Коншин Николай Михайлович - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

!

   - Когда уж теперь закладывать, - отвечал Богуслав, - да и для чего же без неминучей беды платить проценты: пусть будет воля божия... Впрочем, твоя воля, Поликарп Ануфриевич: ударимся по рукам, и распоряжайся как знаешь: все вверяю твоей опытности.

   Во время подобных рассуждений у стариков молодой Богуслав, оставив им на сведения своего друга Ардатова, летал по всем комнатам с извинениями, объясняя, что одна только особенная важность случая могла принудить его удалиться на столь долгое время, что он получил важные бумаги, которые надобно было рассмотреть, и, наконец, что ему прислано приглашение вступить немедленно в службу и явиться в авангард. Танцы были прерваны; музыка умолкла; важный, шумный говор заступил место резвой веселости; какая-то хлопотливость заметна была повсюду: гости, разделившись на кучки, расхаживали по комнатам или усаживались тесными кружками; старики размышляли о приведении себя в безопасность; молодежь обрекалась на войну; дамы казались испуганными: все было забыто, кроме предстоящей опасности, которая дотоле никому не представлялась столь близкою. Торжественное освещение комнат делало странную противуположность с озабоченными лицами, и горящий в виду окон щит наводил, казалось, еще большее уныние.

   Положение Людмилы Поликарповны было несколько затруднительно, по видимой холодности молодого Богуслава; впрочем, старики не переставали, между разговорами о французах, намекать один другому о родстве, в которое скоро вступить между собою готовятся.

  -

  - VII

  

   В уединенной комнате дома, близ заднего крыльца, ведущего на половину старого барина, жил камердинер его Илья. Окна этой комнаты были закрыты ставнями; кожаная софа, занимавшая полстены, перед ней круглый, на одной ножке, стол, два стула, зеркало в золотой раме, два ружья, портрет Фридриха Великого без рамы и в черной узенькой рамке портрет Екатерины II - составляли и мебель и украшение этой комнаты. В настоящее время на софе сидел сам Илья, среднего роста худощавый смугляк в гороховом сюртуке, а против его, посреди горницы, стоял свояк его, управитель всего Богуславова имения, Петрович, низенький, плотный мужик, обстриженный в кружок, в темном русском кафтане, с обритою бородою, с узенькими серыми глазами, блестевшими от удовольствия, которое отражалось во всей его особе. Камердинер, устремив на него глаза, внимательно слушал следующий рассказ его.

   - Вблизи калитки есть кустарник, такой глухой кустарник, что и днем не отыщут тебя в нем. Притаившись, я слышал почти каждое слово нашего молодого барина; но кто с ним был - не мог узнать по голосу: из их-то разговора я и узнал всю потаенную. Да знаешь ты, Илья Романович, или нет, это красное солнышко, эту Софью Мирославцеву?

   - Я знаю Мирославцевых, - отвечал камердинер, - да и ты чай знаешь их, они живут в Семипалатском; в старину были богатыми господами, все село им принадлежало, а теперь остался один дом, вот что на горе; как подъезжаешь, то с дороги первой показывается, подле церкви, весь в лесу; а этих ли она Мирославцевых, я уж не ручаюсь; ведь мы со стариком живем монахами, редко и людей-то видим. Постой, Петрович, я загляну в реестр сегоднишних гостей.

   Камердинер встал с софы, оправился, снял крючок с двери, из предосторожности запертой, вышел вон, и едва успел товарищ его подойти к окну, налить стакан какой-то настойки или наливки из огромной бутыли, там стоявшей, и поднести его к носу, как уже и воротился с бумагой в руках.

   Заложив по-прежнему двери на крючок, два приятеля уселись на софу; хозяин снял со свечи, а управитель отпил из стакана и поставил его на стол, потом, надев очки и разложив по столу принесенный реестр, начал перекликать гостей; на обороте второго листа имя было: Анна Прокофьевна Мирославцева, с дочерью.

   - Вот и нашли, - сказал он, радостно поглядывая на камердинера, - осталось узнать, как зовут дочь.

   Он встал и, глядя на камердинера, казалось, выжидал, что он скажет на это. Илья приставил палец ко лбу, с видом человека, углубленного в размышление, и после нескольких секунд обоюдного молчания оправился, кивнул приятелю головой, в знак усмотренной дороги к отысканию, отпер дверь и вскричал: "Сенька!" Спавший в прихожей на лавке мальчик, вероятно, при нем для услуг находившийся, вскочил и, все еще протирая глаза, покачивался в просонках.

   - Ну, проснись, ленивец; поди отыщи лакея Анны Прокофьевны Мирославцевой и скажи ему: Софья Ивановна велела-де вам сходить к лошадям; на кучера-де не совсем надеется. Постой, болван! Слушай, что говорят: когда лакей скажет: какая Софья Ивановна? Или: да разве здесь Софья Ивановна? Ты отвечай: "Да как же вашу барышню-то зовут? Она, сдается мне, приказывала сходить к вам". Потом на уходе спроси: "Что, ведь вы из Семипалатского?" - и, услышав ответ, живой ногой сюда. Пошел!

   - И! брат, - возгласил Лука Петрович навстречу входящему обратно камердинеру, - ты хитер как ловкой подьячий; у тебя не увернуться, все без огласки выведаешь. Да почему же ты думаешь, что она Софья Ивановна?

   - Ну, ежели не Ивановна, - отвечал Илья, - то лакей скажет; а все уж, если выйдет Софья, так нам и довольно. Так вот, друг Петрович, - продолжал он с лукавою усмешкою, садясь опять на софу, - вот где раки-то зимуют! Вот где обретается будущая наша помещица! Что скажешь? Какова? - Громкий, сердечный хохот приятелей раздался по комнате и не умолкал; казалось, они уняться не могли; чуть один перестанет и начнет утирать слезы, другой опять заведет новые трели: вряд ли кому не удалось испытать над собою подобного смеху, он иногда оканчивается судорогами; случалося, что умирали, не успев перестать смеяться. Вдруг неожиданно постигла на этом смехе беда и наших весельчаков. Толстый Лука Петрович, качаясь со смеху на стуле, зацепил носком за ножку стола; стол покачнулся, свеча упала и загасла, а камердинер, сунувшись наскоро подхватить стакан, ударился со всего размаху лбом в затылок управителю, когда сей нагнулся за свечой, и так ловко, что он опрокинулся навзничь, вместе со стулом, и затылком же стукнулся об пол.

   - Пфу, дьявольщина, - возгласил Лука Петрович из-под софы, осеняя себя крестным знамением, по невольному движению набожного христианина. - Пфу, дьявольщина, - повторил он. - Илья, да вели подать огню; Илья, что же ты не откликаешься.

   - Ax, - раздалось жалобно с полу, по другую сторону стола.

   - Да ты ушибся, что ли, Илья?

   - Ох, - повторил бедный камердинер, - я совсем ошеломел, руки и ноги трясутся... ну уж, Лука Петрович, крепок твой затылок.

   Много было еще подобных восклицаний обоих друзей, прежде нежели отворилась дверь и шатающийся на ногах камердинер сходил за огнем. Скрывая стыд происшедшей кутерьмы, они принялись сами подтирать пол, по которому разлетелся стакан с настойкой, подбирать черепки и, все еще охая и прихрамывая, уселись опять на софу. Скоро в прихожей раздалась походка, дверь отворилась, и грязный посланник, Сенька, явился у порогу.

   - Илья Романович, - сказал он камердинеру, глядевшему на него с угрюмой и важной миной, - я сказал лакею госпожи Мирославцевой что вы приказывали.

   - Что ж он? - сквозь зубы проворчал Илья.

   - Он отвечал, что их барышню зовут Софья Николаевна, и когда я сказал, что, может быть, ослышался, то он, покачав головой, отвечал: "Не ошибся ли ты, братец? Наша барышня не мешается в такие дела; да нашего кучера и не подозревает никто ни в чем; он пречестная душа, хотя бы мне и не следовало так хвалить отца: отец всякий хорош".

   - Что ж ты?

   - Я спросил не из Семипалатского ли они; лакей отвечал, из Семипалатского.

   - Ну пошел к черту, - заключил Илья Романович, все еще негодующий на свое увечье.

   Неудачное происшествие со лбом и затылком заметно подействовало на характер обоих приятелей; вместо веселости, так осиявшей их лица несколько минут назад, их заклеймила злость угрюмостью; и уже не остроты, но наглые едкости срывались с языка:

   - Послушай, Илья, - сказал управитель, - нашему молокососу мы не должны позволять жениться на этой семипалатской царевне: бог недаром открыл мне этот замысел. Женитьба на Озерской есть мой план, обдуманный и благоразумный. Старик, отец ее, редкий господин; как он милостив к нам обоим; когда он видит нас, пропускает ли случай оказать нам свою ласку? Никогда! О, поверь, он знает цену и тебе и мне. Сегодня же, как станешь раздевать старика, доложи, что я имею переговорить с ним о важном деле.

  -

  - VIII

  

   В саду, пред ярко блестящими окнами дома, на площадке, окруженной цветниками, поставлен был ряд кресел для желающих смотреть на иллюминацию с лучшей стороны. Отсюда прямо виден был высокий огненный храм; бесчисленные колонны поддерживали усеянный звездами полушар его купола; посредине, во внутренности храма, сиял яхонтовый жертвенник, а на фронтоне горела брильянтовая надпись: "Будущему". Однако же на площадке не было зрителей: торжественное уединение простиралось вокруг; только в окнах дома передвигались профили разряженных гостей, а вдали, вокруг иллюминации, мелькали полуосвещенные тени служителей, переменявших лопнувшие шкалики или подливавших нефть в догоравшие.

   Взад и вперед по аллее, ведущей с площадки ко храму, ходили две стройные дамы; одна из них высокая, привлекательной наружности блондинка, в богатом бальном платье, желтой шали, в токе с белыми перьями; другая вся в белом: голова ее была открыта; густые, каштановые локоны вились вокруг ее чела; ее голубые глаза сияли умом и чувством; лицо ее не блистало румянцем, приметою счастия; в полусвете сада она казалась бледною, безжизненною, как мрамор. Белая шаль висела на правой ее руке, левую она подала под руку своей подруге: это были Тоцкая и Мирославцева.

   На лицах обеих дам можно было прочитать чувство, ими владеющее. Княгиня, всегда резвая и веселая, шла задумчиво; грусть выражалась в милых глазах ее, столь полных всегда огня и веселости: лицо Мирославцевой, напротив, было оживлено какою-то торжественностию; взор ее был важен, поступь величественна; она говорила что-то княгине: уста ее не улыбались, но звуки голоса отражались глубоким чувством.

   - Ты устала слушать меня, Александрина, - продолжала она после минутного молчания, - я сама устала говорить, но говорю: так от панического страха поют, чтоб не сойти с ума. Друг мой, вспомни, как четыре года назад мы обе были счастливы... как равно были счастливы! Помнишь ли ты бал у князя Белгородского - первый бал, который мы видели по выпуске из института?.. Ты на другой день, с твоей очаровательной искренностию, призналась, что в первый раз испытала ревность... Я помню все слова твои; они и льстили моему самолюбию и сердили меня: ты слишком была победоносна - сказала ты мне; первый шаг в свет уже показал мне наше неравенство: могу ли же быть твоим другом, если должна любить тебя как существо высшее, а не равное. Милая Александрина, мы тогда были дети, счастливые дети; мы поворчали одна на другую за блестящую игрушку, которую обе в первый раз увидели. Кто не был смешон, хотя раз один в жизни! И мы заплатили эту дань: часа два спорили, потом обе расплакались, обнялись и - снова утвердили союз нашего равенства... Я это припомнила, друг мой, чтоб указать на настоящее; ты теперь счастлива; ты любимая супруга, ты мать двух полуангелов; душа твоя упоивается блаженством ненарушаемым, неистощаемым, но я не разрываю с тобой дружества, хотя существо страдающее не может быть равным счастливцу.

   Она замолчала. Княгиня шла в том же безмолвии, так же грустная; казалось, ни слова не дошло до ее сердца.

   - Ну, ты хочешь молчать, Александрина; итак, мне самой надобно поддерживать бодрость мою.

   - Чего ты хочешь от меня, Софья, - отвечала Тоцкая, подняв голову и устремив на нее глаза, наполненные слез, - я не друг твой более - ты не любишь меня, ты отвергла мои советы, презрела моим участием к судьбе твоей, хочешь быть несчастливой назло целому миру; твоя гордость восторжествовала над убеждениями дружества: поздравляю тебя с этой жалкой победой.

   - Милая княгиня, - прервала Мирославцева, - не сделай меня малодушною; именем нашей дружбы... именем чести моей прошу тебя. Чувствуешь ли ты, что рука моя как лед: или ты думаешь, что мое мужество есть мужество сердца, а не головы... Не испугаешься ли ты, увидев меня без чувств у ног твоих! - Голос Мирославцевой задрожал; огненный румянец обхватил лицо.

   - Софья! - вскричала Тоцкая, остановясь и прижав ее к груди своей. - Друг мой, приказывай мне - я твоя.

   - Нет... ради бога, нет, - сказала Мирославцева отрывисто, освобождая себя из дружеских объятий, - не ласкай меня, Александрина; поддержи мою бодрость языком благоразумия, а не чувства: не сердись только на меня. Пойдем. - Шаги ее были нетверды; снова бледность разлилась по челу.

   Они сделали поворот на дорожку, выводившую влево, к великолепной картине, сиявшей на конце ее, и вдруг встречают молодого Богуслава. Мирославцева остановилась.

   - Наконец я вас вижу, - сказал он ей, - дружба, принявшая любовь мою под свою защиту, ободрила меня осмелиться открыть перед вами сердце. Я люблю вас, прекрасная София! Люблю всеми силами моей души; я вызываю вас быть ангелом-путеводителем жизни моей - я обрекаю себя вам... Остановитесь ответом вашим - выслушайте меня: я уверен, что судьба моя вам известна; я просил княгиню передать вам все; не скрою и того, что бедное сердце не предвещает мне счастия: какой-то злой демон шепчет мне - она не разделяет с тобой любви... Пусть так: сердцу нельзя приказывать... О, как тяжелы узы, которые отвергает оно! Я уже счастлив и тем, что вы выслушали мое признание. Вы свободны, моя София! Бедный Богуслав, отвергнутый вами, не осмелится роптать на вас. Он все будет любить вас, вечно.

   Он умолк. Мирославцева несколько раз делала усилие начать говорить и не находила слов. Она стояла без движения; крупные слезы блеснули на глазах ее.

   - Вы молчите, моя София!.. Но как много слов в этом молчании! Пусть ваша ангольская душа не страдает так. К чему вы желаете смягчить мой приговор. Я мужчина, я солдат, не опасайтесь за меня.

   - Да, Богуслав, - начала Мирославцева, задушаемым от волнения голосом, - я должна отказать вам. Благодарю вас за честь, мне предлагаемую, но... я должна отказать вам. Все, что может предложить самая искренняя дружба, все ваше; но любовь... вы сами сказали - сердцу нельзя приказывать: уважьте же права его. Умоляю вас, - продолжала она, подавая ему руку, - пощадите меня, не говорите более о том, чего я не должна слышать. Вы будете счастливы, Богуслав, - бог не оставит вас.

   - Пойдем, Александрина, - сказала она, обратясь к Тоцкой, - или нет; останься здесь... Говори с ним... Успокой его. - Она подала опять руку Богуславу. - Друг мой, возьмите мою руку: на союз дружбы до гроба.

   Богуслав встал на колени и прижал пылавшую руку ее к своей груди.

   - Свершилось, - сказал он, - но я не ропщу на вас.

   - Вы простили мне, Богуслав?.. Я ищу уверить себя в этом... я оставляю вам моего друга... Она и ваш друг - у нас есть на земле существо общее, равно нас любящее. Итак, вы хотите быть другом моим, Богуслав?.. Назовите же меня другом своим.

   Лицо Мирославцевой оживилось. Она стояла торжественно, во всем блеске красоты своей. Никогда прекрасные глаза ее не выражали столько нежности, столько участия.

   Она ушла.

   - Богуслав, - сказала Тоцкая, - я бы на вашем месте не отчаивалась еще. Софья, как мне кажется, боится быть причиной раздора в вашем семействе; она поражена этой мыслию и имеет столько твердости, что может владеть собой, но она любит вас... я это вижу... я так думаю...

   Едва выговорила Тоцкая сии слова, как Богуслав лежал уже перед ней на земле.

   - Ангел божественный, - воскликнул он, - вы возвращаете мне жизнь: я не совсем еще несчастлив, если она любит меня.

   - Встаньте, - сказала княгиня, делая усилие поднять его, - встаньте, Богуслав: заключите эту тайну в вашем сердце и утешайте себя ею. Будущее в руках судьбы... Надейтесь.

   Успокоенный несколько, он осыпал благословениями добрую Тоцкую; он клялся ей в вечной любви к Мирославцевой и в бессмертной дружбе своей к ней самой. Она подала ему руку, и вместе они пошли обратно на площадку, с которой и поднялись на террасу.

   Через полчаса после сего на блестящем бале Богуслава было уже все в смятении. Сын прочитал отцу полученное письмо и, отозвав его в сторону, отказался решительно и навсегда от предлагаемой женитьбы на Озерской.

   - Я скорее умру у ног ваших, - сказал он, - нежели вы жените меня против воли моей.

   Он объявил, что завтра же едет в Смоленск, явиться на службу; рассыпался в учтивостях перед дамами, много танцевал с Людмилой Поликарповной, за ужином подливал отцу ее шампанского и, чтоб лучше прикрыть себя, поручил Ардатову особенно заняться Мирославцевой. Решительный тон сына сколько ни огорчил упрямого старика, однако же предстоящая разлука с ним смягчила его. За ужином он был даже ласков и предложил первый тост за здоровье отъезжающего.

   После стола гости поднялись, и в два часа ночи уже было все темно, и в доме, и в саду Ивана Гавриловича Богуслава. Только на половине сына его мелькал огонь, и на опустевшем дворе стояла одна только коляска, полковника Ардатова.

   Кабинет молодого Богуслава занимал большую комнату, обтянутую зеленым штофом, уже довольно полинялым; два стола, уставленные книгами и предметами солдатской туалетной роскоши, находились - один в простенке, между окнами, а другой перед старинной широкой софой, на которой отставной витязь любил нежить праздную лень свою. Как часто, лежа на этой софе, с книгой и трубкой, но не читая и не куря, уносился он мечтой в уединенное село Семипалатское, где жила его София, прежде столь веселая, столь резвая и остроумная, а после столь грустная и осторожная. Здесь он повторял себе те сцены, кои были ему более памятны по особому впечатлению, на него сделанному; то припоминал он, как в освещенной зале, в уединении долгого зимнего вечера, сидел подле всемогущей красавицы, за ее магическим пьяно; как любовался ее прекрасным, своенравным профилем, ее пышными, благовонными кудрями и мраморным челом; ее внимательным взором, пробегающим за мыслию автора; как на устах ее напечатлевались и радость и грусть его; как одушевлялась она его гением, как постигала малейшие оттенки его чувства и как умела передавать их! То вспоминал ее, сидящую задумчиво на уединенных креслах, в углу гостиной, в то время как из другой комнаты смотрел на нее в зеркало... Как была она грустна, как очаровательна; какая нега плавала в ее томных глазах... какая роскошь в ее живописном положении, в спокойных формах этого гибкого стана!

   Много, много подслушивала старинная зеленая софа, но теперь просто была свидетельницей суеты, вокруг ее кипевшей. Стол был небрежно сдвинут с прежнего места. На софе сидел Ардатов и курил трубку; перед ним на столе лежали часы, на которых стрелка указывала 25 минут 3-го часа. Богуслав ходил поперек комнаты, из угла в угол. Камердинер его суетился с чемоданом в ближнем покое.

   - Ах, едем, Богуслав, ради бога, - сказал Ардатов, - сорок верст не проедешь в два часа: все около трех часов езды.

   - Сейчас, мой друг; ты видишь, что мы сбираемся.

   - Лучше бы ты выехал в шесть часов, как обещал отцу: он, верно, сбирается благословить тебя.

   - Он скорее сбирается задержать меня; но это уже поздно. Я явлюсь, вступлю в службу и тогда приеду проститься с ним, если будет можно.

   Не более как через пять минут камердинер взошел в дорожном платье и объявил, что все готово. Друзья вышли, сели и лётом понеслись по дороге к Смоленску.

   В четверть седьмого часа Ардатов с Богуславом явились генералу В...

   - Поезжайте в авангард, - сказал он последнему. - Сегодни же будет отдано в приказе о назначении вам команды.

   Еще четверть часа, и по дороге к Красному, в облаке пыли, мчались молодые воины на службу отечеству, угрожаемому вторжением врага. Ардатов толковал дорогою о славе; он пророчил своим бесчисленные победы; заводил в тыл Наполеону стотысячную турецкую армию; восклицал к гишпанцам, чтоб наносили решительный удар; убеждал англичан выслать во Францию Бурбонов, и проч. и проч.

   Богуслав сидел задумчиво. Слова Софьи - "я должна отказать вам" - и сладкие речи дружества: "она любит вас" - были текстами двух красноречивых диссертаций против и за, которые во всю дорогу не выходили из головы его и не прежде были прерваны, как с приездом в лагерь.

   Они остановились у балагана князя Тоцкого, и через полчаса почти весь лагерь уже поздравил новоприбывших.

  -

  - IX

  

   После ужина на вчерашнем бале Богуслав, заметив, что старая Мирославцева готовится уже к отъезду, подошел к ней и в самых трогательных выражениях благодарил за все счастливые минуты, которые провел в Семипалатском:

   - Они вечно не изгладятся из моего сердца, - сказал он, - воспоминание об них будет сопровождать меня повсюду: оно усладит всякую скорбь мою. Я желал было осуществить мое мечтательное блаженство, но любовь моя отвергнута. Все, что может перенесть сердце, оно перенесло нынешний вечер; и однако же, подавленное, полуубитое, оно любит, и любит с новою силою; оно не гасит надежды: слепой, безотчетной надежды, но которая необходима ему как последний друг, напутствующий ласковым приветом нисходящего в могилу страдальца.

   Софья стояла у окна, в нескольких шагах от матери; может быть, она и слышала весь разговор, потому что Богуслав говорил довольно громко; однако же она не показала участия к слышанному и глядела рассеянно на мелькавших по проходной комнате, из дверей в двери. Богуслав был оскорблен этим наружным спокойствием.

   - Вы не хотите слушать прощальных слов моих, - сказал он ей, - но вы должны их выслушать: дружба ваша есть сокровище; я не должен бы скорбеть, обладая им, но потрясения, мной испытанные, еще так свежи; они затемняют рассудок мой, я не владею собой и в этом припадке безумия еще говорю о любви моей. Не бойтесь, София; я еду: может быть, это последнее свидание наше на земле; пусть же слова любви будут последними звуками, которыми коснулся я вашего слуха. Прощайте, друг мой; существо мной боготворимое... Благословите меня жить, страдать и умереть - любя вас.

   - Пощадите ее, любезный Богуслав, - сказала мать, - я вижу, что ей дурно.

   - Карету Мирославцевых, - торопливо вскричал Богуслав, кинувшись к дверям.

   Все обратили глаза на отъезжающих, но это движение привело уже Софию в чувство; с лицом мертвеца, но со всею торжественности изученного приличия она раскланялась обществу, и тогда как Богуслав взял дрожащую руку ее, чтоб помочь сесть в карету:

   - Вы жестоко отомстили мне, - сказала она. - Любовь должна быть великодушна.

   - Не забывайте нас, - присовокупила мать, - честь, которую вы предлагали моей дочери, дает мне право любить вас как сына.

   Они расстались. Богуслав возвратился в зал, но не мог уже остаться там: он тотчас удалился в свою комнату. Тяжело иметь свидетелей чувству, но тяжело и подавить его в сердце! Бальный покрой лиц так пригляделся, что малейшая теплота выражения отличит от толпы, столь равно лучезарной, столь одинаково довольной! Вглядитесь: не одни ли судороги грациозного, к лицу, вместе с нарядом, примеренного? Не отчуждение ли всякой мысли, всякого чувства прочитаете в глазах любого? Но душа не действовать не может: эти автоматы и мыслят и чувствуют: какой запас у них на завтра злоязычия! При их кажущейся рассеянности как они замечательны! И скорее фрак провинциала отщеголяет ненаказанно бальный вечер, нежели ускользнет от внимания лицо, на котором какое-либо сильное чувство пробудило душу.

   В большой четырехместной карете помещалась кроме Мирославцевых девушка Софии, которая и сидела напротив. Едва успела карета проехать до конца аллеи, выводившей на большую дорогу, как она ахнула.

   - Сударыня, - вскричала она, схватив руку Софии, - вам дурно... Боже мой, дайте мне помочь вам. - Она начала освобождать ее от душной одежды, сжимавшей грудь; похолодевшее лицо ее упало на плечо горничной; волосы рассыпались; глаза были полузакрыты, уста без дыхания. Испуганная мать оттирала ее безжизненные руки, кликала ее ласковыми, сердечными именами, и после продолжительных усилий наконец тяжелый вздох освободил стесненную грудь Софии. Слезы покатились градом; молча она переложила голову на плечо к матери, и сон, вроде беспамятства, сомкнул глаза ее.

   Карета ехала с опущенными стеклами; ровная дорога делала качку почти незаметною; утренний воздух мало-помалу освежил Софию, дыхание ее уравнялось. Около шести часов, в конце дороги, на горе, из-за лесу, начало показываться Семипалатское, с своею белою церковью и дремучим лесом сзади. Надобно было подыматься в гору; лошади пошли шагом; перемена скорости движения пробудила больную.

   - Мы уже приехали, - сказала она и обратила глаза на дом свой, - вот наш приют; счастливый уголок, с которым отныне я не расстанусь вечно.

   Слуга, сошедший с своего места и идущий рядом с дверцами кареты, дал знак девушке взглянуть в окно и сказал ей:

   - Мы не одни: сейчас догнала нас карета княгини Тоцкой.

   Услыхав это, мать была сердечно обрадована, но Софья, казалось, не приняла вовсе участия.

   - Княгиня Тоцкая? - сказала она вопросительно. - Это странно: ей надобно было ехать в лагерь, а теперь должна будет сделать лишних пятьдесят верст.

   Карета остановилась у крыльца; люди высыпали встречать госпож, и, лишь опустили подножку, княгиня стояла уже перед дверцами и подала Софье руку.

   - Ах, Александрина, - сказала она, - зачем ты беспокоишься так! Помоги же мне выйти. - Она хотела встать, но почувствовала, что очень ослабла; сделав однако ж усилие, поднялась и с первой подножки упала: люди едва успели подхватить ее. Тоцкая кинулась к ней на шею и заплакала. Она увела ее в спальню, помогла надеть на нее домашнюю одежду и, оставшись одна, сказала:

   - Ты удивляешься, кажется, что я здесь; Богуслав требовал от меня этого: он заметил, что огорчил тебя чем-то между вами бывшим, чего не успел мне объяснить, и потому велел мне умолять тебя простить его и успокоиться.

   - Благодарю тебя, Александрина; я спокойна и прощаю его от всего сердца... Могу ли я не простить его - он так любит меня!

   Софью уложили в кровать, но она не могла уснуть. Тоцкая сидела у ног ее; она не говорила более о Богуславе, но все, что может сказать утешительного просвещенное дружество, все было сказано. Софья плакала, но не обильными, сладкими слезами, облегчающими подавленное сердце, а горько и судорожно. Жар в ней усиливался; некоторый бред срывался с языка. Она сама это заметила.

   - Прощай, Александрина, - сказала она, - я должна уснуть. Ты увидишь его? - скажи, чтоб не укорял своего друга... Он называл меня своей Софьей... скажи ж, чтоб поберег ее... чтоб не забыл ее, что она будет пламенно молиться богу за его жизнь.

   В 9-м часу София уснула. Княгиня, поплакав с матерью о судьбе юной четы, казалось рожденной для взаимного счастия, помечтали надеждою на будущее и расстались.

  -

  - Х

  

   По отъезде княгини Тоцкой из Семипалатского суета, происшедшая во внутренних комнатах Мирославцевой от приготовления некоторых домашних средств для подания помощи Софии, скоро разнесла тоску и сетование повсюду. София была кумиром для всех жителей обширного села; ни один больной не оставался без помощи, собственными руками ее приготовленной; ни одна сирота не была забыта. Каждый год, к праздникам пасхи и рождества Христова, она занимала обыкновенно всю свою девичью шитьем белья и платьев для маленьких крестьянских девочек; зато трогательно было видеть, как во время ее прогулок малютки толпами сбегались к своей доброй барышне, увивались около ее, подносили ей цветы, целовали ее руки, ее платье и нередко, расчувствованную до слез, провожали до самого крыльца.

   Старики семипалатские в зимние вечера, сидя в избах своих около дымной лучины, с раздумьем припоминали счастливое время, когда все село их принадлежало Мирославцеву, отцу Софии. "То-то была душа, - говорили они, - бывало, как приедет из Питера в усадьбу, то всех хозяев до одного обойдет и почтит добрым словом. И барыня, не что сказать, милостивая; но уж дочка вся в отца".

   Никто из старожилов не мог, однако же, объяснить: по какому несчастному случаю, лет двадцать назад, Мирославцевы вдруг продали все имение, более 800 душ, оставив себе, на конце села, только душ 60 да усадьбу с огромным каменным домом, в котором никто с тех пор и не жил, да с деревянным, вновь построенным, где теперь жила Мирославцева. После продажи имения господин вскоре умер, оставив молодую прекрасную вдову и дочь, которая едва начинала ходить. С того времени Мирославцева не оставляла уже своей деревни, оплакивая супруга и посвятив себя на воспитание дочери и на помощь страждущим. Имев, после, случай отдать ее в институт, она возобновила между тем некоторые связи по соседству и чрез то приготовила для дочери небольшой, но избранный круг знакомства, в который и ввела ее по выпуске. Красота Софии, ее блестящая образованность и редкая любезность нрава сделали имя ее известным во всей Смоленской губернии; находились многие искатели, но она как будто избегала потерять свою свободу. Чистой пламенной душе нравится тихая сельская жизнь, с ее беззаботностию, с ее спокойствием. Юное воображение развивает здесь творческую силу свою; оно проясняется и почерпает в недрах природы те неизъяснимые наслаждения, кои не существуют в вихре света. Даже все, что видел человек некогда, представляется ему в уединении лучшим, нежели тогда казалось; здесь благотворная мечтательность осыпает радужными цветами прошедшее, мирит его с настоящим и прорицает прекрасное в будущем. Здесь воздух человека, независимость, возвышает его до степени самобытности. Как он становится велик, как достоин божественной природы своей!

   Мирославцевы не жили в каменном доме: мать говорила, что он напоминал ей так много горького; а дочь находила, что их небольшой деревянный домик так прекрасен, что не променяла бы его ни на какой дворец; притом же состояние не позволяло и подумать приступить к исправлению старого, так как уже двадцать лет в нем не жили, да и по роду их жизни маленький дом был несравненно удобнее. Впрочем, он вовсе не был тесен, и даже имел парадную половину, куда София выходила только на время какого-нибудь этикетного визита, кроме большой залы, где стоял ее рояль. Здесь некогда сиживал с ней Богуслав, пламенный любитель музыки; здесь слушивала она его умные замечания, его здравый суд о творениях любимых ею великих гениев, которые так верно умел он оценивать, и нередко указывал ей самой на новые для нее красоты их.

   Домашние комнаты отделялись от парадных широким, теплым коридором; они расположены были удобно; повсюду виден был вкус хозяйки; везде была богатая, хотя не новомодная мебель, в отличной чистоте; старинный, но как стекло светлый паркет, большие зеркала, прекрасные бронзы.

   Дом стоял в роще; из парадных комнат открывался вид под гору, под которой шла дорога, а за нею простирался необозримый лес. Из окон Софии видна была церковь, каменная, белая, с высокой колокольней: при сей церкви был погребен отец ее; над его могилой, около мраморного памятника, был ее любимый цветник, обнесенный красивою решеткою, - влево от церкви возвышался старый дом; двор его зарос и кустарниками, и крапивой, ни одна тропинка не пробегала по нем; но София почитала этот дом священным, как надгробный памятник отца своего; она иногда обходила его кругом и если замечала где вновь разбитое птицами стекло, то отдавала приказание тотчас заделать отверстие досками, которыми многие окончины были уже и совсем забиты. С половины матери были видны все хозяйственные сельские заведения и крылатая мельница, стоявшая на холме, позади поля.

   Кабинет Софии был, для провинциальной барышни, даже роскошен. Прекрасное собрание книг ее без преувеличения можно было назвать изящною библиотекою. Отец ее любил словесность и не щадил никаких издержек, дабы обогатить свое уединение всеми лучшими созданиями гения. София, получив себе в наследство такое сокровище, по мере способов дополнила свою библиотеку новыми книгами и наконец привела ее в ту полноту, какой только можно было ожидать от ее образованного вкуса. Кроме книг, у нее был прекрасный физический кабинет, большая коллекция эстампов и целый шкап с достопримечательными древностями.

   Когда ум, не тревожимый суетой света, и сердце, не утратившее первой чистоты своей, имеют столько предметов для занятия, то жизнь не может казаться скучною. Любезная веселость была отличительною чертою нрава трудолюбивой Софии.

   Около 5-ти часов пополудни остановилась пред крыльцом Мирославцевых тяжелая четырехместная карета, в шесть лошадей. Мать сидела, сверх своего обыкновения, в гостиной, под окном, с рукодельем и издали еще заметила под горой едущий экипаж, но никак не ожидала никого к себе, а потому и оставила это без внимания. Она была грустна. Ее София, ее единственное богатство, все, что осталось ее сердцу от любви и счастия, этот кроткий и прекрасный ангел, которым не могли налюбоваться все, кто ни приближались к ней; эта незлобная, искренняя душа страдала! Никогда не была она так уныла, так взволнованна. За жизнь ее, конечно, страшиться нельзя было, но жизнь ее сердца была поражена. "Ей не знать уже счастия, - думала мать, - я не увижу более ее спокойного, всегда ясного чела. Я знаю твердость ее правил, она не согласится отдать руку Богуславу, если раз решилась на это".

   В сию минуту слуга вошел торопливо в комнату, и пусть представят себе изумление Мирославцевой: он доложил ей о приезде Ивана Гавриловича Богуслава.

   Вышед в зал, навстречу неожиданному гостю, Мирославцева остановилась шагах в четырех от дверей гостиной. Старик показался наконец; нога за ногу добрел он до хозяйки, поцеловал ее руку, спросил о здоровье и после обыкновенных взаимных учтивостей приглашен в гостиную.

   Туалет Богуслава состоял из поношенного коричневого фрака, черного атласного исподнего платья, белого шелкового камзола и плисовых сапогов; волосы его не были завиты, что он весьма редко пропускал; но просто были расчесаны гребенкой и слегка припудрены. Выражение лица его было весьма озабоченное; по приглашению хозяйки он сел в креслы подле дивана, на котором она заняла себе место.

   - Надеюсь, - сказала Мирославцева, - что посещение почтенного соседа я должна отнести к старой памяти его к покойному моему мужу: итак, мне остается благодарить вас.

   - Очень помню, очень помню его, - отвечал рассеянно Богуслав, - счастливое было время; мы оба были еще молоды... Ведь мы почти с ребячества друзьями были, хотя он и гораздо был меня помоложе.

   - О да, - сказала добродушно хозяйка, - муж мой умер тридцати двух лет.

   - Как жалею я, видит бог, как жалею, когда подумаю: так ли бы он мог вас оставить...

   - Покой и благословение усопшим! - прервала громко Мирославцева - величественная наружность ее сделалась важною, лицо вспыхнуло негодованием. - Я никогда не роптала на моего мужа - память об нем есть память моего счастия; пощадите меня!

   - Верю, матушка, Анна Прокофьевна, - сказал Богуслав, увлеченный предначертанным заранее планом объяснения, - что счастие ваше похоронено вместе с ним; я помню старую жизнь в Семипалатском; о, я помню ее! Какое устроенное имение, какой избыток!..

   - Я вижу, что мы не поймем один другого, - снова прервала Мирославцева, - слово счастие не имеет характера; характер человека определяет смысл его счастия. Надеюсь, что великодушный сосед уважит желание мое не касаться без должного почтения до памяти, столь до меня священной. Говоря с язычником о предмете его святыни, благородно будет не дозволить себе неосторожного слова, которое может ему показаться богохулением. - Она умолкла; на глазах ее блеснули слезы.

   Богуслав заметно смешался. Он долго не находил слов; молча вынул он табакерку, обтер ее платком, долго стучал пальцами по крышке и наконец, понюхав табаку, поднял взор на хозяйку.

   - Анна Прокофьевна, - начал он, - вы меня простите, я приехал к вам с объяснением: до меня дошли слухи о моем сыне... вы сами мать... вы извините отцу.

   - В чем дело? - сказала Мирославцева отрывисто, видя, что он остановился.

   - Говорят, что этот повеса, - продолжал старик, - просит руки вашей любезной дочери... Лестно было бы для меня иметь такую прекрасную невестку; но посудите, прилично ли ему... то есть: не разоряет ли он себя... то есть: может ли он располагать собой без моего согласия!.. А мое мнение такое, что счастия в женитьбе не может быть, если партия не ровная. Каково будет жене думать, что она живет на счет своего мужа; каково мужу представить себе, что он бы мог, женившись на ровне, устроить детям состояние, которого лишил их добровольно! Не может быть благословения божия неравному браку!.. Итак, я приехал просить вас уважить права мои над сыном и не заставить меня сойти безвременно в могилу; я объявляю торжественно, что не могу дозволить ему жениться на вашей дочери, - буде же он женится, то прокляну его и в полгода промотаю все имение, а ему не дам ни куска хлеба, в этом свидетельствуюсь богом!

   Богуслав замолчал; он побагровел от напряжения, с каким говорил. Все мускулы его были в движении, колени шатались; он обтирал пот, выступивший на лбу. Мирославцева глядела на него холодно; открытое, благородное лицо ее, сохранившее свежесть прежней красоты, было важно, на устах мелькала полуулыбка, какою великодушие отвечает врагу, недостойному мщения.

   - Я выслушала вас не перебивая, господин Богуслав, - сказала она, - я хотела испытать: как далеко дерзость позволяет себе выступать за пределы приличия. Лета ваши дают вам право на снисхождение, и я охотно извиняю вам. Объясните мне однако же, прошу вас, цель вашего разговора: вы хотите, чтоб я уважила права ваши над сыном; значит ли это просто: чтоб ему было отказано, в случае, если будет искать руки моей дочери? Только ли это вы желали сказать?

   - Я уже имел честь доложить вам, - отвечал старик заикаясь, - что за честь бы поставил...

   - Остановитесь, господин Богуслав, отвечайте мне: только ли это вы хотели сказать?

   - Пустите меня! - вдруг раздалось в коридоре, это был голос Софьи. - Пустите меня, - повторила она несколько раз, - вы сумасшедшие, что вы меня упрашиваете!

   Испуганная мать встала стремительно с дивана и едва сделала несколько шагов, как Софья, в спальном платье, завернутая шалью, показалась в дверях гостиной.

   - Господин Богуслав, - сказала она, подойдя поспешно к засуетившемуся гостю, - объясните мне, ради бога: ваш сын убит?.. Что же вы молчите: сын ваш убит, спрашиваю я?.. Этот вопрос ясен!

   - Мой сын, - сказал испуганный старик, - мой сын, - повторял он и, кажется, не находил слов продолжать.

   - Ну да, ваш сын, говорите мне: убит он?

   - Нет, нет, не может быть, - отвечал Богуслав, соображая в голове своей прошедшее, - с чего вы взяли, что он убит?

   - Да вы не с известием о его смерти приехали к нам?

   - Ох, нет, нет; с чего вы взяли?

   - Ах, так это сон, - сказала больная, - какой страшный сон; мне виделось, что ему оторвало ногу, что он умер, и в это самое время я услышала о вашем приезде - все перемешалось в голове моей!

   - Софья, милая Софья, ты больна, - сказала мать, - твое воображение так напугано неприятелями, что ты бредишь войной. - Она посадила ее подле себя. С пылающими щеками, с глазами, полными болезненной томности, наклонив голову на плечо к матери, Софья взяла ее руку.

   - Так это сон, - повторяла она спокойно, - как я рада, что это сон!.. Молитесь, господин Богуслав, чтоб сын ваш остался жив... Какая страшная война, а у вас один сын, вы должны молиться за него.

   Встревоженная мать понимала болезненный припадок дочери; она страшилась, чтоб в настоящем положении не высказала она своего сердца. Но Богуслав, которого испугали сначала неожиданные вопросы, уже пришел в себя. "Мать горда не по карману, - перебирал он в устаревшей голове своей, - лучше бы мне было поговорить с дочерью; но время еще не ушло, и теперь можно".

   - У меня нет уже сына, - сказал он Софье, - с тех пор, как он вздумал жениться без моего согласия.

   - На ком? - поспешно спросила она, сев прямо и отпустив руку матери. - На ком женится сын ваш?

   - Я слышал, - отвечал отважный гость, - что он ищет вашей руки; но я не могу...

   - О, успокойтесь, - прервала Софья, у которой сердце, казалось, облегчилось при последних его словах, - успокойтесь, господин Богуслав: я не буду женой вашего сына - вот вам мое слово. - Она встала и, схватив его иссохшую, жилистую руку, судорожно сжала ее в пылавших своих руках. - Я не буду его женой, - повторила она, - но он в опасности: о женитьбе ли его должны вы думать теперь!

   Хозяйка поднялась.

   - Вы удовольствованы, господин Богуслав, - сказала она, - теперь моя очередь просить вас уважить права мои: я имею честь вам откланиваться!

   Трудно описать положение старого Богуслава во все продолжение последней сцены. Мучимый тем, что, по-видимому, все еще не мог быть уверен: точно ли откажут его сыну, - он решился, как отчаянный, во что бы то ни стало объясниться с самой Софьей; но не ожидал, чтоб та столь ясно и так просто разрешила все его страхи, не оскорбившись даже щекотливым разговором. Успокоенный теперь совершенно насчет сына, он образумился: и лишь сработал было в голове кое-что к своему оправданию, как оскорбленная хозяйка вежливо указала ему на дверь. Достоинство, с каким она произнесла прощальное приветствие, лишило его последней памяти о придуманных словах; он встал, ему живо представилось, что видит пред собой вдову и дочь того богатого и знатного Мирославцева, с которым знакомство почитал некогда за честь; жалкое замешательство отразилось в его глазах и улыбке; он искал слов и не находил.

   - Прощайте, господин Богуслав, - сказала Софья, которую мать удержала при себе, - не беспокойтесь, - присовокупила она ласково, - я не буду женой вашего сына, но вы молитесь за него!

   Оставшись одна, мать обняла дочь и крепко прижала ее к сердцу. Слезы облегчили несколько сжатую грудь ее.

   - О чем вы плачете, мой обожаемый друг, - сказала София, обнимая мать свою, - Богуслав жив: это такое счастие, какого я еще в жизни не испытала; видите, как я откровенна с вами. Ужели вы огорч