.

   Лакей доложил:

   - Их благородие Александр Васильевич.

   Генеральша, как звали Наталью Кирилловну за глаза слуги и захудалые родственники, вторично поморщилась. Посещения новоиспеченного гвардейца ей были вообще не по сердцу, так как она не видела ни смысла, ни пользы от него и притом чувствовала в нем человека, мало расположенного к ней. В данный момент его приход был тем более нежелателен, что юный прапор служил помехой к продолжению "сердечного" разговора; но день был приемный, и волей-неволей гостя приходилось принимать.

   Александр Васильевич, узнав от прислуги, что ни Николая Андреевича, ни Ольги Андреевны нет дома, думал было уйти, но затем ему показалось неловким сделать это, так как "старые" Свияжские должны были узнать от лакеев, что он заходил, и могли обидеться на его уход. Поэтому он решил зайти ненадолго и потом удрать, сославшись на дела.

   Когда он вошел в гостиную, его неприятно поразило присутствие Дудышкина, но он уже настолько искусился в светском лицемерии, что ничем не выдав себя, любезно поздоровался с князем и Надеждой Кирилловной и стал якобы с величайшим вниманием прислушиваться к разговору, тему которого князь моментально переменил, едва лакей доложил о прибытии гостя.

   - Как я и говорил, любезнейшая Надежда Кирилловна,- болтал Семен Семенович, играя огромным лорнетом,- мы должны последовать примеру государыни. Вы знаете,- обратился он к Кисельникову,- событие совершилось: императрице сегодня сделана прививка оспы.

   - Я уже слышал, мне в полку говорили,- ответил Александр Васильевич.- Матушка государыня жизни своей не жалеет ради пользы отечества.

   - Я надеюсь, что были приняты все меры, чтобы здоровье императрицы не пострадало,- вставила свое слово Свияжская.

   - Какие же могут быть меры? Тут риск, опасность несомненные,- сказал князь.- Но, несмотря ни на что, я ей подвергнусь: я решил сделать себе прививку.- Он посмотрел на своих собеседников с геройским видом; его белесые глазки самодовольно блестели: "Знайте, дескать, на что я способен!" - Да, да! - продолжал он, захлебываясь и выпячивая грудь.- Я - верный подданный моей монархини, и я это сделаю. Я не стану восхвалять себя, самохвальство не в моей натуре, но скажу прямо, что я не трус. Хотя я не бывал в сражениях, но наверно трусости не выказал бы, если бы довелось биться за мою родину и за матушку царицу. Это несомненно. Я и теперь нисколько не боюсь. Прививка опасна, слов нет. Быть может, я умру.- Князь сделал печальное лицо.- Быть может, захвораю, и болезнь меня обезобразит (Надежда Кирилловна кинула на него насмешливый взгляд), но я отважусь на все, я готов пострадать. Этого требуют моя совесть, мой долг,- напыщенно закончил князь.

   Кисельникова коробило от этого пустого самохвальства, и он подумал:

   "Ишь, ты, ферт. Черт знает, что думает о себе!" Он злился, но старался не показать виду. Однако цельная натура провинциального жителя взяла свое, и Александр Васильевич не выдержал.

   - Полагать надо,- грубым тоном сказал он, насмешливо смотря на Дудышкина,- что матушка царица меньше говорила о предстоящей прививке, чем вы. А она - женщина, вы же - мужчина, да еще офицер. Стыдно вам бахвалиться! И скажу я вам, что вы трусите, оттого столько и трезвоните. А вот государыня все исподтишка да молчком устроила. Вот ею дивиться действительно можно. А вы себя за что же превозносите? Мы и все привьем оспу, так что же из того? Или нам тоже об этом кричать?

   Надежда Кирилловна с удивлением смотрела на вспылившего юношу. Дудышкин сперва словно оцепенел, его лицо покрылось багровыми пятнами, он потерялся и опешил.

   - Как же это? Вы?..- пробормотал он.

   - Так же,- дерзко ответил Кисельников и поднялся.- Прощайте, Надежда Кирилловна: некогда мне, дела ждут,- сказал он, прикладываясь к руке Свияжской.

   - Вы смели!.. А!.. Сатисфакцию надо,- продолжал бормотать князь, сидя как пришибленный.

   - Если пожелаете, можно,- ответил Александр Васильевич и, слегка поклонившись Семену Семеновичу, вышел.

   По его уходе Дудышкин вдруг осмелел.

   - Нет, я покажу этому мужлану! Я покажу, что значит князь Дудышкин! - воскликнул он, вскочив с кресла.

   - Оставьте!.. Стоит ли обращать внимание? - промолвила его собеседница, едва сдерживая улыбку.

   - Грубиян! Мужик! Сатисфакция незачем, не стоит мараться. Я иначе. Он узнает! - говорил князь, расхаживая по гостиной.

   Приезд Ольги положил конец его волнению. Князь пересилил себя и с места в карьер повел речь о своем намерении привить оспу и о предстоящей ему опасности.

   Девушка слушала его со скучающим видом и думала: "Какой он отвратительный!". А мачеха со злою полуулыбкой смотрела на падчерицу и Дудышкина, размышляя:

   "Погоди, матушка, я тебе устрою."

  

  

   Примеру императрицы последовало множество знати. При встречах знакомые спрашивали друг друга вместо обычного вопроса о здоровье:

   - Что? Прививали?

   Государыне оспа была привита 12-го октября. Операция прошла успешно.

   "Я была очень удивлена,- написала императрица,- увидевши после операции, что гора родила мышь. Я говорила: стоило ли возражать против этого и мешать людям спасать себе жизнь такими пустяками! Я не ложилась в постель ни на минуту и принимала людей каждый день. Генерал-фельдцейгмейстер, граф Орлов, этот герой, подобный древним римлянам лучших времен республики по храбрости и великодушию, привил себе оспу и на другой же день после операции отправился на охоту в страшный снег".

   Через неделю была сделана прививка и великому князю Павлу Петровичу.

   22-го ноября сенаторы, депутаты комиссии по составлению нового уложения, члены коллегий и канцелярий, после торжественного молебствия в соборе Рождества Богородицы, отправились во дворец благодарить государыню и поздравлять с выздоровлением.

   Семилетний мальчик, Александр Марков, от которого была взята оспенная материя, был возведен в потомственные дворяне и переименован в Оспенного; врач Дженнер был пожалован в бароны, лейб-медики, награжден чином действительного статского советника и ежегодной рентой в пятьсот фунтов стерлингов.

   Еще высшее петербургское общество не успело успокоиться от волнения, вызванного событием прививки оспы, как было взволновано новою и на этот раз печальною вестью: Турция объявила войну России.

  

  

   Старик Свияжский сидел в своем слишком аккуратненьком кабинете и, проверяя какой-то длинный счет, быстро откидывал костяшки на счетах, как вдруг дверь тихо отворилась. Он обернулся с досадой, но тотчас же выражение его лица сменилось приветливым.

   - Ах, это ты, Наденька! А я думал, кто такой? Я, видишь ли, подсчетиками занялся,- проговорил он, любовно глядя на красавицу жену.

   - Так я тебе, может быть, помешала? - спросила она, делая озабоченное лицо.

   - Нет, мамочка. Подсчетики не к спеху... Да разве ты можешь мне помешать? Садись вот сюда, ко мне поближе... Я так рад, когда мы вдвоем, а то только на людях и приходится видеться. Золотинка ты моя, все хорошеешь! Не замучил, не заел, стало быть, твоего века старый муж, хе-хе! Так? А? - И он старчески дрожащей, морщинистой рукой потрепал жену по румяной щеке.

   Она пододвинула поближе свой стул к его креслу, взяла обеими руками голову мужа и, прямо смотря ему в глаза, крепко поцеловала в тонкие, бескровные губы, причем промолвила, наморщив брови:

   - И ты смеешь так говорить? Век заел? У, нехороший папка!

   Андрей Григорьевич чувствовал теплоту ее ладоней, державших его голову, и горячие токи заструились в его старом теле; он словно молодел, становился бодрее и сильнее.

   Эгоист, себялюбец до мозга костей, Андрей Григорьевич все свои действия и поступки основывал на холодном расчете; он способен был пожертвовать счастьем лучшего друга, даже счастьем детей, если бы этого потребовала его личная польза. Но было существо, которое зажгло горячую искру чувства в его окаменевшем сердце. Это была его жена, Надежда Кирилловна. Старик страстно и глубоко привязался к ней. Всякое ее желание, даже прихоть были для него законом; ей отказать в чем-либо было свыше его сил.

   Свияжская отлично знала свою власть над мужем, но, как женщина умная, не злоупотребляла ею, и забрала старца в свои мягкие, бархатные кошачьи лапки незаметно и постепенно, но прочно.

   - Никогда, никогда, папка, не повторяй таких глупостей! - продолжала она.- А то я тебя вот так, вот так.

   Андрей Григорьевич млел и лепетал, смеясь:

   - Не буду, не буду, цыпочка моя.

   Вдруг Надежда Кирилловна отстранилась от него.

   - А ведь я пришла, Андрюша, поговорить с тобою о важном деле.

   - Ну, ну, слушаю. Какие же такие важные дела у моей женки? - шутливо промолвил он.

   - Нет, правда, дело важное. Ты знаешь, как я люблю твоих детей; другая мать своих родных так не станет любить... Конечно, их судьба не может не заботить меня, и их счастье - мое счастье. Ну так, видишь ли, мне надо поговорить об Олечке.

   - Что же, собственно? - спросил Свияжский уже серьезно.

   - Она уже второй год выезжает; многие ее подруги уже вышли замуж... Пора и нам думать о ее замужестве. Я постоянно бываю с Ольгой, и мне виднее, чем тебе, кто на нее имеет виды. Женихов множество...

   - Еще бы! - самодовольно промолвил Андрей Григорьевич.- Она красива, не бесприданница, да и породниться со старым Свияжским - хе-хе-хе! - многим лестно.

   - Конечно, это так. Стоит кому-нибудь оказать маленькое внимание, подать легкую надежду, что он не получит отказа, и свадьба готова. Но дело в том, что хочется устроить Олечке хорошую партию. Ведь не выдавать же ее за какого-нибудь Назарьева,- сказала она пренебрежительно.

   Старик презрительно рассмеялся.

   - Полагаю, хе-хе!

   - А что ты, Андрюша, думаешь о Дудышкине?

   - Об этом уроде? Неужели он нравится Оле?

   - Я не знаю этого наверное, но, кажется, да,- проговорила Надежда Кирилловна, опустив глаза и играя тонким кружевом платья.- Ты ведь знаешь, девушки умеют хорошо хранить свои сердечные тайны. Ты говоришь, Дудышкин - урод. На чей взгляд. Он, правда, некрасив, но нравиться может. Да даже, если бы Ольга и не была влюблена, то что же из этого? Мы, люди, уже многое повидавшие на своем веку, должны быть благоразумнее девушки, у которой еще ветер в голове. После она нам же будет благодарна.

   - Мне кажется, что торопиться с замужеством Оли нам еще нечего,- робко заметил Свияжский.

   - Безусловно, ее лета еще не ушли, но... в настоящее время представляется такая прекрасная во всех отношениях партия, какой после может и не случиться. Князь Дудышкин очень родовит.

   - Это верно.

   - Он в родстве и с Паниным, и с Чернышевым, и с Долгорукими. У него превосходные связи при дворе. Ему предстоит блестящая карьера, это несомненно. Кроме того, он богат... Одним словом, условия самые блестящие.

   - Ты, цыпочка, думаешь, что он любит Ольгу? - спросил Свияжский.

   - Влюблен по уши и не умеет, чудак, скрывать. В ее присутствии он волнуется и краснеет, как мальчик... Нет, он, право, славный! Я уверена также, что он окажется хорошим мужем и что Ольга будет с ним счастлива.

   - Я слышал, что у него, прости, целый гарем из крепостных девок!

   - Э! Это кипит молодая кровь. Кто из мужчин в молодости не грешил этим? Признайся, папка, сам ты разве уж так безгрешен? А? Тоже был шалун.

   Старик скромно опустил глаза.

   - Кто без греха!.. Это правда.

   - Ну вот видишь. Так зачем же кидать в князя камнем? Что ни говори, этот брак в высшей степени привлекателен. Упустить этот случай, значит, может быть, рисковать счастьем Ольги... И,- добавила Надежда Кирилловна с расстановкой,- нашей пользой. Ведь меня в равной степени заботит и благополучие той семьи, в которую ты меня ввел, и твое в особенности. А что Свияжские от этого брака много выиграют, это ясно. Они сразу породнятся со многими влиятельнейшими домами, и это создаст превосходные связи.

   Она задела чувствительную душевную струнку старика.

   - Это правда, правда,- проговорил он.

   Его запавшие глазки блеснули: в его практичном мозгу уже сложилась, хотя пока и неясная, комбинация тех выгод, которые он может получить благодаря создавшимся прочным связям с Дудышкиными и их родственниками, которые все принадлежали к очень и очень сильным мира сего.

   - Вот уж, что верно, то верно... Да... И какая же ты у меня умница, цыпочка! - воскликнул он, привлекая к себе жену.- Умница-разумница, паинька, красавица! - Лицо его сияло.- Это ты придумала хорошо... Выгода будет... И-и! Как же. Вот только не знаю, как Ольга. Пожалуй, заартачится,- продолжал он уже с серьезным видом.- Не нравится, правда, и мне долговязый князь. Ну да что же делать? Н-да! А что Свияжские вознесутся, и враги их падут, это всеконечно. Пожалуй, стоит эту свадьбу устроить, очень даже. Вот как-то Ольга?

   - Папочка! Ведь мы хотим ее же счастья. Если она по легкомыслию не поймет этого, то надо заставить,- проговорила Надежда Кирилловна, ласкаясь к мужу.

   - На это есть у нас родительская власть. Перечить Ольга не посмеет. А ты, мамочка, наверно знаешь, что князек хочет ее сватать?

   Теперь уже он боялся, чтобы свадьба не расстроилась; счастье дочери было тут, конечно, ни при чем, он боялся за потерю своих выгод от этого брака, Ольга являлась только средством закрепления полезных уз, в его глазах она была не кем-то, а чем-то, не существом, а вещью, которой он мог распорядиться по своему усмотрению.

   - Боже мой, на что же мне даны глаза! - воскликнула Надежда Кирилловна.- Я же вижу, что князь готов хоть завтра просить руки Ольги, но трусит. У молодых людей это часто бывает. Его надобно ободрить, дать возможность надеяться.

   - Ободри, ободри! - согласился муж.- Ты, золотиночка, сумеешь это сделать.

   - Еще бы нет! - гордо усмехнулась Надежда Кирилловна.

   - Конечно. Ах, умница-разумница! А я бы так и проморгал этакого селезня! - пел свою песню Свияжский.

   - Стало быть, отказа князю ни в каком случае не будет? - категорически спросила она.

   - Ни в каком. Помилуй! Прямая польза. Я Кольку преотлично устрою, да и сам...

   - Вот что,- перебила его жена.- Тут этот Назарьев... вертится все. Знаешь, могут быть толки...

   - А ну его к шуту! Не принимать, да и конец.

   - Нет, зачем же обижать его? - торопливо заговорила Надежда Кирилловна, которой удаление из дома Евгения Дмитриевича вовсе не представлялось желательным.- Надобно только возможно больше отдалять его от Ольги.

   - Да разве ты что-нибудь подозреваешь? - опасливо спросил Андрей Григорьевич.

   - Ой, нет! Скорее подозреваю, что она влюблена в Дудышкина. Я же тебе говорила. Но, знаешь, Назарьев пользуется славой сердцееда, так лучше подальше от греха.

   - Совершенно верно. Девчонкам голову вскружить недолго.

   - Так если ты позволишь, я приму некоторые меры...

   - Отлично! Делай как знаешь. Я на тебя во всем полагаюсь, мамочка. Что за прелесть ты у меня, цыпа! - И Свияжский поцеловал жену в разгоревшуюся щеку.

   Все, что надо, было сделано, и сидеть со стариком для Надежды Кирилловны более не представляло удовольствия.