Эберс Георг - Невеста Нила

оглощающих большую часть доходов. Я хочу не только оправдаться перед Омаром, но и убедить его в необходимости заботиться об истинном благе Египта, не жалея никаких средств. Арабы не должны быть грабителями. Мне очень неприятно уезжать отсюда, и ты, молодой человек, если дорожишь своим отечеством... Скажи мне, любишь ли ты его и желаешь ли ему добра?

   - От всей души! - воскликнул юноша.

   - В таком случае тебе следует остаться дома и всецело посвятить себя задаче, которую я выбрал для тебя; любое промедление для меня неприемлемо! Как на поле брани я не люблю ездить туда и сюда, изнуряя силы коня, а прямо ударяю по врагу, того же самого правила придерживаюсь я и в других обстоятельствах. Воспользуйся этим уроком, тебе нельзя терять времени, потому что я требую от тебя решения нелегкой задачи. Опираясь на знание своей страны, ее обитателей, а также с помощью чертежей и списков из архивов твоего отца, ты должен разработать новое административное деление страны на участки, основанное на размерах податей в отдельных округах. Старое распределение налогов оказывается неподходящим; мы чувствуем его несовершенство ежедневно; ты найдешь обширное поле для улучшений всякого рода: уничтожь существовавшее прежде, если находишь нужным. Другим из моих приближенных также поручено заняться переделом страны на участки и отысканием нового способа для сбора податей; лучшему плану будет отдано предпочтение, и мне кажется, что победа останется за тобой, после чего я дам тебе новую должность. Пожалуй, в вашем печальном Мемфисе ты испытываешь скуку и недостаток столичных удовольствий, к которым привык...

   - Нет, господин, - прервал его Орион. - Моя поездка имеет совсем другую цель и может послужить мне только во вред; если бы я не связал себя честным словом, то завтра же всей душой отдался бы новому делу. Твое доверие ко мне в таких важных вопросах делает меня бесконечно счастливым; ради того чтобы оправдать его, я постараюсь как можно скорее вернуться обратно и приложить к делу весь свой ум, всю проницательность, все мое рвение и любовь к отечеству. Я был когда-то прилежным учеником и надеюсь не оказаться и теперь нерадивым.

   - Прекрасно, прекрасно, - одобрил полководец, протягивая Ориону руку. - Старайся сделать все возможное, я дам тебе случай развернуть свои силы; не забывай моих предостережений: берегись патриарха и черного векила; к несчастью, мне некем его заменить, кроме честного кади [73]Отмана, но тот, во-первых, не воин, а во-вторых, необходим в своей должности. Избегай столкновений с Обадой, возвращайся скорее домой и да хранит тебя милосердный Бог!...

   Переезжая обратно понтонный мост, Орион увидел разукрашенную нильскую барку, стоявшую в гавани на якоре, а на самой набережной реки ему встретились двое носилок, за которыми следовали вьючные животные и рабы. Кортеж отличался блеском, указывая на знатное происхождение приезжих. В другое время это возбудило бы любопытство юноши, но теперь он только на минуту заинтересовался вопросом, кто такие вновь прибывшие в Мемфис? Вслед за тем Орион снова углубился в задачу, поставленную ему полководцем. Он искренне проклинал тот час, когда обязался честным словом вступиться за незнакомых людей. Теперь, когда ему надоела праздность и впереди ожидало живое дело на пользу отчизны, он не мог действовать свободно.

   На следующее утро завещание Ориона было засвидетельствовано законным порядком; после этого молодой человек призвал к себе казначея, желая переговорить с ним с глазу на глаз, он находил нужным посвятить хотя бы одного человека в доме в свою тайну, и выбор хозяина пал на преданного Нилуса. Казначей пригласил своего господина пройти в комплювию, куда они отправились прямо из канцелярии. Один из сидевших там писцов, красивый шестнадцатилетний юноша с загорелым лицом и умными, живыми черными, как уголь, глазами, не пропустил ни слова из разговора между Нилусом и Орионом.

   Когда они ушли, он неслышно поднялся с места и выскользнул в прихожую; оттуда юноша пробрался на голубятню, а с голубятни на крышу нижнего этажа; он прополз по ней на животе до четырехугольного проема комплювия. Быстрым движением руки шпион слегка отодвинул край парусины, закрывавшей комплювий в этот знойный час, и принялся напряженно прислушиваться к разговору, происходившему внизу. Этим юношей был Анубис, молочный брат Катерины; он, по-видимому, не уступал своей госпоже в искусстве подслушивания и недаром подвергал себя раскаленным лучам неумолимого африканского солнца. Катерина, обожаемая подруга его детских игр, владычица его молодого страстного сердца, обещала ему сладкий поцелуй, если Анубис разузнает все подробности насчет опасного путешествия Ориона. Юноша сообщил ей вчера вечером то, что происходило в прихожей казначейства, но это не удовлетворило любопытства бывшей невесты Ориона; она хотела узнать все до мелочей и безошибочно определила, какая награда может заставить юношу выполнить нелегкую задачу.

   Смелый расчет Анубиса немедленно оправдался; едва только успел он отодвинуть парусину, как Орион стал посвящать Нилуса в свои планы. Выслушав все до конца, шпион не стал дожидаться ответа казначея; не помня себя от радости, он оставил свой наблюдательный пункт, заранее предвкушая сладость обещанного поцелуя; но ему нельзя было вернуться назад прежним путем: если бы он встретил в прихожей одного из старших чиновников, то его немедленно прогнали бы обратно в канцелярию. Во избежание нежелательной встречи Анубис добрался до карниза крыши со стороны, выходившей к Рыбачьей гавани, и стал спускаться вниз по водосточной трубе; к несчастью, труба оказалась очень старой, - дожди в Мемфисе представляют большую редкость, - ржавое железо не выдержало тяжести тела подростка, и он рухнул на мостовую вместе с обломками жести. Раздался глухой стук, сопровождаемый пронзительным криком, и скоро в казначействе стало известно, что бедный Анубис, кормя на голубятне своих крылатых питомцев, сорвался с крыши и сломал себе ногу.

   Эта весть не скоро дошла до обоих мужчин, разговаривавших возле имплювия, потому что в доме был отдан приказ не мешать их совещанию.

   Нилус выслушивал объяснения своего молодого господина с возраставшим удивлением, досадой и страхом, а потом стал горячо убеждать Ориона отказаться от опасного предприятия, которое могло принести ему один вред.

   Нилус был убежденным якобитом, и мысль о том, что его молодой господин рискует головой из-за мелхитских монахинь, рискует навлечь на себя гнев и проклятие патриарха, приводила его в ужас.

   Предостережения и мольбы преданного человека растрогали Ориона, однако он остался при своем намерении и сказал Нилусу, что не может нарушить данного слова, хотя задуманное предприятие потеряло для него теперь всякую привлекательность. Молодой человек был не в состоянии оставить честного Руфинуса без помощи и личной поддержки.

   Истинное горе делает находчивым; едва Орион искренне высказался, как Нилус предложил ему превосходное средство выйти из затруднения. Греческий корабельщик Мелампус был ревностным мелхитом, хотя скрывал свое вероисповедание; он и двое его сыновей, бравые плотники, отличались необыкновенной смелостью, и казначей не сомневался, что они охотно возьмутся проводить до Средиземного моря благочестивых сестер, спасавшихся от преследования патриарха. Предприимчивые греки могли с успехом заменить Ориона и оказать более существенную помощь старику Руфинусу.

   Юноша с радостью ухватился за эту мысль и решил немедленно переговорить с Мелампусом и его сыновьями, но все-таки не хотел отказаться от своего участия в христианском подвиге. Нилус продолжал отговаривать его. Наконец они оба отправились на верфь.

   Старый мастер, добродушный великан, горячо принял к сердцу беду монахинь, он не сомневался в согласии своих сыновей, и действительно едва молодых людей посвятили в тайну, как один из них с воодушевлением стал размахивать топором, а другой так весело ударил мускулистым кулаком в ладонь левой руки, как будто его приглашали танцевать.

   Не теряя времени, Орион сел с ними в лодку и велел грести к дому Руфинуса. Новые сподвижники тотчас внушили доверие старику.

   Орион остался завтракать у своих друзей. Паула за час перед тем отправилась в монастырь, и Иоанна уверяла, что она должна вернуться с минуты на минуту. Поэтому хозяин и гость сели за стол, не дожидаясь прихода девушки. Однако завтрак близился к концу, а ее все не было. Орион сначала скрывал свое неудовольствие, но мало-помалу сделался мрачным и неразговорчивым; продолжительное отсутствие дамаскинки тревожило также и Руфинуса; он встал было с места, чтобы отправиться за ней, как Пульхерия, стоявшая у окна, весело крикнула: "Вот и Паула!", после чего выбежала на крыльцо навстречу подруге. Но проходила минута за минутой, а юноша все еще напрасно ждал появления невесты. Его нетерпение возрастало и наконец перешло в досаду; он чувствовал себя жестоко оскорбленным таким равнодушием с ее стороны. Только полчаса спустя Пульхерия вошла в столовую с известием, что Паула ждет его в саду. Ее против воли задержали в монастыре; там царило такое смятение, как в пчелином улье, когда в него впустят облако едкого дыма.

   Тихая, однообразная жизнь киновии была нарушена роковой вестью. Готовясь к побегу, монахини укладывали все, что у них было более драгоценного, и хотя Орион предупредил, что на барку нельзя нагрузить много поклажи, тем не менее одна из сестер тащила свой аналой, другая большую икону, третья медный котел для ухи; кроме того они не соглашались оставить в руках врагов большую раку [74]с останками святого мученика Аммония, особенно чтимого греческой церковью. Игуменье стоило большого труда уговорить сестер не брать с собой ничего лишнего, и они горько плакали, расставаясь со своими сокровищами.

   Только осмотрев весь багаж, настоятельница монастыря нашла время переговорить наедине с Паулой. Она повела девушку в свою приемную, отличавшуюся изысканным, хотя и скромным убранством; здесь дочь Фомы открыла свое сердце почтенной игуменье. Старушка с участием увещевала дамаскинку не скрывать от нее ничего. Во время откровенных признаний Паулы спокойные глаза игуменьи не раз меняли свое выражение, хотя они могли загораться огнем только в минуты религиозного экстаза. Паула смотрела на эту беседу как на исповедь, и потому не скрыла от своей духовной руководительницы ни одной мелочи, передуманной или перечувствованной ею с тех пор, как она вступила в дом дяди. Ее рассказ был правдив и точен, но едва она стала описывать внутреннюю борьбу Ориона, его желание исправиться, речь молодой девушки полилась с большим жаром и она горячо отстаивала юношу, который только раз в жизни изменил долгу чести и жестоко поплатился за это.

   Когда исповедь была окончена, настоятельница долго молчала. Потом она привлекла к себе Паулу и ласково спросила:

   - Ну что же ты намерена делать, дитя мое? Признайся откровенно: пылкая страсть, которая овладела тобой так неожиданно, заставляет тебя броситься в объятия любимого человека и отдать ему свою руку? Не правда ли, я отгадала?

   Паула кивнула в знак согласия, и по ее лицу разлился густой румянец. Игуменья прижала девушку к своей груди и продолжала задумчивым тоном:

   - Я видела однажды твоего Ориона; он ехал на четверке прекрасных коней, напоминая собой знаменитые статуи языческой Эллады. Судьба наделила его красотой и высоким происхождением, и богатством; этот юноша одарен редким умом и талантами, у него есть все, чтобы пленить женщину, и моя милая Паула, конечно, готова отдать ему свое сердце. Не так ли, дитя?

   Молодая девушка снова отвечала наклонением головы, и настоятельница добавила с легким вздохом, как будто покоряясь чему-то неизбежному:

   - Значит, всякое предостережение было бы напрасно. Орион, конечно, не нашей веры...

   - Но как он почитает ее! - воскликнула Паула. - Иначе сын Георгия не стал бы рисковать своей жизнью и свободой для спасения мелхиток.

   - Скажи лучше: в угоду возлюбленной, - возразила игуменья. - Но оставим этот вопрос, хотя мне больно подумать, что дочь Фомы сделается женой якобита. Ты не покинешь его ни в коем случае. Пусть будет так: Отец Небесный нередко приводил заблудших к покаянию неисповедимыми путями.

   Тут Паула бросилась игуменье на шею, но та усадила растроганную девушку на прежнее место. Взяв ее правую руку в обе свои, монахиня перешла на более спокойный тон. По ее словам, как она сама, так и прочие сестры были многим обязаны Ориону; она от души желала Пауле найти в супружестве величайшее земное счастье, но так как девушка пришла к ней за советом, то настоятельница считала своим долгом указать ей на те опасности, которые могут встретиться и в супружеской жизни. Старушка видела на своем веку немало поучительных примеров; она знала десятки молодых людей, жестоко погрешавших против родителей и святой церкви; казалось, они были совсем погибшими грешниками, и все-таки для некоторых из них наставал день покаяния, как некогда для апостола Павла по пути в Дамаск. После такого переворота из неблагодарных сыновей выходили примерные христиане.

   Паула радостно встрепенулась, придвигаясь ближе к настоятельнице, но та отрицательно покачала головой; ее глаза вспыхнули религиозным экстазом, и она продолжала серьезнее прежнего:

   - Помни, однако, дитя мое, что с этими людьми случилось чудо, которое мы называем духовным рождением; они остались прежними по плоти и чувствам, но их отношение к миру и жизни сделалось совсем иным; к чему они стремились раньше, то ненавидели теперь; важное сделалось для них ничтожным, ничтожное - важным. Сначала они сообразовывались только с собственными желаниями, а потом старались угодить Богу и поступить по Его святой воле. Прежние побуждения остались при них, но раскаявшиеся грешники сдерживали теперь их в известных границах, постоянно помня, что человеческие страсти не ведут нас к счастью, а, напротив, к вечной гибели. Эти переродившиеся люди научились презирать мир и обращать свой взор от земного праха к небу; кто из них впадал в искушение, тот мужественно боролся с ним, чтобы не поддаться греху. Но что делает Орион, твой возлюбленный? Хотя он осознал свой грех, однако мечтает основать свое счастье на высоком общественном положении и примириться с Богом на этом пути. Не только его чувства остались прежними, но и отношения к мирским удовольствиям; плотская любовь заставляет его стремиться к высоким целям, но здесь сатана бросит ему под ноги не один камень; юноша не раз споткнется и едва ли сумеет снова встать на ноги. Горе не заставило его возродиться для новой жизни с Господом. Я видела много таких печальных примеров. Если человек хоть раз позволит себе далеко уклониться от заповедей Божьих и не вполне исправится, то на него нельзя рассчитывать, не проверив прежде, насколько он тверд в добродетели. Если ты хочешь следовать влечению своего сердца, то все-таки не должна спешить в открытые объятия возлюбленного и отдавать ему свою руку прежде, нежели он исправится вполне.

   - Но я верю в него! - воскликнула Паула, заливаясь слезами.

   - Ты веришь в него, потому что любишь, - возразила монахиня.

   - И потому, что он этого заслуживает.

   - С каких пор?

   - Разве он не был превосходным человеком до своего проступка?

   - Некоторые убийцы были также отличными людьми, пока какой-то один момент не довел их до преступления и не сделал отщепенцами общества.

   - Орион до сих пор пользуется почетом.

   - В качестве сына мукаукаса.

   - И потому, что он покоряет себе все сердца.

   - Но Всевышнего нельзя подкупить наружными достоинствами.

   - О матушка, твоя душа отрешилась от всего земного, и потому ты строго судишь людей. Только немногие избранные могут удостоиться благодати полного нравственного возрождения.

   - Кто погрешил, как Орион, тот должен каяться.

   - Он и раскаивается, стараясь делать добро, где возможно.

   - Этот путь не приведет его к спасению. Твой возлюбленный стремится только к земным благам.

   - Нет, нет! Он твердо верит в Бога и Спасителя. Он не отступник.

   - Однако Орион считает себя вправе обойтись без всякого подвижничества, искупающего его вину.

   - Господь прощает истинно кающемуся грешнику, а бедному Ориону пришлось вынести жесточайшие душевные муки.

   - Он сам навлек их на себя своим обманом и низостью. Ему предстоит еще немало расплачиваться за прошлое. Искушения подстерегают его на каждом шагу, и каким образом он избегнет их? Предостерегаю тебя, как мать. Не давай воли своей страсти, продолжай наблюдать за ним, не давай Ориону над собой никаких прав до тех пор, пока...

   - Сколько же времени я должна показывать ему такое обидное недоверие? - рыдала Паула. - Истинная любовь чужда подозрительности и всегда готова поддержать человека в минуты колебания.

   - Да, - перебила ее старушка, - все переносить, все стерпеть - в этом состоит долг истинной любви, и ты не должна от него уклоняться, но тебе не следует вступать в неразрывный союз с Орионом, пока он не выработает себе твердых правил в жизни. Следи за каждым его шагом, поддерживай твоего возлюбленного, не отчаивайся в нем, когда он снова согрешит; старайся сделать его достойным благодати Божьей, но не давай ему окончательного согласия.

   Паула была огорчена словами настоятельницы, однако игуменья не доверяла Ориону. Такой тяжкий грешник, как он, навлекший на себя отцовское проклятие, должен был, по ее мнению, отказаться от света и посвятить себя подвигам покаяния, вместо того чтобы получить руку прекрасной девушки, которая горячо любила его. Только самый безупречный мелхит заслуживал бы редкого счастья сделаться мужем Паулы. Почтенная настоятельница сама провела бурную молодость среди соблазнов света и только впоследствии нашла душевный мир за стенами монастыря. Она охотно приняла бы юную дамаскинку в свою обитель как непорочную Христову невесту и убедила бы ее отречься от всего земного, чтобы передать ей управление киновией после своей смерти.

   Вероломство мужчин стоило немалых жестоких мук некогда блестящей и знатной женщине, и она хотела оградить Паулу как беззащитную сироту от такой же грустной участи. Поэтому игуменья с жаром доказывала девушке настоятельную необходимость последовать ее совету. Наконец Паула простилась с ней, обещая не давать согласия Ориону, по крайней мере до тех пор, пока он не возвратится из Дамьетты с письмом от настоятельницы, в котором она выскажет о нем свое решительное мнение. Предстоящее бегство давало монахине возможность ближе познакомиться с сыном Георгия.

   С того ужасного дня, когда Авилу разорили арабы, а Паула потеряла отца и брата, она никогда не проливала столько слез, как во время разговора с игуменьей. С заплаканными глазами и невыносимой головной болью вернулась девушка в дом Руфинуса, в комнату старой кормилицы. Палящий полуденный зной еще более усиливал страдания дамаскинки. Перпетуя уговаривала свою питомицу лечь в постель, но та наотрез отказалась и только позволила освежить себе голову водой. После того кормилица осторожно перечесала ей волосы, говоря, что это средство всегда помогало ее покойной матери от головной боли.

   Таким образом, прошло еще некоторое время, прежде чем Паула и Орион встретились наконец в тенистом местечке сада. Здесь ими овладело невольное смущение; юноша был бледен и расстроен, заплаканные глаза и болезненно сдвинутые брови Паулы еще более усилили его грустное настроение.

   - Прости, что я так запоздала, - сказала она умоляющим тоном. - Как долго пришлось тебе дожидаться меня! Но прощание с моим лучшим другом и второй матерью затянулось дольше, чем я думала. Эта разлука так тяжела для нас обоих, а теперь я чувствую жестокую головную боль... Не так надеялась я встретиться с тобой сегодня утром.

   - Ты и вчера не хотела уделить мне минутки времени, - мрачно возразил Орион, - а сегодня... Ведь ты слышала, как Руфинус приглашал меня... Я вовсе не требователен, а в особенности относительно тебя, избави Боже! Но разве ты забыла, что тебе предстоит сегодня проститься со мной, и быть может, навсегда? Между тем игуменье ты посвятила несколько часов, а мне отдаешь едва несколько минут - это несправедливо!

   - Ты прав, - печально заметила девушка, - но вчера вечером я не могла оттолкнуть от себя бедную Марию, когда она изливала передо мной наболевшее сердечко. Если бы ты знал, как я испугалась, как мне было больно, когда принесли твое письмо!...

   - Я должен был спешить к полководцу Амру, - прервал ее Орион. - Опасная поездка в Дамьетту сопряжена для меня с большой жертвой; я не мог предвидеть заранее, в какое рискованное положение буду поставлен. Ты узнаешь об этом позже. И все-таки никакая опасность, никакой труд не испугают меня, если я все буду знать заранее...

   - Что я отвечаю на твою любовь? - прервала его Паула.

   - Что я счастливейший из смертных, несмотря на пережитое горе, - с возрастающим жаром продолжал юноша. - О Паула, единственная, обожаемая девушка, смею ли я надеяться?

   - Да, - отвечала она громко и с глубоким чувством, - я люблю тебя и никогда не перестану любить всей душой!

   Он бросился к возлюбленной, схватил ее руки и стал покрывать пламенными поцелуями, но девушка осторожно освободилась от него, говоря умоляющим тоном:

   - Нет, Орион, прошу тебя, не теперь.

   - Теперь, именно теперь, как же иначе? - спросил он с волнением и глубокой нежностью. - Но ты права. Зачем мы останемся здесь, где нас могут видеть посторонние? Пойдем в комнаты, там мы будем наедине с нашим счастьем.

   - Нет, нет! - торопливо прервала дамаскинка, дотрагиваясь рукой до своей воспаленной головы. - Сядем лучше на скамью под сикомором: там тень и прохлада, там ты скажешь мне все нужное, и узнаешь от меня, как моим сердцем владела любовь.

   Огорченный Орион с изумлением посмотрел на свою возлюбленную, которая пошла к сикомору и села под тенью его ветвей. Он последовал за Паулой; девушка указала ему рукой на место возле себя, но он остановился перед ней, говоря глухим печальным голосом:

   - Ты все такая же, как и прежде, неприступная и холодная. Разве это справедливо, Паула? А ты еще говоришь о глубоком чувстве, овладевшем тобой. Разве так отвечают на призыв страстного сердца? Разве так прощаются невеста с женихом перед долгой разлукой?

   Она со страхом подняла на него глаза и сказала задушевно-ласковым тоном:

   - О, Орион, Орион! Разве ты не видишь, не чувствуешь, как сильно я тебя люблю? Ты должен сознавать это, и потому, дорогой возлюбленный, довольствуйся тем, что это сердце принадлежит тебе безраздельно и что Паула не хочет ни о ком думать, ни о ком заботиться, ни за кого молиться, кроме тебя.

   - Ну так пойдем со мной! - порывисто воскликнул он. - Не отказывай своему жениху в том, на что он имеет право!

   - Нет, нет! Мы еще не жених и невеста, - вырвалось у нее с тревогой и отчаянием. - И в моих жилах течет горячая, страстная кровь, и я жажду броситься в твои объятия, прильнуть к твоей груди, но мне невозможно сделаться твоей невестой сегодня, сию минуту. Нет, невозможно!

   - Но почему? Я хочу знать, почему?! - воскликнул вне себя Орион. - Почему ты не можешь быть моей невестой, если любишь меня? К чему выдумывать эту новую нестерпимую пытку?

   - Благоразумие говорит мне, что наш союз следует пока отложить, - произнесла Паула, тяжело вздохнув и понизив голос, как будто собственные слова пугали ее. - Милый Орион, ты еще не научился обуздывать свои желания и страсти; ты слишком скоро позабыл, что мы пережили оба, какие препятствия нам пришлось преодолеть, прежде чем понять друг друга. Да, мой возлюбленный, скажу откровенно: еще так недавно я не могла без вражды и неприязни смотреть тебе в лицо. Непонятная, таинственная сила влекла нас друг к другу, и вот теперь взаимная холодность перешла в кипучую страсть. Так смертельный яд становится лекарством, а проклятие обращается в благословение. Из страстной ненависти в моем безрассудном сердце выросла не менее страстная любовь. Но все-таки я не могу немедленно отдать тебе свою руку. Назови это трусостью, себялюбивым расчетом, назови, как хочешь, но я повинуюсь лишь голосу благоразумия, хотя это решение стоило мне немало горьких слез. Ты должен помнить только одно: что бы ни случилось, мое сердце никогда не будет принадлежать другому - оно всецело отдано тебе. Но я стану женой лишь тогда, когда буду иметь возможность сказать тебе с полным доверием: "Ты вышел Победителем из твоих испытаний; возьми меня, я твоя!" Тогда ты узнаешь, что любовь Паулы не менее горяча и сильна... О Боже мой, пойми же наконец, Орион, что я хочу выразить этими словами! Как я страдаю, праведное небо, моя голова готова разлететься в куски!

   Девушка наклонилась, сжимая руками пылающий лоб. Бледный Орион, вздрагивая, точно в лихорадочном ознобе, положил ей на плечо правую руку и сказал глухим, утратившим прежнюю звучность, голосом:

   - Эзотерики подвергают своих учеников предварительным испытаниям, прежде чем открыть им доступ к мистериям. Хотя мы и живем в Египте, но странно, что такое правило применяется к любви. Все это, впрочем, придумано не тобой. То, что ты называешь "голосом благоразумия", навязано тебе настоятельницей монастыря.

   - Я благодарна ей за совет. Сердце должно подчиняться рассудку.

   - За что ты благодарна игуменье?! - воскликнул юноша, вне себя от гнева. - Тебе, напротив, следует проклинать ее за непрошеную услугу, как проклинаю я. Разве она знает меня? Разве мы встречались с ней? Если бы эта чересчур осторожная женщина, привыкшая деспотически властвовать в своей киновии, заглянула ко мне в душу, то не стала бы воздвигать преград между мной и тобой. Любовью и доверием от меня с детских лет можно было добиться всего, и если бы ты, мудрая и осмотрительная, не задумываясь, вручила мне свою судьбу, я не помнил бы себя от счастья и старался бы только заслужить твое одобрение, изгладил в тебе всякий след сомнения; я был бы способен сорвать для тебя с неба солнце и звезды и не побоялся бы никакого испытания!... Но теперь... теперь!... Вместо того чтобы поднять меня на высоту, вы меня унижаете, позорите в моих собственных глазах. Об руку с тобой я поднялся бы в светлые сферы, где царит совершенство, но так... Выжидать, пока мои добрые дела превратят твою спокойную привязанность в пламя страсти! Не смешно ли это? Я не могу вынести такой оскорбительной пытки, такого искуса, и ты сама откажешься от него, если меня любишь.

   - Я люблю, люблю тебя! - воскликнула Паула, с тоской хватая руки Ориона. - Пожалуй, ты прав. Но что мне делать, Господи?... Не требуй от меня, по крайней мере в данную минуту, никакого решительного слова! Я не в состоянии ничего обдумать! Ты видишь, как я страдаю!

   - Вижу, - отвечал он, с сожалением взглянув на бледное лицо девушки, по которому пробегали болезненные конвульсии. - В таком случае, отложим наш разговор до вечера. Отдохни и прими лекарство, а потом...

   - Потом, на пути в Дамьетту, ты повторишь игуменье то, что сказал теперь мне! - заключила дамаскинка. - Она превосходная женщина и научится любить и понимать тебя, я уверена в этом. Почтенная настоятельница возвратит мне мое слово...

   - Какое слово?

   - Мое обещание не отдавать тебе своей руки, пока...

   - Пока я не выдержу искуса, назначенного эзотерикам? - насмешливо перебил Орион, пожимая плечами. - Отдохни, Паула; ступай в свою комнату! Посторонняя женщина отравила нам лучшие часы нашей жизни. Теперь мы оба не уверены в себе и не можем договориться ни до чего хорошего. О если бы ты могла видеть, что происходит у меня в душе! Однако тебе пора успокоиться и заснуть, а я постараюсь забыть полученную обиду... Прощай до другой, более ласковой и... смею сказать, более счастливой встречи.

   Орион повернулся и торопливо пошел из сада.

   - Не забывай одного - что ты безгранично дорог мне! - крикнула ему вслед глубоко взволнованная девушка.

   Но он не слышал ее слов и, не заходя к Руфинусу, вышел из ворот на улицу.

  

   Вернувшись к себе, глубоко оскорбленный юноша бросился в изнеможении на диван. Паула отдала ему свое сердце, но какое жалкое, холодное чувство питала она к нему, если не хотела сделать ни малейшей уступки, не заручившись предварительно вескими фактами, которые доказали бы ей, что на него можно положиться. И как могла любящая девушка позволить третьему лицу вмешаться в их отношения? Неужели она доверила тайну Ориона мелхитской монахине, враждебной якобитам?... А он еще рисковал головой для спасения этой фанатички и ее сподвижниц, сестер обители святой Цецилии!... Право, здесь было от чего сойти с ума!... Как жаль, что нельзя нарушить слова, данного почтенному Руфинусу в присутствии Паулы, и отказаться от безумного предприятия. Вместо прекрасной и гордой владычицы своего сердца, юноша видел теперь в дочери Фомы плаксивую, бесхарактерную, малодушную женщину.

   В его комнате лежали планы и карты. Он велел Нилусу принести их сюда, чтобы исполнить поручение полководца Амру. Эти предметы напомнили ему знаменательный разговор с арабом. Орион вскочил с места и стал тревожно ходить по комнате, где прожила два года его возлюбленная.

   Здесь стояла лютня Паулы; юноша натянул на инструмент новые струны и настроил его. Желая развлечься музыкой, он взял плектр [75]и принялся играть. Но лютня оказалась плохой. Как могла богатая девушка довольствоваться такой негодной вещью! Орион бросил лютню на кушетку и взял в руки свою собственную - подарок Элиодоры.

   Как превосходно умела она играть на этом инструменте! И теперь еще струны лютни звучали упоительно и нежно, напоминая Ориону некогда любимую им женщину. По временам он ударял по ним с такой силой, что их звук походил на болезненный вопль страдающей души. Музыка мало-помалу успокоила его взволнованные чувства, но юноша опять взял несколько бурных аккордов; перекладина, на которой держались струны, соскочила с места и со звоном ударилась о подставку инструмента. Орион вздрогнул. В ту же минуту скрипнула дверь; на пороге комнаты стоял секретарь, ездивший с сыном мукаукаса в Византию.

   - Господин! - воскликнул он в радостном волнении. - К тебе пришел посланный из гостиницы Зострата с этим вот диптихом [76]. Он не был запечатан, я его прочитал. Какая неожиданная новость, подумай только: сенатор Юстин прибыл в Мемфис со своей благородной супругой, почтенной матроной Мартиной. Они просят тебя навестить их для переговоров по очень важному делу. Посланный говорит, что высокие путешественники приехали сюда сегодня ночью. Какая радость! Вспомни, как ты был принят в их роскошном дворце! Неужели мы оставим их в гостинице? Нет, до тех пор пока существует гостеприимство, это было бы грешно!

   - Это невозможно, совершенно невозможно! - воскликнул Орион, бросив лютню и вскакивая, чтобы прочитать письмо.

   - Почерк самого Юстина, - продолжал он. - Как могла эта ленивая чета решиться на отдаленное путешествие в Египет? Тут кроется что-то необычное. Однако, клянусь Зевсом, - так по старой привычке обычно клялась золотая молодежь в Александрии и в Константинополе, - клянусь Зевсом, я устрою дорогим друзьям княжеский прием! Постой, прежде всего скажи посланному, что я сейчас буду у них, и прикажи запрячь новую четверку паннонских лошадей в серебряную колесницу. А я тем временем отправлюсь к матушке. Но мы успеем еще всем распорядиться. Скажи тотчас Себеку, чтобы он приготовил запасные комнаты для гостей. Какое счастье, что больные освободили их. Мою теперешнюю комнату присоедините туда же; я перейду в свое прежнее помещение. У сенаторской четы, наверное, немало прислуги. Пусть двадцать, даже тридцать рабов немедленно займутся уборкой и чисткой комнат. Через два часа все должно быть готово. Обе залы нужно убрать с особенной роскошью. Пусть Себек берет все, что понадобится, из наших собственных покоев... Юстин здесь, в Египте!... Однако тебе следует поспешить! Но подожди, я позабыл еще одно. Возьми эти рукописи и планы; впрочем, нет... они слишком тяжелы для тебя. Отошли их с невольником к Руфинусу; они мне понадобятся во время путешествия.

   Секретарь опрометью бросился из комнаты; тем временем Орион торопливо поправил свою прическу и смятые складки траурной одежды, после чего пошел к матери. Нефорис слышала не раз, что ее сын, а в прежние времена и покойный муж, всегда встречали самый радушный прием в доме сенатора, и потому одобрила мысль пригласить приезжих к себе, оговорившись, однако, что сама она, по болезни, не может исполнять роль хозяйки.

   Нефорис посоветовала сыну отложить путешествие и целиком посвятить себя дорогим гостям, но он сказал, что это невозможно, что Себек и старшая экономка сумеют позаботиться обо всем, а нездоровье матери послужит достаточным извинением в глазах посетителей. Орион просил мать показаться им хотя бы один раз, однако матрона отклонила эту просьбу, находя, что с ее стороны будет вполне достаточно ежедневно посылать гостям от своего имени лучшие цветы и фрукты, сопровождая их дружескими приветствиями, а перед отъездом поднести им ценные подарки.

   Сын согласился с ней и несколько минут спустя выехал на своих паннонских рысаках со двора.

   В гавани он встретился с хозяином барки, нанятой для путешествия, и торопливо протянул ему два пальца. То был условный сигнал, означавший: мы ждем тебя за два часа до полуночи. Лодочник отвечал энергичным кивком головы.

   Эта встреча и предстоящее свидание с друзьями, которым он желал отплатить за их доброту и радушие, привели юношу в приподнятое настроение, и хотя ему было жаль оставить дорогих гостей, но опасное путешествие снова стало манить его. Он надеялся во время дороги расположить в свою пользу игуменью и не сомневался, что Паула отменит свое обидное решение сегодня же вечером.

   Гостиница Зострата, громадное прямоугольное здание с большим двором, была самой лучшей и вместительной во всем городе. В восточной стороне дома, обращенной к реке, находились отличные комнаты; теперь их занимала сенаторская чета со своей свитой и штатом прислуги.

   Топот четверки лошадей привлек Юстина к окну. Увидев сына мукаукаса в обитой серебром колеснице, он стал махать ему салфеткой, сдернутой со стола, и весело закричал:

   - Добро пожаловать! Вот и Орион, - прибавил с торжествующим видом сенатор, обращаясь к жене. Мартина лежала на кушетке полураздетая, изнемогая от африканской жары и поминутно поднося к губам прохладительное питье из фруктового сока.

   - Вот и прекрасно, - отвечала матрона, приказывая служанке принести верхнюю одежду из самой легкой ткани.

   В комнате находилась еще и восхитительная молодая женщина, которая в волнении вскочила с кушетки при первом возгласе Юстина.

   - Ты хочешь сейчас встретиться с ним, душа моя, - спросила ее жена сенатора, - или мы сделаем сыну Георгия приятный сюрприз?

   - Я лучше уйду, - проговорила красавица, подавляя невольный вздох. - Что он подумает обо мне? - продолжала она. - Люди стареют, но не делаются с годами умнее.

   Сказав это, молодая женщина исчезла в боковой двери Мартина посмотрела ей вслед и заметила мужу:

   - А ведь она оставила щелку для подглядывания. Боже праведный! В такую жару терзаться любовью должно быть положительно невыносимо!

   Минуту спустя, Орион возник на пороге комнаты. Когда Юстин обнял его, Мартина весело воскликнула:

   - Поцелуй также и меня!

   Юноша тотчас повиновался ей, и тогда она простонала притворным отчаянием:

   - О мой милый мальчик! О мой великий Сезострис! Скажи мне, как мог твой знаменитый дед совершать геройские подвиги под этим палящим солнцем? Что касается меня, то я здесь совершенно погибаю, таю, как масло. Но для своих близких можно решиться на всякую жертву. Эй Сира, поди сюда! Прикрой меня еще каким-нибудь кусочком, похожим на одеяние. Как практичны моды африканских крестьян, которых мы встречали в пути. Если у них надета опояска в три пальца шириной, они считают это очень милым костюмом. Однако что же ты не садишься? Сядь здесь, у моих ног... Подай стул господину, Аргос! Принеси вина и воды в прохладном кувшине, такой же свежей воды, как и давеча... Муж, я нахожу, что Орион похорошел еще более. Но, Боже мой, как грустно видеть на нем траурную одежду, хотя она очень идет милому мальчику. Ах ты, бедный плутишка! Мы узнали о твоем горе еще в Александрии.

   Сенаторша вытерла платком влажные глаза и заодно вспотевший лоб. Ее муж прибавил от себя несколько сочувственных слов по поводу смерти мукаукаса.

   Юстин и Мартина были необыкновенно обходительными и веселыми людьми. Богатство и знатность обеспечивали им привилегированное положение в свете, но они никогда не кичились им. Все жители Константинополя от мала до велика оказывали им большой почет; эта уважаемая чета отвоевала себе право не стеснять себя строгим этикетом, царившим тогда в чопорном византийском обществе. Кому не нравилась простота их обращения, тот мог не являться к ним в дом. Муж не отличался честолюбием, его назначили сенатором как богатого и знатного человека в столице, но он пользовался высоким саном только разве для того, чтобы доставлять родным и знакомым удобные места на публичных торжествах. Юстин был гостеприимен, охотно оказывал услуги друзьям, любил пожить и давал жить другим. Мартина, добросердечная женщина, никогда не претендовала на роль красавицы, что не мешало очень многим добиваться в молодости ее руки.

   Супруги уже давно безвыездно жили в Константинополе, переезжая летом в свою великолепную виллу на берегу Босфора. Им была непонятна мания других богачей ежегодно посещать морские купания и путешествовать. Величайшим удовольствием для сенатора и его жены было принимать у себя добрых знакомых, и гостеприимный дом Юстина никогда не пустовал. Константинопольская знать охотно собиралась здесь в дружеский кружок, утомившись церемонными придворными праздниками. Молодежь имела привычку поверять Мартине свои сердечные тайны. Так же поступила и прекрасная Элиодора, вдова родного племянника сенаторши, когда Орион овладел ее неопытным сердцем.

   Элиодора была любимицей почтенных супругов, но еще больше любили они младшего брата ее покойного мужа. Ему предстояло наследовать их состояние; но два года спустя в Византию пришла печальная весть, что Нарсес, занимавший должность трибуна в одном из конных полков императора, пал в битве с неверными.

   Между тем никто не мог доставить точных сведений о его смерти; наконец благодаря неутомимым поискам родные узнали, что юноша взят в плен и живет в Аравии.

   Это известие подтвердилось справками, собранными Орионом и его покойным отцом. Несколько часов спустя после отъезда молодого египтянина из Константинополя, к Юстину пришло письмо, написанное дрожащей рукой. Молодой узник умолял освободить его от рабства с помощью правителя Египта Амру. Тогда почтенные супруги собрались в Мемфис, причем Элиодора всеми силами старалась поддержать их намерение. Разлука только усилила ее любовь к сыну Георгия; Мартина знала чувства племянницы к Ориону и считала своим долгом устроить судьбу молодой женщины, которая была преданной женой ее племяннику и самоотверженно ухаживала за ним до последней минуты жизни.

   Орион и Элиодора были как будто созданы друг для друга, а почтенная сенаторша любила устраивать свадьбы. Однако на этот раз о брачном союзе не было речи, и в конце концов Мартина попала в неприятное положение, так как связь знатного египетского юноши с ее племянницей получила огласку.

   Однажды простодушная сенаторша заговорила об этом с Орионом, но тот отвечал, что его отец, якобит, не позволит ему жениться на женщине другого вероисповедания. Почтенная матрона не стала возражать, но подумала про себя, что стоит старому мукаукасу познакомиться с Элиодорой, и его предубеждения рассеются, как дым. Лично зная Георгия, Мартина не сомневалась в его благосклонности. Действительно, Элиодора обладала всеми данными, которые могли служить порукой супружеского счастья. Она была из хорошей семьи, вдова знатного человека, а ее редкая красота пленяла и молодых, и старых. Трудно было представить себе более милое, кроткое существо; ее прекрасные глаза, которые Мартина называла "молящими", могли тронуть камень, а белокурые, слегка вьющиеся волосы были мягки, как и нрав молодой женщины. Несколько полноватая, но стройная и гибкая фигура, умение одеваться, талант к музыке и пению выгодно дополняли физические достоинства красавицы.

   За ней ухаживала положительно вся молодежь Константинополя. А если бы старый Георгий мог хоть раз услышать ее серебристый, веселый смех! Элиодора не была особенно умна, но ее нельзя было назвать ограниченной, к тому же слишком умные женщины, как известно, не пользуются большим успехом у мужчин.

   Когда сенатор Юстин решил отправиться в Египет, Мартина взяла с собой Элиодору, твердо намереваясь устроить ее свадьбу с Орионом, поведение которого бросило тень на безупречную репутацию вдовы. В Александрии она узнала с смерти мукаукаса, и эта весть поддержала в ней надежду на успех. Наконец они прибыли в Мемфис, и теперь молодой человек сидел перед Мартиной, приглашая приезжих вместе с их штатом переселиться к нему в дом. Почтенные супруги, конечно, приняли это приглашение, и рабам был отдан приказ готовиться к переезду; весь штат богатой четы состоял приблизительно из двадцати человек.

   Юстин рассказал юноше о цели своего приезда в Египет, прося его содействия.

   Сын Георгия встречал несчастного Нарсеса в Византии, где племянник сенатора слыл одним из самых блестящих и обходительных представителей знатной молодежи. Ориону было очень грустно сообщить друзьям, что Амру, от которого зависело освобождение пленника, уезжает послезавтра в Медину, а сам он еще сегодня вечером должен отправиться в далекое путешествие на неопределенное время.

   Эта весть взволновала и опечалила гостей. Юстин принялся настойчиво расспрашивать своего любимца, по какому поводу он покидает Мемфис, и наконец ему удалось выпытать тайну Ориона.

   Однако почтенные супруги не одобрили его рискованного предприятия. Сенатор доказывал юноше, что ему, как естественному главе египетского населения, не следует подрывать таким поступком доверия к себе, потому что соотечественники видят в нем своего руководителя. Покровительствовать мелхитам значит явно восставать против патриарха, между тем сыну мукаукаса следует действовать с ним заодно в защиту единоверцев страны, порабощенной мусульманами.

   Но никакие доводы не могли заставить юношу отказаться от своего намерения. Образ Паулы стоял перед его глазами, пока он слушал убедительные речи византийца.

   Впрочем, желая доказать друзьям свое участие, молодой человек предложил Юстину немедленно поехать с ним на ту сторону Нила, для переговоров с наместником халифа. До захода солнца оставалось по крайней мере полтора часа, а паннонские рысаки могли быстро домчать их до Фостата и привезти обратно. Во время отсутствия мужчин решили устроить переселение из гостиницы в дом наместника. Оттуда прибыли уже фургоны для перевозки тяжестей; другие экипажи должны были явиться несколько позднее, чтобы отвезти дорогих гостей на новую квартиру.

   Когда сенатор выезжал со двора вместе с Орионом, Мартина весело крикнула юноше из окна:

   - Мой муж, наверное, убедит тебя дорогой, и если ты образумишься, то получишь прекрасную награду! Не жалей золотых талантов, старик, пока полководец Амру не пообещает тебе освободить бедного мальчика! Послушайся меня, Орион, откажись от безумной затеи!

   Солнечный диск еще не успел окончательно исчезнуть за Ливийской горной цепью, как взмыленная четверка лошадей въехала во двор наместнического дома. Однако Юстин потерпел неудачу. Амру был в отъезде: он делал смотр