Главная » Книги

Коншин Николай Михайлович - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году, Страница 7

Коншин Николай Михайлович - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13

вернее сказать, затерявшись в нем, но, по крайней мере, не с той стороны, на которой были ворота. Здесь, не далее как в двухстах шагах, грунт начинал уже оказываться рыхлым, а потом и совсем болотистым, и это наклонение поверхности простиралось более чем на двадцать верст в глубину леса; правда, что вправо, к парку села Семипалатского, была возвышенность и ближе, но зато болотная полоса к этой стороне спускалась гораздо наклоннее, так что стоячая зеленая вода издали уже виднелась между кустарниками и кочками, подошву сей пустыни застилающими. Выбраться из лесу по этому направлению или взойти в оный почиталось невозможным. Описываемая полоса, обходя вправо около села, под самой горой, на которой оно стояло, углублялась обратно в лес и, обогнув усадьбу Антонову, верстах в пяти позади огородов его, заканчивалась болотистою пропастью, бывшею родником ее; влево же, на протяжении к Смоленску, уходя в глубину пустыни, она спускала воду несколькими отдельными потоками в овраг, простирающийся до Днепра. На главном из сих потоков построена была та мельница, называемая семипалатскою, с хозяином которой познакомились уже читатели на совещании, в бане Синего Человека. Этот поток был теперь запружен, шлюзы опущены и завалены каменьем, а оттого вода во всем болотистом пространстве значительно поднялась, ибо потоков мелких, едва между камнями пробирающихся до оврага, для спуска воды со всего болота не могло быть достаточно.
   Мудрено объяснить происхождение этой болотистой низменности; однако же вероподобно, что она не современна лесу, но гораздо позднее, от причины случайной, образовалась. Убеждением в этой мысли служило то, что из бездонного болота, упомянутого выше, справедливо почитаемого главнейшим родником всей затопляющей окрестность воды, начинался тот овраг, в который, в расстоянии нескольких верст от вершины, спускались потоки с влажного грунта. Овраг при начале своем сух: вероятно, что в течение времени дно его возвысилось от множества лесного хвороста, листьев и тому подобного; а чрез сие болотная вода, быв задержана, нашла себе другие истоки и мало-помалу затопила всю отлогую полосу этой дикой пустыни, пока наконец не пробралась к тому же оврагу в местах более низких.
   По другую сторону сего оврага, то есть между возвышенностию, на которой стояло Антоново жилище, и глушью леса, простиравшегося по направлению к Смоленску, была такая же, верст на двадцать, топь, хотя не столь многоводная, но имевшая места весьма опасные, по рыхлости грунта называвшиеся у лесных жителей провалами. Хотя сия топь не была исследована Антоном с такою точностию, как первая, между Семипалатским и его жилищем, однако же он знал, что вода из нее в овраг не стекает, но теряется в обширности леса, может быть, просочив себе подземельные стоки к Днепру.
   Итак, жилище Синего Человека было, так сказать, на острову, и Антон, старательным многих лет изысканием, удостоверен был, что на его острове есть только трои, по его выражению, ворота: двои со стороны Смоленска и одни, ближайшие, к Семипалатскому, кои охранял он величайшею тайною. Первые два прохода были в самой дремучей глуши леса так узки, что едва на одной лошади можно было провезти повозку, а последний, наиболее ему нужный для сообщения с Семипалатским, был брод, через который проезжал безопасно, даже с тяжелым возом провизии, на летней ярмарке, перед Петровым днем, обыкновенно каждый год на селе закупаемой. Через этот брод никто бы не осмелился пуститься наудачу; надобно было проезжать водой около ста сажен, и в таком месте, где малейшая ошибка в направлении стоила бы жизни. По одну сторону этой необыкновенной переправы был оный бездонный родник, дугообразно врезавшийся в дремучую пустыню леса своим черным зловещим стеклом, с клубящимися над ним вечными парами, - а с другой топкое болото, задернутое пловучими листами лапутника и дикой трефоли. Вероятно, эта узкая, твердая полоса земли была краем древнего провала, через который начала некогда перебираться вода в низменную часть леса.
   Печальная, однообразная глушь простиралась по всему пространству, проходимому графом и его хозяином. Кудрявые сосны и пирамидальные ели молчаливо толпились на пути, ежеминутно застороняя одна другую, и, между тем как передние смело шли навстречу, другие, из-за них, суетливо мелькали с боков и, забегая назад, укрывались в глуши. Глубокая тишина прерывалась только треском хвороста под ногами путешествующих: изредка лишь резкий оклик какой-нибудь пустынной птицы оглашал мертвую окрестность.
   Осмотрев брод и отделяющее со стороны села болото, Обоянский удостоверился, что положение жилища Синего Человека действительно недоступно отсюда.
   - Я уверяю вас головой моей, - говорил ему Антон, - что со Смоленской стороны только в двух местах и можно было перебраться на мой остров, но теперь водою из малых протоков, выше семипалатской мельницы, затопило один довольно глубоко, а другой мы заносили хворостом, так что и следа нет; впрочем, у всех лесных ворот моей крепости стоят часовые, которые наблюдают за нашим спокойствием: мы теперь находимся вблизи одного из них. - При сих словах Антон вынул из кармана какой-то свисток и подал им сигнал. Не более как через полминуты протяжный, резкий звук, как бы из охотничьей трубы, послышался в правой стороне.
   - Пойдемте на этот отзыв, - сказал Антон, - вы увидите мои распоряжения.
   Они поворотили в кусты высокого можжевельника, и по данному еще сигналу труба изредка отзывалась до тех пор, пока наконец звуки раздались над самой головой.
   - Все ли благополучно? - вскричал Синий Человек, подняв голову.
   - Слава Богу! - отвечал сверху голос.
   - Слезь на низ, - сказал Антон.
   С сими словами зашумела вершина огромной сосны, под которой стоял граф, и человек в сером плаще, с висячей через плечо трубой, соскочил с дерева.
   - Что тебе отсюда видно? - продолжал Антон.
   - Видна усадьба, сударь, церковь, парк и половина села к господскому двору. Сегодни на селе дымилось двадцать труб, кроме господских. Пожаров вдали довольно; но у нас на селе бог еще милует; к переправе и близко никто не подходил, ни свой, ни чужой.
   - Как же ты держишься там наверху? - спросил Обоянский.
   - У меня сделана будка, сударь, какую обыкновенно делают охотники, выходя на медведя. Дерево удалось такое ветвистое и так сцепилось вершиной с другими, что будка моя уставилась крепко, и я могу даже прилечь на подмостки; а вот эта сосна, - прибавил он, ударив ладонью по дереву, за которое придерживался, - так высока, что сажени на три выше всего леса, и я из будки долезаю до самой макушки. Весь лес как на ладони; как волнистое поле перед глазами, кажется, так и пошел бы ходить, от конца до конца.
   Наказав караульному иметь неусыпную осторожность и обо всем, что усмотрит, подавать сигнал, Антон послал его опять на дерево.
   - Теперь пойдемте домой, - сказал он Обоянскому, - кажется, начинает крапить дождь, слышите, какой шум пошел по лесу.
   Действительно, крупные дождевые капли скоро стали пробиваться между чащею дерев, и однообразный гул, как бы от прилива ветра, возрастая мало-помалу, усилился до того, что графу надобно было вдвое громче говорить с Антоном, чтоб слышать один другого. Есть что-то красноречивое, что-то торжественное в лесном шуме: сердце безотчетно разумеет его. Его слушаешь как разговор земли с небом: кажется, так много заключается в сей важной гармонии... Кажется, сии великаны, сии неподвластные чада пустыни совершают свою молитву... Они немы для нас: они только с небом и беседуют.
   Наступивший вечер распространил мрак по лесу. Антон столь твердо знал местоположение, что не боялся отбиться от дому; однако же все прибавлял шагу и товарища просил не отставать. Понимая умных собак своих, уже несколько раз замечал Антон, что они оказывают робость, из чего и заключил, что или преследует их сильный зверь, с которым в потемках нелегко бы поладить, или что должна быть скоро гроза. То и другое было убедительно, чтоб поспешить к дому.
   - Мы зашли гораздо далее, нежели думали, - сказал он графу, - или, может быть, шли очень медленно; уже совсем ночь, а мы еще от дому не близко. Жаль, что моя Жучка захворала, без нее ночью ходить в лесу не люблю; она не боится никакого зверя, а эти обе молоды, даром что велики: когда с Жучкой, то ничего не трусят, а как одни, так и с оглядкой из-за них идешь.
   Громкое "Ау!" оглушило путешественников при сих словах с подлесной стороны, как обыкновенно называл Антон пространство к Смоленску. Граф почти остановился от изумления, казалось, как бы на ухо крикнул кто-то. Антон перекрестился, но не оказал ни малейшего удивления.
   - Скажи, пожалуйста, - начал граф, - что это такое? Зверь или птица?
   Треск, раздавшийся сзади, довольно в близком расстоянии, помешал Антону отвечать; он остановился; ободрил собак криком и спустил на руку ружье. Умные животные бросились назад, не подавая голосу, и скоро воротились.
   - Это не зверь был, - сказал Антон, - верно, какое-нибудь старое дерево отжило век свой и упало; так и с нами некогда будет. Пойдемте же, Борис Борисович, бог милостив, скоро и до дому дойдем: слышите, грунт стал под ногами тверже; здесь начинается горная часть острова, что примыкает к огородам. Вы, помнится, спросили меня давеча, зверь или птица крикнула "Ау!"?
   - Да, - сказал Обоянский, - я никогда не слыхал такого резкого голоса, и столь похожего на человеческий.
   - На это я не сумею отвечать, - продолжал Антон, - мне не случалось днем подкараулить этого крику; иногда и раздастся, да в такой дали, что не увидишь, кто крикнул, а ночью часто кричит, иногда над самым ухом. Сперва меня пугало это очень; признаюсь, что готов уже был и за нечистого духа почесть этого крикуна, да отец Филипп поспорил против того. "Бояться нечего, - сказал он, - а ежели испугаешься, то сотвори крестное знамение, и только". Слава богу, с тех пор как рукой сняло: услышу, перекрещусь - и сердце не дрогнет.
   Разговаривая таким образом о различных лесных с ним приключениях, в продолжение стольких лет пустынной жизни бывших, Антон обрадовал наконец своего сотоварища, сказав, что уже приближаются к огородам. Скоро раздался крик домашнего медведя, и вместе с сим блеснули огни в окнах уединенного жилища Антонова.
   Усталые и промокшие путешественники отправились прямо на половину к хозяину, чтоб переменить платье; в минуту усердный Иван расстегнул дорожную котомку и начал наряжать своего господина; Синий Человек хлопотал в другом углу; и прежде, нежели граф успел переодеться, веселая Маша три раза прибегала торопить его пожаловать к чаю, на другую половину.
   Комната Мирославцевых была ясно освещена; пылающий камин нагрел воздух; вблизи его приготовлены были креслы для усталого старца, а посреди комнаты собран чай, который наливать готовилась София.
   - Мы начинали опасаться уже за вас, - сказала мать навстречу входящему гостю, - такой темный и ненастный вечер застал вас в диком, непроходимом лесу.
   - Этот вечер, сударыня, - отвечал Обоянский голосом торжественным, потирая в теплом воздухе охолодевшие от стужи руки, - этот вечер мне будет памятен надолго: он успокоил меня насчет положения здешнего места. Я действительно нашел его в высочайшей степени безопасным. Теперь оставлю вас несравненно с большим для себя спокойствием и совершенно узнал дорогу к вам: кажется, и ночью не ошибусь; я заметил очень хорошо место, на котором поставлен передовой караул ваш; а оттуда невидимки-часовые доведут меня сюда и ощупью.
   Между тем как мать, усадив графа, слушала рассказы его об острове Антона, дочь, придвинув к камину свой рабочий столик, поставила на него стакан чаю, скорее нежели граф успел опомниться.
   - Между нами не должно быть церемоний, - смеючись сказала она вставшему с поклоном старцу, - можно ли быть так внимательну к услугам своей дочери. Прошу вас не мешать моим хозяйственным распоряжениям: не замечайте их.
   Длинная фигура Антона, отворившая дверь с поклоном в пояс, обратила на себя внимание дам.
   - А! Мой Синий рыцарь, - воскликнула Софья, - ты сегодня будешь пить у меня чай; поди сюда к столу.
   Шумно и весело распространялся граф насчет безопасности лесного жилища. Чувство самодовольствия блестело на худощавом лицо Антона; Мирославцева слушала внимательно велеречивые его доводы о невозможности неприятелям отыскать их в такой глуши и ласково улыбалась своему верному служителю, которого любила всегда и который в столь непредвиденной беде, как французское нашествие, доказал всю меру своей привязанности к ее дому и тем внушил к себе новое чувство - уважение.
   Софья не принимала участия в беседе; едва заметив, что разговор оживился занимательностию рассказов графа и суждениями Антона, она перестала принуждать себя, ибо не опасалась уже быть преследуема вниманием. Глаза ее потеряли ту напряженную выразительность, которую она вынуждала: в них погасло всякое участие к окружающему. Бессмысленно обращались они с предмета на предмет; заметно было, что скорбная душа ее тоскует и рвется в уединение; изредка сильные, деятельные мысли пробегали по младому ее челу и загорались в глазах, но явление исчезало, как исчезают на воде следы вихря, откуда-то и куда-то промчавшегося. Безжизненное спокойствие улегалось опять.
   При всем том, что разговор был довольно занимателен, беспокойство Софии не укрылось от Обоянского. Он стал рассеян, неохотно вдавался в новые суждения, и мало-помалу беседа умолкла. Софья заметила это не прежде, как Антон понес две свечи в ее комнату.
   - Что это? - спросила она.
   - Позволь мне, - отвечала мать, - окончить в твоей спальне начатое письмо, которое завтра же должно отослать, а ты займи нашего друга; вспомни, что он завтра оставляет нас. - С сими словами она вышла из комнаты.
   - Да, сударыня, - сказал граф, которого лицо в минуту оживилось, - завтра я надеюсь посетить ваш Семипалатский дом: не имеете ли что приказать мне.
   - Я чувствую к вам такую доверенность, - отвечала Софья, заметно смешавшись, - что хотела бы многое сказать вам.
   - Вы не обманетесь во мне, мой юный, прекрасный друг; поручите мне все: на вашем сердце есть многое... поручите мне все!
   Софья сметалась еще более; румянец покрыл ее щеки; она хотела что-то отвечать и не находила слов.
   - Позвольте же мне самому предупредить вас, - сказал Обоянский, - я сам буду отдавать себе ваши поручения.
   - Говорите, - сказала Софья вполголоса, устремив глаза в землю, - я буду слушать вас.
   - Человек, который жил и мыслил, - начал граф, - человек, который глазами наблюдателя глядел на жизнь, дожив до старости, разгадал уже многое. Многое представляется уже ему без оболочки: не тем, чем кажется, но чем действительно есть. После этого взгляните на седую мою голову и скажите: мог ли я не проникнуть вашего сердца?
   Софья, не подымая глаз, рассеянно гладила ручку кресел, на которой лежал у ней локоть.
   - Вы мне не отвечаете?
   - Продолжайте, - сказала она, оставаясь в том же положении... лицо ее пылало.
   - Да, я угадал ваше сердце. Я обещаю вам употребить все, что во власти состоит человека, чтоб успокоить вас; и не изменю вашей тайне... Положитесь в этом на друга, вас полюбившего, как родную дочь свою.
   - Нет, - сказала Софья, подняв на него глаза, наполненные слез, и протянув к нему руку, - нет, я не могу не доверить себя вам, мой добрый друг. Вы так много умели внушить к себе почтения и дружества, так много были внимательны ко мне, что неблагодарно было бы таить от вас состояние моей души... Да!.. Вы меня поняли!.. Этого ответа для вас довольно. Я поручаю вам судьбу моей жизни, уже обреченной на скорби, и умоляю вас отвести сей новый удар, если это будет возможно!
   Обоянский был тронут до глубины души. Слезы блеснули и на его глазах.
   - Благодарю вас, - сказал он голосом торжественным, - за этот знак вашего дружества... Я не забуду его до гроба. Но - откровенность должна быть полная.
   - Да! - отвечала София. - Слушайте: этот благородный, полный достоинств человек просил руки моей... На небе бог и на земле дружба знают, что я люблю его... Однако же я должна была отказать ему. Тайна, и не моя, мне случайно открытая, положила вечную преграду нашему союзу... ни он, и никто, или почти никто, не знают ее; но я дала ему руку на союз дружбы до гроба и право дружества освящает участие, мною принимаемое в нем. Вот мои к нему отношения... Вот все, что я желала сказать вам.
   Софья замолчала; граф сидел задумчиво, старое чело его покрылось морщинами, глаза сделались мрачны. Он заметно усиливался преодолеть себя.
   - Бог, - сказал он наконец, - один только бог непременен - предположения смертных обманчивы; их истины суть истины относительные: передвиньте светильник, и все тени переменятся.
   - Нет, - прервала его София, - истины, предлагаемые нам честию, не могут быть относительными. Можно пренебречь ими, но для сего должно прежде пренебречь себя.
   Граф встал, дух его, казалось, был взволнован; он прошел несколько раз по комнате взад и вперед и остановился пред Софьей.
   - Причина, заставляющая вас так действовать, - сказал он, - должна быть благородна... но страшитесь упорствовать в мысли, что бог не властен в будущем: вы этим посягали бы на права его... Скажите мне искренно, до какой степени торжественности простирается обет ваш не принадлежать Богуславу?
   - Не разрушайте моего спокойствия, - отвечала Софья, - мое сердце привыкает уже к мысли, что сделанное невозвратно... но сердце слабо! Оно готово присвоить себе и малейшую надежду, которую столь тяжело после исторгать. Я сказала вам, что дело чести противиться союзу моему с Богуславом; я отказала ему и дала слово отцу его, что не буду женой его сына.
   - Это еще ничего, - проворчал рассеянно Обоянский, Софья почти не слыхала сказанного.
   Обоюдное молчание продолжалось несколько минут. Граф ходил из угла в угол; Софья сидела задумчиво, опустив глаза.
   - Заклинаю вас именем всемогущего бога, - сказал Обоянский, голосом встревоженным и сильным, - не произносить клятвы, которая могла бы вас вечно разлучить с человеком любимым. Предоставьте все будущему; будьте тверды в деле чести - это свойство благородной души, но не клянитесь.
   - Я не клялась, - отвечала Софья, - но я готова бы дать клятву, чтоб успокоить сердце.
   - Я прокляну себя в глазах ваших, - загремел вспыхнувший старец, - если вы не обещаете мне теперь же не делать этого... Отвечайте мне!
   Софья изумилась. Она подняла на него глаза свои и его встревоженный вид испугал ее.
   - Нет, - поспешно сказала она, - успокойтесь: я даю вам слово не произносить этой клятвы... Друг мой, как ваше участие меня трогает. Как я счастлива в эту минуту: позвольте мне обнять вас. - Она встала. Обоянский заключил ее в объятия; слезы катились по его лицу.
   - Дочь моя, - восклицал он, - милая дочь моя, ужелв небо без милости к лучшему созданию своему. - Софья плакала на груди старца; давно уже не было облегчено так ее сердце, никогда еще голос дружества так убедительно не трогал ее и таким сладким утешением не наполнялась душа.
   - Ну! Кончено теперь, - сказал Обоянский, - мы заключили союз на вечную дружбу. Доверьтесь мне. Каждое мое посещение принесет вам весть о вашем друге, и, надеюсь на бога, радостную.
   Софья улыбнулась сомнительно и со вздохом пожала ему руку.
   - Молитесь, - сказал граф, - молитва сердца невинного доходит до неба.
   Приход матери окончил дружескую беседу; ее глаза были, казалось, заплаканы так же, как и у дочери, - она не могла не слышать разговора или, по крайней мере, не знать о предмете его. Тихая задумчивость видна была во всех чертах ее, еще прекрасного, лица; она подала руку Обоянскому и с чувством благодарила его за счастливые минуты, которыми обязана знакомству с ним. Вечер продолжался далеко за полночь, и когда Обоянский, простясь с друзьями, возвратился в свою комнату, то уже начинало светать.
  -
  - XXI
  
   Село Семипалатское, примыкая надворными крестьянскими постройками к опушке леса и отделяясь от оного болотистою низменностию, возвышается на гористой поверхности к северо-востоку и занимает узкий и длинный хребет между болотом и пространною долиною, за которой уже простираются поля и сонные покосы поселян. От дому Мирославцевых, замыкающего западный край села, начинается улица, идущая вдоль оного к востоку, по направлению горной возвышенности. Около двухсот дворов тесною, дружественною семьею, по старому обычаю построенных, живописно выказывались с малой Дорогобужской дороги длинною зубчатою полосою, снизу, по косогору, опушенною зеленеющими кустарниками, а сзади обойденною неприступной пустыней леса, гордо возвышающегося издали над остроконечными кровлями домов.
   При спуске в долину, вдоль горного хребта, пробегает довольно глубокий ручей, отделяющий поля от огородов; а вправо, за лугами, синеет лесистая даль, простирающаяся к Дорогобужу и влево от сего города. Семипалатское, принадлежа в настоящее время многим хозяевам, большею частию мелкопоместным, хотя не было уже в таком цветущем состоянии, как под владением Мирославцева, однако ж, по местному положению, не могло быть разорено: крестьяне были богаты доброю землею, щедро наделявшею их хорошими урожаями хлеба и прекрасным сеном; у них было изобилие в лесе, избыток в дровах и все угодья, для счастливого деревенского житья потребные.
   Ужасная весть, что французы пируют уже в наших границах, и вслед за сим показавшаяся на всех дорогах наша отступающая армия выгнали мирные семьи поселян из их дымных, но счастливых жилищ. Простому сердцу не понятна новая, филантропическая логика войны: враг царя, человек, несущий смерть нашим детям, наполняющим ряды защитников оскорбляемой родины, по прямому понятию кажется злодеем, которому доверять безрассудно. Русские кинулись в глушь своих необъятных лесов и произнесли клятву безусловной, безыскусственной, сродной природе человеческой вражды... грозную клятву, грозно исполненную. Под кровлей их недосягаемых убежищ вспыхнули кровавые алтари народной Немезиды, и безобразными жертвами ее осквернилась святая земля русская.
   Французский отряд, занявший Семипалатское, не нашел там ни одного живого существа; свежие следы побега хозяев видны были в каждой оставленной ими хижине; зрелище новое, достойное просвещенных варваров-гостей и дикарей-патриотов, их угощающих, представилось глазам. Еще не успели простыть печи, накормившие последним обедом, еще на пороге мокрый, широкий след крестьянской обуви не совсем высох - но все было пусто; кое-где валялась забытая или беспокоившая тягостию домашняя утварь, кое-где висела колыбель, из которой успели выхватить только младенца; по столам и лавкам расхаживало, изумленное тишиною хижин, усатое войско тараканов, смирных крестьянских постояльцев; отворенные настежь и двери и ворота, и пустота хижин - все соединилось вместе порадовать пришельцов просторными квартирами и привольем стоянки.
   С проклятиями и угрозами, неслыханными в благочестивом быту поселян и никем из них не услышанными, французы кинулись осматривать новые свои жилища и едва к вечеру уже удостоверились, что должны довольствоваться собственным провиантом, не надеясь на хозяйскую хлеб-соль. Ночь прошла спокойно, ибо крестьянам не до того было еще, чтоб осмелиться тревожить постояльцев; каждый семьянин почитал себя счастливым, что успел выбраться из оставленного на произвол врагов селения, и единственно тем был занят, чтоб устроить себе убежище, до которого бы не добрались они.
   В доме Мирославцевых остановился начальник отряда - майор барон Беценваль, заслуженный ветеран, который тотчас распорядился к доставлению команде своей продовольствия и учредил порядок в селе: в каменном пустом доме поместились четыре офицера, принадлежавшие к отряду.
   На четвертый день, с восходом солнца, показался тянущийся по дороге от Смоленска обоз, везущий раненых, коих назначено было поместить в селе Семипалатском; сопровождающую их команду уланов встретившие на дороге квартирьеры своротили влево, через проселок; для них занята была маленькая деревушка, верстах в пяти от села, на опушке леса, выше по ручью лежащая.
   Раненые приняты были в устроенный уже наскоро, в нескольких крестьянских домах, лазарет; строгий майор под личным своим надзором разместил и больных и чиновников и ввечеру отдал приказ, коим воспрещалось команде отлучаться от своих мест и возлагалась на честь офицеров неприкосновенность имущества крестьянского и помещичьего и целость жилищ. Прошли две недели, и старый воин вполне доволен был порядком своего отряда.
   Барон Беценваль был человек высокого росту и крепкого сложения; в черных, низко обстриженных волосах его белелись седины; большие живые глаза его выражали силу души, пламенной и благородной; лицо его, сожженное испанским солнцем, на котором он пекся несколько сряду лет, было какого-то оливкового цвета; суровые, но спокойные черты его означали человека мужественного и опытного; по всеобщему признанию, он был отменно добр, но замечено, что почти никогда не улыбался; два офицера, неразлучно с ним видимые, были товарищи его десятилетней кочующей жизни и искренние его друзья; с прочими чиновниками он был холоден и важен, но наблюдал величайшую вежливость, даже отдавая им приказания, относящиеся до службы.
   Комнаты, занятые им для себя в доме Мирославцевых, были: спальня и кабинет Софьи; в последнем он нашел много книг, оставленных на волю завоевателей. В свободное от службы время он читал их, а по вечерам, усевшись втроем с друзьями своими, составлял каталог, который наконец и был окончен на восьмой день с прибытия. Заглавия русских книг они не могли разбирать, а потому наклеивали на каждой из них сзади ярлычок и написывали тот нумер, под которым по каталогу находились.
   - Моя честь, - говорил барон друзьям своим, - требует, чтоб здесь все было цело и в порядке.
   С какой заботливостью наблюдал он за чистотой в новой своей библиотеке и как часто ссорился с товарищами, если кто из них загнет лист читаемой книги или, перевернув, положит ее на стол.
   - Беспорядок, - ворчал он, с видом величайшего негодования пощипывая свои длинные усы, что служило обыкновенною приметою его досады. - Невежество, грубость, посягание на чужую собственность... Не довольно ли того, что мы читаем книги без согласия хозяев, должны ли еще портить их! Такого рода стоянка для нас не новость - Испания так же часто угощала нас в пустых домах, но имя майора Беценваля не осталось в списке разбойников.
   Ссоры оканчивались не иначе как торжественным сознанием виновного и уверением, что впредь будет осторожнее. Молодежь называла Беценваля мелочным за его такие и подобные тому выходки, но он ни для кого не изменял своим правилам.
   - Лучше быть мелочным, нежели безмасштабным, - сказал он друзьям, в веселую минуту над ним подшутившим, - военное право и без того не совсем добросовестно: зачем же еще злоупотреблять и им.
   Люди, близкие к Беценвалю, знали, что в характере его не было такой изысканной точности, но что это было принято им, навсегда единожды, политическою мерою; сделавшись известным за начальника взыскательного до мелочи во всяком деле, касающемся чести, он поставил себя на такую ногу, что ему почти не приходилось разбирать своевольств подчиненных. Его прямодушие и вежливость, его испытанное мужество и отличная храбрость в деле, сделавшие имя его известным в армии, и многие раны, вынесенные им и из Германии и из Испании, поставили его выше мелочных претензий щекотливой молодежи, и каждое приказание его почиталось законом.
   Известия, ежедневно получаемые Беценвалем, не были благоприятны, ибо не обещали ни малейшего доброжелательства со стороны жителей. Часто пропадали без вести посылаемые с приказаниями люди, часто по ночам загоралось в пустых домах и в задних крестьянских постройках, куда и с огнем никогда никто не ходил. Майор выслушивал донесения об этом с обыкновенным своим присутствием духа и хладнокровием; подтверждал приказания строже смотреть, ловить зажигателей и т.п.
   - Для вас это не новое, - говорил он. - Вспомните Испанию: помните ли, как на высотах, близ Барцелоны, в померанцевой роще нашли мы четырех наших гренадеров, повешенных в полном вооружении... Война народная везде одинакова, и я уверился, что жестокими примерами наказания не остановить бедствий, но рискуем умножить их вдесятеро. Надобно бы передать жителям, что здесь есть русские раненые, что, поджигая нас, они могут сжечь своих; но не нахожу средства это исполнить, пока не попадется нам кто-нибудь в руки; я сам привел бы его в лазарет и удостоверил, что не лгу.
   Между тем благоприятные вести из армии, по политике Наполеона всегда преувеличенные, доходили исправно до Семипалатского. Граф Линьяр, адъютант генерала, командовавшего в Смоленске, находил возможность удовлетворять любопытству приятеля своего, Беценваля, доставляя ему экземпляр каждого бюллетеня, в Смоленске получаемого.
   - Я этим печатным радостям худо верю, - говорил майор, - но они веселят солдат и, следовательно, нужны.
   24 августа, около обеда, сидели в кабинете Софии, обращенном в спальню майора Беценваля, которого тут не было, два его друга: они, казалось, не расположены были к разговору; несколько отрывистых слов начинали и пресекали их беседу.
   - Знаешь ли что, мой красавец, де Летр, - сказал наконец капитан Лебрюн, плотный, небольшого роста офицер, своему товарищу, стройному, прекрасному мужчине, задумчиво сидевшему подле его, на диване, - я рад за тебя, что мы живем в таком уединении: это сбережет твое сердце; я не помню области, не помню десятидневной стоянки, где б ты не влюбился в какую-нибудь прекрасную неприятельницу. Не правда ль? За недостатком, я думаю, ты мечтаешь теперь о этих двух именах, которые замечал на подписи книг; что из этих Annette и Sophie ты создал уже два идеальные существа, которые очень милы и соприсутствуют тебе... Что же ты молчишь? Смотри, душа моя, не обманись; может быть, это не что иное, как маменька с дочкой; может быть, что и того хуже, это две сестры, старухи...
   - Не может быть, - перебил рассеянно другой, - я уверен, что Софья молоденькая девушка, очень миленькая, а другая... Но до другой мне и дела нет, она гораздо старее... Вот видишь, мой милый, как я тебя опытнее, даром что моложе. Открыть ли тебе секрет, как в этом удостовериться? Это очень просто, а ты не сумеешь. Отбери несколько книг с той и другой подписью, всмотрись, и цвет чернил тебя уведомит, что одна писала гораздо прежде другой, то есть, без обиды первой, она по крайней мере десятью годами старее последней.
   - Только-то?
   - Чего же более? Стало быть, София моложе; а что она мила, умна, в этом уверяет выбор книг... Но мне лень, Лебрюн, замолчи, пожалуйста!
   Капитан действительно замолчал; он набил трубку, прошелся раза два по комнате и остановился перед де Летром.
   - Я раз только, - начал он, - или, лучше сказать, раз еще только в жизни был влюблен, в Испании, - одна прекрасная, любезная девушка вскружила мне голову, я открылся ей в любви, через ее дядю, у которого старый замок мы накануне только взяли приступом. Красавица велела мне отвечать, тем же путем, что мое открытие в любви принимает за дерзость, которую однако же прощает мне, потому что заметила с первого взгляда, что я не более кто, как солдат.
   - Как мила! - проворчал де Летр.
   - Смейся, душа моя, - продолжал капитан, - но я и теперь еще вспоминаю эту девушку только по большим праздникам.
   - Поздравляю тебя!
   - Не с чем, душа моя; это все ведь существенность, а не твоя мечта. Кстати, де Летр: я думаю, что русская девушка должна быть хороша; холодный климат долее сберегает красоту.
   - Ты говоришь о красоте как о солдатской амуниции: предпочитаешь всему прочность.
   Капитан захохотал и отошел прочь.
   - Нет, - сказал он, - я вижу, что с тобой сегодни не разболтаешься; я помню одну бессонную ночь в Мадриде, тогда еще только начинался твой сплин...
   Раздавшаяся близ дверей походка майора перебила речь; он вошел торопливо в комнату, не обратив внимания к посетителям, бросил на окно фуражку, расстегнул сюртук и стал ходить взад и вперед большими шагами.
   - Что ты, Беценваль, - начал капитан, - ты как будто не рад, что нас увидел.
   - Ни рад, ни нет, - отвечал майор, продолжая ходить и потирая себе обеими руками лоб, - мне грустно, я сидел у раненого русского полковника; он худ, очень худ!
   - Я его вчера видел, - сказал де Летр, встав с места и подойдя к майору, - около полудня он пришел в память и очень страдал.
   - Теперь он тоже в памяти; он задавал мне вопросы, на которые так печально отвечать умирающему неприятелю. Я доволен только одним, что обрадовал его известием о прибытии к русской армии генерала Кутузова. С сердечным умилением он взглянул на небо и набожно перекрестился. "Я служил у Кутузова, - сказал он, - я его знаю и люблю его... Слава богу..." - Сказав сие, Беценваль круто поворотился и начал опять ходить; казалось, на больших черных глазах его блеснули слезы.
   - Ты расчувствовался, душа моя, - вскричал ле Брюн, - постой, я тебя развеселю.
   Он схватил стоявшую на полу в углу комнаты бутылку вина, налил стакан и, подойдя к барону, сказал:
   - Выпьем, друг, за здоровье капралика и его непобедимых солдат.
   - Пей хоть за черта, - отвечал майор с досадою. - Послушай, ле Брюн, - продолжал он, - ты знаешь, за что я тебя люблю, - за твое неподражаемое хладнокровие в схватке; но у тебя нет сердца. Пей сейчас за здоровье русских раненых или ты не друг мне.
   - За здоровье русских раненых! - вскричал добродушный ле Брюн, тронутый упреком и огорчением старого своего приятеля, и выпил до дна налитый стакан.
   - Ну, мы помирились, - сказал барон, заключив его в своих мужественных объятиях, - осушим же всю бутылку за здоровье их.
   - Прекрасно! - вскричал поручик де Летр, обнимая Беценваля, - прекрасно, друг мой!
   - Примите же оба мое предложение: выпить этот тост у кровати русского полковника.
   - Благородное предложение, - отвечал барон, - и я принимаю его, но мы можем обеспокоить больного; отложим это до первого удобного случая или, по крайней мере, спросим позволения у доктора.
   Едва кончил майор сии слова, как в отворяющуюся дверь показалась чья-то седая голова, и в сопровождении дежурного по команде офицера граф Обоянский вошел в комнату.
  -
  - XXII
  
   Утро 24 августа встретили жители пустынного дома уже без Обоянского. В 11 часов возвратился проводивший гостей своих Антон и принес Мирославцевым прощальный поклон от их нового друга и обещание, еще раз повторенное, что, при первой возможности, он навестит их. День разлуки с добрым и просвещенным старцем прошел у пустынниц печально. Искренность и любезность характера Обоянского и участие, постоянно принимаемое в их положении, сроднило его, так сказать, с их душою. Софья полюбила его как отца; сердце ее охотно овладело мыслию, что само небо послало мудрого старца к ее успокоению. Излив пред ним душу с детской доверенностию, она чувствовала себя как бы облегченною; заповеданная им вера в будущее наполняла ее каким-то тайным упованием, которого рассудок оспорить был не в силах. Все, казалось, соединилось к тому, чтоб питать в ней некоторого рода суеверное почтение к загадочному гостю, в краткий, едва двухнедельный срок так привязавшему к себе все его окружающее; его чудный приход в их необитаемую глушь; опасность, которой подвергался он на каждом шагу и которую, однако же, столь счастливо миновал; ее собственное сходство с его дочерью, наконец, таинственность в отношении к цели его странствования и его столь необыкновенная купцу образованность, - все это вместе представляло ей графа каким-то неизъяснимым существом, достойным быть орудием промысла к совершению непостижимых судеб его.
   Три долгие дни протекли для Софии печально, между страхом и упованием. Сердце ее сильно билось при одной мысли, что она скоро узнает о Богуславе, и хотя часто мучительный ужас пробегал смертным холодом в груди ее, но она, тем не менее, желала узнать ее ожидающее: ожидание несчастия едва ли не томительнее самого несчастия.
   За огородом Синего Человека возвышалась отдельная сосновая роща, занимавшая небольшой холм; с самых первых лет переселения он полюбил это место, и не проходило лета, чтоб не праздновал тут с семьей своей троицына и духова дня. На этом холме открыты им были следы прежних жилищ; вал, еще не совсем сравнявшийся с землей, обходил северную сторону возвышенности, а на южной случайно открыт был погреб, довольно пространный, с кирпичным сводом; жена пустынника доказывала, что в такой глуши не могло быть селения, и утверждала, что это, без сомнения, развалины и пепелище какого-нибудь разбойничьего гнезда; но супруг никак не убеждался в том. "Здесь было жилище мирного семьянина, - говорил он, - посмотри, какое множество растет дикой лебеды и полыни: не явная ли примета, что здесь были некогда огороды, возделанные рукою человеческою, - а разбойники не заводят хозяйства: терпеливое трудолюбие есть примета человека добродетельного, а не злодея". Спор между мужем и женой прекратился об этом уже давно, и последние троицыны и духовы дни Антон с удовольствием замечал, что его веселая хозяйка охотно приготовляла на холму, с помощию детей, беседку из зеленых березок и приветливо угощала в ней своего доброго, но угрюмого сожителя.
   Софья полюбила этот холм; здесь была дерновая скамья, единственная во всем лесу. Антон обставил ее кругом березками и елочками и защитил от солнца; часто мать и дочь угощаемы были тут завтраком или чаем, и еще чаще София уходила сюда одна; здесь набожно молилась она за спасение Отечества, за сохранение своих друзей, за того, чье имя не произносил и в молитвах язык ее, но благоговеющее сердце столь пламенно поручало защите небесной.
   На четвертый день по удалении Обоянского зловещие приметы сильного душевного расстройства опечалили за Софию друзей ее. Ее уныние обратилось в мрачность, глаза подернулись туманом; она избегала встретиться с кем-либо взорами; если ж нечаянно это случалось, то с негодованием опускала голову, и румянец досады озарял мгновенно ее чело. Ответы ее были отрывисты, она не сознавалась, что чувствует себя расстроенною, не хотела никаких пособий, не слушала никаких ответов.
   - Я совершенно здорова, - был ее один ответ.
   Назавтра она осталась в постели гораздо долее обыкновенного; около 12-го часа мать вошла к ней в комнату и застала ее еще не вставшею. Софья извинялась болезнию головы и дурным сном.
   - Ты больна, друг мой, - сказала Мирославцева, - и не хочешь быть со мной откровенной. Милая Софья, - продолжала она с сильным волнением, - я прощаю тебе от всей души то мучение, которое чувствую за тебя, но не хочу скрыть, что оно нестерпимо.
   Неожиданность слов сих поразила Софию: с неизъяснимым страданием в глазах и на челе, испуганная, бледная как мрамор, она бросилась с кровати и обняла рыдающую мать свою; она умоляла ее простить ей нанесенную скорбь, клялась, что не имеет от нее никакой тайны...
   - Вы знаете мое сердце, - присовокупила она, - что же вы еще знать хотите?
   Яркий румянец загорелся на щеках ее при этом тягостном сознании; она скрыла вспыхнувшее лицо свое на груди матери; колена ее задрожали.
   - Пощади меня, Софья, - сказала Мирославцева.
   - Друг мой, мой единственный друг, моя благодетельница, - воскликнула дочь, упав к ее ногам, - молитесь за меня!
   Прекрасные глаза ее одушевились чувством; на коленях, с поднятыми к небу взорами, с распростертыми объятиями, в легком ночном полупокрове, обвивающем воздушный стан ее, она казалась ангелом, слетевшим с неба в обитель смертного, им любимого, и разделяющего с ним земные муки его.
   Следствия этой сцены были спасительны: слезы облегчили Софию; она встала успокоенною и обещала тотчас же одеться и прийти к завтраку в березовую беседку, где усердный Антон давно ожидал прибытия госпож.
   Из числа страданий, доставшихся в земной удел бедному человечеству, едва ли не тягостнее всех - душевные болезни. Раздражая воображение, ускоряя, так сказать, ход жизни противу естественных законов его, они подавляют сердце тягостию собственного существования, обращенного в муку; холод смерти пробегает по сжатым судорожно нервам; кажется, ничтожество уже душит грудь в своих тяжких объятиях; напрасно требует помощи исступленный страдалец: природа, неистощимая пособиями, отвергает его от своего материнского лона - болезни душевные принадлежат другому миру, ей неподвластному.
   Здесь-то, и только здесь, совершается чудо, великой тайне природы нашей изменяющее... К одру отверженного землею мученика предстает светлый сын Неба, божественное дружество, больное его страданием, плачущее слезами его скорби; магический голос доходит прямо до сердца, и бренная природа повинуется бессмертному духу; теплая жизнь согревает оледеневшие члены страдальца; слезами и вздохами отходит подавленная грудь его, и он снова улыбается, глядя на ту землю, на которой обречен докончить естественный удел свой.
   Веселый шум на дворе и беганье взад и вперед удивили Софию при самом выходе ее на крыльцо уединенного своего жилища, и вместе с этим запыхавшийся Антон прибежал звать ее в беседку.
   - Там наш гость, - сказал он ей, - он принес нам известие о великой победе, которую одержал Кутузов под Можайском.
   Обрадованная София едва сделала несколько шагов, как увидела поспешающих навстречу к ней мать свою и графа.
   - Имею честь поздравить вас, сударыня, - воскликнул сей последний, - с славным делом и вместе принес матушке вашей и вам приветствие от раненого полковника Богуслава; он, слава богу, поправляется.
   Кто любил, кто страдал этой болезнию, тот может представить, как должны были подействовать на сердце Софии немногие слова сии. Она обняла старца, крупные, но радостные слезы катились по ее лицу; набожное благоговение, любовь и благодарность сияли во взорах ее.
   - Обнимите меня, друг мой, вестник нашей радости, - сказала она Обоянскому, - да благословит вас бог! Сегоднишний праздник будет всем нам светел: я сегодни еще вздохнула за царя и молилась, чтоб бог порадовал его для дня его ангела... Мое желание исполнилось!
   Показавшийся навстречу друзьям почтенный старец, набожный отец Филипп, в сопровождении причта и людей, составляющих двор владетельницы непроходимого леса, прервал разговор их. В виду березовой бесед

Другие авторы
  • Ган Елена Андреевна
  • Вассерман Якоб
  • Старостина Г.В.
  • Савинков Борис Викторович
  • Рылеев Кондратий Федорович
  • Бахтурин Константин Александрович
  • Доде Альфонс
  • Абрамович Николай Яковлевич
  • Плеханов Георгий Валентинович
  • Саблин Николай Алексеевич
  • Другие произведения
  • Сементковский Ростислав Иванович - Встречи и столкновения. И. А. Гончаров
  • Толстой Алексей Николаевич - Похождения Невзорова, или Ибикус
  • Шекспир Вильям - Ромео и Джульетта
  • Введенский Иринарх Иванович - О переводах романа Теккерея "Vanity Fair" в "Отечественных записках" и "Cовременнике"
  • Каратыгин Петр Андреевич - Ник. Смирнов-Сокольский. Тетрадь Петра Каратыгина
  • Кони Анатолий Федорович - Г. Миронов, Л. Миронов. "Только в творчестве есть радость - все остальное прах и суета"
  • Попов Михаил Иванович - Стихотворения
  • Лажечников Иван Иванович - Спасская лужайка
  • Воровский Вацлав Вацлавович - У работоспособных
  • Лохвицкая Мирра Александровна - Письма к А. Е. Зарину
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
    Просмотров: 514 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа