Бульвер-Литтон Эдуард Джордж - Кола ди Риенцо, последний римский трибун

нуренные черты молодого человека, сказал:

   - Да, я - Риенцо! А ты, бледная тень, неужели в этой могиле Италии я вижу веселого, благородного Колонну? Увы, молодой друг, - прибавил он более тихим и приветливым голосом, - неужели чума не пощадила цвета римских нобилей? Я, жестокий и суровый трибун, буду твоей сиделкой: тот, кто мог быть мне братом, может требовать от меня братских попечений.

   С этими словами он нежно обнял Адриана, и молодой человек, тронутый сто состраданием и взволнованный неожиданной встречей, молча склонился на грудь Риенцо. - Бедный юноша, - продолжал трибун, - я всегда любил молодых людей, а тебя в особенности. Какими судьбами ты здесь?

   - Ирена! - отвечал Адриан прерывающимся голосом.

   - Неужели это так? Неужели тебе, принадлежащему к дому Колоннов, еще дороги павшие? То же самое привело меня в этот город смерти. Я пришел сюда с отдаленного юга, через горы, наполненные разбойниками, пробрался через толпу моих врагов, через города, где собственными ушами слышал, как город объявлял цену за мою голову. Я пришел пешком, один, охраняемый всемогущим видением. Молодой человек, тебе бы следовало предоставить это дело тому, чья жизнь заколдована, кого небо и земля берегут еще для назначенной цели!

   Трибун сказал это тоном глубокого искреннего убеждения; в его выразительных глазах и в торжественном выражении его лица можно было прочесть, что несчастья усилили его фанатизм и увеличили пылкость его надежд.

   - Но, - спросил Адриан, тихонько освобождаясь из рук Риенцо, - значит, ты знаешь, где можно найти Ирену? Пойдем вместе. Не теряй ни минуты в разговорах; время дорого, и одна минута в этом городе часто ведет к вечности.

   - Правда, - сказал Риенцо, вспомнив о своей цели. - Но не бойся, я видел во сне, что спасу ее, эту жемчужину и любимицу моего дома. Не бойся; я не боюсь.

   - Знаете ли вы, где нужно ее искать? - сказал Адриан с нетерпением. - Монастырь наполнен теперь совсем другими гостями.

   - А! Мой сон известил меня об этом!

   - Не говорите о снах, - возразил Адриан, - и если у вас нет других указаний, то пойдем сейчас же расспрашивать о ней. Я пойду по той улице, вы пойдете в противоположную сторону, а при закате солнца сойдемся в одном месте.

   - Легкомысленный человек! - сказал трибун с большой торжественностью. - Не насмехайся над видениями, из которых небо делает притчу для вразумления своих избранников. Да, встретимся здесь при закате солнца и увидим, чей путь будет более безошибочен. Если сон сказал мне правду, то я увижу сестру в живых, прежде чем солнце дойдет до того холма, возле церкви св. Марка.

   Трибун удалился гордой и величественной поступью, которой его длинная, колышущаяся одежда придавала еще более важное достоинство. Тогда Адриан пошел по улице направо. Он не сделал и половины пути, как почувствовал, что его кто-то дернул за плащ. Он обернулся и увидел безобразную маску беккини.

   - Видя, что вы не возвращаетесь во дворец старого патриция, - сказал могильщик, - я боялся, что вы исчезли и что другой перебил у меня мою работу. Я вижу, что вы не отличаете меня от других беккини, но я тот, которого вы просили отыскать...

   - Ирену!

   - Да, Ирену ди Габрини; вы обещали большую награду.

   - Ты получишь ее.

   - Идите за мной.

   Беккини пошел и скоро остановился у одного дома. Он дважды постучал в дверь привратника; какая-то старуха осторожно отворила ее.

   - Не бойся, тетушка, - сказал могильщик, - это тот молодой синьор, о котором я тебе говорил. Ты сказала, что в этом палаццо есть две синьоры, которые пережили всех других жильцов, что одна из них называется Бианка ди Медичи, а другая - как?

   - Ирена ди Габрини, римская синьора. Но я сказала тебе, что пошел уже четвертый день, как они оставили этот дом, испуганные соседством мертвых.

   - Да, ты говорила, но не было ли чего-нибудь примечательного в одежде синьоры ди Габрини?

   - Я уже сказала тебе: синий плащ, какие редко я видала, вышитый серебром.

   - На нем вышиты звезды, серебряные звезды, с солнцем в середине? - вскричал Адриан.

   - Да!

   - Увы! Это герб семьи трибуна! Я помню, как я хвалил этот плащ в первый день, когда она надела его, - день, когда мы были обручены! - И Адриан тотчас угадал тайное чувство, заставившее Ирену так тщательно сохранить одежду, столь дорогую по этому воспоминанию.

   - Тебе больше ничего не известно об этих дамах?

   - Ничего.

   - Так это ты узнал, негодяй? - вскричал Адриан.

   - Терпение. Я поведу вас от следа к следу, от одного звена к другому, для того, чтобы заслужить свою награду. Идите за мной, синьор.

   И беккини, через разные переулки и улицы, пришел к другому дому, не столь большому и великолепному. Опять он трижды стукнул в дверь, и на этот зов вышел дряхлый, совсем слабый старик, которого, казалось, смерть не хотела поразить из презрения.

   - Синьор Астужио, - сказал беккини, - извини меня, но я говорил тебе, что, может быть, опять тебя побеспокою Этому господину нужно знать то, что часто лучше бывает не знать; но это не мое дело. Не приходила ли в этот дом одна молодая и прекрасная женщина с темными волосами, с тонким станом, три дня тому назад, с первыми признаками заразы?

   - Да. Ты это знаешь довольно хорошо, и даже знаешь более, именно, что она умерла два дня тому назад: с нею скоро было покончено, скорее, чем с большей частью!

   - Было на ней надето что-либо особенно заметное?

   - Было, несносный человек; синий плащ с серебряными звездами.

   - Не имеешь ли ты каких-нибудь догадок относительно ее прежних обстоятельств?

   - Нет, кроме того, что она много бредила о монастыре Санта-Мария де Пацци, о святотатстве...

   - Довольны ли вы, синьор? - спросил могильщик с торжествующим видом, обращаясь к Адриану. - Но нет, я еще более удовлетворю твое, если в вас достанет храбрости. Хотите вы идти за мной?

   - Я понимаю тебя; веди. Храбрость! Чего теперь мне бояться на земле?

   Проводник повернулся к Адриану, лицо которого было спокойно и решительно в. отчаянии.

   - Прекрасный синьор, - сказал он с некоторым оттенком сострадания, - ты в самом деле хочешь убедиться собственными своими глазами и сердцем? Это зрелище может устрашить, а зараза погубить тебя, если смерть еще не написала на тебе "мой"...

   - Зловещий ворон! - отвечал Адриан. - Разве ты не видишь, что я боюсь только твоего голоса и вида? Покажи мне ту, которую я ищу, мертвую или живую.

   - Хорошо, я покажу ее вам, - сказал беккини угрюмо, - в том виде, как две ночи тому назад она была отдана в мои руки. Черты ее, может быть, уже нельзя разобрать, потому что метла чумы метет быстро; но я оставил на ней то, по чему вы узнаете, что беккини не обманщик. Принесите сюда факелы, товарищи, и подымите дверь. Не пяльте глаза; это прихоть синьора, и он хорошо за нее заплатит.

   Адриан машинально следовал за своими проводниками.

   Беккини подняли тяжелую решетку, опустили свои факелы и дали Адриану знак подойти. Он стал над пропастью и пристально посмотрел вниз.

  

   Это было глубокое, широкое и круглое пространство, подобное дну высохшего колодца. В углублениях, вырытых в земляных стенах вокруг, лежали в гробах те, которые были ранними жертвами моровой язвы, когда рынок беккини не был еще полон, когда священник провожал и друзья оплакивали покойника. Но пол внизу представлял отвратительный и ужасный вид. Сваленные в кучу, кто нагой, кто в саване, уже сгнившем и почерневшем, лежали более поздние "гости" этой пропасти, умершие без покаяния и благословения!

   И среди всего этого многочисленного кладбища одна фигура привлекала глаза Адриана Отдельно от других лежала после всех опущенная в эту яму покойница. Темные волосы покрывали ее грудь и руку, лицо ее, несколько отклонившееся в сторону, не могло быть узнано даже матерью ее. Но она была завернута в роковой плащ, на котором виден был уже черный и потускневший, звездный герб гордого римского трибуна. Адриан не видел больше ничего и упал на руки могильщиков. Он очнулся все еще за воротами Флоренции. Он лежал, прислонившись к зеленому валу, а его проводник стоял возле, держа за узду его лошадь, которая терпеливо паслась на запущенном лугу Другие могильщики по-прежнему сидели под навесом.

   - Вы ожили! А я думал, что ваш обморок произошел от испарений, немногие выдерживают их, как мы. Так как ваши поиски кончились и вы теперь, вероятно, оставите Флоренцию, если только в вас осталось сколько-нибудь рассудка, то я привел вашу лошадь. Я кормил ее с тех пор, как вы оставили палаццо. Надеюсь, вы довольны мною теперь, когда я, служа вам, доказал некоторую сметливость; и так как я исполнил мое обещание, то и вы исполните ваше.

   - Друг мой, - скачал Адриан, - здесь довольно золота для того, чтобы сделать тебя богатым, здесь также есть драгоценные каменья; купцы скажут тебе, что князья наперебой пожелали бы купить их; ты кажешься мне честным человеком, несмотря на твое ремесло, иначе ты мог бы давно убить и ограбить меня. Сделай мне еще одну услугу.

   - Сделаю, клянусь в том душой моей матери.

   - Возьми это... это тело из страшного места. Похорони его в каком-нибудь тихом и уединенном месте - отдельно, одну! Обещаешь? Клянешься? Хорошо. Теперь помоги мне сесть на лошадь. Прощай, Италия! И если я не умру от этого удара, то я желал бы умереть так, как прилично чести и отчаянию: при звуке труб, среди знамен, развевающихся вокруг меня, в доблестной битве с достойным врагом, - кроме рыцарской смерти не осталось у меня никакой цели в жизни!

  

  

  

  

   Прошло пять лет со времени событий, о которых я рассказывал. Моя история переносит нас к папскому двору в Авиньоне - этому спокойному обиталищу власти, куда наследники св. Петра пересадили роскошь, пышность и пороки императорского города. Защищенные от казней и насилий могущественного и варварского дворянства, придворные святого престола предались вечному празднику удовольствий - их отдых был посвящен наслаждению, и Авиньон в это время представлял, может быть, самое веселое и сладострастное общество в Европе. Изящество Климента VI придало просвещенную утонченность более грубым удовольствиям Авиньона, и дух Петрарки по-прежнему пробивал свою дорогу среди интриг партий и оргий разврата.

   Иннокентий VI недавно наследовал Клименту, и каковы бы ни были его собственные права на звание ученого, он по крайней мере ценил знания и ум в других; так что грациозное педантство того времени по-прежнему примешивалось к наслаждению удовольствиями. Всеобщая испорченность здесь слишком окрепла, чтобы уступить примеру Иннокентия, человека простых привычек и образцовой жизни. Хотя он, подобно своему предшественнику, был покорен политике Франции, но обладал сильным и обширным честолюбием. Глубоко сочувствуя интересам церкви, он составил план утверждения и восстановления ее поколебавшегося владычества в Италии и смотрел на тиранов различных государств, как на главное препятствие для своего честолюбия.

   В это время появилась в Авиньоне женщина удивительной и несравненной красоты. Она с богатой, хотя небольшой свитой приехала из Флоренции, но объявила себя неаполитанской уроженкой, вдовой одного нобиля при блистательном дворе несчастной Иоанны. Имя ее было Чезарини. Едва появилась она в этом месте, где, среди столицы христианства, Венера сохранила свое древнее господство, где любовь составляла первую заботу жизни, синьора Чезарини увидела у своих ног половину знати и цвета Авиньона. Ее прислужницы были засыпаны подарками и записками, и ночью под ее окном раздавались жалобные серенады. Она предалась веселым развлечениям города, и ее прелести разделяли славу со стихами Петрарки. Хотя ни на кого она не смотрела сурово, но никто не имел исключительного права на ее улыбки. Ее честное имя было ещё незапятнанно, но если кто-либо мог надеяться на преимущество перед другими, то, казалось, выбором ее будет руководить скорее честолюбие, нежели любовь, и Жиль, воинственный кардинал Альборнос, всемогущий при папском дворе, уже предчувствовал нас своего торжества.

   Было уже за полдень. В передней комнате прекрасной синьоры находились два изящно и богато одетые пажа, любимая в те времена прислуга знатных людей обоего пола.

   - Клянусь, - сказал один из этих двух молодых служителей, отталкивая от себя кости, за которыми он и его товарищ старались убить время, - это скучная работа! Лучшая часть дня прошла. Наша госпожа замешкалась.

   - А я надел мой новый бархатный плащ, - отвечал другой, с состраданием посматривая на свою щеголеватую одежду.

   - Тс, Джакомо, - сказал его товарищ, зевая, - оставь свои фантазии. Какие есть новости, желал бы я знать? Возвратился ли рассудок к его святейшеству?

   - Рассудок! Как, разве он сошел с ума? - прошептал Джакомо с серьезным и удивленным видом.

   - Мне кажется, что да, если, будучи папой, он не замечает, что может наконец снять свою маску и покрывало. Воздержный кардинал - распутный папа, говорит старая пословица. Что-нибудь, должно быть, сделалось с мозгом этого добряка, если он продолжает жить, как отшельник.

   - А! Теперь я вас понимаю. Но, право, его святейшество имеет довольно людей, которые заменяю! его в этом отношении. Епископы заботятся о том, чтобы женщины не вышли из моды, а его преосвященство Альборнос не подтверждает вашей пословицы относительно кардиналов.

   - Правда, но Жиль - воин, он кардинал в церкви и солдат в городе.

   - Не хочет ли он взять здесь крепость? Как ты думаешь, Анджело?

   - Эта крепость - женщина, но...

   - Что?

   - Синьора расположена более к власти, нежели к любви, она видит в Альборносе князя, а не любовника. Как она ступает по полу! Она презирает даже золотую парчу!

   - Тс! - вскричал Джакомо, подбегая к окну. - Слышишь внизу топот копыт? Блестящая компания!

   - Которая возвращается с соколиной охоты, - отвечал Анджело, пристально смотря на кавалькаду, проезжавшую по тесной улице.

   После того, как веселая процессия медленно проехала мимо, блуждающим взглядам пажей представилась мрачная массивная башня прочной постройки одиннадцатого столетия. Солнце грустно освещало ее обширный и угрюмый фасад, в котором только кое-где были видны скорее бойницы и узкие щели, нежели окна.

   - Я знаю ваши мысли, Джакомо, - сказал Анджело, красивейший и старший из двух. - Вы думаете, что эта башня мрачное жилище?

   - И благодарю свои звезды за то, что они не создали меня довольно высоким для такой большой клетки, - прибавил Джакомо.

   - Однако же, - отвечал Анджело, - в ней сидит человек, который не выше нас по своему происхождению.

   - Расскажите мне что-нибудь об этом странном человеке, - сказал Джакомо, садясь, - вы римлянин, и должны знать.

   - Да! - отвечал Анджело, гордо выпрямляясь. - Я действительно римлянин! И был бы недостоин своего происхождения, если бы не знал, какая честь принадлежит имени Кола ди Риенцо.

   - Но, кажется, ваши земляки чуть не побили его каменьями, - пробормотал Джакомо. - Не можете ли вы сказать мне, - продолжал паж более громким голосом, - правда ли, что он явился к императору в Праге и предсказал, что покойный папа и все кардиналы будут умерщвлены, что будет избран новый итальянский папа, который подарит императору золотую корону, как государю Сицилии, Калабрии и Аулии [27], а сам примет серебряную корону, как король Рима и всей Италии, что...

  

   [27] - Нелепая басня, принятая некоторыми историками.

  

   - Постойте, - прервал Анджело с нетерпением. - Послушайте меня, и вы узнаете, как это было на самом деле. Оставив Рим в последний раз (ты знаешь, что он был на юбилее инкогнито), трибун, - здесь Анджело остановился, осмотрелся кругом и потом с пылающими щеками и возвысив голос продолжал: - да, трибун путешествовал под видом пилигрима, ночь и день, по горам и лесам, подвергаясь дождю и буре, не имея другого убежища, кроме пещеры, он, который был, говорят, настоящий баловень роскоши! Придя, наконец, в Богемию, он открылся одному флорентийцу в Праге и с его помощью добился аудиенции у императора Карла.

   - Благоразумный человек, этот император! - сказал Джакомо, - скупой, как скряга, он совершает завоевания посредством торга и ходит на рынок за лаврами, как говорил мой брат, служивший у него.

   - Правда, но я слышал также, что он любит ученых, что он мудр и воздержан и что в Италии еще многие надеются от него! Риенцо пришел к императору. "Знай, великий государь, - сказал он, - что я тот Риенцо, которому Бог дал счастье управлять Римом в мире, справедливости и свободе. Я обуздал нобилей, я изгнал разврат, я исправил закон. Сильные преследовали меня, гордость и зависть изгнали меня из моих владений. При всем вашем величии и моем теперешнем падении, я, подобно вам, держал скипетр и мог бы носить корону. Знайте также, что я побочным образом происхожу из вашего рода: мой отец был сыном Генриха VII [28], в моих жилах течет тевтонская кровь, как бы ни было ничтожно мое имя! У вас, король, ищу я покровительства и требую справедливости" [29].

  

   [28] - Дядя императора Карла.

  

   [29] - Речь эта взята у безымянного биографа lib. II. cap. 12.

  

   Джакомо, который знал слабую сторону своего друга, ограничился тем, что снял соломинку со своего плаща и сказал довольно нетерпеливым тоном:

   - Гм! Продолжай! Император прогнал его?

   - Нет, Карл был поражен его видом и умом, оказал ему благосклонность и гостеприимство. Риенцо оставался некоторое время в Праге и удивлял всех ученых своими знаниями и красноречием.

   - Но если ему был оказан такой почет в Праге, то как он сделался арестантом в Авиньоне?

   - Некоторые говорят, будто бы он был выдан Карлом папскому легату, другие утверждают, что он добровольно оставил двор императора и без оружия, без денег отправился в Авиньон!

   - Настоящее сумасшествие!

   - Но, может быть, это его единственная дорога при каких бы то ни было обстоятельствах, - возразил старший паж. - Риенцо отправился в Авиньон, чтобы освободить себя от направленных против него обвинений, и без сомнения он надеялся, что от оправдания ему останется только один шаг к восстановлению своего прежнего положения. Ему предстоял выбор (рано или поздно это должно было случиться), идти свободным или в оковах, как преступнику или как римлянину. Он выбрал последнее. Везде, где он проходил, народ восставал в каждом городе, в каждой деревушке. Его умоляли поберечь себя для страны, которую он хотел возвысить. "Я иду, чтобы оправдаться и восторжествовать", - отвечал трибун. Говорят, ни один посол, князь или барон не въезжал в Авиньон с такой длинной свитой, какая следовала в стены этого города за Колой ди Риенцо.

   - А после того?

   - Он попросил аудиенции, чтобы иметь возможность опровергнуть возводимые на него обвинения. Он сделал вызов гордым кардиналам, которые отлучили его. Он требовал суда.

   - А что сказал папа?

   - Ничего - словами. Тюрьма была его ответом!

   - Суровый ответ!

   - Но бывали дороги длиннее тех, которые ведут из тюрьмы во дворец; и Бог не создал людей, подобных Риенцо, для цепей и темницы.

   Когда Анджело произнес эти слова громким голосом и со всем энтузиазмом, которым вдохновила римского юношу слава павшего трибуна, он услыхал позади себя вздох. Он с некоторым смущением обернулся. У двери стояла Чезарини.

   - Извините меня, синьора, - сказал Анджело нерешительно, - я говорил громко, я обеспокоил вас; но я римлянин и моей темой был...

   - Риенцо! - сказала дама, подходя. - Тема, способная взволновать римское сердце. Полно - извинений не нужно. Ах, если судьба возвратит Риенцо счастье, то он узнает твое суждение о нем.

   Говоря это, синьора смотрела долго и пристально на склоненное и краснеющее лицо пажа взглядом человека, привыкшего узнавать душу по наружности.

   - Синьора, - сказал Джакомо, щеголевато драпируясь своим плащом, - я вижу слуг монсиньора кардинала д'Альборноса - а вот и сам кардинал.

   - Хорошо! - сказала синьора, и глаза ее засверкали. - Я жду его! - с этими словами она вышла в дверь, через которую подслушала римского пажа.

  

  

   Жиль (или Эджидио) кардинал д'Альборнос был одним из самых замечательных людей того замечательного времени, столь обильного гениями. Мирная карьера, как бы ни была она блистательна, не удовлетворяла его честолюбию. Он не мог довольствоваться церковными почестями, если это не были почести церкви воинствующей. Смелый, проницательный, предприимчивый и обладающий холодным сердцем при храбрости рыцаря и хитрости попа, - таков был характер Жиля, кардинала д'Альборноса.

   Оставив свою дворянскую свиту в передней, Альборнос был введен в комнату синьоры Чезарини.

   - Прекрасная синьора, - сказал кардинал, целуя руку Чезарини с грацией, которая показывала в нем более князя, чем духовника, - приказания его святейшества, боюсь, заставили меня опоздать к часу, в котором вы удостоили назначить изъявление моей преданности; но мое сердце было с вами постоянно, с тех пор как мы расстались.

   - Кардинал д'Альборнос, - возразила синьора, тихонько отнимая свою руку и садясь, - имеет так много занятий, по своему сану и значению, что, отвлекая свое внимание на несколько минут к менее благородным мыслям, он, мне кажется, изменяет своей славе.

   - Ах, синьора, - отвечал кардинал, - мое честолюбие никогда не имело такого благородного направления, как теперь. Быть у твоих ног - этот жребий выше всех почестей.

   Синьора ответила не сразу. Устремив свои большие гордые глаза на влюбленного испанца, она сказала тихим голосом:

   - Монсиньор кардинал, я не стану притворяться, будто бы не понимаю ваших слов; я также не приписываю их обыкновенной вежливости. Я довольно тщеславна и верю, что вы считаете ваши слова справедливыми, когда говорите, что любите меня. Слушайте меня, - продолжала синьора. - Женщина, которую кардинал Альборнос удостаивает своей любви, имеет право требовать от него доказательств этой любви. При папском дворе - чья власть равняется вашей? Я прошу вас употребить ее в мою пользу.

   - Говорите, очаровательная синьора! Не захвачены ли ваши поместья варварами этих беззаконных времен? Или кто-нибудь осмелился оскорбить вас? Ты желаешь земель и поместий? Моя власть в твоем распоряжении.

   - Нет, кардинал! Есть одна вещь, которая для итальянца и для женщины дороже богатства и состояния - это мщение!

   Кардинал отодвинулся перед устремленным на него пылающим взглядом, но смысл ее речи нашел в нем сочувствие.

   - Это, - сказал он после некоторого колебания, - говорит в вас высокое происхождение. Мщение - роскошь знатных. Пусть рабы и сволочь прощают обиду. Продолжайте, синьора.

   - Знаете вы последние новости о Риме? - спросила синьора.

   - Конечно, - отвечал кардинал. - Но почему ты спрашиваешь меня о Риме? Ты...

   - Римлянка! Знайте, монсиньор, что я с умыслом называю себя неаполитанкой. Вверяю мою тайну вашей скромности: я из Рима! Расскажите мне о его положении.

   - Прекрасная женщина, - сказал кардинал, - я должен был бы догадаться, что твое лицо и вид не принадлежит ветренной Кампанье Рассудок должен был сказать мне, что на них лежит отпечаток властителя вселенной. Состояние Рима, - продолжал Альборнос, - можно описать в коротких словах. Ты знаешь, что после падения умного, но дерзкого Риенцо Пепин, граф Минорбинский (ставленник Монреаля), помогавший изгнать его, хотел передать Рим Монреалю, но он не был ни довольно силен, ни довольно благоразумен, и бароны изгнали его, как он изгнал трибуна. Несколько времени спустя, в Капитолии поселился новый демон, Джиованни Черрони. Он опять изгнал нобилей. Произошли новые революции - и бароны были призваны опять. Слабый наследник Риенцо призывал народ к оружию, но напрасно; в ужасе и отчаянии он отрекся от своей власти и оставил город в добычу нескончаемым распрям Орсини, Колоннов и Савелли.

   - Все это я знаю, монсиньор; но когда его святейшество наследовал Клименту VI...

   - Тогда, - сказал Альборнос, причем бледно-желтый лоб его нахмурился, - тогда наступил более мрачный период истории. Два сенатора были избраны папой для совокупного управления Римом.

   - Имена их?

   - Бертольд Орсини и один из Колоннов. Несколько недель спустя дороговизна съестных припасов раздражила подлые желудки черни; она восстала, закричала, вооружилась и осадила Капитолий.

   - Хорошо, хорошо, - вскричала синьора, всплеснув руками и обнаруживая в каждой черте своего лица интерес, с каким она слушала кардинала.

   - Колонна избежал смерти только тем, что переоделся. Бертольд Орсини побит камнями.

   - Избит камнями! Один из них погиб?

   - Да, синьора. Теперь все в Риме - неурядица и анархия. Споры нобилей колеблют город до основания, и вельможи и народ, утомленные столь многочисленными опытами установить правительство, не имеют теперь никакого правителя, кроме страха меча. Риму нужно помочь, и я, синьора, может быть, буду счастливым орудием для восстановления мира в вашем родном городе.

   - Есть только одно средство восстановить там мир, - отвечала синьора отрывисто, - это средство - восстановление Риенцо!

   Кардинал вздрогнул.

   - Синьора, - удивился он, - что я слышу? Да благородного ли вы происхождения? Неужели вы можете желать возвышения плебея? Не говорили ли вы о мщении: а теперь просите о помиловании?

   - Синьор кардинал, - сказала прекрасная Чезарини с жаром, - я не прошу помилования: это слово не пристало тому, кто просит справедливости. Мой дом так же, как дома других, был подавлен игом Орсини и Колоннов; против них-то я ищу мщения. Но я - более чем просто итальянка, я римлянка - я плачу кровавыми слезами о беспорядках моей несчастной родины. Я скорблю, что даже вы, монсиньор, вы, чужеземец, хотя великий и знаменитый, должны сожалеть о Риме. Я желаю восстановить его благоденствие.

   - Но Риенцо восстановит только свое собственное.

   - Нет, монсиньор кардинал, нет. Может быть, он горд, честолюбив и тщеславен, это свойство великих людей, но он никогда не имел ни одного желания, которое было бы в разладе с благосостоянием Рима. Вы желаете восстановить папскую власть в Риме. Один Риенцо может преуспеть в этом. Освободите, восстановите Риенцо - и папа возвратит себе Рим.

   Кардинал несколько минут не отвечал. Отняв, наконец, руку от глаз, он посмотрел на внимательное лицо синьоры и сказал с принужденной улыбкой:

   - Извините меня, синьора; но за то время, что мы играем роль политиков, не забудьте, что я ваш обожатель. Ваши советы, может быть, благоразумны, но чем они вызваны? Что означает это заботливое участие к Риенцо? Если, освободив его, церковь приобретет союзника, то могу ли я быть уверен, что Жиль д'Альборнос не возвысит своего соперника?

   - Монсиньор, - сказала Чезарини, привстав, - вы ухаживаете за мной, но ваш ранг не соблазняет меня, ваше золото не может купить. Если я когда-нибудь уступлю исканиям влюбленного, то это будет человек, который возвратит моей родине ее героя и спасителя.

   - Но послушайте, очаровательная синьора, вы преувеличиваете мою власть, я не могу освободить Риенцо, он обвинен в восстании, он отлучен от церкви за ересь. Его оправдание зависит от него самого.

   - Можете вы выхлопотать для него суд?

   - Может быть, синьора.

   - Суд уже есть для него оправдание. А особую аудиенцию у его святейшества?

   - Без сомнения.

   - Это - его восстановление! Позаботьтесь обо всем, о чем я прошу!

   - А затем, милая римлянка, будет моя очередь просить, - сказал кардинал страстно, опускаясь на колени и взяв руку синьоры. Она равнодушно дала свою руку кардиналу, который покрыл ее поцелуями.

   - Вдохновленный таким образом, - сказал Альборнос вставая, - я не сомневаюсь в успехе. Завтра я явлюсь к тебе опять.

   Он прижал ее руку к своему сердцу - синьора не чувствовала этого. Он со вздохом простился - она не слышала это. Не видя, смотрела она, как медленно он удалился. Прошло несколько минут прежде чем, придя в себя, синьора поняла, что она одна.

   - Одна! - вскричала она вполголоса со страстной выразительностью. - Одна! О, что я перенесла, что я сказала! Быть неверной ему, хотя бы в мыслях! О, никогда! Никогда! Мне, которая ощущали поцелуй его губ, которая засыпала на его великодушном сердце. Мне! Святая матерь! Помоги мне и укрепи меня! - продолжала она, горько плача и упав на колени. На несколько минут синьора предалась молитве, целом, встав, несколько успокоилась. Мрачной массой стояла перед ней башня, в которой заключен был Риенцо, как преступник; она смотрела на нее долго и пристально; потом, отойдя от окна, она вынула из складок своего платья маленький кинжал и прошептала:

   - Лишь бы спасти мне его для славы, а этот кинжал спасет меня от бесчестия.

  

  

   В воинственном кардинале, влюбленном в красоту и высокий ум синьоры Чезарини, любовь не была столь господствующей страстью, как честолюбие, которое составляло его характер. Простясь с синьорой и размышляя о желании ее восстановить римского трибуна, быстро просчитал он все выгоды, которые могут возникнуть для его собственных политических планов от этого восстановления. Такой человек, как Риенцо, в лагере кардинала мог быть магнитом для привлечения молодых и предприимчивых людей Италии. С другой стороны, кардинал видел, что никакого добра не может произойти от заключения Риенцо.

   Как влюбленный, он чувствовал некоторые неприятные и неутешительный предзнаменования в горячем участии своей властительницы к Риенцо. Он охотно бы приписал беспокойство синьоры Чезарини какой-нибудь патриотической фантазии или мысли о мщении. Но он должен был признаться самому себе в каком-то ревнивом опасении недоброго и сокровенного побуждения, которое задевало его тщеславие и тревожило его любовь. Впрочем, думал он, я могу воздействовать на нее собственным ее оружием, я могу выхлопотать освобождение Риенцо и потребовать наградил. В случае отказа рука, отворившая тюрьму, может опять наложить оковы.

   Эти мысли еще занимали кардинала и дома, как вдруг он был потребован к первосвященнику.

   Его святейшество сидел перед небольшим столом грубой работы, заваленным бумагами; лицо его было скрыто в руках. Комната была меблирована просто; в небольшом углублении возле окна стояло распятие из слоновой кости; внизу его лежал череп с костями, украшение, которое находилось в жилищах большей части тогдашних монахов. На полу ниши лежала карта папских владений, на которой в особенности резко и ясно были обозначены крепости. Папа тихо поднял голову, когда ему доложили о кардинале, и открыл таким образом свое пропое, но одухотворенное и довольно интересное лицо.

   - Сын мой! - сказал он с ласковой вежливостью в ответ на смиренный привет гордого испанца, - после наших продолжительных совещаний этого утра ты едва ли воображал, что новые заботы потребуют так скоро помощи и твоих советов. Право, терновый венец сильно терзает голову под тройной короной.

   - Бог смягчает ветер для остриженных ягнят, - заметил кардинал с благочестивой и сострадательной важностью.

   Иннокентий едва мог удержаться от улыбки и отвечал:

   - Ягненок, который несет крест, должен иметь силу льва. После того, как мы расстались, сын мой, я получил неприятные известия. Наши курьеры прибыли из Кампаньи, язычники неистово беснуются, сила Иоанна ди Вико страшно увеличилась, и под его знамя вступил самый страшный авантюрист Европы.

   - Ваше святейшество говорит о Фра Мореале, рыцаре св. Иоанна? - вскричал кардинал с беспокойством.

   - Да, - отвечал первосвященник. - Я боюсь огромного честолюбия этого авантюриста.

   - И имеете причину, ваше святейшество, - сказал кардинал сухо.

   - Несколько писем его попало в руки служителя церкви; вот они, прочти их, сын мой.

   Альборнос взял и медленно прочел письма; затем положил их на стол и безмолвно погрузился в размышления.

   - Что думаете вы об этом, сын мой? - спросил наконец папа нетерпеливым и даже брюзгливым тоном.

   - Я думаю, что при горячем уме Монреаля и холодной низости Иоанна ди Вико ваше святейшество может дожить до того, что будет завидовать если не спокойствию, то, по крайней мере, доходам профессорской кафедры.

   - Что такое, кардинал? - встрепенулся папа, причем краска гнева показалась на его бледном лице. Кардинал спокойно продолжал:

   - Из этих писем можно заключить, что Монреаль писал ко всем начальникам вольных воинов в Италии, предлагая самое большое жалованье солдата и самую богатую добычу разбойника каждому, кто присоединится к его знамени. Значит, он замышляет огромные планы! Я знаю его!

   - Хорошо, а что мы должны делать?

   - Ясно что, - сказал кардинал величаво, и глаза его засверкали воинственным огнем. - Нельзя терять ни минуты. Твой сын должен немедленно выйти на поле битвы. Поднимем знамя церкви!

   - Но довольно ли мы сильны? Наше войско малочисленно. Усердие слабеет, благочестие Балдуинов уже не существует!

   - Вашему святейшеству хорошо известно, - сказал кардинал, - что для толпы существуют два военных лозунга: свобода и религия. Если религии начнет становиться недостаточно, то мы должны употребить более мирское слово. Поднимем знамя церкви и ниспровергнем тиранов! Мы объявим равные законы и свободное правление, и при таких обещаниях наш лагерь с помощью Божией будет процветать более, нежели палатки Монреаля с их грубым криком: плата и добыча!

   - Жиль Альборнос, - сказал папа выразительно; и воспламененный духом кардинала, он выпустил обычный этикет фразы. - Я вверяю вам это запутанное дело.

   Кардинал смиренно наклонил свою гордую голову и отвечал:

   - Дай Бог, чтобы Иннокентий VI жил долго для славы церкви! Что касается Жиля Альборноса, то он более воин, нежели духовник. Единственные стремления, которым он осмеливается предаваться, внушаются ему шумом лагеря и ржанием боевого коня.

   - Нет, - прервал Иннокентий, - я имею еще другие столь же зловещие известия. Иоанн ди Вико, - да постигнет его чума! - этот отлученный от церкви злодей, так наполнил этот несчастный город своими эмиссарами, что мы почти потеряли столицу апостола. Правда, нобили опять усмирены, но как? Какой-то Барончелли, новый демагог, кровожаднейший из любимцев дьявола, возвысился; чернь облекла его властью, которую он употребляет на то, чтобы убивать народ и оскорблять первосвященника. Истерзанный преступлениями этого человека, народ день и ночь кричит на улицах о трибуне Риенцо.

   - Да? - воскликнул кардинал. - Значит ошибки Риенцо забыты в Риме, и в этом городе чувствуют к нему тот же энтузиазм, как и в остальной Италии?

   - Увы, да.

   - Это хорошо. Я думаю вот о чем: Риенцо может сопровождать меня...

   - Может! Этот мятежник, еретик?

   - Милость вашего святейшества может превратить его в спокойного подданного и правоверного католика, - сказал Альборнос. - Неужели ваше святейшество не видит, что освобождение Риенцо будет принято с восторгом, как доказательство вашей искренности, что великого демагога Риенцо следует употребить для уничтожения незначительного демагога Барончелли?

   - Вы всегда прозорливы, - сказал папа задумчиво, - и правда, мы можем воспользоваться этим человеком, но с осторожностью. Его ум страшен.

   - И потому надо его задобрить; если мы его оправдаем, то мы должны сделать его нашим. Опыт научил меня правилу, что если нельзя уничтожить демагога законным судом, то надо раздавить его почестями. Дайте ему патрицейский титул сенатора, и он тогда сделается наместником папы!

   - Я подумаю об этом, сын мой, ваши советы нравятся мне, но вместе тревожат меня: его по крайней мере надо подвергнуть следствию, но если будет доказано, что он еретик...

   - То он должен быть объявлен святым, таково мое смиренное мнение.

   Папа на минуту склонил голову, но усилие было слишком велико для него, и после минутной борьбы он громко расхохотался.

   - Полно, сын мой, - сказал он с любовью, потрепав кардинала по бледно-желтой щеке. - Полно. Что сказали бы люди, если бы услыхали твои слова?

   - Они сказали бы: Жиль д'Альборнос имеет религии именно на столько, чтобы помнить, что государство есть церковь, но не слишком много для того, чтобы забывать, что церковь есть государство.

   Этими словами совещание закончилось. В тот же вечер папа постановил, чтобы Риенцо допустить к суду, которого тот требовал.

  

  

   Только в три часа Альборнос, приняв на себя роль обожателя, отправил к синьоре Чезарини записку следующего содержания:

   "Ваши приказания исполнены. Дело Риенцо будет рассмотрено. Хорошо было бы приготовить его к этому. Для вашей цели, о которой я имею такие слабые сведения, может быть, полезно, чтобы вы явились заключенному тем, что вы для него на самом деле - испросительницей этой милости. С подателем этой записки я посылаю приказ, который дает одному из ваших слуг пропуск в келью заключенного. Пусть вашим делом будет известить его о новом переломе в его судьбе, если вам угодно. Ах, синьора, если бы фортуна была так же благосклонна ко мне и дала того же ходатая! Я ожидаю приговора из твоих уст!"

   Кончив послание, Альборнос потребовал своего доверенного слугу.

   - Альварес, - сказал кардинал, - эти записки должны быть доставлены синьоре Чезарини через другие руки; тебя не знают в ее доме. Отправляйся в государственную тюрьму; вот тебе пропуск к губернатору. Посмотри, кто будет допущен к арестанту Коле ди Риенцо! Узнай его имя и откуда он пришел. Будь расторопен, Альварес. Узнай, что заставляет Чезарини интересоваться судьбой заключенного. Собери также всевозможные сведения о ней самой, об ее происхождении, состоянии, родстве. Ты понимаешь меня? Хорошо. Еще одна предосторожность: я не давал тебе никакого поручения, никаких сношений со мной. Ты один из должностных лиц тюрьмы, или папы, - как хочешь. Дай мне четки, зажги лампаду перед распятием; положи вон ту власяницу под оружием. Я хочу, чтобы казалось, будто бы я намеренно ее скрываю! Скажи Гомезу, что доминиканский проповедник может войти.

   - Эти монахи усердны, - говорил кардинал сам с собой, когда, исполнив его приказания, Альварес удалился. - Они готовы сжечь человека, только бы на библии! Они стоят того, чтобы их задобрить, если тройная корона действительно стоит того, чтобы приобрести ее. Если бы она была на мне, то я бы прибавил к ней орлиное перо.

   И погруженный в пламенные мечты о будущем, этот отважный человек забыл даже предмет своей страсти.

   Чезарини была одна, когда от кардинала прибыл посланный; она тотчас же отпустила его с запиской, состоявшей из нескольких строк благодарности, которая, казалось, преодолела всю осторожность, какой холодная синьора обыкновенно ограждала свою гордость. Она потребовала к себе пажа Анджело.

   Молодой человек вошел. Комната была темна от теней приближающейся ночи, и он смутно различал очертание величавого стана синьоры; но по тону ее голоса заметил, что она глубоко взволнована.

   - Анджело, - сказала она, когда он подошел, - Анджело, - и голос ее оборвался. Она замолчала, как бы для того, чтобы перевести дух и затем продолжала: - Только вы служили нам верно; только вы разделяли наше бегство, наши странствования, наше изгнание, только вы знаете мою тайну, только вы римлянин из всей моей свиты! Римлянин! Некогда это было великое имя. Анджело, имя это пало, но пало единственно потому, что прежде пала природа римской расы. Римляне горды, но непостоянны; свирепы, но трусливы; пламенны в своих обещаниях, но испорчены в своей честности. Вы - римлянин, и хотя я испытала вашу верность, но самое ваше происхождение заставляет меня бо