Писемский Алексей Феофилактович - Боярщина

бя лица, заинтересованные в этом происшествии, которое рассказывалось следующим образом: Анна Павловна еще до замужества вела себя двусмысленно - причина, по которой Мановский дурно жил с женою. Граф, знавший ее по Петербургу и, может быть, уже бывший с нею в некоторых сношениях, приехав в деревню, захотел возобновить с нею прошедшее, а потому первый приехал к Мановскому. Михайло Егорыч, ничего не подозревая, собственно, насчет графа, отпустил ее в Каменки одну. Но Анна Павловна отвергнула на этот раз искание графа, потому что уж любила другого, молодого, Эльчанинова. Граф из ревности велел присматривать за нею Ивану Александрычу, который застал молодых людей в лесу и сказал об этом Мановскому. Михайло Егорыч, очень естественно, вышел из себя и сказал сгоряча жене, чтоб она оставила его дом, и Анна Павловна, воспользовавшись этим, убежала к своему любовнику, захвативши с собою все брильянтовые вещи, с тем чтобы бежать за границу, - самое удобное, как известно, место для убежища незаконных любовников. До сих пор все это было очень понятно; но далее становились в тупик самые проницательные умы. Анна Павловна не уезжала за границу, а жила, к стыду и поношению своего мужа, в усадьбе Эльчанинова. Михайло Егорыч, человек с амбицией, все это терпел и допускал ее жить невдалеке от него. С часу на час ожидали все с его стороны какого-нибудь решительного поступка; но он не предпринимал ничего и никуда не выезжал. К нему же ехать никто не смел. Не менее того удивлял и граф. Вместо того чтоб бросить и забыть изменившую ему Анну Павловну, он везде и всем ее хвалил и совершенно извинял и оправдывал ее поступок и, при всей своей деликатности, называл Мановского мерзавцем.

  Между тем как в обществе ожидали с таким нетерпением развязки, менее всего, кажется, думали о своем положении главные действующие лица. Почти целые сутки после страшной катастрофы Анна Павловна находилась в каком-то бесчувственном состоянии. Наконец, к ней возвратилось сознание, и первый человек, которого она увидела и узнала, был бледный и худой Эльчанинов. Она настоятельно просила рассказать ей обо всем случившемся. Эльчанинов повиновался. Выслушав рассказ, она протянула руку к своему покровителю и со слезами благодарила за данное ей убежище.

  - Анна! - вскричал в исступлении Эльчанинов. - Сам бог вырвал тебя из рук злодея и отдал мне. Ты навеки моя и должна мне принадлежать, как собственность.

  - У меня никого нет, кроме тебя. Я хочу и должна принадлежать тебе! - сказала бедная женщина и без борьбы, без раскаяния бросилась в пропасть, в которую увлекал ее энергический, но слабый и ветреный человек. Но, как бы то ни было, с этой минуты для них началось блаженство. Целые дни проходили незаметно: они гуляли по полям, с лихорадочным трепетом читали и перечитывали, какие только были у них под рукой романы, которые им напоминали их собственные чувства, и, наконец, целовались и глядели по целым часам друг на друга. Они забыли о толках людей, о двусмысленности своего положения, об опасностях, о будущем. Один только человек стал нарушать счастье Эльчанинова, - это Савелий. С тех пор как выздоровела Анна Павловна, он непрестанно говорил своему приятелю о необходимости куда-нибудь уехать, об опасности со стороны Мановского, который не остановится на этом. Но Эльчанинов никуда не мог тронуться с места: у него не было денег. Сначала он скрывал истинную причину от своего приятеля и старался выдумывать различные предлоги отложить отъезд. Наконец, должен был признаться откровенно. Лицо Савелья нахмурилось. В первый еще раз он увидел для любовников опасность с этой стороны. "При самом начале они нуждаются, - думал он, - но что же будет дальше?"

  - Когда же у вас будут деньги? - спросил он Эльчанинова.

  - У меня должны быть скоро небольшие... Впрочем, можно заложить имение, - отвечал Эльчанинов и солгал.

  Имение было давно заложено. Кроме того, он имел еще долги, о которых, с тех пор как перестал видеть своих кредиторов, почти совершенно забыл.

  - Ну, так поезжайте и заложите скорее, - говорил Савелий.

  - Да, я поеду скоро, - отвечал Эльчанинов, чтоб что-нибудь сказать.

  Анна Павловна не знала этих разговоров, которые происходили между друзьями, и только замечала, что Эльчанинов всякий раз, поговоривши с Савельем, становился скучным, но, впрочем, это проходило очень скоро.

  Между тем время шло. Савелий по-прежнему настаивал об отъезде; Эльчанинов по-прежнему отыгрывался. Наконец, он, казалось, начал избегать оставаться вдвоем с своим приятелем, и всякий раз, когда это случалось, он или кликал слугу, или сам выходил из комнаты, или призывал Анну Павловну. Савелий замечал, хмурился и все-таки старался найти случай возобновить свои убеждения; но Эльчанинов был ловчее в этой игре: Савелью ни разу не случалось остаться наедине с ним.

  Неожиданное обстоятельство несколько изменило порядок их жизни. Однажды, это было уже спустя два месяца, от графа привезли письмо. На конверте было написано: "Анне Павловне, в собственные руки". Оно было следующее:

  

  

   "Милая моя Анна Павловна!

  С прискорбием и радостью услышал я о постигшей вас участи и о перемене в вашей жизни. Не могу вас судить, потому что в глубине сердца оправдываю ваш поступок. Но за что же вы забыли меня? За что же вы поставили меня наряду с людьми, которые вам сделали много зла и желают еще сделать? Зачем же вы, отторгнувшись от них, отторглись и от меня? Я с этими людьми не разделяю и вообще мнений, а тем более мнения о вас. Я - старый друг вашего отца! Не отвергайте моей отеческой привязанности, которую питаю к вам. Может быть, она послужит вам в пользу, особенно в теперешних обстоятельствах. Приезжайте ко мне и приезжайте с ним! Я хочу видеть, достоин ли он любви вашей. Скажите ему, что я начинаю уже любить его, потому что он любим вами.

  

  

  

  

  

  

  

  Остаюсь преданный вам

  

  

  

  

  

  

  

  

  Граф Сапега".

  Анна Павловна, прочитавши письмо, отдала его Эльчанинову. Оно ей было неприятно. Инстинкт женщины очень ясно говорил, что участие графа было не бескорыстное и не родственное, так что она не хотела было даже отвечать; но совершенно иными глазами взглянул на это Эльчанинов. Несмотря на то, что Анна Павловна пересказала ему еще прежде об объяснениях графа и об его предложениях, он обрадовался покровительству Сапеги, которое могло быть очень полезно в их положении, потому что хоть он и скрывал, но в душе ужасно боялся Задор-Мановского.

  - Мне кажется, граф любит тебя просто, - сказал он, - иначе к чему бы ему предлагать при теперешних обстоятельствах свое участие?

  Анна Павловна ничего не отвечала.

  - Что ж мне написать к нему? - спросила она после минутного молчания.

  - Поблагодарить и принять приглашение; я сам поеду с тобой, - отвечал Эльчанинов, решившийся, впрочем, никогда не отпускать Анну Павловну одну к графу, и тотчас же продиктовал ей ответ:

  

  

  

  "Милостивый государь,

  

  

  

  граф Юрий Петрович!

  Благодарю вас за ваше участие. Бог вам заплатит за него! Я не забывала вас, я не отторгалась от вашей признательной дружбы; я помнила вас всегда, ценила и надеялась на вас, но не обращалась к вам потому, что только теперь еще едва поправляюсь от тяжкой болезни. Принимаю ваше приглашение и буду у вас с ним, когда вы прикажете; прошу только, чтобы нам не встретиться в вашем доме с кем-нибудь из соседей, так враждующих теперь против нас. Еще раз повторяя мою благодарность, имею честь пребывать

  

  

  

  

  

  

   обязанная вами и проч."

  Письмо это было запечатано и отдано посланному.

  Вскоре после того пришел Савелий. Эльчанинов на этот раз не избегал остаться с ним наедине. Савелий тотчас воспользовался удобным случаем.

  - Наконец, я вас поймал, - сказал он. - Когда же вы, Валерьян Александрыч, поедете закладывать имение?

  - Теперь, Савелий Никандрыч, не нужно ехать; оставаться здесь больше нет опасности.

  - Как не нужно? Мановский живехонек; вчера видел: к Клеопатре Николаевне приезжал!

  - Он может жить, сколько ему угодно; но дело в том, что сегодня граф прислал к нам письмо и советовал быть спокойными, обещая своим покровительством охранить нас от всего.

  - Я не понимаю, каким манером он может охранить вас и особливо Анну Павловну от мужа.

  - Ах, Савелий Никандрыч, как вы мало знаете жизнь! - вскричал Эльчанинов. - Богатый и знатный человек... Да чего он не может сделать! Знаете ли, что одного его слова достаточно, чтобы усмирить мужа и заставить его навсегда отказаться от жены.

  - Мужа, хоть бы и какого-то ни было, вряд ли кто может заставить отказаться от жены, а уж Мановского и подавно! Вы, ей-богу, Валерьян Александрыч, очень уж как-то беспечны.

  - Не беспечен я, а только лучше вас знаю людей и знаю, как они терпеливы к подобным проступкам.

  - Так вы и не думаете уехать отсюда?

  - Не вижу надобности.

  - Валерьян Александрыч, уезжайте! - сказал умоляющим голосом Савелий. - Бога ради, уезжайте! Что такое вас удерживает?.. Неужели вам жаль денег?

  При последних словах Эльчанинов вспыхнул.

  - Я не дал вам, кажется, повода так думать обо мне. Я рискую для этой женщины, оставаясь здесь, может быть, жизнью; так что тут значат деньги?

  - Зачем же рисковать жизнью? Лучше уезжайте!.. Отчего же вы не едете?

  - Невозможно!

  - Отчего невозможно?

  - Во-первых, оттого, что Анна Павловна больна, во-вторых... да я не вижу: какая будет польза, если мы уедем? Мановский, если захочет сделать зло, сделает везде: будем ли мы здесь, в Петербурге или Москве! Там еще более!.. Здесь по крайней мере есть покровитель!..

  - Как это можно! В городе большая разница, - возразил Савелий. - Там вы будете у него не на глазах. Вы можете жить по разным домам!.. Будет подозрение, да улики, по крайности, не будет... А покровитель? Помните, что вы сами мне говорили об этом покровителе?

  - Что ж такое?.. Это была ошибка с моей стороны. Я сам хорошо вижу, что граф ее любит как друг ее отца, тем больше, что он ей дальний родственник.

  При этом слове Савелий только усмехнулся.

  - Уезжайте, Валерьян Александрыч, - повторил он, - вы еще, видно, и не знаете, что может быть.

  - Что ж может быть? - произнес Эльчанинов с поддельной беспечностью.

  - А то может, что Мановский, говорят, хочет выписать тестя, да и приедет сюда с ним!.. Каково это будет для Анны Павловны? А не то, пожалуй, и к правительству обратится... Не скроешь этого дела.

  При последних словах Эльчанинов побледнел.

  - Я знаю, все знаю, - проговорил он, - но что ж мне делать, если я не имею, с чем мне теперь ехать.

  - Поезжайте и заложите имение, а там поступите на службу.

  - Но как я поеду? Как ее оставлю одну? Я не могу с нею расстаться. Это выше моих сил.

  - Поезжайте вместе.

  - Вместе? Но вместе... на это у меня просто не хватит денег, - сказал, совершенно растерявшись, Эльчанинов.

  - Граф вам обещал покровительство; попросите у графа, - сказал Савелий.

  - У графа? Никогда! Да он и не даст.

  - Может, и даст!.. Вы сами говорите: он любит Анну Павловну и родственник ей. Вы объясните ему откровенно.

  - Ни за что на свете, чтобы я унизил себя до того, чтобы у подобного господина стал ханжить денег! Ни за что! - произнес решительно Эльчанинов.

  - Что ж тут за унижение? - возразил Савелий. - Не хотите только!.. Кабы я знал, я бы лучше отвез Анну Павловну в город к отцу протопопу знакомому... Он, может, подержал бы ее, пока она своему папеньке написала.

  - Благодарю вас, что вы так меня понимаете, - сказал обиженным голосом Эльчанинов.

  - Что мне вас понимать? Я человек простой, а вы образованный!.. Взял я только на свою душу грех!..

  - Очень сожалею, что приняли для меня на свою душу грех, - сказал Эльчанинов, начинавший уже окончательно выходить из терпения.

  Приход Анны Павловны прекратил их разговор.

  Дня через четыре граф прислал человека с письмом, в котором в тот же день приглашал их к себе и уведомлял, что он весь день будет один. Часу в двенадцатом Анна Павловна, к соблазну всех соседей, выехала с Эльчаниновым, как бы с мужем, в одной коляске.

  - Я встретил сейчас новобрачных! - сказал исправник губернскому предводителю, приехавши к нему и повстречавши действительно наших любовников.

  - Каких новобрачных? - спросил тот.

  - Эльчанинова с Мановской.

  - Неужели они обвенчались?

  - Нет-с, я шучу, - сказал исправник. - Только едут вдвоем и поворотили в Каменки.

  - Господи, твоя воля! - сказал предводитель. - Что это такое делается!.. Этакая бесстыдница!..

  - Да, ваше превосходительство, нечего сказать, еще и не бывало такой!.. Что-то Мановский?

  - Бог его знает, сидит, - сказал предводитель.

  - Да уж он что-нибудь и высидит, - заметил исправник.

  - Но мне всех тут страннее граф, - продолжал предводитель, - то он действует так, то иначе.

  - Непонятно, - подхватил исправник.

  Одно и то же почти говорили во всех домах, с тою только разницею, что мужчины старались больше понять и разгадать, а дамы просто бранили Анну Павловну, объясняя все тем, что она женщина без всяких правил.

  Между тем граф часу в первом пополудни был по-прежнему в своей гостиной: хотя туалет его был все так же изыскан, но он, казалось, в этот раз был в более спокойном состоянии духа, чем перед первым визитом Анны Павловны: он не ходил по комнате тревожными шагами, не заглядывал в окно, а спокойно сидел на диване, и перед ним лежала раскрытая книга. Ивана Александрыча не было около него. Граф прогнал его вскоре после того, как он произвел кутерьму у Задор-Мановского, чтобы отклонить от себя всякое подозрение насчет участия в открытии тайны. Бедный племянник скрывал это от всех и притворился больным. Вошедший слуга доложил о приезде Анны Павловны и Эльчанинова.

  - Просить! - сказал граф и привстал с дивана.

  Анна Павловна вошла первая, а за нею Эльчанинов.

  - Здравствуйте, гордая Анна Павловна! - сказал граф. - Нет, я опять за старое, поцелуйте!

  Анна Павловна повиновалась.

  - Здравствуйте и вы, тоже гордый молодой человек, - прибавил он, протягивая Эльчанинову руку, которую тот принял с некоторым волнением: ему было как-то совестно своего положения.

  - Здоровы ли вы?.. Поспокойнее ли? - спросил граф Анну Павловну, усадивши ее на диване.

  Эльчанинов сел поодаль.

  - Я здорова, граф, - отвечала она.

  - Вас я не спрашиваю, - продолжал Сапега, обращаясь к Эльчанинову, - вы должны быть здоровы, потому что счастливы. Сядьте к нам поближе.

  Эльчанинов пересел на ближнее кресло.

  - Вы давно живете в деревне? - спросил его граф.

  - Полгода, ваше сиятельство, - отвечал Эльчанинов.

  - Только полгода? - повторил граф, посмотревши на Анну Павловну. - А где вы жили?

  - В Москве.

  - Служили там?

  - Сначала учился в университете, а потом служил.

  - А!.. - произнес протяжно граф и потом, как бы сам с собою, прибавил. - В Москве собственно службы для молодых людей нет.

  - Кажется, или по крайней мере я это на себе очень чувствовал, - подхватил Эльчанинов. - Меня сделали сверхштатным писцом, тогда как я и сносного почерка не имею.

  Граф с улыбкой покачал головой.

  - Вы, вероятно, не имели никаких связей, - произнес он совершенно равнодушным голосом.

  - Решительно никаких, ваше сиятельство, кроме добросовестного желания трудиться, - отвечал Эльчанинов.

  - Бог даст, вам и придет это время трудиться, а теперь покуда мы вас не отпустим на службу; живите здесь, в деревне, честолюбие отложите в сторону, вам весело и без службы.

  - Мне надобно бы служить, граф, хоть затем, чтобы уехать отсюда.

  - Да, я понимаю, что вы хотите сказать, - проговорил Сапега, - но я думаю, что я так люблю Анну Павловну и что покуда я здесь, то зорко буду следить за ее спокойствием; а там, бог даст, переедем и в Петербург, где я тоже имею некоторую возможность устроить вас.

  Будь другой человек на месте Эльчанинова, он бы, может, понял, на что бил граф; он бы понял, что Сапега с намерением будил в нем давно уснувшее честолюбие; он бы понял, что тот хочет его удержать при себе, покуда сам будет жить в деревне, а потом увезти вместе с Анной Павловной в Петербург. Но - увы! - Эльчанинову только мелькнула богатая перспектива, которую может открыть ему покровительство такого человека, каков был граф. В первый раз еще мой герой вспомнил о службе, о возможности жить ею в Петербурге вместе с Анной Павловной и привязался к этой мысли.

  - Мне очень нужно служить, ваше сиятельство, - сказал он.

  - Увидим, увидим, - отвечал граф. - Не помешает ли еще нам Анна Павловна? Мы еще ее не спрашивали, да и не будем спрашивать покуда.

  Во весь остальной день Сапега, бывши очень ласков с Анною Павловной, много говорил с Эльчаниновым и говорил о серьезных предметах. Он рассказывал, между прочим, как много в настоящее время молодых людей единственно посредством службы вышло в знать и составляют теперь почти главных деятелей по разным отраслям государственного управления. Так прошел целый день. Молодые люди уехали после ужина.

  Граф сделал более, чем предполагал. Услышавши о страшной развязке, которою кончилось объяснение Ивана Александрыча с Мановским, и о бегстве Анны Павловны к Эльчанинову, Сапега, удивленный этим, еще более раздражился. Старческая прихоть превратилась в страсть; но в то же время он видел, что действовать решительно нельзя, а надобно ожидать от времени. Привязать к себе участием молодых людей, гонимых всеми, казалось ему первым шагом, а там возбудить в душе молодого человека другую страсть - честолюбия, которая, по мнению его, должна была вытеснить все другие. Оставленная мужем, забытая любовником, Анна Павловна не могла уйти от него; Мановского он боялся и не боялся, как боятся и не боятся медведей. Но, однако, мы заметим, что граф выждал целый месяц войти в прямые сношения с молодыми людьми и в продолжение этого времени только хвалил и защищал Анну Павловну; но Мановский ни к чему не приступал, и граф начал.

II

  Прошло еще три месяца. Действующие лица моего рассказа оставались в прежнем положении. Анна Павловна все так же жила у Эльчанинова; граф приглашал их к себе и сам к ним ездил; Мановский молчал и бывал только у Клеопатры Николаевны, к которой поэтому все и адресовались с вопросами, но вдова говорила, что она не знает ничего. Более любопытные даже приезжали к ней в усадьбу, чтобы посмотреть на оставленного мужа, но им никогда не удавалось встретить Мановского, хотя очи и слышали, что в этот самый день он проезжал в Ярцово.

  У предводителя назначен был обед. Общество было прежнее, за исключением Мановского и Эльчанинова. Клеопатра Николаевна сидела на диване между Уситковою и Симановскою. Перед ними стоял исправник. Прочие дамы сидели на креслах. Мужчины стояли и ходили. Все ожидали графа.

  - Давно ли вы видели вашего несчастного опекуна? - спросил исправник Клеопатру Николаевну.

  - Он был вчера у меня, - отвечала Клеопатра Николаевна. - Почему же несчастного? - прибавила она.

  - Да как же? Жену отняли! - возразил исправник.

  - Он, кажется, забыл об ней и думать; впрочем, я с ним никогда об этом не говорю.

  - Я ее встретил, - сказал исправник, - пополнела, такая хорошенькая.

  - Желаю ей, - отвечала с презрением вдова, - все подобные ей - хорошенькие, и вам, мужчинам, обыкновенно нравятся.

  - Оно лучше; а то что толку, например, в вас, Клеопатра Николаевна? Ни богу, ни людям! - заметил с усмешкою исправник, немного волокита по характеру и некогда тоже ухаживавший за Клеопатрою Николаевною, но не успевший и теперь слегка подсмеивающийся над ней.

  - Пожалуйста, избавьте меня от таких сравнений, - отвечала вдова обиженным тоном.

  - Я вас не смею и сравнивать, - сказал исправник.

  - Граф едет! - произнес громко Уситков, уже давно смотревший в окно.

  При этом известии мужчины встали; дамы начали поправляться и сели попрямее; на всех лицах было небольшое волнение. Одна только Клеопатра Николаевна не увлеклась этим общим движением и еще небрежнее развалилась на диване. Хозяин был в наугольной. Услышав о прибытии графа, он проворно пробежал гостиную и, вышедши в залу, остановился невдалеке от дверей из лакейской. За ним последовали почти все мужчины. Граф быстро, но гордо прошел залу, приветствовал хозяина, поклонился на обе стороны мужчинам и вошел в гостиную. Казалось, это был другой человек, а не тот, которого мы видели в его домашнем быту, при посещении Анны Павловны и даже при собственном его визите Мановскому. На лице его, бывшем тогда приветливым и радушным, написана была теперь важная холодность. Он сделал общий поклон дамам и, сопровождаемый хозяином, подошел к дивану. Две звезды светились на его фраке. Уситкова проворно вскочила, чтоб уступить ему свое место.

  - Не беспокойтесь, сударыня, - сказал граф, вежливо поклонившись, и сел на пустое кресло, стоявшее у того конца дивана, где сидела Клеопатра Николаевна.

  Вдова сделала движение, чтобы поворотиться к нему лицом; она еще в первый раз видела графа. Хозяин и несколько мужчин стояли на ногах перед Сапегою.

  - Как здоровье вашего сиятельства? - спросил хозяин.

  - Благодарю вас, я здоров, только скучаю.

  - Что мудреного, ваше сиятельство, после Петербурга, - заметил Уситков, - вот наше дело привычное, да и тут...

  - Меня не любят здешние дамы! - прибавил граф, искоса взглянув на вдову. - Ни одна из них не посетила меня.

  - Дамы, вероятно, боятся обеспокоить вас, граф, - сказала с жеманною улыбкою вдова.

  - В том числе и вы, сударыня? - спросил Сапега.

  - Я не имею чести быть знакома с вами, граф, - отвечала Клеопатра Николаевна, приподняв с гордостью голову.

  Графу, видимо, понравился тон этого ответа.

  - Так позвольте же мне завтрашний день устранить это препятствие и сделать вам визит.

  - Много обяжете, граф.

  - Ваш супруг?

  - Я вдова и потому боюсь, что вам скучно будет у меня.

  - Вы позволили мне быть у вас? - сказал граф с легким наклонением головы.

  Вдова отвечала улыбкою: она торжествовала.

  После этого легкого разговора граф встал и пошел к балкону, чтобы рассмотреть окружные виды. Лицо его, одушевившееся несколько при разговоре с Клеопатрою Николаевною, сделалось по-прежнему важно и холодно. Вслед за ним потянулись мужчины; граф начал разговаривать с хозяином.

  - Мне говорили, что он совершенный старик! - сказала Клеопатра Николаевна Симановской.

  - Какой же старик; я вам говорила, - отвечала та, - теперь еще что? А посмотрели бы вы на него у Мановских.

  Вдова сделала гримасу.

  - Каждый мужчина с подобными женщинами бывает любезнее, потому что они сами вызывают их на то, - сказала она с презрительною улыбкою.

  В это время в гостиную вошел высокий мужчина. Удивление и любопытство показалось на всех лицах. Это был Задор-Мановский. Он прямо подошел к хозяину, отдал вежливый поклон графу, на который Сапега отвечал сухо, потом, поклонившись дамам, подал некоторым мужчинам руку и начал с ними обыкновенный разговор. При его приходе Клеопатра Николаевна несколько изменилась в лице; физиономия графа сделалась еще важнее и серьезнее. Что касается до хозяина и прочих гостей, то они чувствовали некоторый страх и не знали, как себя держать. Оказать внимание Мановскому? Но как покажется это графу, который называл его мерзавцем и покровительствовал его жене. Не замечать Мановского они не могли, потому что чувствовали к нему невольное уважение; кроме того, им хотелось поговорить с ним и, если возможно, выведать, что у него на душе, тем более, что все заметили перемену в лице Мановского. Он как будто бы постарел, обрюзг и похудел. Недоумевая таким образом, все, однакож, были суше обыкновенного с Михайлом Егорычем; но он как бы не замечал этого и, поговоря с мужчинами, подошел к дамам, спросил некоторых о здоровье и сел около Клеопатры Николаевны, которая опять несколько сконфузилась.

  - Поздравьте меня, Михайло Егорыч, - сказала она, - ко мне завтра будет граф.

  - Зачем? - спросил Мановский, взглянувши пристально на вдову.

  - Сам напросился.

  - Знаю я, как он напросился, - сказал Михайло Егорыч, насупившись. - Мне бы нужно переговорить с Алексеем Михалычем, - продолжал он, помолчав.

  - С дядей?

  - Да.

  - О чем?

  - Черт знает, - говорил Мановский, не отвечая на вопросы Клеопатры Николаевны, - никогда нельзя приехать по делу: вечно полон дом сволочи... Где его кабинет?

  - Из коридора первая комната, стеклянные двери.

  - Там никого нет?

  - Я думаю.

  - Я теперь пойду туда, позовите его ко мне; я ему имею кой-что сказать.

  Проговоря это, Мановский встал и ушел.

  - О чем это с вами говорил Михайло Егорыч? - спросила Клеопатру Николаевну Симановская, давно уже обмиравшая от любопытства.

  - Все по этой проклятой опеке, - отвечала вдова.

  - А о жене ничего не говорил?

  - Отвяжитесь вы, бога ради, с этой женой, - отвечала Клеопатра Николаевна, которая после разговора с Мановским была не в духе.

  - Ах, как интересно знать, что он думает о жене, - произнесла Симановская.

  - Спросите его сами.

  - Сохрани бог!

  - Напрасно, я бы советовала...

  - Я могу обойтись и без ваших советов! - возразила, вспыхнувши от досады, Симановская, и затем обе дамы замолчали. Клеопатра Николаевна, посидев немного, вышла в диванную и прошла в девичью, где, поздоровавшись с целою дюжиною горничных девушек и справившись, что теперь они работают, объявила им, что она своими горничными очень довольна и что на прошлой неделе купила им всем на платья прехорошенькой холстинки. После того она снова вернулась в гостиную и, подошедши к дяде, который с глубоким вниманием слушал графа, ударила его потихоньку по плечу. Старик обернулся.

  - Вас спрашивают, mon oncle!*.

  ______________

  * дядя! (франц.).

  - Зачем, душа моя?

  - Нужно-с.

  Старик, извинившись перед графом, пошел было в диванную.

  - В кабинет, mon oncle.

  - Завертела ты меня, - говорил старик, повернувшись.

  - Я люблю командовать! - проговорила, как бы ни к кому собственно не обращаясь, Клеопатра Николаевна.

  - Право? - спросил граф, весьма хорошо понявший, что эта фраза сказана была собственно для него.

  - Очень... Однако я у вас отняла слушателя, позвольте мне занять его место, - сказала Клеопатра Николаевна, вставая на место дяди.

  - Вы очень снисходительны, сударыня, - сказал граф с улыбкою, - мы говорили о весьма скучном для молодой дамы предмете.

  - О каком же это?

  - О хозяйстве.

  - Ах, боже мой! Я очень люблю сельское хозяйство, хочу даже у себя сделать эту шестипольную систему. Это очень удобно и выгодно. - Клеопатра Николаевна, видимо, хотела похвастать перед графом своими агрономическими сведениями.

  - Ба!.. Да вы большая агрономка, - сказал граф.

  - Нет! Я только деревенская жительница.

  - У Клеопатры Николаевны всегда родится прекрасный хлеб! - заметил Уситков.

  - Это в новом вкусе, - заметил граф, - молодая, прекрасная и - образованная хозяйка.

  - Благодарю, граф, за насмешку.

  - Почему ж такая недоверчивость к моим словам?

  - Недоверчивость?.. - повторила с довольно милой гримасой вдова. - Мужчинам нельзя доверять не только в важных вещах, но даже и в пустяках.

  - Я принадлежу к старому поколению.

  - Это все равно: никому нельзя доверять, и я одному только человеку в жизнь мою верила.

  - А именно?

  - Моему мужу.

  - А теперь?

  - А теперь никому не верю, не верила и не буду верить.

  - Это ужасно!

  - Ничего нет ужасного!.. "Я мертвецу святыней слова обречена!"{145} - произнесла с полунасмешкою Клеопатра Николаевна и хотела еще что-то продолжать, но в это время вошел хозяин с озабоченным и сконфуженным лицом. Он значительно посмотрел на Клеопатру Николаевну и подошел к графу.

  - Вы не докончили вашей мысли, - сказал Сапега замолчавшей Клеопатре Николаевне.

  - Нет, я все сказала, - отвечала та, взглянув искоса в залу и увидев входящего Мановского. - Теперь мое место опять займет дядюшка.

  С этими словами Клеопатра Николаевна отошла, села на прежнее место и начала разговаривать с Уситковой. Михайло Егорыч подошел к толпе мужчин, окружавшей графа, и, казалось, хотел принять участие в разговоре. Но Сапега отошел и сел около дам. Он много шутил, заговаривая по преимуществу с Клеопатрой Николаевной, которая, впрочем, была как-то не в духе. Мановский уехал, поклонясь хозяину и графу и сказав что-то на ухо Клеопатре Николаевне. Вдова, по отъезде его, сделалась гораздо веселее и любезнее и сама начала заговаривать с графом, и вечером, когда уже солнце начало садиться и общество вышло в сад гулять, граф и Клеопатра Николаевна стали ходить вдвоем по одной из отдаленных аллей.

  - Отчего вы нам, граф, не дадите бала? - сказала она.

  - У меня нет хозяйки! - возразил граф.

  - Ах, боже мой! Каждая из нас готова с радостью принять на себя эту обязанность.

  - Например, если я вас попрошу?

  - С большим удовольствием, только сумею ли? Впрочем, вы меня научите.

  - Я буду сам вас слушаться.

  - Желала бы хоть ненадолго повелевать вами.

  - Скоро соскучитесь; старики, как дети, скоро надоедают.

  - Их не надобно дразнить.

  - А каким образом вы это сделаете? - спросил граф.

  - Очень просто: надобно их, как и детей, то пожурить, то приласкать, - отвечала вдова.

  - Вы опасная для стариков женщина! - проговорил Сапега.

  - И они для меня опасны!

  - Желал бы убедиться в том.

  - Испытайте. Но, впрочем, вам невозможно, вы не старик! - объяснила Клеопатра Николаевна.

  Граф посмотрел на нее: не совсем скромное и хорошего тона кокетство ее, благодаря красивой наружности, начинало ему нравиться. В подобных разговорах день кончился. Граф уехал поздно. Он говорил по большей части со вдовою. Предпочтение, которое оказал Сапега Клеопатре Николаевне, не обидело и не удивило прочих дам, как случилось это после оказанного им внимания Анне Павловне. Все давно привыкли сознавать превосходство вдовы. Она уехала вскоре после графа, мечтая о завтрашнем его визите.

  Хозяин после разговора с Мановским был целый день чем-то озабочен. Часа в два гости все разъехались, остался один только исправник.

  - Вы, Алексей Михайлыч, изволите сегодня быть как будто расстроены! - сказал он, видя, что предводитель сидел, потупя голову.

  - Будешь расстроен, - отвечал старик, - неприятность на неприятности.

  - Что такое глумилось?

  - Как что? Видели, сокол-то приезжал.

  - Какой?

  - Мановский, господи боже! Что это за человек!

  - Да что такое? - повторил исправник, сильно заинтересованный.

  - Просит у меня... да вы, пожалуйста, никому не говорите... просит, дай ему удостоверение в дурном поведении жены. Хочет производить формальное следствие и хлопотать о разводе. Вы, говорит, предводитель, должны знать домашнюю жизнь помещиков! А я... бог их знает, что у них там такое!.. Она мне ничего не сделала.

  - Как же вы намерены поступить?

  - Сам не знаю; теперь покуда отделался, сказал, что даже и не слыхал ничего; так, говорит, сделайте дознание. Что прикажешь делать! Придется дать. Всем известно, что она живет у Эльчанинова; так и напишу, что действительно живет, а в каких отношениях - не знаю.

  - Да, так и напишите, что точно живет, а как - неизвестно.

  - Оно так, да все кляузы.

  - Конечно, кляузы, и кляузы неприятные; а мы вот, ваше превосходительство, земская полиция, век живем на этаких кляузах.

  - И не говорите уж лучше! - подтвердил добродушно старик.

III

  В Коровине тоже происходили своего рода сцены. Эльчанинов после поездки к графу сделался задумчивее и рассеяннее против прежнего. Казалось, какая-то мысль занимала его. Он не говорил уже беспрестанно с Анной Павловной и часто не отвечал даже на ее ласки. С Савельем он был как-то сух и по-прежнему избегал оставаться с ним наедине. Впрочем, тот однажды нашел случай и спросил его: придумал ли он какое-нибудь средство уехать, но Эльчанинов, рассказав очень подробно весь свой разговор с графом, решительно объявил, что он без воли Сапеги ничего не хочет делать и во всем полагается на его советы. После этого Савелий перестал говорить и только иногда долго и долго смотрел на Анну Павловну каким-то странным взором, потом вдруг опускал глаза и тотчас после того уходил. Посещения его стали реже, но продолжительнее; как будто бы ему было тяжело прийти, а пришедши - трудно уйти.

  Анна Павловна начала замечать перемену в Эльчанинове. Сперва она думала, что он болен, и беспрестанно спрашивала, каково он себя чувствует. Эльчанинов клялся, божился, что он здоров, и после того старался быть веселым, но потом вскоре впадал опять в рассеянность. Мой герой думал о службе.

  Жизнь в столице, - обширное поле деятельности, наконец, богатство и почти несомненная надежда достигнуть всего этого через покровительство знатного человека, - вот что занимало его теперь. Любовь, не представлявшая ничего рельефного, ничего выпуклого, что обыкновенно действует на характеры впечатлительные, но не глубокие, не могла уже увлекать Эльчанинова; он был слишком еще молод да и по натуре вряд ли способен к семейной жизни. Ему хотелось перемен, новых впечатлений, и он думал, что все это может доставить ему служба, и думал о том беспрестанно. Были даже минуты, когда ему приходило в голову, что как бы было хорошо, если бы он был совершенно свободен - не связан с этой женщиною; как бы мог он воспользоваться покровительством графа, который мог ему доставить место при посольстве; он поехал бы за границу, сделался бы секретарем посольства, и так далее... Увлекшись, он начинал верить, что Сапега оказывает ему ласки и обещает покровительство за личные его достоинства. В этой мысли поддерживал его сам граф, который, бывши с ним весьма любезен, постоянно и тонко намекал на его необыкновенные способности и жалел только о том, что подобный ему молодой человек не служит и даром губит свой век. Эльчанинов очень часто ездил в Каменки и каждый раз возвращался погруженный в самого себя.

  Когда Анна Павловна убедилась, что Эльчанинов здоров, вдруг страшная мысль, что он разлюбил ее, пришла ей в голову. Ей представилось, что он тяготится ею, он, единственный человек, который остался у ней в мире. Это было выше сил. Она хотела молиться, чтобы хоть несколько облегчить свои муки, и не могла. О, как эти страдания далеко превосходили все прежние! Ее опять не любит близкий человек, и какой близкий, которого она сама страстно любила, привязанность к которому наполняла все ее сердце. Он, может быть, не позволит ей любить себя. Ее ласки будут ему в тягость. Он бросит ее одну, без имени, без средств, - и что будет тогда с нею? Целую ночь она прострадала и проплакала и, проснувшись, была так худа и бледна, как бы после тяжкой болезни. Эльчанинов заметил это.

  - Что с тобою, Анета? - спросил он.

  - Я дурно спала, - отвечала Анна Павловна слабым голосом.

  - Ты на себя непохожа, - продолжал Эльчанинов, вглядываясь ей в лицо. - Что с тобою?

  - Я ночью думала: что если ты меня разлюбишь, покинешь?..

  - К чему эти мысли, ангел мой?.. Я люблю тебя и буду любить! - отвечал довольно холодно Эльчанинов.

  Анна Павловна не могла долее скрывать мучительной для нее мысли. В невыносимом волнении упала она головой на колени Эльчанинова и зарыдала.

  - О, не покидай меня! - вскричала она. - Я вижу, ты скучаешь со мною?.. Я тебе в тягость?.. Ты разлюбил меня?..

  Этого сильного движения отчаяния и мольбы, которые сверх обыкновения обнаружила Анна Павловна, слишком было достаточно, чтобы снова хоть на некоторое время возбудить в Эльчанинове остывающую страсть. Он схватил ее в объятия.

  - Мне разлюбить тебя! Когда моя жизнь, мои надежды, вся моя будущность сосредоточены в тебе! Оттолкнуть тебя!.. О господи!.. Скорей я сделаюсь самоубийцею!.. Anette! Anette! И ты могла подумать?.. Это горько и обидно!.. Откуда пришли тебе эти черные мысли?..

  - Ты был все это время печален и задумчив! - говорила, несколько успокоившись, молодая женщина.

  - Задумчив?.. Да знаешь ли ты, о чем я думал? - начал Эльчанинов. - Я думал о тебе, о твоей будущности, думал, как бы окружить тебя всеми удобствами, всеми благами жизни, думал сделать себя достойным тех надежд, которые ты питаешь ко мне. А ты меня ревнуешь к этим мыслям?.. Это горько и обидно! - И он снова обнял ее и посадил с собою на диван.

  - Прости меня, - сказала Анна Павловна, - ты был задумчив, и я подумала...

  - Подумала... Вот как вы, женщины, дурно знаете нас. Но ты не должна быть похожа на других. Наша любовь ни с кем ничего не должна иметь общего: из любви ко мне ты должна мне верить и надеяться; из любви к тебе я буду работать, буду трудиться. Вот какова должна быть любовь наша!

  Говоря это, Эльчанинов не лгал ни слова, и в эти минуты он действительно так думал; в голосе его было столько неотразимой убедительности, что Анна Павловна сразу ему поверила и успокоилась. Во весь остальной день он не задумывался и говорил с нею. Он рассказывал ей все свои надежды; с восторгом описывал жизнь, которую он намерен был повести с нею в Петербурге. Вечером пришел Савелий. Лицо его было мрачнее обыкновенного; он молча поклонился и сел.

  - На меня сегодня поутру рассердилась Анна Павловна, - сказал Эльчанинов.

  Савелий посмотрел на Мановскую.

  - За что-с? - спросил он.

  - За то, что я иногда задумывался.

  Савелий ничего на это не сказал.

  - Тогда как, - продолжал Эльчанинов, как бы стараясь оправдаться перед приятелем, - я и задумывался о ней самой, об ее будущности.

  - Что же вы думали об их будущности? - сказал Савелий и потупился.

  Эльчанинов несколько замялся; впрочем, после минутного размышления, он начал: