Эберс Георг - Невеста Нила

способный дать ему разумный совет. Я получил необходимое житейское наставление от родного отца в его духовном завещании. Он умер, когда мне было еще очень немного лет от роду.

   - В чем же заключалось это наставление? - с жаром спросила Паула.

   - Я могу изложить его вкратце: не следует считать нашу жизнь веселым пиром, а смотреть на нее, как на службу, которой мы должны пожертвовать своими лучшими силами. Каждый из нас обязан проверить свои природные способности, и чем лучше удастся ему посвятить их общему благу, тем выше будет внутреннее довольство человека, тем большим душевным миром будет он наслаждаться и тем меньше страха испытывать перед смертью. Как верный домоправитель, о котором упоминается в Евангелии, праведник спокойно закрывает глаза каждый вечер перед отходом ко сну, сознавая, что он посеял добрую жатву на будущее; так же спокойно отойдет он и в вечность. Если Орион усвоит эти правила, если решится исполнять долг, налагаемый на него земной жизнью, и серьезно посвятить ему свои силы, то наступит день, когда я сам взгляну на него не только с уважением, но даже с восторгом. Для него настал тот момент крушения, о котором говорил в своей цветистой речи на восточный лад арабский купец. Посмотрим же, удастся ли ему спасти свой корабль от разъяренных волн и достичь берега.

   - Посмотрим, - повторила Паула, - и пожелаем Ориону найти доброго советчика! Пока ты говорил, я думала, что на мне лежит обязанность... Но нет, нет! Он не стоит жалости.

   Между нами никогда не будет ничего общего. Я должна бесконечно благодарить тебя за мирное пристанище под твоей кровлей. Помоги же мне удалить отсюда все враждебное моему спокойствию. Каковы бы ни были намерения Ориона, не позволяй ему проникнуть в этот дом. Я целиком отдаюсь под твое покровительство, мой друг и защитник!

   С этими словами девушка подала руку Филиппу, и он сжал ее в своих ладонях, испытывая нежное волнение.

   - Моя сила, как и мое сердце, принадлежат тебе, располагай ими по своему желанию, и если горячая любовь преданного скромного человека...

   - Замолчи, Филипп, замолчи! - с тревогой перебила Паула. - Мы с тобой можем быть только друзьями, близкими, как брат и сестра!

   - Как брат и сестра? - глухо повторил он с горькой усмешкой. - Дружба - бесспорно прекрасная вещь. Но дай мне высказаться откровенно: я мечтал о любви. Здесь, в моей груди, бушует пламенная стихия страсти... Однако это был лишь сон... несбыточная мечта... Глупец, - воскликнул Филипп, говоря с собой и ударяя себя в лоб, - ты забыл свою неказистую, грубую наружность, свое простое воспитание! Разве для тебя цветет пламенный цветок...

   Паула приблизилась к врачу, отступившему от нее в порыве отчаяния, решительно схватила его за руку и воскликнула умоляющим тоном:

   - Не говори так, Филипп, мой милый, дорогой, единственный друг! Я не в состоянии подарить ни тебе, ни кому-либо другому пламенный цветок, который ты требуешь. У меня нет его больше. Едва он расцвел в моем сердце, как был безжалостно растоптан. Не уничтожай свой облик, не называй себя грубым человеком. Лучшая, прекраснейшая женщина сможет гордиться твоей любовью! Разве я не горжусь твоей дружбой?

   - Дружба, дружба! - сказал Филипп, резко вырывая свою руку из рук Паулы. - Мое сердце жаждет иного чувства! О женщина, я знаю того, кто растоптал драгоценный цветок в твоей душе! А я, глупец, хвалил и защищал этого недостойного, защищал и во что бы то ни стало буду защищать его, пока ты... Может быть, пламенный цветок пустит новые корни на почве ненависти, и я, несчастный, увижу его пышный расцвет, вызванный моими собственными стараниями!

   Паула снова схватила руку врача и воскликнула в мучительной тревоге:

   - Прошу, заклинаю тебя, оставим это! Как я могу жить в твоем доме, если ты переступаешь границы чистой дружбы? Мне невозможно пользоваться твоим гостеприимством при таких условиях. Удовольствуйся лучше тем, что я могу тебе дать в настоящее время, и Господь наградит тебя за все. Сохраним взаимное уважение друг к другу, которого мы, слава Богу, вполне заслуживаем.

   Филипп с волнением наклонился к девушке и, едва владея собой, припал горячим поцелуем к ее белой сильной руке как раз в ту минуту, когда в комнату входила Перпетуя с казначеем Нилусом.

   Нилус был человеком средних лет, с озабоченным бледным лицом. Занятия на ответственной должности наложили на него свою печать, но тонкие черты лица светились умом, вся внешность выражала достоинство. Он бросил быстрый, пристальный взгляд и подал Пауле сверток червонцев. Орион, по распоряжению покойного отца, посылал ей эти деньги на первые необходимые нужды. Главную часть ее состояния он обещал выплатить после погребения мукаукаса.

   Нилус и теперь назвал лишь приблизительную сумму всего капитала, и она оказалась настолько значительной, что дамаскинка не поверила своим ушам. Ее материальное положение было вполне обеспечено.

   Филипп присутствовал при этом разговоре и невольно опечалился. Забота о Пауле доставляла ему столько счастья, а теперь все его жертвы оказывались излишними. Дочь Фомы, принятая им под свое покровительство, не нуждалась более в посторонней поддержке.

   Посланный Ориона как будто отнял у Филиппа величайшую отраду жизни. Предоставив Паулу на попечение заботливых хозяев, он вышел из дома Руфинуса, опустив голову.

   Когда наступило время ложиться спать, Перпетуя могла, по старой привычке, раздеть свою милую госпожу. Однако Пауле не спалось в эту ночь, и когда на следующее утро она вышла из спальни к своим новым друзьям, то сказала себе, что ей не найти более мирного убежища, так как полное душевное спокойствие могло стать ее уделом только после упорной борьбы с собой.

  

   Поздно вечером после мучительного дня Орион ушел в свои комнаты. Рядом с ними находилась спальня Марии; он не видел племянницу с момента кончины отца. Ему сказали, что у девочки началась лихорадка, но молодой человек не мог равнодушно вспомнить о ней. Потрясенный до глубины души, измученный горем Орион считал себя несчастнейшим из людей. Проклятие отца приводило его в отчаяние. Какая-то роковая сила словно глумилась над ним. Она отняла у него отеческую любовь в минуту вечной разлуки. Юноша холодел при одной мысли, что теперь нельзя ничем исправить случившееся, что он не добьется ни слова прощения, ни ласкового взгляда от того, кто был для него дороже всех на свете, эта жестокая нравственная пытка не давала ему покоя. Орион тревожно ходил туда-сюда по комнате, бросаясь порой на ковер перед диваном и пряча свое пылающее лицо в мягкие подушки. Иногда ему удавалось сосредоточиться на молитве, но тут он снова вспоминал, что сомкнутые веки дорогого усопшего не могут открыться, замолкнувшее сердце не встрепенется в груди и немые уста не произнесут слов, которых так жаждал услышать отверженный. Его душа изнывала в невыносимых муках.

   Забывшись на минуту, он снова вскакивал с места, ударяя себя в грудь. Стоны отчаяния, проклятия, жалобы невольно срывались у него с языка.

   В полночь, ровно через полсуток после страшного события - хотя это время показалось Ориону несравненно дольше, - он бросился на диван в траурных одеждах, которые наполовину сорвал с себя в припадке бешенства и отчаяния. Застонав, как раненый зверь, сын Георгия испугался звука собственного голоса, раздавшегося в ночной тиши; он повернул голову к стене, чтобы не видеть яркого лунного сияния, обливавшего все предметы в спальне. Его душевные муки становились невыносимыми, в голове царил невообразимый хаос, и ему пришло на ум схватить самый острый из своих мечей и броситься на него, по примеру Аякса [52]или Катона [53], чтобы положить конец своим нечеловеческим терзаниям.

   Орион быстро вскочил на ноги, но вдруг застыл на месте. То был не обман чувств, не игра воображения, а действительность: дверь комнаты тихо скрипнула, и в нее неслышной походкой, точно призрак, вошла белая фигура. Холодный пот выступил на лбу молодого человека, однако он тотчас узнал в ночной гостье маленькую Марию. Облитая лунным светом, девочка молча приблизилась к дяде. Орион резко заметил ей:

   - Зачем ты здесь? Что тебе нужно?

   Девочка вздрогнула, остановилась в страхе и с мольбой протянула руки, говоря:

   - Я давно слышу твои стоны, бедный, бедный Орион! Мне не лежалось в постели; ведь это я виновата в твоем ужасном горе и потому должна...

   Рыдания прервали ее речь. Орион воскликнул с нетерпением:

   - Перестань, пожалуйста! Ступай в свою комнату и спи, я постараюсь не мешать тебе.

   В голосе юноши звучали уже более мягкие ноты. Тонкая фигурка Марии с босыми ногами, в одной рубашке, возбудила в нем жалость. Девочку трясло от озноба и судорожных рыданий. Однако она не двигалась с места. Немного успокоившись, внучка мукаукаса покачала головой и со слезами заметила:

   - Нет, нет, я останусь здесь и не уйду, пока не узнаю, что ты... Ах Боже мой, конечно, ты не можешь мне простить, но все-таки я должна сказать...

   Мария бросилась к Ориону, в порыве горя она обвила руками его шею, прижалась к нему головкой и, видя, что он не отталкивает ее, стала осыпать поцелуями щеки и лоб дяди.

   В эту минуту с юношей произошло что-то странное. Он сам не знал, как это случилось, но у него вдруг отлегло от сердца, а из глаз полились облегчающие слезы, смешиваясь со слезами ребенка.

   Так проходили минуты; наконец, Орион освободился от рук Марии и воскликнул:

   - Как горят у тебя ладони и лицо, бедняжка. Ты и без того больна, а теперь еще сильнее простудишься. Ночной воздух так холоден. Послушай меня и ляг в постель!

   Ему с трудом удалось подавить свои слезы. Уговаривая девочку, Орион заботливо укутывал ее своим черным плащом, сброшенным с плеч, и ласково прибавил:

   - Не тревожься, я постараюсь успокоится. Ты, конечно, не желала мне зла, и я не упрекаю тебя. Ступай, теперь тебе не будет холодно на сквозняке в прихожей. Ну, идешь ли ты, наконец?

   - Нет, нет, - с жаром возразила малышка, - выслушай меня, иначе я не усну! Видишь ли, мне не приходило в голову, что я причиняю тебе такое страшное горе. Хоть я была на тебя сердита за то, что ты... но все-таки - клянусь Богом! - я думала не о тебе, а только о Пауле. Ведь ты не знаешь, как она добра, и как любил ее дедушка до твоего приезда к нам! А тут ему приходилось умирать, и я знала, что он считает Паулу воровкой и лгуньей. Мне стало невыносимо подумать, что дедушка умрет, несправедливо обвиняя невиновную, стало страшно не только за него, но также за Паулу. И тут я... ах Орион, Господь мне свидетель, что здесь не было... Хотя бы мне грозила смерть, я и тогда сделала бы то же; я, кажется, умерла бы, если бы не высказала правды.

   - Пожалуй, это случилось к лучшему, - прервал ее с глубоким вздохом дядя. - Видишь ли, дитя мое, бедный брат твоего покойного отца - погибший человек, и о нем нечего сожалеть. Но Паула в тысячу раз лучше меня, и ее оправдали, как она того заслуживала. Я люблю эту девушку несравненно сильнее, чем ты можешь себе представить, и ради нее прощаю тебе все и даже буду любить тебя больше прежнего. Здесь нет никакого великодушия с моей стороны; мне нужно как можно больше любви, чтобы переносить свою горькую участь. Я был неразумен и сам разрушил собственное счастье, а потому не в силах отказаться от твоей нежной привязанности, моя милая, славная девочка! Вот тебе моя рука! Поцелуй меня еще раз, а потом иди к себе и засни.

   Однако Мария не слушалась. Она с восторгом поблагодарила дядю и потом сказала с блестящими глазами:

   - Так это правда? Ты любишь Паулу? - Потом задумалась и нерешительно прибавила: - Ну а как же теперь будет с Катериной?...

   - Не будем говорить об этом, дитя, - возразил Орион, вздыхая, - но пускай все случившееся послужит для тебя полезным уроком. Видишь ли, в минуту легкомысленного увлечения я совершил дурной поступок и, чтобы скрыть его, мне пришлось сделать целый ряд несправедливостей, одна другой хуже. Мои злые дела выросли в целую гору, обрушились на меня и придавили своей тяжестью. Теперь я несчастнейший из людей, а мог быть одним из самых счастливых. Моя жизнь разбита по собственной вине. Я лишился Паулы, хотя она мне дороже всего мира. Да, Мария, если бы она была моей, твой бедный дядя стал бы хорошим человеком, способным на великие подвиги. Но сделанного не воротишь: слишком поздно! Ступай спать милая девочка; ты поймешь все это, когда вырастешь.

   - О я и теперь все понимаю гораздо лучше, чем ты думаешь! - воскликнула Мария. - Но если ты так сильно любишь Паулу, почему же она не может тебе ответить тем же? Ты так красив, умен, ты всем нравишься, и Паула помирится с тобой, если ты... Позволь мне сказать тебе еще одно слово и не сердись на меня!

   - Ну говори, глупенькая малышка!

   - Паула перестанет на тебя сердиться, когда узнает, как ты страдаешь и какое у тебя доброе сердце, и что ты только один раз в жизни поступил дурно... Пока тебя здесь не было, дедушка говорил сто раз, сколько радости доставил ты ему, какой ты хороший сын... Конечно, ты мне дядя, а я глупенькая девочка, но я знаю, что с тобой будет, как с евангельским блудным сыном. Ты ведь также расстался с дедушкой в ссоре.

   - Он проклял меня! - глухо прервал Орион.

   - О нет, неправда! Я слышала все, сказанное им перед смертью. Его страшные слова относились только к твоему проступку, а тебя он просто гнал прочь от своей постели.

   - Не все ли это равно: быть проклятым или отверженным?

   - Нет, между этими понятиями большая разница. Дедушка имел причину на тебя сердиться, но вспомни, что блудный сын в Евангелии был всех милее своему отцу. Отец заколол для него откормленного тельца и простил ему все. Так и дедушка простит тебя на небе, если ты исправишься и будешь добр, как прежде. Паула тоже помирится с тобой - я знаю ее. Вот увидишь, что я говорю правду. Катерина тебя любит, но она... Господи Боже, дочь Сусанны не умнее меня! Стоит тебе обойтись с ней поласковей и подарить ей какую-нибудь хорошенькую вещицу, чтобы она утешилась и забыла обо всем. Ей следует нести наказание за свою ложь перед судом, а между тем она подверглась далеко не такой страшной каре, как ты.

   Слова невинного ребенка падали освежающей росой на душевные раны Ориона и сеяли в его сердце здоровые семена. Мария давно уже спокойно спала в своей постельке, а он все еще думал о ее словах...

  

   Отпевание Георгия происходило на третий день после его кончины. Христианское духовенство запретило языческий обычай бальзамирования мумий, а во времена Антонинов [54]было запрещено и сожжение трупов, так что умерших хоронили безотлагательно. Только тела богатых и знатных людей слегка бальзамировали и ставили в склепы при церквах и капеллах.

   Прах наместника согласно его волеизъявлению хотели отправить в Александрию для погребения рядом с его отцом в церкви святого Иоанна, но почтовый голубь, отправленный к патриарху с известием о смерти Георгия, вернулся обратно с письмом, где говорилось, что желание покойного не может быть немедленно исполнено, и его тело следует поставить на время в фамильный склеп в Мемфисе.

   Никогда еще мемфиты не видели таких парадных похорон. На них присутствовал даже правитель Египта, великий полководец Амру. Он приехал с противоположного берега Нила, сопровождаемый знатнейшими военачальниками и гражданскими чиновниками, желая отдать последнюю почесть достойнейшему человеку. Худощавые, стройные фигуры арабов, их смуглые красивые, самоуверенные лица, золотые, усеянные драгоценными камнями, шлемы и панцири - военная добыча, взятая из разоренного персидского государства и Сирии, - их великолепные кони в богатой сбруе и повелительная, благородная осанка произвели большое впечатление на толпу. Они приехали медленным, торжественным шагом, а удалились прочь стремительно, как буря. С кладбища эта блестящая кавалькада повернула на набережную Нила и с грохотом помчалась через плавучий мост, звеня оружием. Доспехи арабов ослепительно сверкали под лучами солнца в облаке пыли. Таким воинам, из которых каждый походил на владетельного князя, было, конечно, нетрудно уничтожить самые могущественные государства.

   Мужчины и женщины с удивлением и робостью смотрели на церемониальное шествие, но больше всего привлекала их взоры статная фигура и красивое лицо Амру. По его распоряжению, рядом с ним на горячем вороном коне ехал сын покойного в траурных одеждах. Красивый юноша и статный араб были великолепной парой, пылкие мемфитки не могли налюбоваться ими, как тот, так и другой отличались благородной осанкой, высоким ростом и ловко правили породистыми, резвыми лошадьми, оба были рождены для власти. Однако величественная наружность знаменитого воина, его резко очерченное лицо с орлиным носом и черными глазами гораздо больше действовали на толпу, чем нежная красота темнокудрого Ориона, последнего потомка самого древнего и самого знатного рода во всем Египте.

   Повелительно и грозно смотрел перед собой араб. Взгляд молодого человека был также устремлен вперед, но по временам красивый всадник поворачивался в седле, окидывая взором людей, шедших за гробом. Когда он увидел наконец в группе женщин дамаскинку, его бледное лицо на минуту просветлело и на щеках выступил легкий румянец, однако минуту спустя Орион снова нахмурился, и в его чертах отразилась такая угроза, что многие жители города стали многозначительно перешептываться между собой: "Из этого веселого, приветливого юноши выйдет строгий повелитель", - говорили они.

   То, что возмущало сына Георгия, не укрылось от полководца Амру и собравшейся толпы.

   Хотя ему одному было известно, что патриарх запретил перевезти прах Георгия в Александрию, но всем бросилось в глаза отсутствие большой части мемфитского духовенства на погребении. Только епископ Плотин и священник Иоанн, известный своей ученостью и независимым образом мыслей, шли впереди гроба с клиром маленьких певчих, несших распятие. За ними следовала траурная колесница, запряженная по старому обычаю шестеркой великолепных вороных лошадей. Тело наместника покоилось в драгоценном саркофаге.

   У кладбища все сошли с коней, и босоногие скороходы, слуги арабов, подхватили лошадей под уздцы.

   У могилы епископ сказал прочувствованную речь, указывая на высокие доблести покойного. Вслед за тем раздалось жалкое пение мальчиков, плохо соответствовавшее торжественной минуте, и едва только хор смолк, как тысячная толпа, сотрясая воздух, грянула похоронные молитвы. Остальные церемонии погребального обряда были совершены кое-как за отсутствием других духовных лиц.

   Это не укрылось от проницательного Амру, и он, не стесняясь, громко заметил Ориону:

   - Покойнику мстят за то, что он совершил при жизни для блага родины с помощью мусульман.

   - Это делается по приказанию патриарха, - сказал юноша дрожащим от гнева голосом. - Но, клянусь душой моего отца, если есть на небе правосудный Бог, Вениамину не удастся затворить двери рая перед лучшим из людей!

   И он поднял руку в угрожающем жесте.

   - У нас по крайней мере такого не бывает, - продолжал араб, - мы носим ключ к собственному раю при себе за поясом, - прибавил он с самоуверенной улыбкой, хлопнув ладонью по широкой груди и ласково поглядывая на юношу. - Приходи ко мне в субботу, молодой друг, я хочу поговорить с тобой! Приходи к закату солнца ко мне в дом. Если я не вернусь до сумерек, подожди меня.

   С этими словами Амру сжал могучей рукой холку своего скакуна и ловко прыгнул в седло. Орион даже не успел помочь ему. Свита полководца последовала его примеру, и блестящая кавалькада арабских всадников вихрем помчалась с кладбища.

   Паула, стоявшая рядом с Нефорис у самого входа в фамильный склеп, не пропустила ни одного слова из разговора между мужчинами. Бледное лицо Ориона, одетого в дорогое траурное платье без всяких украшений, носило такие следы глубокого горя, что нельзя было усомниться в разительной нравственной перемене, происшедшей с ним после смерти отца.

   Измученная, убитая потерей мужа вдова наместника не проронила ни одной слезы. Проводив ее до экипажа, Паула пошла с Перпетуей домой. Образ разгневанного юноши, потрясавшего в воздухе рукой, когда он посылал проклятие врагам отца, неотступно стоял перед ней.

   Он заметил ее. Паула видела это очень хорошо, ей удалось избежать его взгляда, но зато непокорное сердце забило тревогу, и девушка не могла сосредоточиться на молитве о дорогом усопшем. До сих пор Орион не тревожил двоюродную сестру в ее мирном убежище и не посылал к ней никого с обещанными деньгами, но после похорон он, вероятно, постарается повидаться с ней.

   Паула решила не принимать его, но теперь ей пришло в голову, что она должна отнестись с большим участием к осиротевшему двоюродному брату в память об его отце. Великодушная дочь Фомы хотела образумить его дружескими увещаниями, забыв свои личные счеты, и посоветовать Ориону исправиться. Если он послушает ее, тогда... Но нет, между ними все должно кончиться. Прошлое невозвратимо!

   Разве сын Георгия примет ее советы? Кто дал ей право читать ему нравоучения? Он слишком самостоятелен, чтобы поддаться чьему бы то ни было влиянию... Сердце девушки стремилось к Ориону, она жаждала услышать его голос, увидеть его перед собой, но истолковывала это страстное влечение по-своему, объясняя его чувством благодарности к умершему дяде.

   Погруженная в свои мысли, Паула почти не слыхала болтовни словоохотливой Перпетуи, шедшей возле нее.

   Похоронный обряд при таких исключительных обстоятельствах необычайно взволновал старуху. Прежде погребения в Мемфисе происходили совершенно иначе. Как можно обойтись без духовенства в полном составе и ехать за гробом верхом! Даже единственный сын покойного сидел на лошади, тогда как повсеместный обычай требовал, чтобы родственники провожали тело до кладбища непременно пешком. Потом эта жалкая пискотня детского хора, а за ним - оглушительное пение несметной толпы! Перпетуя опасалась оглохнуть от такого гама. Впрочем, спасибо мемфитам и за то! Они по крайней мере отдали последний долг покойному, как умели. Сириянка прослезилась, и вместе с тем в ней снова вспыхнуло справедливое негодование. Людей, гораздо менее знатных, хоронили с большей торжественностью, чем великого, милостивого мукаукаса Георгия, который перед самой смертью пожертвовал церкви богатый дар. Ох уж эти якобиты! Только они одни способны на такую неблагодарность, только еретический патриарх мог надругаться над прахом достойного человека. В монастыре святой Цецилии было всем от игуменьи до самой молоденькой послушницы известно, что Вениамин запретил здешнему духовенству присутствовать на погребении. Честный Плотин возмутился такой несправедливостью, но не мог идти наперекор патриарху, он только пришел сам на проводы Георгия и позволил священнику Иоанну сделать то же. Орион, по-видимому, оставит безнаказанным такое оскорбление памяти отца. Но кто может бороться с главой церкви, если только... Но нет, это невозможно! Одна мысль о таком поступке леденит кровь!... А впрочем... Как милостиво разговаривал наместник халифа с нашим молодым господином! Боже милосердный! Ну, вдруг сын мукаукаса отречется от святой веры Христовой, как сделали многие бессовестные египтяне, и примет закон лжепророка? Развратным мужикам, конечно, приятно приводить в свой дом по шесть жен, а пожалуй, и больше. Такому богачу, как господин Орион, можно содержать обширный гарем. Игуменья говорила вчера, что все были поражены несметной суммой наследства, доставшегося ему от отца, хотя мукаукас Георгий был едва ли не сказочным богачом. Именно Божьи пути неисповедимы: один не знает, куда девать свои сокровища, посланные щедрой судьбой, а тысячи бедняков умирают с голоду!

   Только придя домой, Паула смогла немного собраться с мыслями. Прежде всего ей следует вырвать из сердца роковую страсть к Ориону, как бы она ни проявлялась: под видом ненависти или любви. Лишь тогда она может вполне наслаждаться свободой и тихим счастьем у своих новых друзей, где устроил ее заботливый Филипп. Ее душа успокоится, когда оборвутся последние связи с домом наместника. Зачем требовать от жизни более, чем она дает, и не довольствоваться настоящим?

   Паула обрела мирное пристанище, где ее окружает атмосфера любви; здесь она сможет найти деятельность по душе, служить добрым людям, сознавать, что ее энергия не пропадет даром. Молодая девушка ежедневно ходила в монастырь, чтобы присутствовать на богослужении. Почтенная игуменья, вдова знатного патриция из Константинополя, приблизила ее к себе. Она знала родителей Паулы и часто говорила с ней об умершей матери, превознося кротость и царственную красоту этой женщины, так рано похищенной смертью. Юная дамаскинка могла вполне довериться настоятельнице, которая полюбила сироту, как дочь, ниспосланную небом для отрады в ее старости.

   Семья Руфинуса также являла собой пример редкостных добродетелей. Паула даже и не подозревала, что на свете есть такие необыкновенные люди.

   Хозяин дома, бодрый, здоровый старик с шелковистыми белыми кудрями и белой бородой, чем-то походил на апостола Иоанна в преклонных летах, отчасти на воина, поседевшего в бранных подвигах. Он был одарен по-детски незлобивым сердцем, хотя любил говорить притворно-суровым тоном. Руфинус нередко шутил с Паулой и поддразнивал ее, когда его взгляды противоречили мнениям молоденькой гостьи. Трудно было найти человека настолько довольного своей судьбой и прямодушного, как этот старик. Но обстоятельства заставляли его прибегать к притворству, и дамаскинка понимала, чего стоило честному мемфиту казаться не тем, что он есть. Хозяин был ее единоверцем. Он позволял жене и дочери присутствовать на богослужении в монастырской церкви, но сам прикидывался якобитом и в большие праздники ходил с семейством в якобитский храм, хотя ему очень не нравились церковные обряды коптских христиан.

   Состояние позволяло Руфинусу жить вполне обеспеченно, однако он работал с утра до вечера; хотя его занятия не только не приносили прибыли, а, напротив, причиняли убытки, он считался в городе человеком зажиточным, что могло накликать на старика немалую беду. Если бы шпионы патриарха заподозрили в нем мелхита, то он подвергся бы изгнанию из города, а его имущество пошло бы в пользу церкви. При таких условиях поневоле приходилось соблюдать осторожность; Руфинус давно хотел уехать из Египта, но не находил покупателя на свое недвижимое имущество, так как в разоренном Мемфисе было в десять раз больше заброшенных жилищ, чем обитаемых.

   А между тем его удобный, вместительный дом с обширным садом над рекой ценился прежде очень дорого. Правда, теперешний хозяин купил весь участок баснословно дешево незадолго до нашествия арабов у одного якобита, который был вынужден к поспешному бегству преследованиями мелхитского патриарха Кира за то, что ему удалось совратить в свою веру православных рабов. Так быстро происходили в ту эпоху самые резкие перемены в несчастной стране.

   Врач Филипп уговорил своего бывалого и опытного друга поселиться в Мемфисе, и здесь они жили вместе, помогая друг другу в работе.

   Жена Руфинуса, нежное, хрупкое создание с худощавым, необыкновенно привлекательным лицом, казалась его дочерью, и действительно была моложе мужа на двадцать лет. Прожитые годы наложили на нее печать страдания, и вместе с тем кроткой покорности судьбе. Деятельный, пылкий характер Руфинуса причинял ей бесконечно много забот и тревог, что не мешало, однако, достойной женщине быть самой преданной подругой. Она старалась удалить с его жизненного пути малейшую помеху, малейшее неудобство, и каким-то удивительным инстинктом угадывала, что может быть полезно или приятно мужу. Филипп в шутку уверял, будто бы ее привычка постоянно наклонять голову и пристально вглядываться во все своими веселыми черными глазами происходит от боязни просмотреть какую-нибудь соломинку, на которой может споткнуться Руфинус.

   Их дочь Пульхерия называлась сокращенным именем Пуль, впрочем, отец обычно звал ее "бедное дитя".

   Руфинус горячо любил Пульхерию, но к этой привязанности у него примешивалось невольное чувство жалости. Почти всегда при взгляде на молодую девушку он думал про себя: "Что ожидает ее в недалеком будущем?" Преклонные годы напоминали ему о близком конце. Иоанна, преданная, любящая жена, ненадолго переживет его. Какая участь постигнет тогда осиротевшую дочь? Ее мать до того поглощали вечные заботы о муже, что бедняжка Пуль привыкла считать себя совершенно лишним существом на свете и постоянно была готова положить душу за родителей, за любимую настоятельницу монастыря, за свою веру, даже за врача Филиппа, а теперь и за Паулу, которая успела пленить ее самоотверженное сердце за время двухдневного знакомства. А между тем Пульхерия была хорошенькой девочкой высокого роста с большими задумчивыми глазами и копной роскошных рыжеватых волос. Отцу давно было известно ее желание поступить послушницей в обитель Цецилии, но он не позволял ей удалиться от мира, хотя сам посвятил свою жизнь служению страждущему человечеству. "После моей смерти жена будет нуждаться в близком существе, чтобы заботиться о нем, не щадя своих сил, как заботилась обо мне", - говорил Руфинус.

   Впрочем, теперь Пульхерия не так рвалась в монастырь. В лице Паулы она встретила воплощение своего идеала, которым могла восторгаться, и, кроме того, в доме было двое больных, нуждавшихся в ее уходе: раненый масдакит Рустем и невольница Мандана. Удрученная горем Нефорис охотно позволила Филиппу продолжать их лечение у него в доме, так как сама она чувствовала совершенный упадок духа после ужасных часов, пережитых ею у постели умирающего мужа.

   Поместив дамаскинку у своих добрых хозяев, молодой врач в тот же вечер заговорил с ними и о плате за содержание Паулы и обоих пациентов.

   - Я очень рад дать убежище всем бесприютным, - прервал его старик. - Мы постараемся залечить телесные и душевные раны твоих друзей. Пускай прекрасная дамаскинка живет у нас со своей кормилицей, сколько ей вздумается и до тех пор, пока это будет удобно для милой гостьи и самих хозяев. Она - девушка знатного рода. Пожалуй, в ее судьбе произойдет неожиданная перемена, да и я в одно прекрасное утро, может быть, вздумаю предоставить свое жилище шакалам и филинам, а сам переселюсь отсюда. Ты знаешь меня. Денежный вопрос не представляет здесь никакой важности. Но так как твои больные обеспечены с материальной стороны, а дочь Фомы имеет в десять раз больше, чем ей потребно, то пусть они платят все трое. Назначь сам размеры этой платы. Но во всяком случае я не желаю брать с женщин слишком дорого. Тебе известно, что у меня выходит много денег на мои затеи, а потому не мешает подкинуть жене в хозяйство лишнюю монету. Сверх того, дамаскинка будет чувствовать себя свободнее, сознавая, что она никого не обязана благодарить за кусок хлеба. Дочери дамаскского героя даже и на чужбине унизительно жить в зависимости. Пусть она чувствует себя обязанной нам только за любовь и ласку, а за это Паула платит той же монетой.

   - Аминь! - заключил Филипп.

   Паула осталась очень довольна результатом его переговоров, и уже на другой же день чувствовала себя как будто членом семьи Руфинуса. В этом доме молодая девушка на каждом шагу встречала что-нибудь поучительное, о чем прежде не имела понятия.

  

   Вернувшись с похорон, Паула пообедала вместе с Руфинусом и его семейством, после чего они втроем отправились в сад. Пуль ласково повисла на руке молоденькой гостьи, а старый отец следовал за ними. Солнце стояло уже низко, но его прощальные лучи придавали особенную яркость цветам и металлический блеск сочной зелени юга, не успевшей еще увянуть от зноя. Пестрый бык с толстой шеей и осел вертели черпальное колесо, поднимавшее воду из Нила в большую цистерну, откуда она разливалась по маленьким канальцам, окружавшим отдельные гряды; теперь эта работа была очень утомительна, потому что река сильно убывала. Множество птиц, развешенных на деревьях в клетках для защиты от кошек и других хищников, чирикали в саду, собираясь на покой. Некоторые из них были с забинтованными ножками или крылышками. Руфинус говорил каждой из них ласковое слово или насвистывал песенку. Сильный аромат и чисто деревенская тишина наполняли этот уголок. Все предметы, даже спина негра, черпавшего воду, и шкура быка с белыми и желтыми пятнами, сверкали яркими, золотистыми тонами под лучами заходящего солнца. В тенистой роще монастыря раздавалось мелодичное пение монахинь.

   Пуль задумчиво слушала, скрестив руки на груди, отец указал на нее Пауле и тихо прошептал:

   - Сердце влечет ее туда. Пускай она всегда помнит о Боге - женщине следует быть набожной, - но любовь к Богу должна выражаться служением ближнему. Неужели Господу приятно, чтобы брат покидал брата или дитя - своих родителей.

   - Конечно, нет, - отвечала Паула, - но только одна надежда найти моего пропавшего отца удерживает меня от поступления в монастырь. Но в каком религиозном экстазе стоит твоя дочь, какое трогательное выражение в ее чертах! У меня на душе мрачно и пусто, однако с тех пор как я поселилась с вами, мне стало легче. Я думаю, что нигде не найду такой отрады, как здесь. Счастливое дитя! Не правда ли, что Пульхерия, освещенная лучами зари, кажется чистым олицетворением молитвы? Если бы я не боялась помешать ей и считала себя достойной, то молилась бы с ней вместе.

   - Ты и без того участвуешь в ее молитве, - с улыбкой сказал старик. - Я уверен, что Пульхерия воплощает святую Цецилию в твоем образе. Расспросим ее хорошенько.

   - О нет, не мешай милому ребенку, - возразила Паула и увлекла хозяина за собой в другую сторону сада.

   Вскоре они подошли к тому месту, где возвышалась изгородь из колючих растений, отделяя владения Руфинуса от участка вдовы Сусанны. Тут старик навострил уши и воскликнул с досадой:

   - Клянусь честью, они опять стригут мою изгородь! Еще вчера я поймал одного из черных невольников, ломавшего ветви, но, конечно, мне нельзя было до него добраться через колючки. Наверное, им хочется проделать отверстие для любопытных, а пожалуй, и для шпионов. Ведь патриарх ловко умеет пользоваться и услугами женщин. Но постой, я им задам!... Уйди отсюда, прошу тебя, как будто ты ничего не видела и не слышала, а я схожу за хлыстом.

   С этими словами хозяин быстро удалился. Паула хотела последовать за ним, но едва только он ушел, как с противоположной стороны забора ее окликнул женский голосок, и в отверстии изгороди, как в раме, показалась хорошенькая головка девушки. Паула тотчас узнала Катерину, несмотря на сумерки.

   - Можно мне пролезть в ваш сад и поговорить с тобой? - ласково спросила та.

   Дамаскинка протянула руку, однако миниатюрная дочь Сусанны без ее помощи проскользнула в отверстие. Очевидно, она еще не забыла детских проказ. Спрыгнув на дорожку, Катерина хотела броситься в объятия подруги, но пришла в замешательство и сделала шаг назад. Между тем Паула быстро привлекла ее к себе, поцеловала в лоб и весело воскликнула:

   - Ах ты, плутовка, почему же ты не захотела пройти через калитку? Вон мой хозяин идет с хлыстом из кожи бегемота. Остановись, почтенный Руфинус. Не ты, а я подверглась неприятельскому нападению. Перед тобой стоит враг и, конечно, ты узнаешь в нем свою милую соседку?

   Гнев Руфинуса тотчас остыл.

   - А ну, скажи-ка сама, молодая девица, знакомы мы с тобой или нет?

   - Конечно, - воскликнула Катерина, - я часто видела тебя с нашей башни.

   - Ну а мне посчастливилось однажды поймать соседку на персиковом дереве, которое перевешивается в ваш сад.

   - Тогда я была еще ребенком, - воскликнула со смехом дочь Сусанны, вспоминая день, когда старик застал ее ворующей персики и с ласковым поклоном пожелал приятного аппетита.

   - Тогда ты и в самом деле была ребенком, - повторил Руфинус. - Но ведь теперь ты взрослая девица и не хочешь карабкаться по деревьям, а скромно лазишь через соседские заборы?

   - Так, значит, вы не бывали друг у друга?! - с удивлением воскликнула Паула. - Неужели ты не подружилась с Пульхерией, Катерина?

   - С милой Пуль? Ах, мне ужасно хотелось позвать ее к себе. Эту девушку можно полюбить с первого взгляда. Я сто раз добивалась позволения познакомиться с ней. Однако моя мать...

   - Что же имеет госпожа Сусанна против своих соседей? - спросил Руфинус. - Мы люди спокойные, никого не обижаем.

   - Нет, нет, Боже сохрани! Но у матери на все свои взгляды. Вы не здешние и так редко ходите в церковь...

   - Поэтому она считает нас безбожниками, - со смехом перебил Руфинус. - Скажи своей матери, что она ошибается! Если дочь Фомы - твоя подруга, и ты придешь к ней в гости, разумеется, через калитку, а не через забор, потому что я завтра же прикажу заделать твою лазейку, тогда ты увидишь, как мы живем. У нас много работы, мы заботимся о всех несчастных существах, в человеческом ли они образе, покрыты ли кожей или перьями. Можно служить Господу, облегчая жизнь его творениям, потому что Он любит все живущее. Передай это своей матери, да приходи к нам почаще, резвый мотылек!

   И Руфинус удалился с поклоном, оставив девушек вдвоем.

   - Какой добрый, милый старик! - воскликнула Катерина. - Я хорошо знаю его образ жизни, знаю его хорошенькую жену и Пуль, знаю их всех! Как часто наблюдала я за ними с башни; оттуда можно видеть почти весь сад. Но ты понимаешь, если моя мать кого-нибудь невзлюбит... А между тем Пуль могла бы стать отличной подругой для меня.

   - Разумеется, - согласилась Паула. - Девушка твоих лет должна выбирать приятельниц постарше маленькой Марии.

   - О не говори ничего против нее! - с жаром воскликнула дочь Сусанны. - Ей только десять лет, но немного найдется взрослых девушек таких разумных и справедливых, как она. Я убедилась в этом в последние тяжелые дни.

   - Бедное дитя, - сказала со вздохом Паула, ласково гладя локоны гостьи.

   Из груди Катерины неожиданно вырвались горькие рыдания. Паула уговаривала ее успокоиться, но бедная девушка плакала навзрыд, до тех пор пока подруга не подвела ее к скамейке под сикоморы. Здесь дамаскинка прижала к себе бедняжку, как больного ребенка, стараясь ободрить ее. Птицы притаились на ночь в густой листве деревьев. Совы и летучие мыши вылетели на поиски добычи. Небесный свод украсился звездами. С западной стороны города доносился вой шакалов, обитавших в разрушенных домах. Влажная роса оседала на листьях растений и на траве. Садовые цветы сильнее благоухали, и Паула сознавала, что пора защититься от испарений, поднимавшихся с реки. Но она терпеливо слушала Катерину, пока та облегчала перед ней свою душу.

   Бедняжку мучило раскаяние, и она старалась вырвать из сердца несчастную любовь к Ориону.

   Катерина рассказала Пауле, как сын мукаукаса просил ее руки, как она его любила и мучилась ревностью, и как наконец решилась в угоду ему дать ложные показания на суде. По словам Катерины, Мария первая образумила ее и указала на разверзшуюся под ее ногами бездну. Вечером, после смерти Георгия, девушка пошла с матерью в их дом, разделить печаль друзей. Ей хотелось увидеть Марию, но ей сказали, что девочка больна лихорадкой и лежит в постели. Потом она вздумала пройти в комнату с фонтаном, откуда был слышен голос ее матери. Тон Сусанны был не печальный, а сердитый, взволнованный. Испуганная этим, Катерина повернула назад и вышла на открытую галерею, обращенную к набережной Нила. Ей было неловко встречаться с Орионом, но, как нарочно, он оказался тут. Юноша сидел, глубоко задумавшись, в траурной одежде, опираясь головой на руки. Молодой человек не заметил прихода невесты. У Катерины замерло сердце при виде его. Тело Ориона дрожало, как в лихорадке, несмотря на знойный вечер. Тут девушка робко окликнула его, желая утешить. Он вздрогнул и вскочил от испуга, отбросил со лба спутанные волосы, и на его бледном лице отразилось такое отчаяние, что Катерине снова сделалось страшно, и слова сочувствия застыли на ее губах. Некоторое время они оба молчали, потом юноша с видимым усилием подошел к своей гостье, положил ей руку на плечо и долго всматривался в ее черты.

   Наконец он вздохнул и прошептал:

   - Несчастное дитя!

   Это восклицание до сих пор звучит у нее в ушах. Сам Орион кажется теперь Катерине совершенно иным человеком. У него такой мрачный и торжественный вид, даже голос юноши сделался совсем неузнаваемым.

   "Может быть, многим в жизни причинял я невольное горе, - сказал он, - но перед тобой я виноват больше всего. Воспользовавшись твоей невинностью и доверием, я сделал тебя своей сообщницей. Теперь мне приходится нести наказание за этот общий грех. Меня постигла самая жестокая кара".

   - Тут, - продолжала Катерина, - Орион закрыл лицо руками, бросился на диван, стонал и плакал. Потом Орион снова вскочил на ноги и воскликнул: "Прости меня, если можешь, прости за все, я нуждаюсь в твоем прощении, ты должна пощадить меня!" Я хотела броситься к нему, обнять его и простить ему все, потому что отчаяние Ориона внушало невольную жалость. Однако он удержал меня резким жестом, в котором, впрочем, не было суровости. Юноша сказал мне, что между нами не может быть больше речи о любви и предстоящей свадьбе. "Ты молода и скоро забудешь меня, - прибавил он. - Я навсегда останусь другом тебе и твоей матери, и готов сделать для вас обеих все, что вы от меня потребуете". Я хотела ему отвечать, но он перебил мою речь и прибавил решительным тоном: "Хотя ты достойна любви, но я не могу любить тебя, и должен сказать, что люблю другую. Она моя первая и последняя любовь. Я совершил бесчестный поступок, но он был единственным в моей жизни, и теперь я скорее соглашусь подвергнуться твоему гневу, заставить страдать тебя и себя в настоящую минуту, чем идти дальше по пути обмана". Я вскочила от испуга и спросила: "Ты любишь Паулу?" Но Орион не ответил ни слова, а только нагнулся, поцеловал меня в лоб, как делал прежде мой отец, и быстро вышел в сад. Тут в дверях показалась матушка с пылающими щеками, страшно взволнованная. Она молча взяла меня за руку, повела к экипажу и воскликнула вне себя от гнева: "Какой позор, какое оскорбление! Как могу я передать тебе, несчастная жертва..." Но тут я не дала ей договорить и сказала, что мне все известно. Не знаю, как у меня хватило духу оставаться вполне спокойной. Вернувшись домой, мы много плакали вместе с матерью.

   Вчера, после того как было вскрыто завещание, казначей Нилус принес мне хорошенькую золотую коробочку с бирюзой и жемчугом, которой я постоянно восхищалась. По его словам, добрый мукаукас Георгий в своем завещании отказал ее мне, "своей веселой малютке Катерине", как было написано его собственной рукой. Несмотря на мои мольбы и просьбы, мать отослала этот подарок Нефорис обратно. Теперь, конечно, я не пойду никогда в их дом, а мать намеревается даже совсем оставить Мемфис и переселиться в Константинополь или другой город, где есть христианское правительство. Наш хорошенький дом перейдет тогда в чужие руки, а милый, великолепный сад будет куплен крестьянами, как говорит матушка. Так случилось с прекрасным имением Мемнона полтора года тому назад. Его превратили в хлебные поля, а превосходные нижние залы дворца с мозаикой и картинами в грязные хлева для коров и овец. В комнате Гафор и Доротеи откармливают теперь свиней. Как жаль! Ведь обе эти девушки были моими подругами. С Марией мне запретили видеться. Мать не говорит ни с кем доброго слова, а моя старая кормилица глуха, как крот. Не правда ли, я несчастное создание? А если еще и ты оттолкнешь бедную Катерину, то в Мемфисе не останется у меня ни одного друга, которому я могла бы довериться. Кроме того, я недолго буду надоедать тебе. Моя мать, кажется, всерьез намеревается уехать отсюда. Конечно, ты старше и гораздо серьезнее и умнее меня...

   - Я буду любить те