Коншин Николай Михайлович - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

i>, лицо самобытное, есть и друг - ты, моя Александрина!

   Добрая мать моя много плачет: неприятная сцена с старым Богуславом подействовала сильно на ее нервы. Вокруг меня все уныло! Приезжай ко мне, друг мой!" - и проч.

   В два часа ночи пустынный дом в лесу снова оживился шумной беседой. Фома прибыл из Семипалатского. Услужливый самовар кипел перед друзьями, сидящими на медвежьей софе, а посреди комнаты хозяйка собирала ужин для залетного гостя.

  -

  - XIV

  

   Первая, великая ошибка Наполеона в знаменитую кампанию 1812 года наконец стала невозвратною: армия Багратиона успела ускользнуть от грозных полчищ под предводительством маршала Давуста и короля Вестфальского, ее преследовавших, и соединилась с главною армиею, лишь только прибывшею к стенам Смоленска. Необозримое пространство окрестных полей покрылось русскими биваками. Торжественное ожидание великого события заступило место робости в сердцах жителей. Это чувство не походило на уверенность в безопасности - столь обманчивой в ратном деле, но - на грозный покой воина, которого многочисленные враги застали безоружным, но который успел уже накинуть броню и обнажить, на отчаянную защиту, свой пагубный меч. Казалось, старые красные стены Смоленска облеклись новым могуществом и внушали большую доверенность к чудовищной толстоте своей, к зубцам, надежной защите стрелков, и к высоте, на которую никакие лестницы не пособят взойти при малейшей обороне. Утренний дым из труб поднимался как бы радостнее - каждый знал наверное, что сегоднишнего обеда не будет принужден разделить с врагом. День прошел спокойно, и ночь, менее прежних тревожная, осенила дремлющий стан и город, на судьбу которого обращено было теперь внимание целого мира. Два страшных атлета, готовясь на смертный под стенами его бой, опочили богатырским сном; несколько дней продолжалось бездействие.

   Наконец ночь пятого августа накрыла землю. Окрестности Смоленска, занятые на необъятное пространство армией, оглашались перекличкою часовых; но тишина господствовала в лагере - солдаты спали. Они не опасались нечаянного нападения близкого и сильного врага - над ним бодрствовал верный, неусыпный страж на полях Красного: надобно было перешагнуть чрез труп его, чтоб напасть на Смоленск.

   На биваках авангарда, уже известного читателям, распространялось грозное молчание, но не сон. До озабоченного слуха доходили только ветер, шумящий в кустах, и свист по цепи. Воины, с оружием в руках, были в ежеминутной готовности вступить в дело. Они чувствовали великий долг свой; на них возложена была участь России - безопасность целой армии. Перед ними стояло ополчение Европы, предводимое победителем многих народов, героем бесчисленных побед: они первые должны были выдержать натиск его грозных сил и упорным сопротивлением задержать приближение к Смоленску.

   Около полуночи особенное движение послышалось в лагере. Оно становилось слышнее и слышнее. Конский топот разносился по всему стану. Офицеры бросились к своим постам. Два всадника встретились один с другим и остановились.

   - Князь, это ты? - вскричал один.

   - А! Богуслав! - отозвался Тоцкий. - Что слышно?

   - С аванпостов примчался казак: неприятель движется.

   - Слава богу! - воскликнул Тоцкий. - Пора уже!

   Кони, как из лука стрела, кинулись в сомнительный и чуткий мрак: друзья расстались, и вслед за сим пронзительный вой бесчисленных труб, грохот всех барабанов и крики - тревога! - огласили молчаливую долину. Эхо побежало по спавшим лесам. Стаи птиц поднялись с неслыханным криком в воздух. Ужас поразил окрестности - в каком испуге проснулись они! Матери, прижав младенцев своих к захваченному трепетом сердцу, кинулись спасать их от наставшего бедствия. Крестьяне, вооруженные кто чем мог, провожали семейства свои в леса. Темнота ночи наводила еще больший ужас. Дети кричали. Повозки мчались по деревням... все молились.

   Недоставало света, чтоб открыть для глаз великолепную картину лагеря и ту пестроту движений, которые произвела тревога. Все закипело. Умолкнувший вой барабанов и труб заменился странной разноголосицей, понятной только уху солдата. Топот и ржание лошадей, брякотня оружий, суетливый говор строящихся рядов - все сливалось в один шум, неразборчивый, но ясно возвещавший каждому, что настал грозный час судьбы; что в этом вероломном мраке приближается неприятель... Одни громкие, спокойные голоса начальников ясно отливались по колоннам: "отряхнуть фитили", "прибить заряды", "выслать застрельщиков", "оглядеть кремни" - носилось по линиям выстроенных войск. Мало-помалу тишина улегалась; говор становился тише и тише, и вдруг сигнал приближения начальника, громкая команда - смирно! - полетела по колоннам мрачного лагеря.

   Мертвое молчание водворилось повсюду. Несколько человек верхами прискакали к правому флангу...

   - Друзья! - раздался мужественный голос перед рядами. - Перекрестимся и возложим твердое упование на бога: он будет заботиться о жизни нашей - нам теперь не до того. Дерзкий разбойник вбежал на нашу родину... на рассвете мы увидим против себя толпы его рабов... Они идут грабить наши дома, наругаться над святыней; резать наших жен и детей... Друзья! Царь и отечество взывают к нам и требуют защиты... На нас смотрит целая армия... за нас бог, защитник святыни... за нами дети наши! С богом, друзья; поздравляю вас с наступающим делом.

   Грозное - ура - загремело повсеместно; все узнали голос Неверовского, бестрепетного вождя, любимца победы. Он объехал все колонны, и приближение его к каждой окликалось клятвами умереть смертию храбрых и воплями угроз вероломному пришлецу.

   На правой оконечности стана, в частом и высоком кустарнике, поставлена была батарея из шести орудий конной роты полковника князя Тоцкого; сзади кустов расположена была кавалерийская колонна под командою майора, графа Свислоча: два эскадрона драгун и двести казаков составляли оную. На левом фланге стояла другая полурота Тоцкого, и для прикрытия ее кавалерийский отряд, порученный полковнику Богуславу.

   Князь находился при первой полуроте: он сошел с лошади и сел на лафетный ящик, его окружили офицеры; мрачное молчание едва прерывалось ржанием лошадей.

   - Благородные животные предчувствуют близкий бой, - сказал Тоцкий, - сколько раз замечал я, что они смирно никогда не стоят перед сражением.

   - Где полковник? - раздалось сзади.

   - Храбрый граф Свислоч, - отозвался Тоцкий, узнавший его голос, - счастливы ли вы?

   - Совершенно счастлив, милый князь; давно пора драться. Насилу бусурманы надумались, как пришел Багратион: мы теперь можем с ними потягаться!

   - Что ваши драгуны?

   - О, мои драгуны так и просятся поточить палаши о французских латников. Порасстройте только ряды неприятельские вашей картечью; или пусть-ко залетные гости попробуют гикнуть на батарею вашу - смело, князь, давайте им залп под нос, уже у нас не отобьют орудий: вот вам голова и руки мои, что успеете чинно отскакать; а там, как увидим, что вы опять готовы, то мы - вправо и влево; а вы им снова русского хмелю. Слышите, ребята, - продолжал он, обращаясь к канонирам, - надейтесь на нас как на каменную стену... Вот, ей-богу, не выдадим!

   Артиллеристы любили графа Свислоча; он часто бывал на их батарее и любил побалагурить.

   - Мы знаем, ваше сиятельство, - отозвались некоторые, - что вы не любите выдавать; в вас кровь русская, сила богатырская; французы уж вам давно знакомы.

   - Нет, ребята, - отвечал граф, - я этих французов не знаю: те, с которыми я знаком, были молодцы, огненные головы, народ отчаянный - с теми любо бывало сцепиться; а это французики, новички, крендели наполеоновской стряпни: на них бы полицейскую команду выслать довольно.

   Солдаты смеялись, офицеры осыпали похвалами мужественного графа и его драгунов; Тоцкий сидел рассеянно на лафете.

   - Ваш Ардатов командует центром первой линии, - продолжал граф, - а левую вашу батарею прикрывает Богуслав. Кстати, он лихой малой и молодец на коне... Что ж, полковник, вы велите мне убираться: вы составляете планы, как бить гостей?

   - Нет, граф, - дружественно перебил его Тоцкий, - останьтесь с нами: вы нам клад. Однако ж, - продолжал он, - как будто начинает рассветать: уже можно отличить опушку леса... Долго же заставляют нас французы ждать себя - это неучтиво.

   - С четверть часа назад, - сказал Свислоч, - я слышал, у них трубили переправу; кажется, должно быть верстах в десяти.

   - Нет, ближе, - отвечал князь, - и я слышал.

   Между тем восток светлел; небо прояснялось; в утреннем, туманном воздухе зачернелись по полю живые стены нашего лагеря, в разных направлениях поставленные. К генералу беспрестанно носились казаки с известиями.

   Наконец, в двадцать минут четвертого часа, большая от Орши дорога закипела вдалеке густою, движущеюся лавою. Все взоры обратились туда. Каждое сердце дрогнуло нетерпеливым ожиданием, и начальствующий авангардом поскакал на правый фланг.

   Первое приказание отдано было полковнику князю Тоцкому, чтоб занял высоту, находившуюся впереди, вправо от большой дороги, и беспокоил бы наступающего неприятеля. Голос команды раздался. Длинной, блестящей полосой кинулись летучие орудия вперед в сопровождении своего прикрытия. Топот и звон облеклись столбом пыли, и когда она улеглась, то впереди, на отдаленном холме, строилась уже батарея, сброшенная с отъезжающих передков, а за холмом выравнивался храбрый граф Свислоч с отрядом своим... Черный клуб дыма обхватил крайнее орудие... В лагере перекрестились... Грозный выстрел загрохотал по лесу. Громы покатились один за другим. Смерть полетела в ряды неприятеля. На роковом холме, в густом облаке дыма, возвышался неумолкающий волкан, облеченный молниями; общее внимание обращено было туда, и похвалы неугасимому аду выстрелов разносились по линиям войска русского.

   Вместе с сим, вдали, в рядах неприятельских замечено движение, и в ту же минуту образовалась блестящая черта; отдаленные вопли смешались с громом пушек - черта тронулась: целый кавалерийский полк понесся на батарею нашу. Надобно было подкрепить графа Свислоча; адъютант генерала поскакал назад с приказанием... Дикий, пронзительный визг огласил изумленный стан; земля задрожала; черный ураган вырвался из лагеря и помчался вперед - триста башкирцев на летучих лошадях своих унеслись на помощь к прикрытию. Батарея, сокрытая от глаз поднятою до облаков пылью, сделав несколько быстрых залпов, умолкла. Долго нельзя было рассмотреть происходившего на холме: только черневшаяся на одном и том же месте масса смешанного войска возвещала, что неустрашимый граф Свислоч мужественно встретил посетителей. Присоединение башкирцев решило попытку - туча стрел, предвестница их смертной сечи, нанесла панический ужас на неприятелей; они смешались, и скоро возобновившийся огонь батареи возгласил о грозном преследовании бегущих.

   Между тем составы неприятельского войска выдвигались один из-за другого, вправо и влево; образовалась необъятная для глаз полоса, опоясавшая все пространство равнины. Батареи наши отозвались неприятелю по всему протяжению стана, и, вслед за сим, неумолкающий треск пошел по лесу: цепи загорелись беглым огнем; наши колонны разомкнулись; стрелки отозваны назад... Сигнал подан - барабаны раздались и заглохли: покатившийся грохот целого ада уничтожил слух, и смертоносным дымом залило оба войска.

  

  - Часть вторая

  -

  - XV

  

   Княгиня Тоцкая получила от Софьи письмо в то самое время, как весь Смоленск был уже в волнении. С раннего утра можно было прислушаться к отдаленному грому пальбы; около обеда гром сей становился внятнее: ясно было, что битва приближается к городу; к вечеру уже дрожали стекла в окнах и дымом наполнены были улицы.

   Зловещие отголоски выстрелов чутко отдавались между изгибами высокой городской стены и в пустоте башен и наводили ужас на обитателей. Каждый семьянин суетился в доме своем, сбираясь куда-нибудь укрыться от наступающей грозной минуты; экипажи длинной цепью тянулись из города по Московской дороге. Священный звон повсеместного благовеста оглашал окрестность: церковь воссылала к небу последние молитвы свои о защите города.

   Тоцкая сидела вместе с князем Бериславским, держа на руках меньшого своего сына, когда вошел Фома в гостиную. Она прочитала с большим вниманием письмо и, расспросив посланного о всех, даже мелочных подробностях, касающихся до Софии, отпустила его.

   - Мне жаль ее, - сказала она князю, который, по-видимому, знал уже о существующей между ними дружбе, - но никак не могу к ней ехать. В эти страшные минуты я хочу непременно быть ближе к мужу. Пусть дети едут с матушкой в Москву - но я не расстанусь теперь с мужем: это выше сил моих.

   На лице княгини выражалась озабоченность и сильная душевная борьба.

   - Пора, - сказала она, - время решиться: скоро ночь... стрельба уже под городом.

   Она встала, упала на колени перед образом и в этом положении прижала к груди своей детей.

   - Бог с вами, - воскликнула она, - молитесь за отца своего! - слезы блеснули на глазах княгини: казалось, силы телесные готовы были ей изменить. - Благословите их именем божиим, священный отец, - сказала она, подводя их к князю, - мать их малодушна - благословите ж и ее выдержать испытание, от бога ей посылаемое. - Поцеловав в последний раз детей и отослав их в карету, княгиня кинулась на шею к своей матери и залилась слезами. Надобно было Бериславскому употребить всю силу трогательнейшего убеждения, чтоб хотя несколько успокоить ее сердце. - Ну, бог с вами, - снова воскликнула она, - прощайте! - И, вслед за сим, стоя перед окном, набожно перекрестила выезжающую за ворота карету.

   Сильная скорбь красноречива в молчании. Молчание облагораживает страдальца, придает ему какое-то достоинство, возносящее его над обыкновенным его уделом. Тем трогательнее, тем прекраснее видеть, как существо слабое, постигнутое роком, как женщина, в сиянии юности и красоты, борется с бедствием: как воспламененный взор ее еще управляется благоразумием, тогда как истерзанное сердце нагнало гробовую бледность на чело.

   Между тем вечер покрывал небо. Ужас увеличивался с наступлением ночи. Здания тряслись. Стекла звенели по мостовой. Земля дрожала. Бериславский убедил княгиню оставить дом на волю божию и укрыться в монастырь своего друга Катуара, куда удалились многие городские жители. Своды храма обнадеживали в некоторой безопасности от пожара и разрушения.

   Наконец, около десяти часов вечера, грозная судьба Смоленска облегла его неодолимые стены. Пальба слилась в один повсеместный, непрерывающийся грохот: уже не слышно было ни трепетания строений, ни резкой музыки прыгающих по камням стекол. Небо загорелось огненными путями бомб... пожары осветили город. Смятение господствовало повсюду: оно распространилось и в обители. Иноки, упав на колени пред алтарем, воссылали молитвы; мужчины ежеминутно выходили наведываться о происходящем окрест; женщины стонали, дети плакали. Священное пение прерываемо было трескотнёю лопающихся близко бомб и воплями испуга; все присутствующие толпились к углам обширного храма, как бы стараясь укрыться в темноте; малейший шум при входе приводил в трепет: казалось, убийство готово ворваться уже в стены обители, с тем чтоб не пощадить ни единого.

   Посреди всеобщего страха, шума и восклицаний, впереди всех, опершись на железные перила, окружающие клирос, стояла княгиня. Она, казалось, не принимала участия в окружающем. Лицо ее, мертвое, но спокойное, обращено было к жертвеннику: казалось, она покорилась своему жребию и с твердостию ждет рокового удара, который занесен уже над сердцем ее.

   Вдруг дверь, ведущая во храм, с шумом и стуком отворяется; звонкие шаги воина раздаются в тесноте по церкви, он нетерпеливо пробивается вперед, осыпает вопросами окружающих - ему указывают на клирос - Тоцкая оборачивается, узнает своего мужа, испускает пронзительный вопль и упадает на помост. Князь подымает жену свою; выносит ее на руках из церкви, пробегает до ворот и кидается в коляску, его ожидавшую. Лошади понеслись по горящим улицам к Днепровским воротам, еще защищаемым нашими батареями; они бешено кидаются с горы и выскакивают за город, на не совсем разрушенный еще Днепровский мост, осыпаемый градом неприятельских картеч... Прижав к груди своей жену, Тоцкий дико радуется, что природа лишила ее чувств, дабы сокрыть от глаз ее ужасы того земного ада, какой окружил их по выезде за городскую стену. Отскакав версты две, коляска остановилась при обозе. Доктор, перевязывавший раненых, принял ее в свое заведывание; он привел в чувство княгиню, и Тоцкий, напечатлев на бледном челе ее прощальный поцелуй, сел на подведенную лошадь и помчался в битву, которую имел позволение оставить только на роковой миг - избавления жены из пылавшего города.

   Ночь положила конец сражению. В усталых войсках ударили отбой. Горящий Смоленск остался в руках русских.

   Участь знаменитого города сего известна. Смоленск был первый замок, сбитый неприятелем с железных ворот России. Под святынею древних его башен сделана первая выходка той великой игры, в которую проиграл Наполеон даже личную свободу свою. От его освятотатствованных стен начинался тот кровавый путь, в конце которого грозой выказывался из-за пучин океана пустынный и далекий камень!

   С рассветом третьего дня вся масса русской армии исчезла из глаз изумленного неприятеля: бесконечные колонны его вступили в пустой город, заваленный пеплом, и бросились отыскивать следов наших.

   Мужественное отступление авангарда от Красного к стенам Смоленска заняло уже страницы истории, на похвалу потомства. Не взирая на безмерное превосходство неприятельских сил и беспрерывные натиски, - войска наши не показали тылу: они дорого продавали каждый шаг уступаемой земли, каждый пригорок обращался в батарею, каждое дерево в стрелка. Напрасно красавец-наездник, бесстрашный король Неаполитанский, налетал тучами своих латников на наши горящие каре: ни его непобедимое мужество, ни присутствие самого Сына Судьбы не обратило русских в бегство пред лицом грозного его ополчения. Спокойно, повинуясь голосу начальника, они отступали, пользуясь малейшею точкою обороны, до самых стен Смоленска.

  -

  - XVI

  

   В глухую полночь в дальних окрестностях Смоленска, в непроходимой чаще дремучего леса, перекликались громкие два голоса, как бы отыскивавших дорогу людей. Небо было задернуто густыми облаками; луна хотя мелькала изредка между ними, но слабый свет ее не мог проникнуть в глушь; сильный северный ветер волновал сросшиеся вершины дерев; чутко раздавался прилив и отлив его по необъятному пространству пустыни. Слышимые голоса то сближались, то удалялись один от другого; нельзя было различить слов, утопавших, так сказать, в лесном шуме; путешественники, по-видимому, с трудом могли расслушивать их сами. Непроницаемая дичь никак не обнадеживала в том, чтоб можно было находиться в близости от какого-нибудь жилья, однако же все мало-помалу голоса подвигались вперед, по направлению, которого держались.

   - Сюда, - наконец раздалось в левой стороне. - Пожалуйте сюда, - повторилось опять.

   Человек, голос которого слышен был вправо, начал сближаться; шаги его хрустели по сухому хворосту, коим завален был лес.

   - Я вижу, впереди что-то светлеет, - сказал первый, - взойдите на этот бугорок; впереди нас должно быть или поле или вода.

   - Вода, - перебил его с живостию другой, - боже сохрани! Мы можем в таком случае совершенно сбиться. Нет, - продолжал он, всматриваясь в беловатую широкую полосу, мелькавшую вдали из-за кустарников, - это не вода; это скорее поле, освещаемое месяцем, пойдем туда.

   Два путника пошли теперь вместе. Немалого труда стоило им добраться к предмету, усмотренному с бугра, который опять потерян был из виду, когда спустились в долину. Однако же кустарники становились реже и реже, а наконец и беловатая полоса, виденная прежде, начала показываться; открылось, что это не поле, а небольшое песчаное пространство, которое, не имев на своей поверхности зелени, белелось, освещенное выплывшей из-за облаков луной. Нога за ногу перебрели путешественники чрез этот песок и снова углубились в лес, по ту сторону его бывший.

   - Слышали ли вы, сударь, - сказал наконец один из них другому, - какой хохот раздавался в правой стороне: признаюсь, что меня в мороз бросало.

   - Это не хохот, - отвечал последний, - а голос птицы, которую и зовут попросту хохотуньей; они водятся в самых диких местах и пугают глупцов, подобных тебе.

   - Однако же, - сказал первый, который, казалось, от трусости старался поддерживать разговор, снова пресекшийся, - известно, что есть нечистые духи, противу этого спорить ни один христианин не может; то почему же и им не хохотать? В эдакой глуши им можно водиться: тут и крестного знамения вовек никто не сотворил.

   Едва произнесены были сии слова, как вдруг звонко раздалось по лесу: "Ay! Ay!"

   - Ей-богу, сударь, - продолжал последний, казавшийся быть слугою другого, - ей-богу, это лесовик; мы зашли в такую дичь...

   - Молчи, пожалуйста, - перебил господин, - если не умеешь говорить умно; разве твоя трусость пособит нам выйти из лесу?

   Слуга умолк. Несколько минут наблюдалось глубокое молчание. Лес становился еще гуще; никакой тропы не было под ногами, и частые кустарники застилали глаза. Вдруг в самом диком и заросшем месте мелькнул близкий огонь, как бы из окна, и вместе с сим путешественники наткнулись на какое-то строение.

   Обрадованный таким счастием слуга едва удерживался, чтоб не вступить снова в разговоры с своим господином. Весело кинулся отыскивать ворота и, прикликав к ним сего последнего, начал стучаться.

   - Послушай, Иван, - сказал между тем господин вполголоса, - помни, что если ты проговоришься, где бы то ни было, о моем настоящем имени, то меня погубишь.

   - Что вы, сударь, - может ли это быть... можете ли сомневаться в моей скромности? Я скорее умру, нежели скажу, что вы граф Обоянский.

   На повторенный стук послышались по двору шаги приближающегося человека, и грозное храпенье нескольких собак, которых он откликал прочь.

   - Кого бог несет в такую пору? - раздалось изнутри двора.

   - Впусти, добрый человек, - сказал Обоянский, - двух земляков, дорожных, под твою кровлю переночевать. Мы заблудились, и если ты откажешь, то должны будем провести ночь у ворот твоих.

   - Кто же вы? - отозвался первый.

   - Я купец, заезжий, - продолжал граф, - неприятели захватили меня и слугу моего в Смоленске; мы убежали; целый день скитались по этому бесконечному лесу, и наконец бог привел нас к тебе.

   - Я не могу отказать вам в ночлеге, - отвечал человек, стоявший по ту сторону ворот, - но признаюсь вам, что около двадцати лет нога чужого не бывала в моем доме. Войдите, милости прошу.

   Цепь зазвенела на воротах; тяжелый засов был снят, они отворились, и путники взошли на довольно пространный двор, на котором показалось несколько человек с фонарями, вышедших к ним навстречу из жилого домика, в окнах которого, сквозь запертые ставни, отсвечались огни.

   Учтиво, но с некоторою недоверчивостию, окружили они прибывших гостей, разглядывая их при свете фонарей своих, и наконец предложили им войти в свою избу. Благородный, открытый вид графа Обоянского, по-видимому, рассеял опасение хозяев и вселил невольное уважение к почтенному старцу, утомленному от продолжительного и тяжкого пути. Высокий пожилой мужчина лет за пятьдесят, который был как бы старшим над прочими, обратился к нему с извинением, что не может дать лучшего приюта, как уступив небольшой уголок, особо отгороженный.

   - У меня большая семья, - сказал он графу, - и все углы заняты, так что нет никакой возможности успокоить вас лучше.

   Обоянский, поблагодарив хозяина, которого добродушное лицо ему полюбилось, попросил его накормить слугу, а себе подать одну только подушку, и более об нем вовсе не заботиться.

   - Я не останусь неблагодарным, - присовокупил он, - и бог наградит вас за доброе дело дать приют странникам.

   Хозяин вышел и, спустя несколько минут, возвратился, неся в своих жилистых руках тяжелую перину, с подушками и бельем, и, несмотря на отговорки графа, разостлал ее на полу маленькой горенки.

   - Дорожнему человеку ваших лет нужен покой, - сказал он, - прошу не прогневаться: чем богаты, тем и рады. Слугу вашего жена моя уже угощает ужином; он будет спать со мной, вот здесь, за самой дверью вашей.

   Трусливый Иван поглядывал на предлагаемое угощение совсем иными глазами, нежели его господин; ему что-то подозрительны были и дом, выстроенный в самой непроходимой глуши, и ежеминутный топот ходивших взад и вперед по двору людей, из числа которых многие были не совсем ласкового вида и даже поглядывали на него, как он заметил, очень скоса. Наблюдательный глаз его отыскал по углам просторной горницы, в которой его угощали, много ружей, и даже огромные три собаки, из которых каждая справится хоть с медведем, были очень не по нутру для миролюбивого его сердца. Более же всего беспокоили его любопытные расспросы хозяйки, при которых все, кто ни находился под одним с ним потолком, зорко устремляли на него глаза. Не отвечать любопытствующим - значило бы вселять к себе подозрение, а отвечать казалось ему опасным, чтоб как-нибудь не заболтаться.

   - Мы из Полтавы, - сказал он наконец своим слушателям, - хозяин мой тамошний купец, его зовут Борис Борисович Янский; по торговым делам своим он прибыл в Смоленск перед самым нашествием неприятеля, и мы остановились у знакомого архимандрита, в монастыре, что близ земляной крепости; по взятии города французы пронюхали, что хозяин мой зажиточный купец, хотя, по правде сказать, - присовокупил осторожный Иван, - все состояние его заключается в векселях, по которым и  гроша получить не успел; вдруг прошедшей ночью отец архимандрит приказал разбудить нас и, известив об опасности, в которой мы находились, указал, как последнее средство к спасению, побег из города. Трудно было выбраться из-за стен его, однако же, при помощи одного, знающего все выходы, монаха, прошли мы благополучно; и ночью же добрели до какой-то хижины на берегу Днепра, где нас перевезли чрез реку в рыбачьей лодке. Усердный монах проводил нас до самой опушки этого страшного леса и растолковал моему хозяину, как выбраться из него на большую дорогу. Целый день шли, или, лучше сказать, бежали мы, почти без отдыху, и когда, от усталости, душа моя почти расставалась уже с телом, вдруг перед самыми глазами мелькнул нам огонек у вас в окне, и мы постучались к вам. Благодарю за хлеб, за соль, - сказал он, встав из-за стола, за которым поужинал, помолясь богу и поклонившись хозяйке и хозяину, который также, вместе с другими, выслушивал рассказ его.

   - Просим не прогневаться, - отвечали ему, - мы уже отужинали и вас покормили тем, что осталось. Жаль, что хозяина-то мы не попотчевали чайком, с дороги бы хорошо было; да не догадались: он уже больно спать хотел, сдавалось.

   - Благодарю покорно за доброе слово, - отвечал Иван, - хозяину лучше всего теперь сон, и, по вашей милости, он спокойно почивает уже давно.

   - Ну, - сказала хозяйка мужу своему, собрав со стола, - пора гостю и на покой.

   - Да, - отвечал он, - ступай же ты к сестре и детям на сеновал, а мы расположимся здесь; покойной ночи добрым людям! - продолжал он, обращаясь к четырем человекам в казачьих кафтанах, кои тут находились. - Каждому из вас своя должность известна; кто свободен, тот спи себе с богом!

   Помолившись на икону, в переднем углу горницы висевшую, упомянутые четыре человека поклонились хозяину и Ивану и вышли. Огромная охапка сена разостлана была на полу, близ перегородки, за которою спал граф; пестрый большой ковер накинут сверху, и две кожаные подушки положены в головах. Хозяин и Иван помолились богу и, раздевшись, улеглись, пожелав себе взаимно покойного сна, который и не замедлил сомкнуть трусливые глаза усталого путешественника.

   Сон Ивана, однако же, не был спокоен: ему виделось, что бродит еще с барином по этому лесному миру, подернутому черным ночным небом; что не могут выбиться ни на дорогу, ни к жилью; что косматая ведьма, верхом на медведе, разъезжает перед его глазами, с фонарем в лапе, с хохотом и ауканьем; что нечистый лесовик стоит в уровень с сосной, притаившись между ее развесистыми сучьями и сверкая глазами своими, горящими как раздуваемый ветром уголь. Барин будто бы хотел в него выстрелить, но он свистнул, гаркнул и пошел целиком по лесу; рогатая голова его видна была к месяцу, она возвышалась над всем бором, который, как тростник, гнулся и трещал под его тяжелыми шагами...

   - Стой! - вдруг кто-то крикнул ему на ухо, и вместе с этим толпа французов окружила их обоих, обезоружила и повела с песнями и криком назад, на ту песчаную полосу, которую уже давно прошли; посредине этой полосы подъехал к ним сам Наполеон, верхом на звере о семи головах, и начал барина допрашивать. Ожидая верной себе смерти, испуганный Иван вдруг совсем нечаянно проснулся.

   Мечта и существенность слились в его расстроенной от усталости голове; долго не мог он припомнить, где лежит и что его окружает; стал осматриваться со вниманием вокруг: комната была совершенно темна; подле его спокойно храпел хозяин; Иван опомнился; однако же вместе с этим страх, уже не от Бонапарта и лесной нечистой сволочи, а более основательный, проник в его сердце: глазам его представилось необыкновенное явление: стена, бывшая перед лицом его, вдруг покрылась каким-то светом, и огромная тень, движущаяся взад и вперед, то умаляясь, то снова увеличиваясь, делала разные движения, безобразно заслонявшие более или менее стену до самого потолка. Она исчезала и снова появлялась; иногда мгновенно переходя от одного края стены до другого, иногда останавливаясь и продолжая делать различные видоизменения, пока наконец исчез свет и мраком затопило всю комнату.

   Лихорадочная дрожь пробежала по его жилам: где мы, думал он, уж не у нечистого ли духа, в его лесном жилище? Однако же, припомнив, что и хозяин и прочие люди, которых он перед сном видел, молились богу, отверг свое грешное сомнение. Он решился еще раз перебрать в голове своей по порядку все происходившее в продолжение вечера, и лишь только к этому приступил, как вдруг яркий свет озарил перегородку, за которою спал граф, бывшую на левой его руке, и, вместе с этим, несколько голосов раздалось вправо. Он поворотил туда голову, и тут-то разрешился его ужас: свет отражался, чрез окно, со двора, по которому ходили с фонарем разговаривавшие люди. Он встал, с большим спокойствием головы, которая начинала было отказывать уже ему в наималейшей помощи, и подкрался на цыпочках к окну, чтоб рассмотреть происходившее на дворе.

   Свет от фонаря, который поставлен был посреди двора, отражался на длинном, довольно высоком сарае, бывшем против самых окон занимаемого им покоя; сарай этот примыкал влево к высокому тыну, а вправо соединялся с окружающими двор, на необозримое по темноте пространство, навесами, кои поддерживались толстыми столбами. Ближайшая к сараю часть сих навесов, казалось, занята была дровами; далее же, вправо, соломенные щиты, висевшие от столба до столба, скрывали от глаз наблюдателя находившееся за ними. Из-за сарая и над навесами упирался в небо дремучий лес, как огромная черная стена, и более ничего не было видно. Свет фонаря не мог достаточно окинуть предметов, бывших поодаль, зато ярко осиявал он внутренность двора, ближайшую к дому.

   Предметы, окружающие свет, были необыкновенны: вправо, в довольно близком от него расстоянии, лежал огромный медведь, подле которого стояли два человека, вооруженные длинными пиками, разговаривая между собою; влево же другой медведь ходил от сарая за угол дома, взад и вперед, по одному направлению: как у добрых хозяев, для недобрых людей, ходят по ночам собаки, спускаемые с цепью по канату; подле же самого фонаря сидел третий человек, закутанный в какой-то косматый плащ, и курил трубку.

   Иван никак не мог подслушать ни одного слова из продолжительной беседы видимых им людей; напрасно он ломал свою усталую голову, стараясь дать какой-нибудь смысл представлявшемуся глазам зрелищу: все догадки казались неудовлетворительными. "Будем ждать до утра, - подумал он напоследок, - уж дождемся ведь света". С этим благим намерением он встал с лавки, чтоб идти от окна на постель; но едва успел по-прежнему, на цыпочках, сделать шага два с места, как страшное какое-то чудовище кинулось на него из-под лавки и, захрапев, остановило ногу его в огромной своей пасти; невольный крик пробудил спавшего хозяина, и жилистый колосс его мгновенно был уже на ногах и держал за горло любопытного Ивана.

   - Это я, это я, любезный господин хозяин, - отозвался гость, который хотя и сам был рослый и сильный молодец, но чувствовал тяжесть руки, его державшей, - я хотел посмотреть в окно, - продолжал он, - что это за свет у вас на дворе, как ваша собака меня испугала.

   - Ну! Извините же меня, - отвечал хозяин, - я схватил вас неосторожно, с испугу; на дворе наши люди, караульщики, опасаться нечего; вы сами знаете, что мы окружены теперь неприятелями: должно всегда быть настороже; от нас только верст восемь до селения, занятого французами; конечно, сюда не легко им добраться: взяты все предосторожности, но для какого-нибудь отчаянного удальца должна быть ловушка: у меня и медведи, и собаки, и люди - все караулят на таких местах, по которым, пополам с бедой, могли бы враги пробраться до наших окрестностей. Ложитесь с богом и спите спокойно. - Улегшись снова на мягкое сено, они поговорили вполголоса о наступившей на Россию лютой године и мало-помалу забылись сном.

   Ночь прошла благополучно. Граф Обоянский, укрепив сном свои изнеможенные силы, проснулся здоров и весел, уже часу в девятом утра; он обратил внимание на окружающие его предметы и с любопытством рассматривал их один за другим. Занимаемая им маленькая, но довольно высокая горенка, отделенная, вправо, от просторного хозяйского покоя досчатой переборкой, была с одним только окном, у графа в головах находившимся; стены этой горенки не были ничем оклеены; толстый, гладко выстроганный лес издавал сухой, смолистый запах, освежающий воздух в доме; опрятность, в какой содержалось строение, простиралась до щегольства: переборка, дверь, окно, полки, занимавшие в несколько рядов, прямо против глаз его, поперечную стену, - все было вымыто и лоснилось на солнце, как бы глянцем покрытое. На левой стене горенки выходила часть печи: что давало заметить, что и по левую руку есть еще жилая половина. В хозяйской горнице, за перегородкой, господствовала совершенная тишина. "Может быть, добрые люди, - подумал граф, - не хотят потревожить дорожного старика и потому вышли вон: надобно же не быть им в тягость". Он благочестиво перекрестился и начал вставать. Небольшого труда стоило ему окончить свой стариковский туалет, в несколько минут все было готово. Встав на колени перед образом, старец совершил привычную молитву, по окончании чего открыл окно, чтоб насладиться свежим воздухом ясного дня.

   Непроницаемый сосновый лес грозным, пустынным великаном возвышался перед глазами его, заслоняя небо; ярко горела на солнце его недосягаемая вершина; вправо виднелось тщательно возделанное поле и обширный огород; по грядам красовались пионы и пушистый алый мак; возвышались кусты божьего дерева и пахучей зори и рослые, большеголовые подсолнечники. Высокий тын, насаженный рогатиной, обходил вокруг всего виденного угодья.

   Любуясь зрелищем благодатной сельской природы и мирного уголка, таящегося в непроходимой дичи пустого леса, граф погрузился в сладостную задумчивость, из коей пробужден был раздавшимся сзади его скрипом. Он оглянулся. В дверь, мало-помалу отворявшуюся, показалась сперва голова хозяина, а потом и сам он взошел поздравить гостя с добрым утром. Высокий, складный стан его выказывался величаво под гладко сидящим казачьим кафтаном синего цвета и опоясан был кожаным, лакированным ремнем; поседевшая голова его и открытое лицо внушали доверенность; он ласково поклонился гостю; осведомился о его здоровье и приглашал его выкушать чашку чаю с семейством госпожи, у него проживающей, которая желает его видеть.

   - Это моя барыня, - присовокупил он, - то есть вдовствующая супруга моего покойного господина, Николая Александровича Мирославцева: ее усадьбу заняли неприятели, но, слава господу богу, ей удалось благовременно перебраться в мое лесное гнездо, до которого, как надеюсь, не легко будет добраться разбойникам: сегодня ночью уже разрыли мои молодцы плотину на мельнице, верстах в девяти отсюда, и водой затопило всю низменную часть леса со стороны села; а к Смоленску есть ручей, который ежели запрудим, то рыхлой грунт леса, идущий полосой через всю ширину, где, сдается, было прежнее русло этого ручья, сделается настоящим болотом.

   Занявшись несколько туалетом, чтоб пристойнее представить себя даме, Обоянский в сопровождении хозяина - известного Синего Человека - вышел из-за переборки в хозяйскую горницу, где с вечера рекомендовался и где провел ночь слуга его, и перейдя наискось, отворил дверь, выводившую в сени; сени эти разделяли весь дом на две половины: направо было крыльцо, а налево - тесовая переборка, прямо же противу дверей была дверь, на которую и указал хозяин, для входа к своей барыне.

   На половине, куда вошел граф, была одна, во всю ширину строения, большая и высокая комната, освещаемая прямо против дверей тремя окошками порядочной величины; стены и потолок этой комнаты были тоже бревна и доски, но так чисто сделанные, что казалось все выточенным из одного куска дерева. Множество мебели, перевезенной из Семипалатского, со вкусом расставлено было по чистому, палевому полу около стен, из коих по левой - блестел красный рояль и лежали книги, наскоро сложенные грудами на двух столах. Из этой комнаты была другая дверь в сени, за перегородку, которая и составляла вторую комнату этой половины; третья же комната была за сею второю, та самая, из которой печь проходила в спальню графа.

   Влево, под крайним окном к роялю, сидела за чайным столом высокого роста пожилая женщина, еще сохранившая свежесть лица и всю выразительность ясного открытого взгляда - это была Мирославцева; она встала и ласково приветствовала графа, сейчас взошедшего в ее комнату.

   - Милости прошу, неожиданный гость, - сказала она, - услышав о вашем приходе, я тотчас поспешила познакомиться; общее горе сближает: в этой хижине должны быть все друзья.

   - Благодарю бога, - отвечал Обоянский, - что, избавясь от опасности заблудиться в этом лесу и, может быть, погибнуть от руки врага, имею еще приятнейший случай умножить собою число ваших телохранителей; нас двое: я и служитель мой; мы оба можем владеть оружием и оба не имеем пристанища; я смею покорнейше просить вас, сударыня, дозволить нам остаться здесь, пока представится мне малейшая возможность, не подвергаясь явной опасности, отправиться по делам моим; если вы откажете, то я не вижу никакой надежды к спасению: по несчастию, я имею при себе акты на большой капитал, составляющий все мое достояние; скрыть их я не могу; и буде нахлынувшие на землю нашу гости и оставят мне жизнь, то мои акты и деньги будут наверное их добычею.

   - Останьтесь, ради бога останьтесь, - сказала Мирославцева, стараясь успокоить встревоженного гостя своим ласковым голосом, - будем делить общую нашу безопасность, если, как стараются меня уверить, она действительно надежна; если же угодно будет богу посетить и нас несчастием, то разделим и несчастие вместе же. Я могу поручиться вам за честность людей, нас окружающих, следовательно, вы должны быть спокойны насчет пожитков ваших.

   Заняв указанные подле стола креслы, напротив своей привлекательной хозяйки, граф удовлетворил любопытству ее насчет своего путешествия:

   - Я имею дело с Московским банком, - сказал он, - обстоятельства необходимо требовали моего личного присутствия; я оставил Малороссию, не подозревая ни малейшей опасности, но, прибыв к Смоленску, едва не сделался жертвою злодеев. По милости одного священноархимандрита, к которому я имел рекомендательное письмо из Полтавы, укрылся я на некоторое время в его обители; но мне изменили; и если бы не обязательная помощь его, то я был бы уже нищим. После сражения, когда войско наше оставило Смоленск, я не успел попасть за обозами, ибо это отступление было неожиданно, и принужден был таким образом разделить судьбу братии священной обители. Нам поручили надзор за ранеными; десять дней я был свидетелем их тяжких страданий, на одиннадцатый же архимандрит открыл предательство и предостерег меня. Он выпроводил меня из развалин города и, как на единственное к спасению средство, указал на этот бор, советуя держаться днем на восток, а ночью на два созвездия, которые дал нам заметить; он доказывал, что мы выберемся по этому направлению на Дорогобужскую дорогу, а там уже поручал нас милости божией. Слава богу! Мы нашли более, нежели осмеливались надеяться: нашли безмятежную пристань от ужасной грозы, готовой разразиться над нашими головами. Конечно, - продолжал граф, которого глаза внезапно омрачились задумчивостию, - конечно, я останусь теперь в бездействии, но это уже неизбежная судьба. Буду подкреплять себя молитвою и уповать на милосердие Отца Небесного.

   Он умолк. Мирославцева не знала, чем бы утешить доброго старца, с такою доверчивостию ей предавшегося; она тоже молчала, придумывая сказать что-либо к его успокоению, относя скорбь его к остановке дел, столь пагубной иногда для коммерсанта, - как вдруг послышались легкие шаги по другой комнате, дверь отворилась, и перед глазами Обоянского явилась София.

   - Это моя дочь, - сказала Мирославцева, - вот наш новый друг, - продолжала она, обращаясь к ней.

   Граф встал; но взор его, как бы пораженный каким незапным явлением, дико устремлен был на нее.

   - Ах, - воскликнул он, подняв к небу и глаза и руки, - боже праведный! Какое разительное сходство с бедной моей дочерью!.. Простите меня, сударыня, простите это изумление осиротелому уже двадать лет отцу... Такого сходства двух лиц я не видывал в жизни моей!

   - Если этот случай вас так печалит, - сказала тронутая София, смотря на слезы, текущие струями по мужественному лицу старца, - если вам грустно видеть черты, сходные с чертами вашей дочери, то я не буду показываться без вашего на то согласия. - Обоянский не мог ничего отвечать ей; он закрыл лицо и рыдал. - Благородный отец, - продолжала она, - эти слезы делают честь вашему сердцу! Успокойтесь. Смотрите: я сама плачу. - Она положила ему на плечо руку; прекрасные глаза ее наполнились слезами. - Она сирота, - сказала с чувством мать, - у нее давно уже нет отца: итак, у вас нет соперника любить ее.

   Граф не отвечал; он затряс седой головой своей и, с глазами, зажатыми платком, удалился в слезах из комнаты.

   Странная встреча сия подействовала грустно на общество друзей; мать и дочь были растроганы. Обоянский взял слугу своего и вышел с ним в лес.

  -

  - XVII

  

   Уже было около трех часов дня, но граф не возвращался. Мирославцева приказала Антону поискать его по лесу, опасаясь, не заблудился ли бедный купец-странник. Синий Человек, взяв с собой, по обыкновению, двух собак и вооружась рогатиной и ружьем, отправился за ворота.

   - Сумасшедший старик! - ворчал он про себя, обходя окрестности. - В его ли лета карабкаться по этим кочкам и буграм; здесь того и бой