Лукаш Иван Созонтович - Граф Калиостро

gn="justify">   Когда Перекусихина ставила канделябр, Екатерина вскинула голову, весело улыбнулась:

   - Не сердись, Саввишна, ступай... Твой Катрин всегда быль явной дура.

  

  

  

   Граф Феникс роговой палочкой чистит крепкие ногти.

   Бакалавру противно, что граф чистит их тут же, за кушаньями, и что короткие его пальцы лоснятся от сала: граф обсасывал крыло рябчика. Теперь на его тарелке горка оранжевой кожуры. Апельсинные косточки граф выплевывает в горсть. Его белая салфетка, повязанная на затылке ослиными ушами, залита соусом. Граф ест неряшливо, чавкает, ковыряет мизинцем в глубине рта. Его лысый лоб от удовольствия в поту.

   Сунув роговую палочку в карманчик камзола, граф стал прихлебывать горячий кофе. Он прищурил один глаз на Елагина, над другим, - круглым и строгим, - ерошится черная бровь.

   - Вы спрашиваете, сколько мне лет, - граф, выпятив нижнюю губу, шумно глотнул, поперхнулся. Неспешно утер маслянистый пухлый рот, оставив на салфетке коричневые пятна.

   - Уважая ваше гостеприимство, рыцарь и брат, я могу вам открыться: жизни моей 5557 лет.

   - 5557? Быть не может! - Елагин всплеснул руками. Кривцов от стыда кашлянул: до чего дерзко врет этот неряшливый итальянец с блестящими, как у рака, глазами.

   - Несносный лжец, подумали вы, - я вижу по лицам, - граф сорвал салфетку, отшвырнул, злобно приподнялась верхняя губа, обнажив мелкие зубы. - А я подтверждаю: кавалер Калиостро живет на земле 5557 лет, а может быть, больше...

   - Граф, простите, но не могу вам поверить, - канцлер с досадой отодвинул тарелку.

   Калиостро побледнел. Черные глаза запылали.

   - Не верьте, снова вас убеждать, мало вам явных знамений?.. Калиостро, Калиостро, ты бродишь по странам слепых, среди народов глухих... Весь мир будет твой, а они, маловеры, скажут: Калиостро - плут, Калиостро - обманщик.

   - Остановитесь, граф, вам не говорят таких позорных слов, - твердо сказал Елагин. - Но согласитесь, 5557 - подобных сроков человеческой жизни не обнимает мой бедный, темный ум.

   - Но вы забыли, что я владею камнем мудрости, что я победил смерть. Даже для глупых старух, даже для расслабленных сластолюбцев имею я рецепты вечной молодости и долгой жизни: каждые пятьдесят лет, в майское новолуние, поститься два месяца, питаться только чистым воздухом и чистой водой, пускать кровь, принимать Materiae primae, втирать мои египетские помады Robantia, Stimulantia и масло премудрости.

   - Целая аптека, - сказал Елагин по-русски, подмигнув бакалавру.

   - Да, наконец, вы забыли имя мое. Не подумали, что означает имя, принятое мною, - Феникс, Феникс...

   - Феникс? - встрепенулся Кривцов, - Феникс, из пепла вечно рождаемый?

   - Вы правы, молодой кавалер... О, сколько стран, народов, веков, имен прошли и пройдут в глазах моих.

   - Да кто же вы, откройтесь? - Елагин внимательно посмотрел на графа.

   - О, только Джузуппе Калиостро, бродячий итальянец... - Глаза графа блеснули под полуопущенными веками, как дальние молнии. - Или не видите вы, кто перед вами?

   - Вы, вы, может быть... Вы - Агасферус? - неуверенно спросил канцлер.

   - Агасферус? Не знаю такого. Я - Феникс... Помню, когда я впервые был в Санкт-Петербурге...

   - Как, вы уже были у нас? - удивились и канцлер и секретарь.

   - Конечно, в 1762 году, когда ваша belle-femme ]красавица (фр.)[, верхом на гвардейском солдате прискакала на трон. Кстати, кланяйтесь от меня новому фавориту, Ланскому.

   - Не извольте, сударь, отзываться так фривольно о государыне нашей, - сухо проворчал канцлер. - А вас в памятные те дни я в столице не видывал.

   - Меня тогда звали граф Сен-Жермен.

   - Позвольте, тот тощий седенький французик, темный приятель Орловых, всех уверявший, что владеет философским камнем и жизненным эликсиром?.. Точно, он был тогда в столице, но у него с вами никакого сходства.

   - А между тем, граф Сен-Жермен - я!

   При этих словах Калиостро порылся в заднем кармане кафтана, вытянул нечистый шелковый платок, печатку, затрепанные листки, червонец, и, наконец, тяжелую, окованную золотом табакерку.

   - Угощайтесь, - протянул он табакерку Елагину.

   Канцлер взял понюшку, смеясь.

   - Этак вы скажете, что были и Казановой, тоже приезжавшим сюда...

   - Джиакомо Казанова? - Да, это был я.

   - Как? Тот старый, вонючий итальянец, коричневый, как выжатый лимон, - побойтесь, граф, Бога, - я отлично помню Казанову: в пыльных чулках, в поношенном дорожном кафтане, трактирный болтун, от которого несло дешевым вином и дешевыми гостиницами, где веселых девок торгуют за наш алтын - безбожно так шутить, граф.

   - А между тем, я жив и в Казанове - задумчиво сказал Калиостро. Оперев голову на пухлые кулаки, он повел глазами на окно. И вдруг, гневно багровея, засопел, фыркнул.

   - Калиострова ложь, застольная болтовня, - я вижу, так думают мои кавалеры и рыцари. А то, что явилось вам тут, в моем волшебном алмазе, тоже Калиостровы шутки? Перстень блеснул влажным огнем.

   - Нет, то не шутки, - холодно сказал Елагин, жмурясь от блеска бриллианта. - Но имена, названные нам в ложе Гигея, отнюдь не понятны. Что означает Ма-Ро-Бо?.. ероглиф невразумительный, китайская надпись, - прочтите ее.

   - О, нет. Читайте сами. Все имена в имени Феникс... читайте сами, сами.

   Граф встал с гневом, быстро зашагал по многооконной зале. А на пороге пробормотал под нос, покусывая губы.

   - Прочесть им имена... О, если бы я мог... Если б их знать...

   После обеда канцлер и секретарь, без графа, курили по трубке крепкого кнастера в диванной, что окнами на Неву.

   - Разгневался гость наш, - ворчал уже по-русски Елагин из облака табачного дыма. - Имажинирует изрядные небылицы, такую ермолафию развел, каково, брат: выходит, вначале бе сей кавалер Калиостр, да он же и в конце. Альфа и Омега.

   - Кощунник он, - нахмурился Кривцов. - А может...

   - Что может? Не тяни... - нахмурился и канцлер.

   - Сам, сударь, не ведаю. То видится он мне шушигой, обманщиком, шпыней иностранным, коего в три шеи отседова гнать надобно... А то...

   - Ну?

   - А то явно мне, что ужасный маг сей человек, камень мудрости разумеющий. И что нарочно над нами он потешается, глаза нам отводит.

   - Отводит? - Елагин мягко рассмеялся. - И точно: приметил ли, как лики его меняются? То впрямь свиное рыло, то огнь быстрый, бледный. Вовсе иные люди в нем заключены. Уповательно, он маг.

   - Маг, - печально и твердо повторил Кривцов.

   А потом, отмахнув рукою табачный дым, спросил с робостью:

   - Сударь, почто же госпожа графиня за стол к вам не жалует?

   - А видишь ли, батюшка, сказывал граф, что неможется ей и что выходить к нам не будет.

   Они оба умолкли, выдыхая клубы дыма... Не в пример графу Фениксу, не ложатся они отдохнуть после обеда. Да и ночи Кривцова бессонны. Похудело его лицо. Глаза ввалились, стали большими, печальными, теперь он не убирает в букли рыжих волос. С вечера до рассвета проводит бакалавр время свое в подвале, в подземной алхимической лаборатории канцлера, где окна забиты наглухо досками.

   А в каморку к себе выбирается уже на заре. Ложится на жесткий диван, каждый раз задевая головой гравюру "Похищение Европы", которая описывает на шпалере дугу. Бакалавр вовсе забросил часы и скрипки. На коричневых грифах пушистая серая пыль, как проведешь обшлагом по столу, - останутся темные дорожки.

   Только флажолета не забыл бакалавр. И в безмолвии раннего утра, в чутком сумраке мертвого дома, насвистывает он, пугаясь пробудить кого-либо, журчащие легкие песенки. А их льющийся звук похож на жалобный зов.

   Намедни, когда увлекся он так мелодией своей, ему послышался шелест быстрых шагов. Выглянул из покоя, а наверху лестницы, в стеклянном фонаре, где уже зарделась зарей мраморная лысина Сократа, повиделось меж пламенных оконниц озаренное облако, - белая Санта-Кроче, Феличиани. И тотчас исчезла.

   - Подай мне очки, да и к делу, - перебил тут Елагин мечтательные мысли бакалавра.

   Кривцов с благоговейной робостью входит в кабинет канцлера, в бедную и чистую келью высокого покровителя. Он не забывает, еще на пороге, перекреститься на белое Распятие и на маленький, совсем темный образок, медный венчик которого поблескивает над зеленой выцвелой ширмой в головах канцлерской постели...

   В кабинете тонко пахнет книжной пылью и ладаном: запахом чистой старости.

   Елагин пишет и читает, стоя у окна, за обтертой конторкой. В роговых очках, сильно увеличивающих глаза, он становится сморщеннее и точно бы меньше ростом. За светлыми стеклами углубленные глаза канцлера, как прозрачно-зеленые чистые воды лесных озер.

   Помусолив палец, Елагин перекинул листы книги, лежащей на конторке.

   - Прошлую середу мы на чем остановились?

   - На двунадесятом элементе состава камени философского, на Меркурии сиречь, - отвечает Кривцов, разглаживая на столе шершавую бумагу, уже исписанную кругом значками, треугольниками, змейками и прочими фигурами алхимических формул. Расщепив на пальце гусиное перо - "ладно ли будет писать?" - бакалавр сказал:

   - Я, сударь, готов.

   - Тогда пиши, душа моя, покудова сердитый граф почивает... В химической псалтире Феофраста Парацельса показано: "Философский камень составлен из Серы и Меркурия. Меркурий суть семя женское всех металлов, имеет знак луны".

   Перо заскрипело, голос старческий тихо диктует:

   - "Сера суть мужское семя металлов, имеет знак солнца".

   От алхимических формул Парацельса добрались до книги еврея Абрагама, до разбора магических надписей Николая Фламеля Аш Мезереф на портале парижскаго собора Notre Dame.

   Кривцов вслушивается в тишину. Над самой головой, над плафоном "Торжество Справедливости", который кажется снизу желтовато-розовым пятном, ему слышны чьи-то шаги. Точно пугливые нестройные струны отзываются в сердце: "Феличиани там, наверху, ходит в покоях".

   Елагин быстро перелистывает "Ключ Соломонов" и "Каббалу".

   - Еще запиши для графа: в книге еврея Абрагама рецептура философского камени обозначена тако: "Зеленый Лев. Змея. Молоко Девы"... Постой, батюшка, а в тигелях вы до чего доварились?

   Бакалавр смахивает ресницами. Его бледное лицо с померкшими синими глазами розовеет смущенно:

   - О чем, сударь, изволите спрашивать?

   - Спрашиваю, далеко ли в подвале дело зашло, - доварились до чего, али посуду токмо бьете?

   - Доварились, сударь: в семи ретортах зеленое кипит, в семи - серое. И с бурлением. А нынче в ночь господин Калиостр все что-то в медной ступке толок. Ажио вспотел. Ворчит с сердцем. Толок, толок, да и бросил. Сызнова толочи стал.

   - Ну, ну. Нынче я сам к вам буду... Может, и сии реторты бурлящие - тоже Калиостровы шутки, однако пиши:

    "А сам философский камень, видом гибкий, красный, пахнет морской солью и по свидетельству господина Прелати Алхимика, - хрупкий".

   Кривцов обмакнул в чернильницу перо, глянул на серый лист и дрогнул.

   Под словами "А сам философский камень" его же рукой в строку раз десять написано: "Феличиани, Феличиани, Феличиани"...

   - Ахти, беда.

   - Что еще?

   - Да чернильных шлепков на лист нагвоздал, уж я табличку сию зачеркну, а вы, сударь, Абрагамово означение - извольте не гневаться - повторите.

   - Экая ты, брат, неловкая попадья... Ну вновь пиши. "Ходит, ходит Феличиани", - заскрипел пером бакалавр. До ночи слышен в кабинете диктующий старческий голос, скрипит перо и шелестят бумаги. Дворецкий Африкан, белый, в пушистой седине, моргая белыми ресницами, как ослепшая птица, неслышно войдет и легонько стукнет огнивом, высекая огонь над высокой жирандолью.

   - Глаза себе, о сударь мой, слепите, - скажет древний дворецкий, низко кланяясь сухопарой канцелярской спине.

   - Поди, дед, поди: тебе на боковую пора.

   И уже потрескивают нагоревшие свечи, а в окне, за темными пустотами Невы, мигает тусклый фонарь над корабельной дамбой, когда застучат на лестнице красные каблуки графа Феникса.

   Со сна граф кашляет и говорит хрипло. Всклокочена лысая голова, черными вихрями стоят волосы по краям лба, лицо одутловато и заспанно. Точно в римскую тогу, кутается граф в свой черный китайчатый балахон, прожженный бурыми пятнами алхимических жидкостей. Его желтый с красными запятыми чулок полуспущен. Сидя в креслах, он качает стоптанной туфлей, поеживает плечами и сердито зевает со звуком сиплым, собачьим.

   - Исполнено ли задание мое?

   - Прошу обождать, граф, - канцлер подымает очки на лоб. - Мой секретарь по случайности плеснул чернилами на лист, вам нужный.

   Но Кривцов уже подает графу исписанные листы. Калиостро близоруко подносит их к глазам:

   - Однако французские обозначения тут неразборчивы, - говорит он, шевеля густыми бровями так строго, что бакалавр тревожится: "А ну как приметит имя ее под сими мараньями?"

   Но граф только фыркает и спешно свертывает листы в трубку.

   - В подвал, signore, в подвал!

  

  

  

   Багровеют угли под навесом кузнечного горна. Закоптели балки над неугасаемой свечой, пирамидой желтого воска, какую ставят на сорокауст в церквах, в поминовенье усопших.

   В багровом сумраке поблескивают на дощатом столе стеклянные реторты в трехногих таганах. Пыточным колесом тычется из угла диск неуклюжей электрической машины. Колбы, причудливые щипцы, медные стопки расставлены на полках. Алхимический кабинет канцлера похож на аптеку и на подземную тюрьму. Металлически-кисло пахнут составы, тихо кипящие на огне. Воздух сухой и душный.

   Бакалавр, повесив на крюк кафтан, засучив рукава рубахи, налегает крепко на поддувало.

   Загудело. Струя огня пробежала по углям. Блеснули выпуклые бока склянок. Красновато озаренное лицо Елагина, - лоб собран в морщины, в багровых отблесках круги очков, - склонилось из тьмы к волшебным составам.

   - Кипят... - шепчет канцлер торжественно.

   В отсветах огня и скуластое лицо Калиостро, глаза сощурены в косые щелины. Отсвечивают волоски на пухлых руках. Перстень мага горит тяжко и сильно, как красный глаз зверя...

   - Кавалер и брат, - шепчет Елагин. - Почему ты, показавший нам в один миг столько золота, добываешь его теперь в столь многих трудах?

   - Для того, мой рыцарь, чтобы и вас научить тайне деланья золота... Однако сегодня я зван на куртаг к князю Потемкину - пора начинать... Но, мой рыцарь, - для троих тут тесно.

   - Иду, иду... Да благословит Великий Строитель Вселенной труд искателя философского камня...

   - Аминь. Прощайте, рыцарь, до утра...

   Кривцов остается с магом с глазу на глаз. В душном подвале они еще не сказали друг другу ни слова. Великий маг, чудной кавалер в китайчатом черном халате, ставит сорокаустную свечу на стол. В ее неверном свете выступает пасмурное лицо мага, полузакрыты его глаза. Молча посапывая, он пересыпает, взвешивает на аптекарских весах, мешает многие свои порошки, от которых разливается в сухом воздуха сладковатый и горький запах корицы, миндаля и вербены. Тяжелеет голова бакалавра.

   Плавно колышатся черные рукава Калиострова балахона. Маг щелкает табакеркой, чихает, фыркая по-кошачьи, пишет свинцовым карандашом, толчет. Звякают медные гирьки весов. Маг бормочет невнятно, маг заклинает...

   От плавного колыхания его черных крыл мелькают в глазах бакалавра огненные змейки, Саламандры... "Саламандры, саламандры", - жмурится бакалавр.

   - Огня! - сипло командуете маг. - Сильнее, огня!

   Его багровое лицо склонилось над тигелем. Бурлят и брызгают кипящие составы. Из узких горлышек выкидывает пар.

   - Довольно, я буду сливать.

   Калиостро ловко подхватывает склянки с таганов, переносит на стол, он сливает все в горло большой колбы, кипящий сплав пронзительно визжит...

   Грохнул вдруг выстрел, сверкнул огонь, маг сгинул в черном дыме.

   - Лопнула! - Опаленное лицо Калиостро вынырнуло из дыма. - Это ты, ты!

   Пылающие глаза метнулись на бакалавра, тот обмер. Но взгляд мага, скользнув, уставился в угол, где громоздится электрическая машина:

   - Ты всегда, всегда мне мешаешь! - Калиостро затопал ногами, схватил скляницу, размахнулся, швырнул.

   Гулко загремело. Бакалавр, трясясь, повис на поддувале.

   Горшки, колбы, весы - со свистом ринулись в угол, стекла лопаются, звенят, как фейерверочные ракеты...

   От бомбардировки Калиостро устал. Сопит, отирает рукавом лысину:

   - Но я добуду, добьюсь тебя... Где записки?.. Элемент - С, элемент - М, зеленый Лев, Дева, Змей... Поддержать огонь на всю ночь! А я спешу, я зван к князю... Я вскоре вернусь.

   И, подхватив полы халата, граф ныряет в подвальную Дверку.

   - Убег? - Кривцов растерянно огляделся.

   В щелине ставни пронесся голубоватый свет, страшно озарил ему лицо. Ударил громовый раскат.

   - Свят - свят - свят. Да ефто Божий гром, а я невесть что подумал... Чтобы я тут один пребывал, да пропади оно пропадом!

   Крестясь, он шмыгнул из подвала, побежал темной ротондой. Стекла фонарика на верхней площадке охватило голубым заревом, в его трепете сверкнул мраморный лоб Сократа, ухнуло все в черную тьму. Порыв ветра отбросил дверь в парк - прихлынула шумящая теплая тьма. Бакалавр залюбовался грозой, вдыхая сухой гул бегущего ветра. Голубоватые, дымные углы молнии, зияя, раскраивали черное небо. Вдруг от тощих ног бакалавра упала на порог тень. Он оглянулся.

   На антресолях замелькали огни. С факелами медленно сходят вниз по ступенькам графские слуги Жако и Жульен. Мечутся набухшие языки пламени. За слугами идет граф. Он несет на плече мертвую, в белом саване, - мертвую госпожу Санта-Кроче.

   - Феличиани, - бакалавр попятился, Калиостро мгновенно поставил Санта-Кроче на ноги. Белая госпожа сама двинулась вниз. Ее лицо в отблесках факелов, алые губы полуоткрыты, влажно сияют глаза сквозь пушистые ресницы. Графиня, улыбаясь, идет прямо на бакалавра.

   - Сундук! - дико вскрикнул Кривцов.

   Он кинулся прочь в многооконное зало. Голубые зияния озаряют бегущую темную фигуру.

   - Сундук! - с криком ворвался он в кабинет канцлера. Елагин еще читал в постели при свече. Его нахохленная белая голова выглянула из за ширмы.

   - Сундук! - упал бакалавр к его тощим ногам. Белая голова канцлера затряслась:

   - Андрей, - святые угодники, - Андрей, друг мой?

   - Спасите, спасите!.. Там, на лестнице, госпожа из сундука, мертвая.

   - Бредишь! - вспрянул Елагин. - Толком сказывай, что за мертвый сундук?

   Кривцов широко раскрыл глаза, потер ладонями лоб:

   - Сундук? Повремените, сударь, забыл, о чем я... Какой сундук?.. А господин Калиостр с госпожой Санта-Кроче к светлейшему отбыли, - на ротонде их повстречал.

   - Знаю, что отбыли... - А про какой сундук вопиял? Чего ночью пужаешь? - Сундук, сундук, - силился что-то припомнить Кривцов. Он ступил к окну. Черную бездну за стеклами раскроило голубоватым потоком огня. Выхватило из тьмы угол крыши с торчащей трубой, кусок дороги, голубую сосну, голубой дормез Калиостро и голубых слуг, согнутых на запятках от ветра. Сгинуло все.

   О черные стекла невнятно застучал дождь.

   Елагин изумленно следил за секретарем поверх круглых очков.

   - Брат Кривцов, я разумею, вы утомились до крайности, но надобно собою овладеть. Повелеваю вам, молодой рыцарь, утвердить в крепости духовные силы ваши, дабы продолжать искания камени мудрости.

   - А, камень, камень... - Кривцов провел ладонями по лицу, неуверенно улыбнулся. - Я, право, виноват, сударь: в подвале с ног сбился... Что такое почудилось, никак не вспомнить. Ровно бы некий сундук... В небылицах, сударь, плутаю.

   - Пойдем, батюшка, токаем тебя подкреплю. Да ложись тут на ковре, подле меня. Никакая мертвая госпожа не привидится...

   Они пробрались в буфетную на носках, чтобы не разбудить Африкана, мирно храпевшего в креслах, под канделябрами. А ужинали они при свече, стоя у голландского шкафа. Канцлер рассмотрел на огонь бокал - пунцовое вино золотисто лучилось изнутри.

   - Послушай меня, Андрей. Не принимай ты близко к сердцу земных комедий, различных шуток и земных загадок... Может, и маг сей Калиостр, и сам философский камень - тоже токмо комедия да пустая загадка. Но мы ее отгадывать будем, испытаем ее, понеже человеку, созданию бесстрашному и свободному, все испытывать, во славу Божию, надлежит. А ты, вишь, с ума сходить вздумал: в комедии трагическую ролю играть. Оставь... Послушай меня: держи сердце веселым и чистым, высоко над земными юдолями. Токмо веселые сердца надобны Богу, Даятелю чаши радостей всей Вселенной... Здоровье твое!

   И старый канцлер чокнулся с бакалавром. Свежо шумел у стекол ночной дождь.

  

  

  

   Бакалавр улегся на ковре. Старик перекинул ему через ширму ветхий камзол, чтобы прикрыться. От канцлерского камзола пахло церковным воском, старыми книгами, черешней и нюхательным табаком.

   Старик еще возился. На зеленой ткани ширмы его тень двигалась той смешной зверюгой, каких заезжие фокусники показывают в китайских тенях, через волшебный фонарь. Канцлер покряхтел, уминая сухим телом жесткий тюфяк, задул свечу...

   А бакалавру не спалось. Шуршал-позванивал у окна дождь. Уходил сырой гром, - Кривцову чудилось, что каретные колесы гудят на влажных настилах, у въезда.

   Елагин уже похрапывал за ширмой, с высвистом печальным, высоким. Бакалавру вспомнилось, что маг приказал держать всю ночь огонь в горне:

   - Как бы уголья не погасли.

   Он поднялся, у самых дверей толкнул коленями визгнувшее кресло. Канцлер высвистывал во сне некую весьма мирную песенку с длинными переливами...

   Потайная дверка в подвал - у самой лестницы на антресоли, в шпалере... Кривцов взглянул на верхнюю площадку, где в стеклянном фонарике почудилось намедни озаренное облако, кроткая госпожа Санта-Кроче.

   - А что, ежели... Ежели мне в графские покои подняться, покуда маг с тихой госпожой на куртаге. Хотя бы горенки те посмотреть, где пребывает она...

   И точно ветер подхватил бакалавра. В своей каморке, на столе, нащупал он огниво меж часовых колес, книг, кусков кипариса и медного лома. Высек дрожащими руками свет в глиняном ночнике...

   Без башмаков, в одних чулках забрался бакалавр на антресоли. Нагнулся к замочной скважине: в покоях Калиостро тьма. Оттуда дунуло холодным ветром. Слуги ставню забыли прикрыть.

   Дверь подалась бесшумно под рукой бакалавра.

   Тусклый ночник осветил пустую прихожую. У голландской печи стоит канапе, где сиживают, вероятно, Жако и Жульен. Тут воздух тяжелый, точно в зверинце, пахнет птичьим пухом и шерстью. За канапе виден медный купол попугайной клетки. "А куда же сам попугай подевался? - подумал Кривцов. - Еще, неровен час, клюнет из тьмы".

   А шерстью воняет от старого плаща Жако, развешанного на печке.

   Бакалавр, осмелев, шагнул из прихожей в графский покой.

   Расставлены вдоль стены деревянные чушки-болванки с напяленными париками. Над ними, как в лавке старьевщика, висят кафтаны и трости, камзолы помигивают чешуей золотого шитья, пуговками из стекляруса. Чушки париков похожи на десяток деревянных голов самого Калиостро, только со стертыми ртами, ушами, глазами. У стены громоздится дорожный сундук, обитый потертой кожей. Крышка откинута. Сундук пуст.

   Не прибрана широкая графская постель, сползло меховое одеяло, нечистые тюфяки сбиты в пухлую гору, на спинке висят для просушки два желтых графских чулка, точно витые колбасы.

   Бакалавр чихнул от прокисшего воздуха.

   - Ах, нерадивые слуги, вовсе за магом не смотрят.

   А на столе великого мага навалены связки бумаг, торчат из песочниц гусиные перья, тут же сложены ватерпасы, пыльная треуголка, заячья лапка, какой обмахивают пудру с буклей, сломанная золотая лорнетка, круглое зеркало, масонские наугольники, вывернутая лосиная перчатка с темными пропотелыми пятнами на концах пальцев, масонская красная лента, медное солнце с медными лучами, кусок сургуча, перстень и открытая дорожная шкатулка с бездной круглых ящичков, где всяческий хлам: холщовые мешочки с порошками, флаконы, червонцы, роговые пуговицы.

   Стол Калиостро, как весь его кабинет, подобен дощатому чулану, в котором убираются к представлениям театральные комедианты.

   Кривцов развернул связку листов, похожих на обширные архитектурные планы. Это были дипломы масонских египетских лож Великого Кофты. Дипломы обрамлялись узором из знаков Зодиака, семисвечников, циркулей, глобусов, масонских лопаток, молотков, мертвых голов, а место, куда вписывать имена вновь принятых братьев, белелось еще пустотой. Но на одном было нацарапано латинскими буквами:

   - Ivan Perfilievitch Elagine.

   "Заготовил уже подарочек свой", - с неприязнью подумал бакалавр, разглядывая затейливый заголовок. Был там изображен крест, сотканный из лилий. Змея обвивала лилейный крест, жалила его вершину. А под крестом напечатан девиз:

   - Lilium pedibus destrue...

   Тут послышался бакалавру шорох, словно шмыгнула за спиной мышь или кто-то вздохнул.

   Кривцов медленно оглянулся, а в стене, у графского стола, - третья дверь. Он тронул медную ручку, дверь заперта на ключ.

   Бакалавр сел перед нею на пол.

   - Вот твоя дверь, - зашептал он. - Я знаю, не тут в тесном чулане, не в прихожей ты пребываешь. Ты - там, но мне не отпереть твой чудный замок, царевна бледная, прекрасная Мадонна Италийская, Феличиани.

   Он говорил по-французски, точно бы и вправду не на куртаге, а в запертом покое была чужеземная госпожа.

   - Ты никогда не узнаешь, как тебя полюбил бедный бакалавр, варвар московский. Знает о том только его флажолет.

   От таких слов бакалавру стало жаль себя, он обшлагом утер слезы.

   - Никогда, никогда...

   И заглянул сквозь слезы в замочную скважину. И весь содрогнулся.

   Изнутри влажно светился чей-то живой зрачок. Кто-то смотрел на него из запертого покоя. Кривцов вспрянул на ноги, но тут чья-то ладонь опустилась ему на плечо.

   "Маг, маг, я погиб", - затрепетал бакалавр.

   - Андрей Степаныч, пошто, сударик, сюды забрался, шептать да в темени слезы лить, - прошамкал знакомый старческий голос.

   - Африкан! Друг сердечный, любезный Африкан, Богом Христом заклинаю, памятью угодников Саввы, Зосимы, Савватия, Киевских Чудотворцев, Нила Столбенскаго, всех иже во святых мученики.

   Затряс Кривцов холодную, жилистую руку дворецкого.

   - Батюшка, руку-то пусти, что ты, ровно ошалелый.

   - Африкан, заклинаю, никому ни полслова, что меня тут застиг. Ни господину Елагину, ни же самому графу.

   - Зачем сказывать, не скажу, - зашамкал старик. - А токмо чудно мне, пошто сюда забрался... Обхожу дом, смотрю, огонь светит, - ай, думаю, воры. А замест их - ты. И пошто хаживать в сей покой, басурменом опакощенный.

   - Ладно, Африкан, ладно, - ободрился бакалавр, сбегая впереди дворецкого с лестницы.

   Как лягавая после охоты, лег он на половичок у постели Елагина и уже не слышал сырого шелеста каретных колес на песке: граф Феникс воротился от светлейшего в четвертом часу пополуночи.

   Посветало. Канцлер кашлял со сна, а на верхнем углу зеленой ширмы и на голландских печных изразцах прохладным румяным огнем легла косая тропа раннего солнца...

   Визг, свирепая брань спугнули светлую тишину спальни.

   - С нами крестная сила! - выглянул из-за ширмы Елагин в фуляровом ночном колпаке.

   На полу спит Кривцов - бледный, с открытым ртом. Его раскинутые руки облиты светлым золотом зари.

   Елагин проворно прыгнул через спящего и как был - босой побежал отпирать.

   За дверями - граф Феникс в расстегнутом красном кафтане фрамбуаз, желтоватое жабо слезло вбок, выказывая жирную, смуглую шею. Натуженные щеки надуваются, опадают, как багровые мешки.

   - Воры - воры! - граф затопал ногами на канцлера.

   Тот присел, озираясь, - где воры, но стоит за графом один дворецкий Африкан, зевает, крестя рот, и чешет под жидкой седой косицей затылок. Граф шагнул в кабинет.

   - Вор! У меня в комнатах был вор, на столе передвинут флакон с вербеной и печатка...

   - Что украдено? - спросил, отступая, Елагин.

   - Ничего... Но у меня был чужой, я чую по запаху... Кривцов спросонок застегивал невпопад медные пуговки камзола, когда Калиостро сильно ударил его по плечу.

   -Ты!

   Бакалавр увернулся. Его кроткое лицо мгновенно ожесточилось:

   - Прикажите господину кавалеру не нападать! - крикнул он Елагину. - Кавалер нетрезв, и я не знаю, что ему надобно.

   - Ты не знаешь? - граф, сопя, подступил к бакалавру.

   - Не знаю, - в упор посмотрел на него Кривцов. Робость исчезла: не смел иностранный шушига бить по плечу дворянина императрицы:

   - Извольте от меня отойти, а не то...

   И схватился за эфес шпаги, торчащий из кафтанного кармана.

   - Стойте! В доме моем! - Елагин хлопнул ладонью по эфесу, позвал по-русски дворецкого:

   - Разнимай, белены оба объевшись.

   Канцлер под мышки подхватил бакалавра, дворецкий за локти потянул графа. Тут Калиостро поймал старого Африкана за косу.

   - Оставь слугу моего! - звонко крикнул Елагин. - Господин Калиостр, твои поступки бесчинны, ты пьян, вон отседа!

   Калиостро выпустил жидкую косу, тяжело задышал:

   - Я требую, чтобы мне помогли искать вора.

   - Господин Кривцов и ты, Африкан, - сказал Елагин по-русски. - Граф жалуется, будто нынче в ночь некто был у него в кабинете.

   - Я не был, - тряхнул головой Кривцов.

   - Да я, батюшка, был, - прошамкал дворецкий, подмигнув бакалавру.

   -Ты? Да как же ты смел?

   - Да чего, батюшка, не сметь? Дом-то, чай, наш, а не графской. Коли евонные слуги-лодыри покои нам пакостят, кому прибрать, как не мне? Да куды прибрать: конюшя турецкая.

   - Ты, Африкан, гостя моего обзывать подобно не смей, - чуть улыбнулся Елагин, не переводя последних слов графу.

   - А, - а, - а, - недоверчиво ворчал Калиостро, исподлобья оглядывая всех троих.

   Кривцов, потупясь, перекручивал на камзоле самую крайнюю пуговку.

   Уходя, граф нарочно хлопнул дверью.

   Елагин улыбнулся. Кривцов тоже. Улыбка все шире, все светлее заливала его лицо. Дворецкий жмурился от доброго смешка, тряся косицей.

   - Ишь, Махмет лысый. Едва остаткие волосья не вырвал!

   Заря румяной и прохладной улыбкой осветила всю спальню.

   - Разумеешь, Андрей, - подмигнул Елагин бакалавру. - Дебоширством сим Калиостр нас провести пожелал: вздорным и дерзким мнился представиться. По слову твоему, глаза нам думал отвесть. Ан, сударь, не проведешь!

    "Зато я его знатно провел", - весело подумал Кривцов, и пальцы заерзали по кафтану, норовя показать вслед графу преогромный нос.

  

  

  

   Камер-юнгферы окутали покатые плечи государыни московской шитой в серебро тканью яблочного цвета. Как бы играющей светло-зеленой водой залило Екатерину.

   В овальном зеркале наклонно отражается Бриллиантовая зала, яшмовые столики, малахитовый простенок, часы "Золотой Гермес" на мраморной колонке и свежее лицо государыни в белом облаке пудреных волос.

   Государыня оправила на груди красную ленту с алмазными знаками императорских орденов и лукаво посмотрела через плечо на светлейшего князя Потемкина.

   Высокого роста, тяжелый, с ненапудренной темной головой, князь стоял за ее туалетом, заложив руки под фалды белоснежного дородорового кафтана. Князь поворчал хмуро, с хрипцой.

   - Андрея Первозванного повыше бы, матушка, наколоть.

   В зеркале, за белым плечом императрицы, мелькнуло его оливковое, твердо сбитое лицо с горбатым носом, с двойным подбородком, лицо хмурого римского сенатора. Заерошены широкие брови, как черные соболя. Глаза поставлены близко, по-птичьи. Один глаз - серый, холодного блеска, а в другом, с бельмом, - странно и тускло отражаются свечи, как в затянутом глазу мертвеца.

   - Не грызи, сделай милость, ваша светлость, ногтей: кабинет мне засоришь, - усмехнулась Екатерина. - Сказывай дальше прожект твой... Токмо время ли, князь, с добрым ветром приветствовать турецкого султана салют пушек российских?

   Потемкин круто повернулся, как блистающий белый столб. Упрямо стукнул кулаком о ладонь, брови - черные соболя - разлетелись.

   - Время не время, а войны не миновать. Крым должен быть в пределах российских. Ужо, заерошит Стамбулу бороду северный Орел... В Царьграде положено быть твоей резиденции, государыня.

   - Далече, ваша светлость, летаешь. Один глаз, а смотри, куда смотрит... Завтрева поговорим.

   Став на одно колено, Потемкин поцеловал продолговатую ладонь Екатерины.

   - Величие Империи Российской должно быть равным светлому величеству твоему.

   - Встань, князь-льстец. Да помилюй Бог, ногтей не грызи... Разгрызся... Али в несносной скуке имешь быть обретаться?

   - Подходит, матушка, сия мрачность и бездельность моя, запрусь, в халат грязный влезу, да зачну небритый, нечесаный каноны Спасителю сочинять.

   - Что, князь, али госпожа Санта-Кроче огорчила, ласкательства ваши отвергнуть изволив?

   Серый глаз князя блеснул удивленно.

   - Как, и о сем уже ведомо?

   - О вас, старий друг, мне все ведомо. Волочилась ваша светлость за сей авантюркой?

   - Точно, поволочился, да она, как рыба мороженая, как лед, а то кукла, только и есть: "О, mio carissimo..." А кавалер Калиостр ею явно торгует. Гнала бы ты сего лысого демонологии учителя отседова прочь.

   - Вигоню, обожди... А тебе совет, в затрапезный халат не влезать: перья от безделья, князь-орел, полиняют. А лети-ка ты, Гришенька-Одноглазка, обозреть страны те полуденные, да...

   Государыня вдруг обернулась, живо хлопнула камер-юнгферу по руке:

   - Прошу, мой девушек, убрать свежую розу, иссохнут... Я жаркая: в пять минут цветок на мне вянет... Ну, где же корона?

   Вспыхнула белым огнем маленькая бриллиантовая корона на голове императрицы.

   До Бриллиантового кабинета, до Бронзового кабинета, до Кабинета цвета табакерки доносится из аванзал глубокий и торжественный гул придворной толпы. Сегодня Ее Величество принимает посла Его Всехристианнейшего Величества французского короля и при дворе объявлен съезд на baise-maine.

   Потемкин сильно распахнул двери красного дерева, украшенные бронзовыми щитами, кадуцеями и головами Медузы. Кавалергарды в блистающих броссарах - налокотниках, в серебряных шишаках, с бело-синими опереньями, перезвякнув палашами, отдали императрице салют.

   Меж шпалер рослых конногвардейцев в серебряных кирасах, поверх которых накинуты супервейсы красного бархата с серебряными орлами, шла медленно государыня к парадным залам. Перед императрицей торжественно шествовали кавалеры двора в коротких бархатных плащах, застегнутых у плеч изумрудными аграфами. Государыня по пути вынула из кармана янтарную коробочку и налепила забытую бархатную мушку, у ямки, на щеке.

   Гофмаршал в кафтане белого бархата с золотыми травами махнул рукой, прошипел:

   - Ш-ш-ш-ш...

   Заволновались белые облака голов, зеленые, палевые, оранжевые, персиковые пятна кафтанов, точно волна теплого ветра обдала лицо государыни, - с тихим шумом склонились все в глубоком поклоне. С хор грянула кантата:

  

   Везде твои орлы, монархиня, парят.

   Везде твой гром гремит и молнии горят...

  

   Французский посол, смуглый маленький человечек в кафтане небесно-голубого цвета, двинулся государыне навстречу. Он смело поднял голову, начал заготовленную речь: