Писемский Алексей Феофилактович - Боярщина

и могу только пожалеть об вас; вам предстоит очень низко упасть. Удержитесь". Разбудив потом лакея и велев ему отдать письмо барыне, когда она проснется, спросил себе лошадь и через четверть часа скакал уже по дороге к своей усадьбе.

IX

  В то же самое воскресенье, в которое, по воле судеб, моему герою назначено было испытать столько разнообразно неприятных ощущений, граф, начавший ждать Анну Павловну еще с десяти часов утра, ходил по своей огромной гостиной. В костюме его была заметна изысканность и претензия на моложавость: на нем был английского тонкого сукна довольно коротенький сюртучок; нежный и мягкий платок, замысловато завязанный, огибал его шею; две брильянтовые пуговицы застегивали батистовую рубашку с хитрейшими складками. Жилет был из тонкого индийского кашемира; редкие волосы графа были слегка и так искусно подвиты, что как будто бы они вились от природы. Пробило двенадцать. Граф начинал ходить более и более беспокойными шагами, посматривая по временам в окно.

  Тихими шагами вошел Иван Александрыч, с ног до головы одетый в новое платье, которое подарил ему Сапега, не могший видеть, по его словам, близ себя человека в таком запачканном фраке. Граф молча кивнул племяннику головой и протянул руку, которую тот схватил обеими руками и поцеловал с благоговением. Улыбка презрения промелькнула в лице Сапеги, и он снова начал ходить по комнате. Прошло еще четверть часа в молчании. Граф посмотрел в окно.

  - Что, если она не приедет! - сказал он как бы про себя.

  - Приедет, ваше сиятельство, непременно приедет, - подхватил Иван Александрыч.

  - А ты почему знаешь?

  - А уж знаю, ваше сиятельство, непременно приедет.

  - Ничего ты не знаешь.

  В это время вдали показалась шестериком карета.

  - А что, ваше сиятельство, это что? - воскликнул Иван Александрыч, смотревший так же внимательно на дорогу, как и сам граф.

  - А что такое? - спросил Сапега, как бы боясь обмануться.

  - Это-с карета Задор-Мановского, вот и подседельная ихняя, - я знаю.

  - Будто? - сказал граф; глаза его заблистали радостью. - Поди, Иван, скажи, чтобы люди встретили.

  Иван Александрыч выбежал.

  - Милочка моя, душечка... ах, как она хороша! Глазки какие! О, чудные глазки! - говорил старик, потирая руки, и обыкновенно медленные движения его сделались живее. Он принялся было глядеть в зеркало, но потом, как бы не могши сдержать в себе чувства нетерпения, вышел в залу. Анна Павловна, одетая очень мило и к лицу, была уже на половине залы.

  - Милости просим, моя бесценная Анна Павловна, - говорил старик, протягивая к ней руки.

  Мановская поклонилась.

  - Ручку вашу, ручку... или нет, я старик, меня можно поцеловать... поцелуйте меня!

  - Извольте, граф, - отвечала с улыбкой Анна Павловна.

  Они поцеловались. Граф под руку ввел ее в гостиную. Иван Александрыч остался в зале (при гостях он не смел входить в гостиную). В этой же зале, у дверей к официантской, стояли три лакея в голубых гербовых ливреях.

  - Иван Александрыч, Иван Александрыч! Кто эта барыня? - спросил один из них.

  Иван Александрыч ни слова не отвечал: он очень обижался, когда с ним заговаривали графские лакеи.

  - Иван Александрыч! Что вы, сердиты, что ли? А еще старый приятель, - продолжал насмешник, и лакеи захохотали.

  Сконфуженный и раздраженный, Иван Александрыч глядел в окно.

  Между тем граф усадил свою гостью на диван и сам поместился рядом.

  - Ах, если б вы знали, с каким нетерпением я вас ждал! - начал он.

  - Благодарю, граф.

  - И... только-то?

  Анна Павловна ничего не отвечала.

  - Я вас очень люблю! - продолжал старик, ближе подвигаясь к Анне Павловне. - Дайте мне еще поцеловать вашу ручку: вы все что-то печальны... Скажите мне, любите ли вы вашего мужа?

  Анна Павловна вспыхнула.

  - Всякая женщина должна любить своего мужа, - сказала она.

  - Нет, вы скажите мне откровенно, как другу вашего отца, как человеку, который дорожит вашим счастьем и который готов сделать для вас все.

  - Я люблю моего мужа, - отвечала молодая женщина, не решившаяся быть откровенной.

  - Нет, вы не любите вашего мужа, - возразил Сапега, внимательно смотря на свою гостью. - Вы не можете любить его, потому что он сам вас не любит и не понимает.

  - Кто вам сказал это, граф?

  - Мои собственные наблюдения, милая Анна Павловна. Будьте со мною откровенны, признайтесь мне, как бы вы признались вашему отцу, который, помните, любил меня когда-то. Скажите мне, счастливы ли вы?

  Анна Павловна начала колебаться: ей казалось, что граф говорил искренне, и слезы невольно навернулись на ее глазах.

  - Я вижу, вы не любите мужа, и он вас не любит, - продолжал граф, едва скрывая внутреннее удовольствие.

  Анна Павловна не могла долее воздержаться и зарыдала.

  - Бедная моя, - говорил граф, - не плачьте, ради бога, не плачьте! Я не могу видеть ваших слез; чем бесполезно грустить, лучше обратиться к вашим друзьям. Хотите ли, я разорву ваш брак? Выхлопочу вам развод, обеспечу ваше состояние, если только вы нуждаетесь в этом.

  - Граф, - возразила молодая женщина, - я должна и буду принадлежать моему мужу всегда.

  Сапега увидел, что он слишком далеко зашел.

  - По крайней мере позвольте мне участвовать в вашей судьбе, облегчать ваше горе, и за все это прошу у вас ласки, не больше ласки: позвольте целовать мне вашу ручку. Не правда ли, вы будете меня любить? Ах, если бы вы в сотую долю любили меня, как я вас! Дайте мне вашу ручку. - И он почти силой взял ее руку и начал целовать.

  Внутреннее волнение графа было слишком явно: глаза его горели, лицо покрывалось красными пятнами, руки и ноги дрожали.

  Анна Павловна заметила это, и неудовольствие промелькнуло по ее лицу. Она встала с дивана и села на кресло.

  - О, не убегайте меня! - говорил растерявшийся старик, протягивая к ней руки. - Ласки... одной ничтожной ласки прошу у вас. Позвольте мне любить вас, говорить вам о любви моей: я за это сделаюсь вашим рабом; ваша малейшая прихоть будет для меня законом. Хотите, я выведу вашего мужа в почести, в славу... я выставлю вас на первый план петербургского общества: только позвольте мне любить вас.

  Негодование и горесть изобразились на кротком лице Анны Павловны.

  - Умоляю вас, граф, не унижайте меня; я несчастлива и без того! - сказала она, заливаясь слезами, и столько глубоких страданий, жалоб и моления, столько чистоты и непорочности сердца послышалось в этих словах, что Сапега, несмотря на свое увлечение, как бы невольно остановился.

  В первый почти раз женщина не гневом и презрением, а слезами просила его прекратить свои искания, или, лучше сказать, в первый еще раз женщина отвергнула его, богатого и знатного человека. Он решился притвориться и ожидать до времени. "Ее надобно приучить к мысли любить другого, а не мужа, - подумал он, - а я ей не противен, это видно".

  - Простите моему невольному увлечению и останемтесь друзьями, - сказал он, подходя к Анне Павловне и подавая ей руку.

  Во весь остальной день граф не возобновлял первого разговора. Он просил Анну Павловну играть на фортепиано, с восторгом хвалил ее игру, показывал ей альбомы с рисунками, водил в свою картинную галерею, отбирал ей книги из библиотеки. Узнавши, что она любит цветы, он сам повел ее в оранжереи, сам вязал для нее из лучших цветов букеты, одним словом, сделался внимательным родственником и больше ничего.

  Часу в шестом вечера Анна Павловна начала собираться домой. При прощании граф, как бы не могший выдержать своей роли, долго и долго целовал ее руку, а потом почти умоляющим голосом просил дать ему прощальный поцелуй.

  На этот раз Анна Павловна исполнила его желание почти с неудовольствием. Провожая ее до крыльца, граф взял с нее честное слово приехать к нему через неделю и обещался сам у них быть после первого визита Задор-Мановского.

  Анна Павловна уехала.

  Граф остался один: наружное спокойствие, которое он умел выдержать в присутствии Мановской, пропало.

  "Что это значит, - думал он, - она не любит мужа - это видно, почему же она отвергает и даже оскорбляется моими исканиями? Я ей не противен, никакого чувства отвращения я не заметил в ней... напротив! Если я круто повернул и если только это детская мораль, ребяческое предубеждение, то оно должно пройти со временем. Да и что же может быть другое? Уж не любит ли она кого-нибудь?"

  На этой мысли граф остановился.

  "Отчего я не узнал, - подумал он с досадой, - она начинала быть так откровенна. Но узнать ее любовь к другому от нее самой - значит потерять ее навсегда. Но от кого же узнать? Соседи... их неловко спрашивать". Граф вспомнил об Иване Александрыче и позвонил в колокольчик.

  - Позвать Ивана Александрыча, - сказал он вошедшему лакею.

  Не прошло секунды, Иван Александрыч был уже в гостиной. Он давно стоял у дверей и боялся только войти.

  - Пойдем, Иван, в кабинет, - сказал граф, уходя из гостиной. Оба родственника вошли в знакомый уже нам кабинет. Граф сел на диван. Иван Александрыч стал перед ним, вытянувшись.

  - Говори что-нибудь, Иван, - произнес граф.

  - Что прикажете, ваше сиятельство?

  - Например, сплетни здешние.

  - Сплетни, ваше сиятельство?

  - Да, сплетни, например, что здесь говорят про эту даму, которая у меня была здесь сейчас?

  - Что говорят, ваше сиятельство, да мало ли что говорят! Хвалят-с, - отвечал Иван Александрыч, который, видя внимание, оказанное графом Мановской, счел за лучшее хвалить ее.

  - За что же хвалят?

  - За красоту, ваше сиятельство, - отвечал племянник, припоминая, что граф называл ее красавицей.

  - А каково она живет с мужем?

  - Дела семейные трудно судить, ваше сиятельство, кажется, что не очень согласно; впрочем, он-то...

  - Он боров!

  - Именно боров, ваше сиятельство, - отвечал Иван Александрыч и засмеялся, чтоб угодить графу.

  - Так, стало быть, она не любит мужа?

  - Не любит, ваше сиятельство, будьте спокойны, не любит.

  - А другого кого-нибудь не любит ли?

  - Другого-с?

  - Да, нет ли слухов?

  - Слухов-то нет, ваше сиятельство! - начал Иван Александрыч и остановился. Он вспомнил угрозы Эльчанинова.

  - Ну, так что же, если слухов нет? - повторил граф.

  - Слухов нет-с, а я кой-что знаю, - ответил Иван Александрыч. Он решительно не в состоянии был скрыть от графа узнанной им про Анну Павловну тайны, которой тот, как казалось ему, интересовался.

  - Что же такое ты знаешь? - спросил Сапега с беспокойным любопытством.

  - А знаю, ваше сиятельство... только, бога ради, не говорите, что от меня слышали.

  - Не торгуйся, - сказал нетерпеливо граф.

  - Изволите припомнить, как вы изволили посылать меня в Могилки, чтобы известить о вашем приезде?

  - Ну?

  - Вот я и приезжаю. Спрашиваю: "Дома господа?" - "Нет, говорят, барин уехал в город, а барыня в оржаном поле прогуливается". Ах, думаю, что делать?.. Пометался по полю туда-сюда; однако думаю: дай-ка пойду к Лапинской роще; там грибы растут, - не за грибами ли ушла Анна Павловна? Только подхожу к опушке, глядь, она как тут, да еще и не одна.

  - Как не одна! С кем же?

  - С Валерьяном Александрычем Эльчаниновым.

  - Кто такой Эльчанинов?

  - Помещик-с, молодой человек, образованный, умный. Ба-ба, думаю себе, вот оно что! Подхожу; переконфузились; на обоих лица нет; однако ничего: поздоровались. Я передал приказание вашего сиятельства. Анна Павловна нечего уж и не понимает! Иван Александрыч... Валерьян Александрыч... говорит и сама не знает что.

  - Ты не лжешь ли, Иван? - спросил граф.

  - Скорее жизни себя лишу, чем солгу вашему сиятельству! - отвечал Иван Александрыч.

  - Но, может быть, он как гость приехал, и они гуляли? - спросил Сапега.

  - Вот в том-то и штука, ваше сиятельство, что с мужем он незнаком. После, как поздоровались мы: "Пойдемте, - говорит Анна-то Павловна, - в усадьбу", а Эльчанинов говорит: "Прощайте, я не пойду!" - "Ну, прощайте", говорит. Вот мы и пошли с нею вдвоем. "Что это, - говорю я, - Валерьян Александрыч не пошел в усадьбу?" - "Не хочет, говорит, незнаком с мужем". А сама так и дрожит. Ну, я что ж, и не стал больше расспрашивать; еду потом назад, гляжу: Валерьян Александрыч дожидается и только что не стал передо мной на колени. "Вы, говорит, благородный человек, Иван Александрыч! Не погубите нас, не говорите никому!.. Люди мы молодые". - "Что мне, говорю, за дело, помилуйте". - "Нет, говорит, побожитесь". Я и побожился. Да уж для вашего сиятельства и божба нипочем: вам сказать и бог простит.

  Теперь для графа все было ясно: Анна Павловна отвергала его искания, потому что любила другого. Мысль эта, которая, может быть, охладила бы пылкого юношу и заставила бы смиренно отказаться от предмета любви своей, эта мысль еще более раздражила избалованного старика: он дал себе слово во что бы то ни стало обладать Анной Павловной. Первое, что считал он нужным сделать, это прекратить всякое сношение молодой женщины с ее любовником; лучшим для этого средством казалось ему возбудить ревность Мановского, которого, видев один раз, он очень хорошо понял, какого сорта тот гусь, и потому очень верно рассчитывал, что тот сразу поставит непреоборимую преграду к свиданиям любовников. В деревне это возможно: молодой человек, после тщетных усилий, утомится, будет скучать, начнет искать развлечений и, может быть, даже уедет в другое место. Анна Павловна будет еще хуже жить с мужем; она будет нуждаться в участии, в помощи; все это представит ей граф; а там... На что женщина не решается в горьком и безнадежном положении, когда будут предлагать ей не только избавить от окружающего ее зла, но откроют перед ней перспективу удовольствий, богатства и всех благ, которые так чаруют молодость. Не удивляйтесь, читатель, тому отдаленному и не совсем честному плану, который так быстро построил в голове своей граф. Он не был в сущности злой человек, но принадлежал к числу тех сластолюбивых стариков, для которых женщины - все и которые, тонко и вечно толкуя о красоте женской, имеют в то же время об них самое грубое и материальное понятие. "Но как дать знать мужу? - продолжал рассуждать граф. - Самому сказать об этом неприлично". Иван Александрыч был избран для того.

  - Послушай, Иван, - сказал граф, - ты скверно поступаешь.

  - Я, ваше сиятельство? - спросил тот, удивленный и несколько испуганный.

  - Да, ты, - продолжал граф. - Ты видел, что жена твоего соседа гибнет, и не предуведомил мужа, чтобы тот мог и себя и ее спасти. Тебе следует сказать, и сказать как можно скорее, Мановскому.

  - Сказать!.. Да что такое я скажу, ваше сиятельство?

  - Что ты видел его жену на тайном свидании с этим, как его?..

  - Нет, ваше сиятельство, не могу, вся ваша воля, не могу; меня тут же убьет Мановский. Я знаю его: он шутить не любит!.. Да и Эльчанинов уж очень обидится!

  - Ты страшный болван, - сказал граф сердито. - За что же тебя убьет Мановский? Ты еще сделаешь ему добро!.. А другой не может этого узнать: как он узнает?

  - Оно так, ваше сиятельство! Все-таки сами посудите: я человек маленький!.. Меня всякий может раздавить!.. Да и то сказать, бог с ними! Люди молодые... по-божески, конечно, не следует, а по-человечески...

  - Поди же вон, - сказал граф. - Я не люблю мерзавцев, которые способствуют разврату!

  Иван Александрыч чуть не упал в обморок.

  - Помилуйте, ваше сиятельство, - сказал он плачевным голосом, - я не к тому говорю... Извольте, если вам угодно, я скажу.

  - Давно бы так! - сказал граф более ласковым голосом. - Ты, по чувству чести, должен сказать, как дворянин, который не хочет видеть бесчестия своего брата.

  - Конечно, ваше сиятельство. Я так и скажу; скажу, как дворянин дворянину.

  - Так и скажи! Ступай! Но обо мне чтобы и помину не было; я только так говорю.

  - Как можно-с!.. Можно ли ваше сиятельство мешать в эти дела?

  - Ну, ступай!

  Иван Александрыч вышел из кабинета не с такой поспешностью, как делал это прежде, получая от графа какое-либо приказание. В первый раз еще было тягостно ему поручение дяди, в первый раз он почти готов был отказаться от него: он без ужаса не мог представить себе минуты, когда он будет рассказывать Мановскому; ему так и думалось, что тот с первых же слов пришибет его на месте.

X

  Теперь прошу читателя вместе со мною перенестись на несколько минут в усадьбу Коровино, принадлежащую Эльчанинову, и посмотреть на домашнюю жизнь моего героя. Он жил в большом, но очень ветхом доме, выстроенном еще его отцом. Гостиная этого дома, как и в доме Задор-Мановского, была, по преимуществу, то место, где хозяин проводил свое время, когда бывал дома. Странный представляла вид эта комната с тех пор, как поселился в ней молодой барин. Вместо церемонности и чистоты, которыми обыкновенно отличаются гостиные в семейных помещичьих домах, она представляла страшный беспорядок: на столе и на диванах валялись разные книги, из которых одни были раскрыты, другие совершенно лишены переплета. По большей части это были прошлогодние журналы, переводные сочинения и несколько французских романов; большим почтением, казалось, пользовались: Шекспир в переводе Кетчера{121} и полные сочинения Гете на немецком языке. Они стояли на стоявшей в углу этажерке и даже были притиснуты мраморной дощечкой с сидящею на ней собакой. На круглом столе стояла матовая лампа; на полу и на окне были целые кучи табачного пепла и валялось несколько недокуренных сигар. На столе, под зеркалом, стоял очень хороший мраморный бюст Вальтер-Скотта. За рамкой портрета отца был заткнут портрет Щепкина{121}. Рядом с портретом матери висела гравюра какой-то полуобнаженной женщины. Словом, тут было все, что бывает обыкновенно в грязных и холодных номерах, занимаемых студентами.

  Спустя четыре дня с тех пор, как мы расстались с Эльчаниновым, он в длинном, польского покроя, халате сидел, задумавшись, на среднем диване; на стуле близ окна помещался Савелий, который другой день уж гостил в Коровине. Молодые люди были почти друзья. Случилось это следующим образом: на другой день после приезда от вдовы Эльчанинов проснулся часов в двенадцать. Ему была страшная тоска и скука: он грустил по Анне Павловне. Забыв и ревность и неисполненное обещание, он страстно желал ее видеть. Ехать прямо не было никакой возможности. Задор-Мановский, конечно, не пустит его и на крыльцо. Два раза он подъезжал к Могилкам; два раза приходил на место свидания, обходил кругом поле; но все было напрасно. Он не видал никого...

  Грустный и растерзанный, возвратился он домой. "Что мне делать, что мне предпринять? - говорил он сам с собою, - нельзя ли послать человека, но где и как лакей может ее видеть?" Тут он вспомнил о поручении, которое сделал Савелью: может быть, он исполнил его, может быть, он был там и что-нибудь ему скажет.

  С этим намерением он послал к Савелью письмо, которым приглашал его приехать к нему и посетить его, больного. Вместе почти с посланным явился и Савелий. После первых же приветствий нетерпеливый Эльчанинов спросил своего гостя: был ли он у Мановского?

  - Нет еще, - отвечал тот.

  - А скоро ли думаете быть?

  - Дня через два.

  - Зачем же так долго?

  - Я видел Михайла Егорыча. Он велел мне послезавтра побывать у него.

  Еще два дня, страшные, мучительные два дня, должен был дожидаться Эльчанинов, один, в скуке; в гости ехать он никуда не мог.

  - Не сделаете ли вы мне одолжение? - сказал он, обращаясь к своему гостю.

  - Какое?

  - Пробудьте эти два дня у меня.

  - Работа у нас теперь спешная: сенокос-с.

  - Я к вам пошлю двух-трех мужиков, сколько вы хотите, - сказал Эльчанинов.

  - Хорошо, - отвечал Савелий и остался.

  Молодые люди начали разговаривать. Эльчанинов много говорил о женщинах, об обязанностях человека, о различии состояний, о правах состояний, одним словом - обо всем том, о чем говорит современная молодежь. Савелий слушал со вниманием и только изредка делал небольшие замечания, и - странное дело! - при каждом из этих замечаний, сказанном простым и необразованным человеком, Эльчанинов сбивался с толку, мешался и принужден был иногда переменять предмет разговора. Результатом этой беседы было то, что Эльчанинов начал с полным уважением смотреть на Савелья. Он видел в нем очень умного человека. Целый день друзья проговорили без умолку. Ночью Эльчанинову пришло в голову попросить Савелья передать Анне Павловне письмо. С этой мыслью он проснулся часу в девятом. Савелий, привыкший рано вставать, давно уже сидел, одевшись, у окна.

  - Вы поздно встаете, - сказал он хозяину.

  - Привычка, - отвечал Эльчанинов. - Впрочем, я вчера долго не спал. Мне было грустно.

  - О чем?

  - Я много имею причин грустить.

  Савелий молча посмотрел на него.

  - Например, мне теперь ужасно хочется видеться с одной женщиной, - продолжал Эльчанинов, - и не имею на это никаких средств.

  - Что же вам мешает?

  - Что обыкновенно мешает в этих случаях... Муж!..

  Савелий улыбнулся.

  - Вы говорите про Анну Павловну? - проговорил он.

  - Однако вы догадливее, нежели я думал, - сказал Эльчанинов, решившийся окончательно посвятить в свою тайну Савелья, в благородство которого он уже верил.

  - Да нетрудно и догадаться, - сказал тот.

  - Я надеюсь, - сказал Эльчанинов, пожимая руку новому поверенному.

  Савелий ничего не отвечал. В лице его видно было какое-то странное выражение.

  - Я вас хотел попросить, Савелий Никандрович, - начал Эльчанинов с небольшим волнением, - не передадите ли вы от меня письмо Анне Павловне?

  Удивление изобразилось в лице Савелья.

  - Письмо! - сказал он. - Разве вы переписываетесь?

  - Я знал ее еще в Москве и там уже любил ее. Шесть лет, как я люблю ее одну, шесть лет, как для меня не существует другой женщины.

  - Отчего же вы не женились на ней?

  - Нас разлучили!.. И притом же она была дочь богатого человека!

  - А может, она и пошла бы за вас?

  - Может быть, но дело в том, что нас разлучили совершенно нечаянно: отец ее почти в один день собрался и уехал в свое имение.

  - Отчего же вы за ними не поехали?

  - Я не знал, куда они уехали.

  - А разве этого нельзя было узнать?

  Эльчанинов смешался.

  - Я и сам не знаю, как это случилось, - начал он, поправившись, - но только мы потеряли друг друга из виду. Три года прожил я в адских мучениях, как вдруг услышал, что она здесь; бросил все, бросил службу, все надежды на будущность и приехал сюда, чтоб только жить близ этой женщины, видеться с нею; но и на этот раз удачи нет. Маленькая неприятность, которую я имел недавно с ее мужем, не позволяет мне бывать у них в доме. Переписка осталась единственным утешением; но и та, без вашей помощи, невозможна. Не откажитесь, добрый друг, сделать человека счастливым, дайте возможность хоть несколько вознаградить мои страдания. Вы себе представить не можете, как это ужасно! Желать!.. Стремиться!..

  Эльчанинов вздохнул. Савелий слушал его очень внимательно.

  - А Анна Павловна вас любит? - спросил он.

  - Это очень щекотливый вопрос, - отвечал Эльчанинов, - впрочем, я вам скажу: она любит меня.

  - Она очень несчастлива в замужестве! - сказал Савелий.

  - Знаю, - отвечал мрачно Эльчанинов. - Я готов был почти убить этого господина; но что из этого какая может быть польза! Скажите лучше, друг: исполните ли вы мою просьбу?

  - Извольте! - отвечал Савелий.

  Эльчанинов бросился его обнимать.

  Весь остальной день приятели только и говорили, что об Анне Павловне, или, лучше сказать, Эльчанинов один беспрестанно говорил об ней: он описывал редкие качества ее сердца; превозносил ее ум, ее образование и всякий почти раз приходил в ожесточение, когда вспоминал, какому она принадлежит тирану. Ночью он изготовил к ней письмо такого содержания:

  "Бог вам судья, что вы не исполнили обещания. Боюсь отыскивать тому причины и заставляю себя думать, что вы не могли поступить иначе. Безнадежность увидеться с вами заставляет меня рисковать: письмо это посылаю с С... Н... Он добрый и благородный человек, в глубоком значении этого слова. Чтобы не умереть от грусти, я должен с вами видеться. Если пройдет несколько дней и я не увижусь с вами, не ручаюсь, что со мной будет... Я не застрелюсь - нет! Я просто умру с печали... Прощайте, до свиданья".

  Савелий ушел поутру, обещаясь в тот же день принести Эльчанинову ответ.

XI

  В Могилках между тем шло, по-видимому, прежним порядком. Задор-Мановский только что приехал из города. Анна Павловна не так хорошо себя чувствовала и почти лежала в постели. Прием графа сделал на нее самое неприятное впечатление. Оскорбленная его обращением, она едва в состоянии была скрыть неприятное чувство, которое начал внушать ей этот человек, и свободно вздохнула тогда только, как выехала от него и очутилась одна в своей карете; а потом мысли ее снова устремились к постоянному предмету мечтаний - к Эльчанинову, к честному, доброму и благородному Эльчанинову. Тотчас по приезде своем, не переменив даже платья, пошла она к Лапинской роще, в нетерпении скорее узнать, взял ли он письмо и нет ли еще его там, потому что было всего восемь часов вечера, но никого не нашла. Со вниманием начала она осматривать то место дерева, где положена была записка, - там ее не было. На сердце Анны Павловны начинало становиться легче; но вдруг она заметила что-то белое, лежавшее на дне трещины, и с помощью прутика вытащила бумажку. - Это была ее записка. Все надежды рушились: она не будет его видеть завтра, может быть, никогда. Он рассердился и оставил ее одну, опять одну, среди ее мук, в то время, когда ей угрожает еще новая опасность от графа. Не помня почти себя, она возвратилась домой и бросилась на кровать. Тысяча средств было придумано, чтобы известить Эльчанинова, но ни одно не было возможно, и, таким образом, прошли три страшные, мучительные дня; от Эльчанинова не было ни весточки. В припадке исступления Анна Павловна решилась идти пешком в усадьбу его, которая, она слыхала, в десяти всего верстах; идти туда, чтобы только видеться с ним и выпросить у него прощение в невольном проступке, и, вероятно бы, решилась на это; но приехал муж, и то сделалось невозможно. Сама не зная, что делать, бедная женщина притворилась больной и легла в постель. Михайло Егорыч возвратился на этот раз в более, казалось, добром и веселом расположении духа, нежели обыкновенно. Узнавши о болезни жены, он вошел в ее спальню и, чего никогда еще не бывало, довольно ласково спросил, чем именно она больна, и потом даже посоветовал ей обтереться вином с перцем, единственным лекарством, которым он сам пользовался и в целительную силу которого верил.

  - Уж не сиятельные ли любезности уложили тебя и постель? - сказал он шутя.

  Анна Павловна ничего не отвечала.

  Постояв еще немного в спальной, Мановский вышел, отобедал и потом, вытянувшись на диване в гостиной и подложив под голову жесткую кожаную подушку, начал дремать; но шум мужских шагов в зале заставил его проснуться.

  Это был Савелий.

  - Здорово, брат, - сказал хозяин, не поднимаясь с дивана и протягивая свою огромную руку гостю.

  Мановский обходился с Савельем ласково, потому что часто нуждался в нем по хозяйству.

  - Здравствуйте, - отвечал тот, садясь на ближайшее кресло.

  - Что скажешь новенького?

  - Вы говорили мне побывать у вас.

  - Да, похимости{126}, брат, у меня на мельнице; черт ее знает что сделалось: не промалывает. Мои-то, дурачье, никак в толк взять не могут.

  - Камни плохи?

  - Новые: с полгода как купил. Посмотри, пожалуйста; сегодня некогда, а завтра.

  - Мне до завтра нельзя остаться.

  - Ну, полно, Савелий, погости, братец; скажи-ка лучше, здорова ли соседка твоя Клеопатра Николаевна?

  - Я ее не видал. А ваша Анна Павловна?

  - Больна, братец; должно быть, простудилась. Хилая она ведь такая.

  - И очень больна? - спросил Савелий.

  - Да, лежит.

  "Увижу ли я ее, - подумал Савелий, - придется ночевать. Авось, утром выйдет".

  - Кто там? - закричал Мановский, услышавши небольшой шум.

  Вместо ответа в комнату вошел Иван Александрыч, бледный, на цыпочках, как бы удерживая дыхание.

  - А, ваше сиятельство! - сказал хозяин. - Прошу покорнейше пожаловать. Сколько лет, сколько зим не видались.

  Мановский был в очень добром расположении духа.

  Но Иван Александрыч вместо ответа только кланялся.

  - Что это вы такие пересовращенные? Уж не уехал ли ваш дядюшка?

  - Никак нет-с. Его сиятельство еще долго проживут.

  - Благодарение господу!.. Садитесь, батюшка Иван Александрыч.

  Иван Александрыч сел.

  - Расскажите-ка нам, что поделывает ваш сиятельнейший дядюшка, каково поживает, каково кушает?

  - То есть каково здоровье его сиятельства?

  - Да, хоть каково здоровье?

  - Очень хорошо-с.

  - Благодарение господу! Да сохранит он его на долгие дни.

  Иван Александрыч переминался.

  - Я имею вам, Михайло Егорыч, нечто сказать, - проговорил он нетвердым голосом.

  - Мне?.. А что бы такое?..

  - Я могу сказать только один на один.

  - Странно!.. Уж не хотите ли у меня для дядюшки попросить денег взаймы? Вперед говорю: не дам.

  - У его сиятельства у самих денег целые горы.

  - Так что бы такое это было?

  - При людях не могу, Михайло Егорыч, ей-богу, не могу...

  - При людях не можете?.. Делать нечего... выдь, брат Савелий, пройди к жене в спальню... Знаешь, где?

  - Знаю, - сказал Савелий, обрадованный случаем повидаться с Анной Павловной, и вышел.

  - Ну, говорите, - сказал Мановский.

  Иван Александрыч медлил; лицо его было бледно, руки и ноги дрожали.

  - Да что это с вами? - спросил Задор-Мановский, видя смущение его.

  - Михайло Егорыч, - начал, наконец, дрожащим голосом Иван Александрыч, - я дворянин; не богатый, но дворянин; понимаете, в душе дворянин!

  - Черт вас знает, что у вас там в душе? - сказал Мановский, которого начинали бесить загадочные речи соседа.

  - В душе у меня сердце, Михайло Егорыч, - продолжал тот. - Я дворянин... мне горько, когда другого дворянина обижают.

  - Что за околесица: дворянин... дворянина обижают!.. Да что вы такое городите?

  - Михайло Егорыч! Вы не знаете, а вас обижают.

  - Меня обижают? Кто меня обижает?

  - Валерьян Александрыч Эльчанинов, - отвечал Иван Александрыч.

  - Эльчанинов... Да вам кой черт на бересте это написал? - сказал, покрасневши, Мановский, думая, что Иван Александрыч хочет говорить про происшествие у вдовы.

  - Я сам видел, Михайло Егорыч.

  - Сами видели... да где же и что вы видели?

  - Видел их вместе.

  - Где вместе?

  - Здесь, в поле, и, кажется, целовались.

  При последних словах досада и беспокойство показались на лице Мановского.

  - Да по кой черт в поле-то они сюда зашли? - спросил он.

  - Видно, так согласились; я их нашел вдвоем и после с ней пришел сюда в Могилки.

  - Сюда? Да сюда зачем же?

  - Она меня пригласила к себе.

  - Ну, так вы к ней бы и шли.

  - Я и пришел к ним.

  - Как пришел к ним? Да ведь кто вас пригласил?

  - Анна Павловна-с...

  - Жена моя? - произнес Мановский.

  - Супруга ваша-с, - отвечал Иван Александрыч.

  - Да ее-то где вы видели?

  - Я вам докладывал, что я их видел в поле с Валерьяном Александрычем.

  - Так это жена моя была... Ты ее видел с Эльчаниновым? - начал глухим голосом Мановский, приподнимаясь с дивана, и глаза его налились кровью и страшно взглянули на Ивана Александрыча, который ни жив ни мертв сидел на стуле и не мог даже ничего отвечать.

  - А, милостивая государыня, - сказал Мановский, переломивши первое движение гнева, - так вот ты чем больна? Эй! - закричал он.

  Явился лакей.

  - Пошли сюда барыню, сейчас же... сию секунду.

  Иван Александрыч поднялся со стула.

  - Прощайте, Михайло Егорыч, - проговорил он тихим голосом.

  - Сидите, вы мне нужны, - сказал Мановский повелительным голосом.

  Иван Александрыч сел, и после нескольких минут молчания в гостиную вошла Анна Павловна, с довольно веселым лицом: она сейчас получила письмо от Эльчанинова. Вслед за ней вошел и Савелий.

  - Поди сюда ближе, - сказал Мановский. - Этот человек, - продолжал он, указывая на Ивана Александрыча, - говорит, что видел тебя с любовником в здешнем поле... уличи его, что он лжет.

  Смертная бледность покрыла лицо бедной женщины; дыхание остановилось у ней в груди.

  - Вы, Иван Александрыч... - начала она, но голос ее прервался.

  - Говорят тебе, оправдывайся, или я тебя убью! - заревел Мановский и схватил ее одной рукой за ворот капота, а другой замахнулся. В первый еще раз поднимал он на жену руку. Негодование и какое-то отчаяние отразилось на бледном ее лице.

  - Он не лжет, я люблю того человека и ненавижу вас! - вскричала она почти безумным голосом, и в ту же минуту раздался сильный удар пощечины. Анна Павловна, как пласт, упала на пол. Мановский вскочил и, приподняв свою громадную ногу, хотел, кажется, сразу придавить ее; но Савелий успел несчастную жертву схватить и вытащить из гостиной. Она почти не дышала.

  - А! - ревел Мановский. - Так ты так-то!.. - и обратился было к Ивану Александрычу, но тот уж скрылся и, что есть силы, гнал на беговых дрожках в Каменки.

  - Люди! - произнес Мановский, как бы обеспамятев от гнева и садясь на диван.

  В комнату вошел бледный лакей.

  - Сейчас выгнать ее из моего дома! - сказал он каким-то страшно спокойным голосом.

  В дверях показался Савелий.

  - Михайло Егорыч, вспомните, что вы делаете! - сказал он. - Куда пойдет Анна Павловна?

  - К черту! Пускай идет к любовнику.

  - Бог вас накажет, Михайло Егорыч, вы и себя и ее губите.

  Мановский не отвечал.

  - Малой! - крикнул он.

  В комнату явился прежний лакей.

  - Выгнали ли?

  - Барыня лежит в обмороке, - произнес робко лакей.

  - Вытащить ее на руках! - проревел Мановский.

  - Михайло Егорыч, - произнес Савелий.

  - Убирайтесь к черту! - продолжал Мановский.

  - Михайло Егорыч! Я на вас донесу предводителю!

  - Хо-хо-хо! Ах ты, лапотник! Пошел вон!

  - Вспомните, Михайло Егорыч, бога! Не раскайтесь! - сказал Савелий и вышел.

  Через несколько минут страшная сцена совершилась на могилковском дворе. Двое лакеев несли бесчувственную Анну Павловну на руках; сзади их шел мальчик с чемоданом. Дворовые женщины и даже мужики, стоя за углами своих изб, навзрыд плакали, провожая барыню. Мановский стоял на крыльце; на лице его видна была бесчувственная холодность. Мщение его было удовлетворено. Он знал, что обрекал жену или на нищету, или на позор. Между тем двое слуг, несших Анну Павловну, прошли могилковское поле и остановились.

  - Уж не умерла ли она?

  - Боюсь, Сеня, дальше-то идти; положим здесь, авось, опомнится и добредет куда-нибудь...

  - Да только бы опомнилась.

  - Ну, так класть, что ли? Лучше ночью можно сбегать сюда.

  В это время из опушки леса вышел Савелий.

  - Оставьте, братцы, ее, - сказал он, - как опомнится, я доведу ее куда-нибудь.

  - Доведите, Савелий Никандрович, - сказали лакеи, - мы уж в той надежде будем.

  Они сложили свою ношу. Мальчик положил возле небольшой чемодан.

  - Прощайте, матушка Анна Павловна, - сказал Сенька, целуя бесчувственную руку госпожи.

  Все они отправились в обратный путь. Савелий один остался с Анной Павловной. Что было ему делать? Куда отвести? К кому-нибудь из соседей? Он знал, что все ее не любят и не дадут прибежища, тем более, когда узнают причину ее изгнания. К Эльчанинову? Но это было... Он холостой человек, он любовник ее: скажут, что она убежала к нему. К себе? Не все ли это равно, что к Эльчанинову. Отвести ее к графу и просить его покровительства и защиты? Это казалось ему всего лучше. А что скажет Эльчанинов? Да и куда захочет она сама?

  Размышления его были прерваны стоном, вырвавшимся из груди Анны Павловны. Она опомнилась и приподнялась с земли.

  - Где я? - проговорила страдалица, обводя вокруг себя мутным взором.

  - Здесь, со мной, Анна Павловна, - сказал Савелий.

  - Здесь... Где здесь? Мне помнится, он кричал на меня... он хотел убить меня.

  - Да-с... - отвечал Савелий; на глазах его навернулись слезы. - Но теперь вы, однако, успокойтесь: вам лучше. Пойдемте.

  - Идти - куда? Домой?

  Савелий ничего не отвечал.

  - Куда же мы пойдем? Я не пойду домой. Мне страшно.

  - Мы не пойдем в Могилки, - отвечал Савелий.

  - Куда же идти?

  - Мы пойдем... куда вы захотите.

  - Погодите... Я понимаю... муж меня выгнал, он не убил меня, а только выгнал, и за что? За то, что я сказала, что люблю этого человека... Что же? Ведите меня к нему. Я хочу его видеть, хочу рассказать ему, как меня выгнал муж за него. Ведите меня, я давно его не видала, я обманула его.

  - Но, Анна Павловна, как же это?.. Неприлично, - возразил было Савелий.

  - Ведите меня к нему: у меня никого, кроме него, нет! Бога ради, ведите! - воскликнула бедная женщина, почти вставая перед Савельем на колени.

  - Ну, суди меня бог, - проговорил он, махнув рукою, и потом поднял ее и почти на руках понес в Коровино к Эльчанинову.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

I

  Прошло два месяца после того дня, как в Могилках разыгралась страшная драма. Она исключительно была предметом разговоров всех соседей. В настоящее время их удивляло то странное положение, в котором держали се