Лукаш Иван Созонтович - Граф Калиостро

; А наказано было брату-розенкрейцеру Григору Фихтелю от самого господина Елагина приуготовить залы в доме своем и возжечь семисвечники для собрания братьев-каменщиков ложи Гигея.

   Бакалавр к собранию запоздал.

   Пронесся зайцем по чисто выметенному двору, вбежал на крыльцо.

   В сводчатом низком покое, окнами на Неву, свалены на скамьи трости, шляпы, плащи. Кривцов оправил помятые букли и опоясался белым кожаным передником, каменщицким запоном. Натянул лосиные перчатки до локтей и перекинул через грудь золоченый масонский знак - шестиугольную звезду на голубой ленте.

   Набросив на плечи черный долгий плащ, подобный монашеской мантии, бакалавр из прихожей ступил в темное зало.

   Золоченая звезда позванивает на ходу... Слышны издали торжественные вздохи органа, грустный звон арфы. Кривцов стал на колени у высоких дверей, постучал робко.

   - Кто там? - позвал из тьмы голос сильный, как будто голос самой музыки.

   - Брат-странник, - ответил Кривцов словами масонского пароля.

   - Многопочтенный кавалер, откуда ты пришел?

   - Из Иерусалима.

   - Где ты проходил?

   - Назаретом.

   - Кто тебя водил?

   - Рафаил.

   - Какого ты колена?

   - Иудина.

   - ²nr³! - вскрикнули многие голоса за дверями, а один голос позвал грозно и сильно:

   - Войди, кавалер, в братство Креста, орошенного розовой кровью.

   Звучная волна органа хлынула бакалавру в лицо. Его ослепило блистание свеч, теснота пудреных голов, сквозящих белым дымом.

   На бархатной черной завесе в глубине залы горит алым огнем Златорозовый Крест. А под ним вьется огненная надпись:

  

   Fraternitas Rosae Crucis.

   [Братство Розового Креста (лат.)]

  

   Семисвечники, окутанные черным флером, ровно пылают по четырем краям масонского ковра.

   Бакалавр сел на скамью у входа. Вдалеке, в отблесках свечей, склоняется над столом лицо великого розенкрейцера, господина Елагина.

   Кто-то мягко тронул Кривцова за локоть. Рядом с бакалавром сидит на скамье Николай Иванович Новиков, типографщик, держащий книжную свою лавку в Москве, у Воскресенских ворот. Над пристальными, добрыми глазами типографщика нависли косые мешки век. Брат Новиков всегда найдет добрую шутку для младшего брата-каменщика:

   - Не оробел ли, душа моя? - протянул Новиков руку. Из-под мантии мелькнул поношенный коричневый кафтан.

   Бакалавр учтиво пожал белую полную ладонь московского типографщика, высочайших степеней розенкрейцера, брата-sacerdos [жрец (лат.)], который носит в ложе великое и страшное имя Collovion.

   - А я полагал, многопочтенный брат Collovion, что вы в Москве обретаетесь.

   - Пребывал там, душа моя, да меня сюда вызвали: Калиостра смотреть.

   Тут ударил три раза костяной молоток, говор умолк, и все поднялись со скамей.

   Елагин стоял, оперев ладони о стол. Чуть тряслась пудреная голова великого мастера:

   - Кавалеры и рыцари, Пеликан начертан на нашем щите, Пеликан, кормящий кровью детенышей. Вступая сюда, мы клянемся даже и тень свою посвятить ордену - отдадимся же кровью и тенью, телом и духом Златорозовому Кресту.

   Невидимый орган прихлынул глубоким приливом, грянули колоннады металла.

   Ярко загорелся алый крест на черной завесе. Все пели, подняв к алому Кресту головы:

  

   Взвейтесь сердцами

   Выше всех звезд,

   Блещет пред нами

   Златорозовый Крест...

  

   Московский типографщик пел, сжав кулаки, с расширенными ноздрями. По его крутому лысеющему лбу катил крупный пот.

   От восковых огней, пения, запаха вощины, сукна камзолов и пудры бакалавру стало душно. Дрожащий орган изливал еще утихающее дыханье, когда распахнулись двери из темной залы и, предшествуемый двум братьям со светильниками, вступил в храм граф Феникс, кавалер де Калиостро, в красном кафтане, в желтых чулках с красными запятыми.

   За ним, как белое видение, выплыла из тьмы Санта-Кроче. На пороге запнулась, отвела с виска темную прядь. Братья со светильниками провели графиню к круглому столу, против бакалавра. Санта-Кроче шла через зало, не поднимая глаз, едва касаясь паркета. По ее лицу, по опущенным шелковистым ресницам ходили отсветы огней.

   - Прекрасная госпожа, - прошептал бакалавр.

   - Отменна, не спорю, - шепотом подтвердил Новиков. - А вот Феникс сей вовсе не авантажен.

   Калиостро остался у дверей. Он точно растерялся от блеска, тесноты, жара. Громадная тень пала за ним черным горбом. И вдруг со всех ног кинулся он в глубину залы, к креслу Елагина. Стремительно сел на колени, закачался как китайский божок, ударяя в грудь кулаком.

   - Встаньте, странствующий рыцарь, - с явной досадой сказал Елагин, протянув графу через стол старческую руку. - Не подобают мне почести ваши. Прошу вас приступать к делу.

   Калиостро поднялся, утер красным платком жирный затылок. Его сивый парик сбился вбок.

   Бакалавр без стеснения разглядывал приземистую фигуру мага в натопорщенном фрамбуазе, точно бы с чужого плеча.

   И почему-то застыдился бакалавр, что все так восторженно пели молитву, что гудит еще металлическая пещера органа, а в храме бегает, стучит красными каблуками этот плешивый граф, похожий на комедийного педриллу.

   Калиостро быстро обходил братьев. Кланялся, приседал, на красной спине морщилась складка, шпажонка прыгала, как железный хвост. С лица графа не сбегала насмешливая трусливая улыбка. Она приподымала ему припухлую губу, обнажая острые мышьи зубы.

   Калиостро поздоровался и с Кривцовым: точно встряхнул перед ним нестройными сиплыми струнами, обдав изо рта гнилью желудка.

   Бакалавр выдернул ладонь из влажных пальцев графа, проворно обтер за спиной.

   - И чего распрыгался, шут, - проворчал Новиков вслед Калиостро.

   Граф Феникс оглянулся, точно понял, потное лицо побледнело, ноздри раздулись. Он стал посреди зала, скрестив на груди руки. Пылает его красный кафтан среди черных мантий братьев. Сверкнули глаза. Граф что-то сказал.

   - Не разумею иностранных языков, никак, латынь? - вполголоса спросил Новиков бакалавра.

   - Нет, италианский. Магические опыты собранию объявляет.

   В золотистом и теплом блистанье свечей, белым облаком светилась Санта-Кроче. "Феличиани, Феличиани", - смотрел на нее Кривцов. Казалось, что графиня тоже смотрит на него издали.

   Сильно сверкнул клинок, Калиостро выхватил шпагу.

   Клинком бьет по воздуху, сопит, напрягается. Вдруг подпрыгнул, очертил на паркете круг. Скрежещет сталь. Языки огня бегут по черте.

   В огненный круг ступил Калиостро, замахал шпагой во все углы залы. И куда сверкал клинок, там гасли, точно от удара ветра, огни.

   Высоко, на черной завесе, пылает Златорозовый Крест.

   Калиостро вбежал к нему по ступенькам. Он пронзил шпагой воздух, сшибся с кем-то в схватке - его отбросило со ступеней - храпя, он кинулся вновь.

   Черный горбун с кошачьей головой - тень Калиостро - кривляется на сводах, ступеньках, завесе.

   Вот отшвырнуло Калиостро. Вот он вспрянул, страстно и дико завыл:

   - Гелион, Мелион, Тетраграматон!..

   Ворвался, шумя, холодный ветер. Ударил. Златорозовый Крест погас.

   Шпага Калиостро, звеня, покатилась во тьму...

   Только одна тонкая восковая свеча теплится у круглого стола Санта-Кроче. Калиостро ступил к графине вкрадчиво и бесшумно. Взял ее за руку...

   У бакалавра от страха шевельнулись волосы. Ему почудилось, что он с глазу на глаз с Калиостро в душном склепе, и горит одна восковая свеча, и в неверном огне ее видится кошачья голова кавалера, а с ним рядом лицо бледной покойницы, лицо иностранной госпожи Санта-Кроче.

   - Встань, Мадонна моя, - воркующе заговорил граф. - Помоги мне показать знатным братьям московам, кто я таков, - встань!

   Он кинул вверх руку со шпагой. Блеснул клинок.

   Графиня протянула к горящему острию руки, с закрытыми глазами шла она на шпагу. Она тянулась к этой сверкающей игле, точно к магниту. Затрепетала. Ее атласные башмачки отделились от паркета, - графиня подымается, подымается в воздух - прозрачная, белая...

   Ее распростертое тело медленно закружило вокруг острия. Белое лицо без кровинки, искажены темные губы. Как легкое крыло, мелькает белая шаль - быстрее, быстрее - молнией кружится в вышине острие, свистя, носится под темными сводами бездыханная белая госпожа.

   - Мать Пресвятая, смотрите, она страдает! - вскрикнул Кривцов. Его потрясла глубокая дрожь негодования, ужаса, жалости.

   - Довольно! Довольно!

   Все гневно вздохнули, заговорили. С грохотом опрокинулась дубовая скамья.

   Как сбитая птица, Санта-Кроче упала у стола. Очнулась, окинула диким взглядом сивые космы париков, свесившихся над ней.

   - Не мешать! - яростно визгнул граф. По его бледному лицу катил пот. - Прочь из магическаго круга, московские невежды, или я, я...

   Он рассек клинком воздух, все отшатнулись.

   И видели все, как из рукавов Калиостро, из желтоватых пуандешпанов, вырвалась стая причудливых птиц - чудовищных гусей со слоновыми ногами, индюков, похожих на мясистые башни, грифов с дряблыми колючими шеями. Чудовища захлопали крыльями, сшибаясь, носясь, хлеща по головам, в корчах падали на паркет, ломая скрипящие костяки крыл.

   Бакалавр отбивался от птиц кулаками. Влажные вонючие перья мазали его по лицу. И тогда кто-то крикнул:

   - Вода!

   Пенясь, хлынули туманные воды, надули черную завесу, хлестнули через столы, скамьи, со звоном опрокинули светильники.

   - Феличиани, Феличиани! Спасите ее! - вскрикнул бакалавр, вырываясь из рук Новикова.

   - Куда, стой! - держал его тот.

   - Великий Кофта, не вселяй ужаса в сердца наши, - донесся из тьмы покойный голос Елагина. - Властное могущество твое мы узрели воочию, но не для гнева зван ты сюда. Останови силы тьмы, маг великий.

   - Гелион, Мелион, Тетраграматон... - протяжно завыл Калиостро.

   И все увидели, что вод нет, что у круглого стола лежит на паркете белая графиня, что Калиостро склоняется над ней. Черные жесткие волосы дыбятся вокруг лысины, граф держит в руках парик, как отрубленную голову.

   Ужасно и медленно обвел он глазами зало, пепельные губы насмешливо дрогнули:

   - Повинуюсь приказанию великого розенкрейцера...

   "Подыми Феличиани, или она умерла?" - с острой тоской подумал Кривцов. Калиостро точно услышал мысли бакалавра и коснулся плеча Санта-Кроче.

   - Отдохни, встань, Мадонна моя.

   И закланялся во все стороны, как фигляр или продавец лекарственных эликсиров на ярмарке.

   - Каких еще знаков надобно вам, signores?

   - Золота, - послышался голос Елагина.

   - Истинного золота, чтобы повелевать жизнью! - крикнул Новиков.

   - Золота, золота, - жадно и глухо загудели все, напирая на огненную черту. Калиостро вертел головой. Кругом кричали: "Золота, золота", а Калиостро хохотал, чихал, утирал платком багровую лысину.

   - Золота! О, это легче всего. Ни с места! Я засыплю вас золотом.

   Граф повернулся на каблуках, щелкнул пальцами, и от щелчков запрыгали каскады червонцев вокруг лысой его головы. Изумленные лица, круглые глаза, скорченные пальцы озарило золотым блеском.

   Из рук Калиостро бьют золотые фонтаны. Монеты, чисто звеня, подскакивают, катятся по паркету.

   - Червонцы - о, о - дукаты, дублон покатился, султанская лира! - жадно гудели кругом.

   Кривцов обошел спины, тесно сбитые у магического круга. Санта-Кроче сидела в креслах у стола, положив голову на руку.

   - Госпожа, - наклонился к ней бакалавр, - прекрасная госпожа, узнаете вы меня?

   Из полуопущенных ресниц по лицу бакалавра скользнул рассеянный, томный вагляд.

   - Помните, госпожа, я принес графу письмо?

   - Да, я вас помню, молодой кавалер.

   - Госпожа, вот все они бросились к золоту, а я...

   Санта-Кроче повела тонкой бровью:

   - Золото? Но там нет золота, кавалер...

   - Как? - Бакалавр, открыв от удивления рот, взглянул на магический круг. А круг очерчен мелом, а золота нет, только топчатся плотные графские ноги в желтых чулках с красными запятыми.

   - Феличиани! - позвал Калиостро. - Довольно им золота!

   Бакалавр отшатнулся от графини. "Что за притча, куда девались червонцы?" - и даже потер переносицу. Кругом недоуменно заспорили.

   - Полагаю, он монеты - в рукав, а оттуда - в штаны.

   - Изволь-ка в штаны такую казну угвоздить. Я чаю, воза два золота было, что твой Монетный двор.

   - А я смею удостоверить, что все червонцы до остатнего в шпагу его поскакали: дзык-прыг.

   - Помолчите вы, сударь Дзык-Прыг: виданное ли дело деньги в шпагу прятать?

   - Да шпага его один симбол и магический жезл, а золото, полагаю, - одна аллегория.

   Долго бы еще спорили братья-розенкрейцеры, утирая платками лица, взбивая влажные от пота букли, постукивая крышками табакерок и предлагая соседям отведать тертого лавеланда, если бы Калиостро не захлопал в ладоши.

   - Высокое собрание, - надменно заговорил он по-французски. - Теперь вы видите, откуда богатства мои, о которых столь много пишут в газетах Европы... Но, братья, все же я утеснен, обвинен людьми, оклеветан: Калиостро - плут, Калиостро - обманщик... А заслужил ли я участь сию?.. Встань, Санта-Кроче, покажи им, кто я, кем буду я в грядущие времена - встань!

   Граненый алмаз перстня влажно вспыхнул на коротком пальце.

   - Все смотрите на мой волшебный алмаз! Говори, Санта-Кроче, что видишь?

   - Я устала, Джузуппе, не могу...

   - Смотри!..

   Санта-Кроче замерла от сиплого окрика, руки пали вдоль тела. "Прекрасная госпожа, лучше бы мне страдать за тебя", - на глаза Кривцову навернулись слезы.

   - Что видишь? - прикрикнул Калиостро.

   - Вижу, вижу, - точно издалека доносится мягкий голос графини.

   - Вижу... Толпа, шерстяные красные колпаки; черные пики, в зареве небо... Голова, - пощади! - отрубленная голова...

   - Голова, что такое? Где видишь меня? - недоуменно забормотал Калиостро. - Да скажешь ли ты?

   - Выкачены глаза, кожа обуглилась, почернела, вспухший шершавый язык торчит из ощеренных зубов... Это ты! ты!

   - Я? - Калиостро побледнел. - Меня казнят, да?

   - О нет... Ты... Тебе машут красными колпаками... Они ревут, плещут в ладоши, они несут тебя над черными пиками, - вот ты! Ты вождь!

   - А, а, - оскалился граф. - Не слышишь ли имя мое?

   - От рева трясется красное небо, мостовые, дома... Не слышу... Слышу... Ма... нет... Ро... Ма-Ро ... Ро-Ма... Нет, не слышу.

   - Дальше где я, иди, иди, дальше!

   - Солдаты, медные орлы, барабаны... Всадники, на медных касках конские хвосты... о, куда они устремились, гром небесный!

   - А я? Где я?

   - Ты... Серый конь... Они кидают в воздух мохнатые медвежьи шапки, они рыдают от восхищенья... Слышу... Ты... Бо... Вот ты! Ты - император.

   - Император? - Калиостро фыркнул. - Как, твой старый лысый Джузуппе, ты сказала, он император... Тогда дальше, вперед.

   - Пощади меня.

   - Дальше!

   - Вижу... Город... Красные кирпичи в инее. Сугробы... Высокая восточная стена... Простор... Мертвые улицы... Скуластые варвары... вот твой лысый лоб, блестящие монгольские глаза... Пощади!

   - Нет!

   Санта-Кроче зашаталась, со стоном пала на колени:

   - О, пощади - кровь, кровь!

   - Кровь! - проворчал Калиостро, бледнея. Склонился над графиней, поднял ее:

   - Опыты кончены! Прочь с дороги!

   И с графиней на руках широкими прыжками бросился из храма.

   - Будь проклята твоя магия, червонцы, алмаз! - бешено крикнул бакалавр, кидаясь за графом вдогонку.

   Он пронесся по пустому темному залу, по лестнице скатился в прихожую, - но тут графские слуги Жако и Жульен преградили ему путь.

   - Не так быстро, signore, - с ужимками поклонился Жако.

   - Пусти! - отбросил его бакалавр.

   В открытую дверь мелькнула белая мгла. К воротам по деревянным мосткам бежит с белой госпожой на руках граф Феникс - красная кошка, ставшая на задние лапы.

   - Назад! - оттолкнул бакалавра Жако.

   Дверь хлопнула, бакалавр ударил в нее кулаками, и вдруг из замочной скважины просунулся долгий палец. Погрозил.

   Не палец, а кончик носа просунулся в скважину. Шевельнулся, понюхал воздух, чихнул.

   - Наваждение! - Кривцов рванул волосы, в кулаке остались рыжие пряди...

   Великий мастер и московский типографщик нашли бакалавра в прихожей, у заднего крыльца, на полу. Кривцов сидел у замочной скважины и рукой ловил воздух.

   - Андрей, батюшка, что тебе приключилось? - коснулся его плеча Елагин.

   - Нос, нос проклятый. Чуть поймаешь, он ровно муха - в скважину шмыг...

   - Господин секретарь, не дурите, - сказал Елагин построже.

   - Голубчик, душа моя, - нагнулся к бакалавру и Новиков. - Пошто ты за магом со всех ног грянул?

   - Ах, вы?.. - повел глазами Кривцов. И закрыл худое лицо ладонями, и заплакал в голос, навзрыд.

   - Наваждение, наваждение...

   - Пойдем отседова, батюшка, - ласково взял его под руку Елагин.

   Негоциант Григор Фихтель выпустил братьев с парадных крылец, а они втроем вышли со двора.

   Уже светало.

   Белое небо над Невой тронулось холодной желтой зарей. Отлогим глинистым берегом пробирались они к Тучкову мосту. Старый алебардщик уже проснулся от холода и от утреннего боя курантов.

   - Словно бы заря, словно и нет, - поморгал ресницами алебардщик. - Кто его знает, а фонарь под мостом тушить самое время.

   За Невой заря облила бледным золотом верхушки барок с сеном...

   - Беседа наша, сударь, Иван Перфильевич, будет короткой, - покашливая от сырости, говорил Новиков. - Наутро я отбываю в Москву... Бакалавр-то наш, сдается мне, прав: сей Калиостр единое наваждение суть. Может, и знает он какую силишку, нам покуда неведомую, да и морочит весь свет и ту бедную госпожу мучает...

   Башмаки глухо постукивали по влажным настилам моста.

   - Выслушайте меня, сударь Николай Иванович, с терпением. - Елагин остановился и даже взял Новикова за медную пуговицу синего плаща:

   - Может статься, обманщик он, но я исповедаю тако: и ложь, и обман да послужат рабынями Златорозовому Кресту... Посему намерен я сего графа в мой дом на житье позвать, дабы отыскал он нам камень мудрости и соделал золото, как было обещано им в письме из Митавы.

   - Пустое затеяли, сударь.

   - Николай Иванович, друг мой, не горячитесь... А ежели откроем мы тайну философского камени - ведь воистину наступит тогда златой век человечества.

   - Златой век, златой век... - вздохнул Новиков. - Сущее все мечтательство... Нет, заутра я отбываю в Москву.

   Бакалавр, облокотясь о деревянные перила, смотрел на белую, едва зажелтевшую пустыню неба и воды.

   - Пойдем, Степаныч, - мягко позвал его Новиков.

   - Иду, иду, - обернул бакалавр лицо из тумана.

   За горбатым мостом выросла мокрая крыша гауптвахты. Ходит у полосатого столба часовой солдат в овчинном дымящем тулупе.

  

  

  

   У белой балюстрады на желтом паркете горячие пятна солнца.

   За кариатидами бельведера, - полегчавшими, посиневшими, - огромно и ясно видна даль Царского Села: зеленые квадраты стриженых рощ, мостки, коричневые поволоки оврагов, рогатки и скирды скошенного сена, уходящие зелеными чалмами по скату к ветряной мельнице, вертящей четкие крылья.

   Ее Величество в белом гарнитуровом шлафроке, - влажные от умывания волосы подобраны в светлый узел, волны волансьена колышатся на груди, - проходит в неспешной прогулке вдоль кариатид воздушной галереи.

   В голубых глазах государыни блеснули черные, золотистые искры. Она оглянулась:

   - Поспешите, милый друг, Александр Васильевич, али вам не пройти?

   В стеклянных дверях наклонно отразились зеленые штофные обои, золоченые карнизы, простенки, и на бельведер неловко протискался Ее Величества секретарь, тучный щеголь Храповицкий в просторном коричневом фраке и в атласном камзоле цвета молока с кофе.

   - Инда, матушка, в пот вогнала дверка сия.

   За Храповицким, сухо постукивая коготками, выбежали господин Сир и господин Том, поджарые английские собаки, - мордочки узкие, острые уши торчком, серая шерсть, как гладкое серебро, обе в ошейниках красного бархата, - любимцы императрицы.

   - Слюшай, батушка, надобно тебе обливанья от пота.

   - Обливаюсь, государыня, инда мерзну, да без толку: подобен грецкой губке, водой насыщенной.

   Императрица сощурилась, глаза блеснули голубым светом...

   Марья Саввишна Перекусихина, придворная камер-фрау, ведала многие тайны этих ясных глаз: они темнели, как твердое железо, они синели, подобно летнему небу, они сияли голубым светом. Ведала также Перекусихина секреты натурального румянца императрицы, приятной свежести ее лица: еще до света, покидая постель, государыня первым делом утирает лицо куском льда и пьет чашку черного левантийского кофе, более крепкого, чем табак морских капитанов.

   Приятная полуулыбка всегда приподымает ей привлекательно и как-то по-козьи уголки свежих губ. От ее невысокой, слегка полнеющей фигуры, от белых рук с ямками на локтях, от того, как на круглом подбородке разбегаются при смехе приятные морщинки - лукавая звездочка, - веет чем-то влекущим, податливо-сладостным, грешным.

   А в Санкт-Петербурге, - на заседаниях Сената и военных коллегий или за тонконогим рабочим столом, жалобно скрипящим под ее приятными локтями, когда при свечах перебирает она шуршащие листы меморий и слушает грубые и сиплые голоса докладчиков генерал-губернаторов, - императрицу не узнать.

   Императрица меняется. Выслушав фельдмаршалов и министров, она закидывает по-мужски ногу на ногу, покачивает острым концом парчовой туфли. Ее чепец из белой блонды зачастую сбивается вбок, и всегда влево. Обдумывая что-либо, она гусиным пером почесывает за ухом, шумно чихает в платок, нередко и чертыхается.

   Или мгновенно вспыхнув от гнева, смертельно бледнеет, меркнут, как железо, глаза, она медленно подымается, опираясь всей тяжестью продолговатых ладоней о стол, - точно вырастает она, высокая, величественная, - ее разгневанное лицо, как сияющий мрамор, - и генерал-губернаторы, адмиралы, послы с холодным трепетом пригибают спины в глубоком поклоне: стоит перед ними сама великая в женах, Augustissima, Императрица Российская, Северная Минерва...

   - Сир, Том, ко мне - позвала Екатерина английских собак. Сухо заскребли ноготки, Сир и Том запрыгали у ее ног, норовя лизнуть ладонь.

   - Несносные! - Екатерина притворно замахнулась янтарной тростью, сверкнувшей желтым огнем.

   - Отдохнуль, господин Храповицкий? Пойдем Венеру Стыдливую посмотреть: нынче сей статуй из зимней кладовая под колоннадой поставлен.

   Государыня говорила по-русски с едва приметным акцентом иностранки, бывало, ошибалась в падежах, а русские слова звучали у нее большими, смешными и теплыми.

   Проходя мимо Геркулеса, государыня постучала янтарной тростью по мраморной его ступне.

   - Располагаю я, милий друг, думать, что басни о превращениях Юпитеровых были токмо удачной отговорка для прогрешивых девок. Мой мнение таково: в древние времена беременные девки попросту клепали на Геркулеса и Марса.

   Храповицкий добродушно улыбнулся, отирая лоб очень чистым платком.

   В конце воздушной галереи ослепительно блещет Венера Медичи или Венера Стыдливая, - одна рука отбита до круглого плеча, а другая мягким изгибом прикрывает стыдные прелести.

   Императрица сощурилась, рассеянно пошевелила в воздухе пальцами, - Храповицкий протянул табакерку, - она взяла щепоть, не отрывая взгляда от статуи.

   Государыня обошла Венеру кругом. Божественная мраморная спина с чуть изогнутой линией - точно тенью легкого лука - пылает солнечной белизной. Императрица похлопала Венеру продолговатой ладонью по спине, ниже поясницы.

   - Без спора прекрасна сей Venus a belle dos, pour ne pas dire... aux belles fesses [Превосходная спинка, что ни говори... с превосходными ягодицами (фр.)].

   Атласный камзол Храповицкого, цвета молока с кофе, залоснился, заколыхался. Тучный щеголь от хохота тут же вспотел. Екатерина ждала, когда добряк отсмеется, пристально наблюдала груду его трясущихся мяс. И вдруг прижала палец к губам, взглянув через голову Храповицкого в конец бельведера.

   - Никак мой генеральс-адъютант? Благодарствую, господин секретарь, что сопровождали меня на скучной прогулка. Теперь я не буду одна.

   И приветливо кивнула Храповицкому. Тот, кланяясь, стал отходить к стеклянным павильонам.

   На галерею по широким белым ступенькам легко вбегает из парка Ее Величества генеральс-адъютант, шеф кирасирских полков, Александр Дмитриевич Ланской.

   Государыня быстро шла навстречу. Она чуть задыхалась, прохладно шумел белый шлафрок.

   - Здравствуй, радость, пошто вечор не бывал?

   Ланской молча склонил пудреную, пронизанную солнцем голову. Ветер отнес его белую буклю, колыхнул влажные, светлые волосы государыни, волансьены на груди. Ланской вдохнул знакомый запах утренней свежести, душистых кружев, солнца. За бельведером, как на архитектурном плане, видна круглая площадка, от которой разбегаются звездой посыпанные красным гравием дорожки. У вязов, стриженных в квадратную стену, стоит на часах гренадер. Ветер треплет бело-синие перья его серебряного шишака, так же, как страусовый султан на черной треуголке Ланского.

   - Ты вернулся не весел, в расстройстве. Что приключилось? - государыня положила белую ладонь на смуглую руку генеральс-адъютанта.

   На тонком лице Ланского, в его бархатных горячих глазах светло дрогнуло солнце. Блеск прекрасных глаз облил Екатерину, и пудреная голова генеральс-адъютанта, изящная голова Адониса, снова склонилась.

   - Точно запоздал, невесел. Сам не ведаю, что со мной... Вечор у Поцелуева моста остановил я карету, вошел было в гуляющую толпу и тут почуял, что в спину мне кто-то смотрит, в самый затылок.

   - Короче, мой друг.

   Ланской скомкал лосиную перчатку.

   - Оглянулся, а на меня смотрит неведомый кавалер, иностранец в черном кафтане. "Я приехал за вами, мое имя граф Феникс", - поклонился он мне. "Я привез прожект заведенья в Империи фабрик для деланья золота. И токмо вы можете мне помочь..."

   - Феникс?.. Ведаю, что под сим прозвищем шут всесветный, обманщик Калиостр прибыл каверзничать в нашу столицу... Ах, каналья.

   Она закинула ногу на ногу, прищурилась.

   - Вольно тебе подобные бредни слушать. И к чему мне про то сказывать.

   - Выслушайте, кавалер Феникс подвел ко мне за руку прекрасную госпожу Санта-Кроче.

   - Прекрасную?

   - Да.

   - Прекрасную? - от шеи на щеки, на виски государыни проступили красные пятна. Ее приятное лицо постарело:

   - Оставьте дипломатические формалитеты... Я вижю, вам пришлась по нрав сей заезжая девка.

   - Государыня, государыня! - смуглые ладони Ланского растерянно затеребили серебряные пуговки сиреневого камзола.

   - Причины нет слюшать о ваших петербургских амурах.

   - Ваше Величество!

   - Я знаю мое величество! У меня не в обычае насильно держать кого при себе. Вы вольны, Александр Дмитриевич, в своем сердце.

   - Государыня, но вы не хотите слушать меня. Смуглое лицо Ланского посерело. Он так сильно ударил себя в грудь кулаком, что перстень плеснул вишневыми огнями.

   Екатерина медленно шла к павильону. Коготки господ Сира и Тома выстукивали на паркете легкую барабанную дробь.

   - Ступайте, сударь, на амурные ваши прогулки в столица. В Сарском Село вас боле не ждут...

   Ланской растерянно смотрел вслед императрице. Потом его лицо осветилось улыбкой.

   - Астрея, ревнуешь, - Астрея?..

   А вечером, когда в полукруглых окнах дворца замерцали многие свечи, в павильон молодого генерала пробралась мимо оранжерей Марья Саввишна Перекусихина. В желтом шелковом душегрее, в черном корсаже полоской, востроносая, тощая, походила камер-фрау Перекусихина на осу.

   Ланской лежал на канапе к стене лицом. Марья Саввишна подергала генеральс-адъютанта за белую косицу, обвитую черным гро-греном.

   - Ай, хорош молодец, начудесил, - зажужжала Перекусихина, подбоченясь. - Было бы молчать о вечерашних авантюрах твоих, кто за язык-то потянул.

   - Государыне моей я не лжец, - хмуро ответил Ланской. - Что вам надобно?

   - Пожалуй на половину Ее Величества. Там узнаешь...

   В спальне императрицы на шифоньере горит свеча. Екатерина, поджав ноги, сидит на смятых пуховиках. Один парчовый башмак упал, другой еще держится на кончиках пальцев.

   Камер-фрау легонько втолкнула Ланского.

   - Вы? - государыня разжала руки с колен. Кончиком ноги, не глядя, поискала под постелью упавший башмак. В ночных одеждах казалась она пышнее, величественнее и старше, чем утром.

   - Тут вам вольный абшид, отставка, чины, деревни - ее продолговатые пальцы пошуршали в бумагах на шифоньере. - Вот, возьмите... Благодарствую, что были мне другом. Понимаю: я стара, вы молоды. Идите... Ничего.

   Последнее слово она выговорила - "нишево".

   - Вы вольны меня удалять, государыня, - поклонился Ланской. - Но чинов и деревень мне не надобно... Гоните, когда не верите. Все едино, без тебя не жить... Люблю, не лгал, никогда не солгу, люблю тебя, царица славная, великая, светлая.

   И пал на колени, сильно охватил ее ноги. Государыня испуганно долго смотрела в его пылающие глаза. И вдруг коротко рассмеялась.

   - Любишь, не врешь... по глазам вижю: любишь... Я, старая баба, - я тебя ко всему свету ревную. Встань.

   Государыня так быстро ходила с Ланским по спальне, что ее белые одежды, раздуваясь, обдавали генерала свежестью.

   - Говори, Александр, точно хороша Санта-Кроче?

   - Хороша, государыня, не солгу. Но не о ней речь - а о Фениксе.

   - Лысый бес? Накаверзничав с моими масонами, он удерет. - Калиостро пустое.

   - Нет, государыня... Как он взглянул на меня, я тотчас... Страшные глаза... Я мигом руку от него вырвал, карету погнал... Испугал меня сей кавалер... И всю ночь он мне виделся, смотрит из тьмы: "Ланской, хочешь золота?" И я думаю, государыня, что...

   Генеральс-адъютант покосился на темное окно, где от дуновения сквозняка стлался желтым копьем огонь одинокой свечи.

   - Что кавалер Калиостро - черт.

   - Черт?.. Тише. - Суевер, и меня напугал... Пустой вздор. Точно ли Калиостро - черт, я не ведаю, а что он дерзостный шарлатан, шут полосатый, мартышка, то ведомо всем.

   - Выгони его из Империи. Страшные глаза... Чую, для зла прибыл сей кавалер. Выгони.

   - Нет, хочу подождать, что он тут накуролесит, выслать успею. Не с такими боролась. Маркиз Пугачев чем не черт? А коли Калиостро - подлинно господин сатана, тем виктория над ним будет славнее.

   - Бесстрашная ты...

   - Вижю, Калиостро тебя попусту затревожил, - оставь. А я полагал, от робости ты невесть что плетешь, отойти думаешь, а сказать боишься. Вот и лжешь.

   - Не могу лгать тебе. Ровно Нарцисс, я увидел себя в твоих глазах. Я от любви к тебе умру... Думаешь, не брезговал я прозвищем фаворита, думаешь, не шептались о сем в кумпаниях... Честью отцовой клянусь, не переступил бы порога опочивальни твоей, ежели б...

   - Что, милий? - на ее круглом подбородке разбежались приятные морщинки, лукавая звездочка.

   - Ежели б не судил так Бог. Сударушка, лебедь, воистину взяла ты сердце мое. Чудесна моя судьба: кавалергардский офицер полюбил императрицу всероссийскую... И не стыжусь, не стыжусь, что округ нынче шепчут - Ланской в случае, Ланской фаворит...

   Они сидели в одних креслах. Государыня приблизила к Ланскому потемневшие глаза и улыбнулась странной жалобной улыбкой.

   - Фавориты, фавориты. Точно. Много их было... Слюшай, вот скажу... Девчонкой привезла мать в Россию. Принцесса Катрин, дочь прусского полковника, я был тогда худенькой, неуклюжей девчонкой Фикэ, нищенка при дворе Елисавет. Но от натуры имел девчонка Фикэ ум смелий, смешливый. Была я философ о шестнадцать лет. А Петр Федорович, покойный император, ту худенькую девчонка Фикэ по плечам, глиняной трубкой, с огнем, по плечам... Видит Бог!..

   Екатерина встрепенулась, дрогнула, прижалась к Ланскому.

   - Катя, Катя...

   - Там на окне бабочка у свечи, бьется... Видит Бог, в крови императора Петра Федоровича неповинна. В блудах грешна, во лжах, в сердце жестком, а в крови Петра Федоровича, видит Бог. Никогда не была жадной до человеческой кровь. Алексей Орлов, рубец у него, во всю щеку, Алешка, пьяный, императора прикончил... Свершилось. La revolution... В ногах вонючие царедворцы ползали, руки обуглили поцелуями - псы. А мне тогда больше всего на белый конь, - Бриллиантом его звали, - на белом конь пред гвардейскими полками гарцевать желалось. Богиня в Преображенском мундире, лавровый венок... Но вскоре Фикэ понял, или быть ей императрицей, или придушат ее в дворцовых чуланах: императору Петру Третьему изменили, изменят императрице Екатерине Второй... Да, я лестью, я приятством взяла. Я, Александр, по рукам пошла. Любой гвардейский солдат, мой сподвижник в петербургской гистории, мог тогда изъявить на меня права... И пошла Фикэ по рукам...

   Государыня привстала:

   - Я властна требовать молчания от россиян современников, но что скажет потомство?.. Ведаю, найдутся средь потомков бесстыжие, которые поглумятся вволю над принцессой Фикэ, забыв императрицу Екатерин.

   И жалобно, тоненько засмеялась закрыв руками лицо. Ланской пробовал отвести ее пальцы.

   - Нишево, нишево... Нашлись у Фикэ и друзья. Князь Потемкин - отвага ума, Григорий Орлов - мягкое благородство, а я между ними - курц-галопом, курц-галопом.

   Екатерина тряхнула головой, утерла глаза.

   - Нишево, я не плачу... Курц-галопом, - отчего все дела мои, самой великой важности, стали принимать мягкое изящество... Дурно токмо одно, у твоей государыня было и осталось бабье сердце. Ведь я немка. А немки до старости мечтают о своем человеке. Понимаешь - mein Mann... ]Мой человек (нем.)[ Но судьба дала мне великую державу, войны, устроение народов и много, много Manner...]Мужчины (нем.)[ Екатерина высморкалась, гибко встала.

   - А, черт, разревелась. От таких расстройств у меня подымается желудочный ураган. А государям надобно свежая голова и хороший желудок.

   Ланской по-детски рассмеялся.

   - Вот ты смеешься. А понял ли ты, кроткий душа, почто должна была льстить, приятствовать, покупать похвалы продажных перьев Европы? Глупцы скажут: Екатерина вздорно тщеславна. Глупцы не поймут никогда, что северная монархия Immortelle Ekatherine II, как зовут ее нынче философы, заботилась токмо, чтобы все забыли в императрице российской немецкую, худенькую девчонка Катрин, ту принцессу Фикэ, который ходил по рукам...

   Ланской склонил голову к ладоням государыни:

   - Не будь ты царицей, твой трон и так воздвигся бы в сердцах.

   - Мои пииты льстят краше... Идем, мой друг, ужинать.

   Уже за полночь, Марья Саввишна меняла свечи. Императрица и генеральс-адъютант сидели, склонясь над столом, тесно прижав друг к другу головы. Они рассматривали любимые Ланским продолговатые римские камеи, - фиолетово-прозрачные, если смотреть их на свет, - резанную на камне головку Junius Bratus и Младого Ахиллеса.