авя на свободе мужчин за сладкими настойками и заморскими крепкими винами: поболтать, покурить, отдохнуть от повседневных забот и мыслей.
Алексей, очевидно, только и ждал этой минуты, чтобы завести речь о важном деле, которое затеял совершить: о своем втором браке. Выждав, пока красивый рослый арап Джон подал кофе, раскурил кальян и удалился, Алексей сделал два-три глотка из чаши, затянулся ароматным дымом кальяна, отложил янтарный мундштук на стол и заговорил:
- На ком? На ком Бог укажет да моя душа поволит... Знаешь, нам, царям Московским, многое, по обычаю, не вольно, в чем и простым людям воля полнаятдана... Вот, скажем, сия вещь... - Алексей указал на кальян, - что в ней плохого? Восточные владыки преславные дымят из нево. Западные потентаты тако же табачное зелье уважают... И ничего. Народ христианский не булгачится... А прознай мои москвичи, особливо мнихи да попы, что ихний царь православный куревом пробавляется... Ошшо проклянут, анафему скажут... А за што?.. Где есть писано против сего зелья? Кой в нем грех? Так, сказки пущены... И не смей его касаться... Доход бы какой был земле, кабы многие люди дымить стали... и отрада многая... Голова светлее ровно станет... Вот, много ли подымил?.. Ан, нельзя... Так и во многом...
- Так, так! - покачивая в раздумье головой и попыхивая короткой трубочкой, подтвердил Матвеев... - Что же, и в женитьбе, видно, придется тебе, государь, не своей волей жить? Каку невесту наметят думные бояре, ту и берешь, а?
И Матвеев особенно внимательно поглядел на Алексея, ожидая, что тот скажет.
- Гм... Наметили бы они, што и говорить... Да, им тоже то не вольно... Обычай живет, чай, сам знаешь: по царству царь всех девок пригожих, молодых невест созывать волен. Из них стану себе вторую царицу поискивати... Ну, вестимо, будут втесываться... Вон, слыхал, сам знаешь, как у меня перву невесту мою, Рафовну-то, вороги колдовством да ведовством поотняли? Иличну, царицу мою богоданную, хоша и не полной волей взял, Морозовы навязали... Да Бог дал, хороша была мне весь век, помяни, Господи, душеньку ее... Авось ноне, коли выберется какая невеста, полюбится мне, не позволю сгубить ее, как Рафовну, голубушку сгубили... Отстоим теперя нареченную, как мыслишь, Сергеич?
- Да уж выбирай... А мы побережем! - как-то машинально отозвался Матвеев. Очевидно, совершенно неожиданно какая-то дума охватила его.
Подавая короткие несложные ответы, хозяин с едва скрываемым облегчением проводил высокого гостя, когда тот поднялся от стола.
Сейчас же поспешил Матвеев в опочивальню, к жене, которая сидела там и читала любимую свою книгу - Библию.
Долго-долго толковали о чем-то они. Два раза уже стучался в двери с докладом дворецкий, объявляя, что готов вечерний стол. И не было ему ответа.
Наконец, задумчивые, озабоченные вышли к своим домочадцам в столовый покой муж и жена. Молча просидели за трапезой.
Ночью, после обычной молитвы, укладываясь на широкую постель, Матвеев лишний раз осенил себе грудь крестом и, словно не обращаясь ни к кому, проговорил:
- Вот послал бы Господь!..
- Дай, Бог... Дай, Бог! - отозвалась полковница.
Набожно приподняв с подушки свою русую головку, она полными розовыми губами зашептала слова тихой молитвы на языке ее далекой родины Шотландии.
Недели не прошло с этого дня, как Алексей снова после полудня заглянул в дом к Матвееву, где он чувствовал себя много лучше и свободнее, чем в душных, невысоких покоях царского дворца в Московском Кремле, куда и свет плохо проходил сквозь небольшие оконца, пробитые в толстых стенах, затянутые частым переплетом оконниц.
Легче дышалось, привольнее думалось в высоких покоях матвеевского дома с его ровными потолками, перехваченными дубовыми балками, с широкими веселыми окнами, за которыми шумели деревья густого сада с одной стороны, а с другой - доносился веселый, смешанный гам и шум людной улицы, на которую выходили ворота усадьбы полковника.
Нередко здесь царь виделся с приезжими торговыми людьми или заезжими иностранцами, потолковать с которыми хотелось Алексею, а между тем, согласно обычаям и этикету Московского двора, их нельзя было принять во дворце наравне с послами и своими вельможными людьми.
Здесь же, у Матвеева тишайший царь порою виделся и вел продолжительные беседы с иностранными послами и агентами, так как на торжественных приемах, на аудиенциях можно было говорить только об очень немногом и не важном.
На этот раз в ожидании вечерней трапезы хозяин и гость сидели в большой, просторной горнице, в рабочем кабинете Матвеева, заставленном шкапами, увешанном коврами и картинами, с неизбежной полкой над камином, заставленной разными жбанами и заморскими фигурками.
Восковые свечи в многосвещниках под абажурами горели на двух столах, слабо озаряя обширную комнату. Пламя камина красноватыми бликами играло на полу и на стенах, придавая странный вид трем фигурам, сидящим у камина.
Матвеев и Алексей уютно пристроились в широких креслах у самого очага. А подальше, на точеном стуле, почтительно выпрямясь, занимая самый край сиденья, темнеет рослая фигура подполковника Патрика Гордона, только на днях вернувшегося из Лондона, куда он ездил с особым поручением. И теперь, отрывистой военной своей речью словно рапортуя по полку, исполнительный шотландец дает отчет обо всем, что видел, слышал, чего успел достичь во время своей поездки на родину и в Лондон.
Внимательно слушает царь, изредка раздумчиво покачивая своей темноволосой крупной головой, так основательно сидящей на короткой шее между слегка сутулыми плечами.
- Добро... добро... Меха им надобны... Што же, пущай добывают, склады пущай на Мурмане да иноде заводят... Можно и на полную волю им то дело отдать, коли заплатят хорошо...
- Говорят, за ценой не постоят, ваше царское величество... Особливо, ежели табачный торг можно бы завести не с кочевыми улусами только... А и по московским городам, спервоначалу - по низовым да по украинским, по Малой Руси, в польских гранях, где ныне твоя держава водворилась... А после - и в коренных русских местах. Тут народ на табак заохотится и великая от того казне прибыль будет. Они и двадцать, и тридцать тысяч фунтов стерлингов не пожалеют за такую монополью. Так сказать мне поручено, государь.
- О-го-го... Это - много ль на наши деньги, Арта-мон?
- Да, почитай, триста тысяч рублевиков, коли не больше, государь.
- Изрядно... Нашей царской казны и всего-то на год полвторы тысячи тысяч {Полтора миллиона.} набегает со всей земли... А в расход - ой-ой сколь много надобе. Вон, одним проклятым басурманам, орде Крымской почитай тридесять тысяч на год идет, на поминки да на поманки с подкупами... Пока их раздавить, окаянных, час не приспел, откупаться приходится... И хорошо бы этак сразу много рублевиков загрести... Да, лих, пора не пришла, чтобы торги такие по всему царству заводить: табаком да другим зельем каким... Мятеж, гляди, по земле пойдет... Мужики постарше - и за дубины возьмутся, и за рогатины... Ну ево, и с прибылью... Мир да покой - дороже всего. Не два раза на свете жить. Што себе век коротать, утеху портить? Господь с ими, с ихними стирлинками... Как скажешь, Артамон?
- Вестимо так, государь! - торопливо отозвался Матвеев, не желая сегодня противоречием портить хорошее настроение у державного гостя.
- Вот, слышь: и он наодно со мной... А што они тамо еще толкуют, как не мочно ли от всех людей право отбить, штобы вина не курили, пива не варили, все бы питье им казна готовила и за то - побор невеликий брать? Это дело рассудить надобе... Это - можно... Тоже на откуп сдам, ежели выгода окажется пристойная. Не задарма бы людей утеснять. И пить у нас горазды, и приобыкли все сами вино сидеть, пиво-брагу варить. Много хлопот с той затеей буде... Так выгадать бы из нее поболе. Ты ужо потолкуй с Петром да с теми, кто дело заводит. Слышь, Артамон?
- Потолкуем, государь. Небось, промашки не дадим...
- Гляди же... А то, вишь, тебе подарки да ордена многие идут от брата нашего, от ево крулевского величества, от английского... Ты и наши малые дары тебе не забудь... Знаешь: не дорог подарок, велика любовь...
- Што говорить, государь? Было ль кода, штобы я не по правде служил тебе и земле родной? Не порочь меня понапрасну, царь-государь!
- Да, нету! И не бывало того... Так это я... Ну, на нынче - буде... Есть хочу. Што хозяйка долго голодом морит? Али чего припасла особливого, что не скоро готово?
- Все готово, государь. Слышишь, в столовенькой в нашей уж свет и гомон... Чай, ждут нас. Помешать боятся докладом... Милости прошу, государь, закусить, чем Бог послал!
- И Петру зови. Пусть откушает с нами... Ишь, там, видно, кормили плохо. Отощал наш красавчик!
И, проходя мимо Гордона, Алексей ласково коснулся рукой до щеки статного красивого шотландца. Бритое, безусое и безбородое лицо подполковника с тонкими правильными чертами, с голубыми ясными глазами имело в себе что-то женственно-мягкое, несмотря на строгое, почти суровое выражение, которое обычно принимал Патрик при сношениях с людьми.
Войдя в столовую вслед за Матвеевым и за царем, отдав поклон хозяйке, Гордон обменялся с ней приветствием на родном языке и перевел глаза на вторую женскую фигуру, которая стояла в конце стола, быстро выпрямив свой стан после поясного поклона, которым по обычаю встретила гостей.
Глубокое восхищение так явно выразилось на лице молодого шотландца, что царь не утерпел, переглянулся с хозяйкой и улыбнулся.
Трудно было и не залюбоваться на девушку.
Смуглое, южного типа лицо дышало здоровьем и влекло какой-то особой, почти детской миловидностью и выражением чистоты. Темные, большие глаза так и сверкали весельем и задором под бахромой густых ресниц.
Тонкие брови словно выведены были кистью. Пунцовый маленький рот, вот-вот готовый улыбнуться, нежно округленный подбородок, весь склад головы, которая, словно пышный цветок на стебле, покоилась на высокой, точеной шее, густые темные волосы, которые спереди так и выбивались кольцами из-под жемчужной поднизи кокошника, а сзади были заплетены в две тяжелые пышные косы... Все в этой девушке дышало красотой и весельем. А ее сильный высокий стан не по летам был развит и его не скрывали даже пышные складки просторного сарафана и взбитые рукава кисейной рубашки, собранные в тысячи складок на обеих руках.
- Приемная дочка наша, Наталья, Кириллы дочь Нарышкина, стряпчего твоево рейтарского строю! - отвечая на немой вопрос царя, заговорил Матвеев, знаком подзывая поближе девушку.
Пока она вторично низко поклонилась гостю, Матвеев продолжал:
- Друзья мы давние с ее отцом и родичи дальние... Вот и взяли дочку к себе, на Москву, тута ей пару подыскать мыслим. Отец ее - воин добрый... Не раз за твое величество кровь вражью и свою проливал. Вот, не будет ли милости, не пособишь ли девке? Ноне сестра женина недужна. Наташа и вызвалась хозяйке моей помогти... Добрая девка... Где што увидит аль послышит, беда какая у ково - тут и она... Помочь бы норовит...
- Ну, будет, Артамон Сергеич. И вовсе застыдил у меня Наташу! - вступилась хозяйка, довольно бойко владея русской речью, хотя и с явным иноземным выговором. - За стол прошу милости, хлеба-соли откушать... Наташенька, уж ты помогай мне... Вот, погляди, второй гость, земляк мой, Патрик сэр Гордон... Редко бывает у нас. Станет неволиться... А ты его упрашивай: ел бы да пил бы получче...
Алексей сел на верхнем конце стола, между хозяином и хозяйкой. На другом конце занял место Патрик рядом с Нарышкиной.
Непривычная еще к европейским обычаям, к общению с чужими, малознакомыми людьми за столом, Наталья, тем не менее, не очень растерялась. Она ничего не говорила, слушала, что ей негромко рассказывал сосед про свои странствия, про походы, про чудную родину. И только внимательно следила, чтобы он за разговорами не забывал пить и есть. Сама подкладывала ему на тарелку куски и подливала в кубок, когда он был пуст.
Алексей так же весело болтал с хозяйкой, но часто посматривал, что делается на другом конце стола, и прислушивался к тому, что там говорится.
- Голосок веселый да звонкий у твоей приемной дочки. Ишь, смеется-то как радостно, словно жемчуг катит по серебру! - заметил царь Артамону Сергеичу, когда Наталья на какую-то шутку Патрика залилась веселым, серебристым смехом.
- Хорошая она, чистая душа... Жалостливая какая... Вот сейчас смеется. А напомни ей про беду какую людскую - и слезы на главах. Девка у них одна, сдуру што ли, в пруд кинулась, в деревенский... Так Наташа дня три слезами горькими разливалася. "За што, - говорит, - душа молодая сгибла! Так жить хорошо на свете... А она сама на себя руки наложила". Еле утешили девку...
- Да оно и видать, што сердечко доброе у девицы... А о чем смеялась, скажи? - обратился громко к Наталье Алексей. - Чем так разуважил тебя парень? Поведай.
- Как же не смешно, царь-государь! - хотя и робея, но глядя царю в глаза, отвечала Наталья. - Ишь, говорит, ехать бы мне в ихни те краи. Там лучче-де, ничем у нас... А вдругбе - и я бы там лучче всех была... Ну, слыхано ль такое?..
- Не слыхано, а видано то, девица... Ловок ты, Петра. Сразу и силок ставишь... Ну, а скажи, девица, правду ль он бает, што лучче их края и на свете нету?.. Как мыслишь?..
- Мне ли знать, государь? Я окромя нашей Кирилловки да вот усадьбы крестного здеся на Москве и свету мало видела... Мне ли знать?
- А все же скажи... - продолжал допытываться Алексей, очевидно, ища только предлога побольше поговорить с девушкой.
- Што ж, я по совести скажу: ему, Петру-то Гордеичу, ево край мил... И ево правда: нет того краю милее. А мне - наша Кирилловка всево милее! И краше ее на свете нету... Уж не взыщи... Хороша твоя Москва, государь... Лучче, может, и на свете нет... А у нас - тише... Церковка хошь маленька, а войдешь в ее, станешь молитву творить, словно Бога вот слышишь за собою... А здесь - шум, суета... Круг церквей - рынок да базар. И в церквах словно ярманка... Народ туды, сюды... Снуют, не службу Божью правят - друг дружку оглядают... Грех!.. У нас - лучче!..
И, словно замечтавшись, с побледнелым лицом, с расширенными глазами, девушка стала еще прекраснее.
Матвеев обменялся с женой взглядом, выражающим и удовольствие, и легкое изумление.
Правда, они предупредили девушку, чтобы она не жеманилась, была посмелее, если хочет привлечь внимание царя. Но даже и они не могли бы ей подсказать лучшей темы разговора с Алексеем, таким богомольным и набожным, хотя и приверженным ко всем удовольствиям и радостям земной жизни.
Как раз в это время арап Джон с помощью еще двух слуг внес и поставил на особый стол, уставленный сулеями и флягами, небольшой, охваченный медными обручами бочонок.
- Вот, гость дорогой, поизволь за здравье за твое особливой мадерки чару выкушать... Из Лондона мне прислана с особливой похвалой! Слышь, полста лет винцо лежалое...
И по знаку мужа боярыня Матвеева наполненные янтарной, густой влагой кубки на подносе подала сперва Алексею, потом Гордону и мужу.
- А что же Наталья свет Кирилловна? Аль не пригубит чарочку? - спросил Алексей. - Волим мы и за ее за здравье пити, как и за всех, хто у вас в дому?
- Не след бы оно девице на людях за чарку браться, гость дорогой. Ну, да уж твоей чести ради...
И Матвеев указал Наталье взять небольшой стаканчик, куда ей налили вина.
- Будьте ж здоровы все! И крестнику моему скажи, что поминал я ево... Пусть растет скорее, Ондрюшка-крикун... Здоров ли он, кума, а? Што не скажешь? - чокаясь с хозяйкой, спросил Алексей, ставший необычайно веселым и любезным.
- Спаси тя, Господь, царь-государь! Растет малый, твоими молитвами держится... - подымаясь и отдавая поклон, отвечала Матвеева. - Уж не взыщите, гости дорогие, столу конец. Потчевать боле нечем. Не обессудьте... Прошу тути чары допивать... А я к сынку пройду, проведаю... Пойдем, Наталья!..
И с последними поклонами обе женщины вышли из покоя, оставя мужчин за вином, на свободе болтать, спорить, шуметь, как любили тогда.
Алексей ласково откланялся обеим и проводил внимательным взором Наталью, пока та не скрылась за дверьми.
- Славная девица, Наташа-то твоя! - сказал он Матвееву. - Уж помяни мое слово: сыщу я ей сам жениха. Да получче которого!..
- Сыщи, государь. Дело доброе сделаешь. Счастлив будет, кому она в жены попадет. Кроткая, веселая да разумная... Да рукодельница какая... Знаю я ее, повызнал за все года, как живет она у нас. Да еще...
- Буде, слышь, не перехвали... И мед, коли не в меру сладок, прикропить... Сам вижу, что вижу... Не слеп... Вон, и Петра, поди, ночь не поспит... О девушке думаться будет.
И, жмурясь, словно кот, которому показали что-то лакомое, очень хорошее, Алексей раскатился густым, довольным смехом.
Долго еще шла пирушка. Довольный, слегка подвыпив даже, поднялся гость, обещав скоро опять заглянуть.
И он сдержал обещанье.
Чуть не через день стал царь заглядывать к Матвееву, оставался подолгу, делил трапезу и часто старался поговорить и побыть на свободе с Натальей.
Хозяева, насколько позволяли обычаи, не мешали ему.
Между тем настал ноябрь. Согласно указу царскому начали сбираться на Москву молодые девушки для выбора невесты царю.
Первые шесть девушек были "переписаны" 28 ноября 1669 года. Вот их имена, согласно подлинной росписи: Иевлева дочь Голохвастова Оксинья; Смирнова дочь Демского Марфа; Васильева дочь Векентьева Каптелина (Капитолина), живет у головы московских стрельцов, у Ивана Жидовинова; Анна Кобылина (очевидно, сирота), живет у головы московских стрельцов, у Ивана Мещеринова; Марфа Апрелева, живет у головы московских стрельцов, у Юрья Лутохина; Львова дочь Ляпунова Овдотья.
Затем до 17 апреля 1670 года всего было набрано и переписано свыше шестидесяти девушек из Москвы, из Новгорода, Владимира, Суздаля, Костромы и других городов.
Между ними - из Вознесенского девичьего монастыря привезли красавицу девушку, Авдотью Иванову дочь Беляеву.
Привезла ее монахиня, бабушка ее, старица Ираида и поместила у родного дяди, торгового человека Ивана Шихирева. Сам он был стрелецкий стряпчий, но по обычаю занимался и торговлей, поставлял товары на двор к патриарху, был вхож к нему и упросил, чтобы допустили красивую племянницу хотя бы к первым смотрам государевым.
Честолюбивый дядя, полагаясь на силу красоты племянницы, надеялся видеть ее царицей, а себя - родичем царским.
Он не знал, что Алексей уже давно избрал себе невесту, и остальные смотры были только уступкой старинному обычаю.
Еще в конце января 1670 года Алексей, неизменно и часто посещавший Матвеева, как-то, уже собираясь уходить, сказал ему:
- А не забыл, Артамоныч, обещанье мое: сыскать жениха твоей Наташе? Нашел ведь я...
- И, што ты, друг-государь! До того ли тебе? Себе суженую ищешь. Досуг ли о бедной сироте помышлять?
- Досуг - недосуг, да охота... Дивился я все, слышь. Иные вот как бьются, только бы на очи мне своих девиц поставить, честь получить. А ты и не заикнешься, ни хозяйка твоя... Знаешь, ведь, обычай наш московский? После царских смотрин - втрое девке спрос да цена...
- И-и, государь... Ей надоть жениха потише, поскромнее. Девка больно тихая да душевная. Она за почетом не гонится. Да и скучать што-то почала... Прямо с тела спадает... На смотрины ли ей?..
- Скучать?.. Уж не зазноба ли какая приспела? Зови ее, скажи: сват хочет потолковать с ею...
- Да уж не рано, государь... Поди, и улеглася... Не водится так, сам ведаешь, девицу с постели поздным-поздно подымать, хотя бы и к царю самому. Она у нас...
- Да уж слышал, знаю... Носитесь вы: "Она у нас... она у нас!..". А, может, и у меня она... Вот, ты не спросил: кто жених-то мой для нее?.. А вот, и знай: я сам ее и посватаю... Вот! Слышал?.. Зови сюды... Сейчас хочу дело повершить!.. И жену твою, куму зови. Она ей вместо матери... Пущай и благословляет...
Матвеев давно ожидал этого. Но осуществление смелого, умно задуманного плана смутило самого Артамона.
- Помилуй, государь! - с искренним волнением заговорил он, - вот, смотры твои идут, государевы. Первых вельмож да богатеев девки собраны... И красавицы редкостные, из простого люду. Куды нашей Наталье? И ее со свету вороги сживут, коли прознают, и под меня подкопаются... Скажут: слаживал Артемошка дельце, с приемной дочкой царя окрутил... Уж несдобровать мне, государь... Помилуй... не губи!..
- Умен ты, Сергеич, а порой и у тебя ум за разум заскакивает. Нешто я не знаю, что быть должно? Рафовну и по сю пору не Забыл. Небось, мы так дело свертим, что нихто и не поспеет "ох" вымолвить... Покоен будь... Зови Наталью! Поговорить мне с нею надо. Не мешай нам. А там - и куму готовь, благословить пришла бы!
- Твоя воля, друг-государь! На чести - челом бью!
И, не скрывая радости, Матвеев поспешил сам к жене, приказав одной из мамок позвать вниз Наталью.
- Да поскорее, слышь, штобы шла! Нужна-де нам с хозяйкою. В столовый покой бы шла...
Наталья уже собиралась лечь спать. Наскоро накинула она сарафан.
Сбежавши вниз, с полураспущенной косой, она так и застыла на пороге горницы, где вместо Матвеевых увидала одного Алексея... .
- Не стой там. Поближе подойди, девица... Али уж стала бояться меня? Кажись бы не с чево...
- Нет... я... сказано мне: крестный зовет... А наместо того...
- А наместо крестного - сватом я заявиться удумал. Даве при людях не похотелось тебя стыдить. Вот, с глазу на глаз, и скажи: замуж хочешь ли? Девица ты не маленькая... Не криви душой, не лукавь, прямо скажи!..
- Не лукава я, государь, чай, сам знаешь... А с тобой, с государем, и не посмела бы душой кривить, хоша бы што... Как замуж не хотеть? Каждой девке доля одна: замуж, коли не в келью,.. А келья мне не манится. Да, видно, и замужем мне не быть...
И, покраснев, девушка потупила глаза, полные слез.
- Што так? Ай неровню полюбила? Скажи. Как на духу говори, слышишь?
- Где полюбить? Ково мы видим, девушки? Полюбить - узнать надо. А как спознать? Вон, в других землях - иная повадка. А у нас - за ково повелит отец с матерью, за того и ступай девица. Видно, и мне так-то... Да нет, тогда я в келью лучче!
- Ишь, как прытко... Видно, и вправду: зазноба есть, да сказать соромишься. Ну, иначе речь поведем. Жених у меня есть. Молодой. Красавец... И ты ему полюбилась больно. Небогат. Да я помогу. И тебе и ему дам на прожиток. Сам сватом буду. Пойдешь ли?
- Нет, государь! - не задумавшись даже, твердо ответила девушка, глядя прямо в глаза царю, который так и пронизывал ее своим испытующим взором.
- Нет! Ишь, как отрезала. Не задумалась даже... Ну, а ежели бы... Может, сказать тебе, как зовут его? Тогда пораздумаешь? А?..
- И знать не надо, государь. Хто бы ни был... Не пойду!..
- Ну, а ежели... Такую я речь поведу... Вдовец тута один... Человек смирный. И достатки есть. Одна беда: детей много... И пожалеть их некому... с им вместях заодно... Много приятелей у него... Да все положиться нельзя ни на одного... Каждый норовит свою выгоду взять от того человека. А он друга ищет верного... Помогу... Детям - мать... В дому - хозяйку, делу великому печальницу. К нему в дом хозяйкой войти - любого подвига стоит... Вот, за такого пошла бы?
Настало небольшое молчание.
Девушка тяжело дышала, и даже слышно было в тишине, как хрустнули слегка ее пальцы, которые заломила она, не зная, что сказать, на что решиться?
Потом задрожал, зазвенел ее голос, полный покорной решимости:
- Коли ты повелишь, государь... Коли Бог того хочет... пойду, государь!..
И, закрыв лицо руками, Наталья зарыдала, негромко, но горько, сама не зная почему.
- Да буде... Да что ты... Да не плачь... Слышь! Не про ково иного... Про себя я... Сдавалось мне, что жалеешь ты меня... Видишь, как тяжко мне, хоша и в бармах да в короне хожу... Вот и хотел я... За меня, слышь, пойдешь ли?
Он не успел договорить...
С рыданьем опустилась к его ногам девушка и, горячими губами целуя дрожащие от волнения руки царя, только и сказала:
- Твоя раба!..
- Ну, подымись же... Эй, хто там!.. Подсобите! - подымая девушку, почти сомлевшую от пережитых ощущений, позвал Алексей...
Вошли Матвеевы. Они сразу поняли, что дело сделано.
Их Наталья стала невестой Московского царя и государя всей Руси.
Стала она через год царицей. Но "вороги", о которых первым делом вспомнил Матвеев, не дремали и немало пришлось пережить ему, невесте и самому Алексею раньше, чем была отпразднована вторая свадьба царя с Натальей Нарышкиной.
Осенью того же, 1669, года, царь, для отвода глаз своим опекунам непрошеным, гордым боярам, начал выбор невесты, приступил к смотринам.
Закипела новой волной, шумнее стала московская жизнь царя и бояр.
Торговый, людный, шумный город Москва, но вся жизнь словно замирает у подножья стен, окружающих царские палаты, у темных частоколов, где, окруженные садами, кроются раскидистые хоромы боярские, кельи владычных иеромонахов - настоятелей, гнезда знатных попов из белого духовенства.
А сейчас - всюду заметно оживление, какая-то непривычная деятельность.
И немудрено: Москва сбирается царя своего женить. Не часто такое случается. Каждый почти день подвозят новых невест на смотрины: и знатных боярышен, дальних и ближних к Москве, княжон и воеводских дочек, и девиц из духовного, купеческого, даже простого сословия, из горожан и поместных людей {Вот список самых красивых девушек, свезенных в Москву на смотрины: "Году 7178 (1669), ноября в 28 день, до государеву - цареву и великого князя Алексея Михайловича, всея Великий и Бе-лыя и Малыя Руссии самодержца указу, девицы, которые были в приезде да в выборе и в котором месяце и числе, и им - роспись: того ж числа Ивлева дочь Голохвастова Оксинья. Смирнова дочь Демского Марфа. Васильева дочь Векентьева Каптелина, живет у головы московских стрельцов, у Ивана Жидовинова. (Должно быть, у родственника. - Авт.) Анна Кобылина, живет у головы московских стрельцов, у Ивана Мещеринова. Марфа Апрелева, живет у головы московских стрельцов, у Юрья Лутохина. Львова дочь Ляпунова Овдотья". Это - первые ласточки, и все больше из стрельцовских семейств. Как близкие ко двору, как самые нужные царю - стрельцы, очевидно, первые прознали вести о смотрах и поспешили сказать своим, чтобы те везли дочерей.
"Ноября в 30 день: князь Григорьева дочь Долгорукого княжна Анна. Иванова дочь Полева Аграфена. Печатника Алмаза Ивановича внуки: Анна да Настасья. Григорьева дочь Вердеревского Анна. Тимофеева дочь Дубровского Анна. Декабря в 4 день: князь Михайловы дочери Гагарина, княжна Анна, княжна Марфа. Аверкиева дочь Болтина Аграфена. Тиханова дочь Зыкова Овдотья. Декабря в 12 день: князь Юрьева дочь Сонцова княжна Марья. Павлова дочь Леонтьева Прасковья. Викулина дочь Извольского Татиана. Михайлова дочь Карамышева Василиса. Матвеева дочь Мусина-Пушкина Парасковея. В 17 день: Андреева дочь Дашкова Соломонида. Редрикова Захарьева дочь Красникова. В 20 день: Алексеева дочь Еропкина Настасья. Елизарьевы дочери Уварова - Домна да Овдотья. Истопничева Иванова дочь Протопопова Феодора. Романовы дочери Бунина - Ольга да Овдотья. Тимофеева дочь Клокочева Овдотья. 1670 г. января в 3 день: Лаврентьева дочь Капустина Анисья. Андреева дочь Коренева Анна, а живет у вотчима свово, у Якима Жолобова. Февраля в 1 день: думного дворянина Замятии Федора Леонтьева дочь Овдотья. Ивана Федорова сына Нащокина дочь Марья. Кириллова дочь Нарышкина Наталья. Андреева дочь Незванова Дарья. (Вот когда пошли девицы познатнее и среди них - будущая царица. - Авт.) В 11 день: Федорова дочь Еропкина Анна. Ивановна дочь Мотовилова Марфа. В 27 день: Васильева дочь Колычева Марфа. Ильина дочь Поливанова Мария. Иванова дочь Ростопчина Офимья. Ильина дочь Морева Орина. Васильевы дочери Толстого - Настасья да Агафья. Марта в 11 день: Орлова дочь Федосья Синявина. Федорова дочь Смердова Варвара. В 12 дены Борисовы дочери Толстого - Матрена да Марья. Елизарьева дочь Чевкина Анна. В 1 день: Богданова Жедринского Анна. Васильева Загряс(жс)ково Марфа. Апреля в 5 день: из Великого Новагорода: Никитина-Овцына Анна, живет у головы московских стрельцов, у Юрья Лутохина. (Также, как и Апрелева. Очевидно, здесь останавливались почему-либо наезжие семьи с царскими невестами. - Авт.) Петрова Одинцова Пелагея, живет у Григорья Аладина. Тимофеева Сатина Федосья, живет у Григорья Баяшева. Из Суздаля: Петрова Полтева Дарья. С Костромы: Богданова. Поздеева Офимья, живет у дяди свово Матвея Поздеева. Васильева дочь Апраксина Марья. С Резани: Борисова Колемина Овдотья. Назарьева Колемина Оксинъя. Апреля в 1 день: Елисеева Житова Овдотья. Из Володимера: Нестерова Языкова-Хомякова Марья, живет у путного клюшника, у Михаила Лихачева. Из Новагорода ж: Петра Скобельцына Офимья. С Костромы ж: Пантелеева Симонова Марья, а живет у Володимера Асланова. В 13 день: Артемьева Рчинова Дарья. Князь Степановы дочери Хоте-товского - княжны Настасья, Ульяна, Онисья. В 17 день: из Вознесенского монастыря Иванова дочь Беляева Овдотья. (Привез дядя ее родной Иван Шихирев, да бабка Ивановна, посестрия Ечакона, - старица Ираида. - Авт.) Артемьева дочь Линева Овдотья".}.
А за невестами - целыми обозами порою тянутся близкие и дальние: родня, дворня или просто приятели, расположенные к роду. Род возвеличится и знакомцев своих, не только родню, в честь возведет. Так уж на Москве издавна ведется.
Иные бедные люди не могут хорошо дочь-невесту на царские смотры принарядить. И прямо вступают в сделку с богатыми ростовщиками, каких немало водится среди самого родовитого боярства.
Пишутся рядные записи. Девушке дают надеть тяжелые, парчовые сарафаны, шубки и душегреи, снабжают ее кокошниками, унизанными дорогой обнизью жемчужной, обсаженными самоцветными камнями. Дают ожерелья, запястья, сережки и шелесперы для головного убора...
За это родители обязуются и сейчас что-нибудь уплатить, а уж если даст Господь "доброму делу быть", если попадет девушка на трон, станет царицей, благодетель-ростовщик выговаривал себе целое богатство в оплату за наряды, отпущенные напрокат...
Ключом забила московская жизнь. Все обыватели, прямо или косвенно, принимают участие в "добром деле"... Вся Москва царя женить собирается.
Торговым людям - хорошо и сейчас благодаря наехавшим если не сплошь богатым, зато тороватым гостям... Всякого рода мастеровым, ремесленникам тоже работы прибавилось немало. Даже праздный, бездельный люд, перекатывающий свои волны с одной площади на другую, даже нищие - и те повеселели, словно настал Светлый Праздник.
Не всю челядь забрали с собою в Москву приезжие. И набирают из местных, из черни - и слуг, и погоняльщиков, и просто охрану, какая нужна зажиточному, родовитому боярину при выезде в люди. Матери, тетки и бабушки, и сами невесты то и знай в свободные часы ходят по церквам, по святыням московским. Служат молебны, щедрою рукой раздают милостыню в надежде, что Господь услышит мольбы, увидит щедрость жертвы и пошлет великую милость...
Заштатные, бесприходные попы, которые, бывало, целыми гурьбами толпились на крестце у Спасских (Фроловских) ворот - все при деле. Порой и не хватает их для желающих отслужить молебен или иную службу. В храмах, в часовнях, нередко пустующих обыкновенно, сейчас с утра до вечера кто-нибудь да есть...
Гул, песни, веселье стоном стоит, наполняя стены всех кружал и питейных домов Белокаменной. Там тоже избыток жизни. Свежая копейка каждый день попадает в руки мелкому люду и пропивается за кабацкою стойкой в разгульной, веселой компании. Скоморохи, гудошники, плясуны и бахари тоже благословляют затею царя: жену себе сыскать. Всем, от мала до велика, на пользу царское сватовство пошло.
И Алексей и Матвеев хорошо видят и понимают, какой водоворот закипел кругом. Оба они, вместе со своими близкими, глубоко хранят великую тайну. Никто не должен знать, что выбор царя уже сделан, что все надежды будут обмануты...
Если бы это узнали, тогда и самому Алексею пришлось бы много неприятного вынести, а уж про Матвеева и говорить нечего.
Но сообщники осторожны, свято хранят тайну.
И все больше и больше наезжает нового люду с новыми надеждами и замыслами в старинный стольный град, в Москву державную.
Минула Святая неделя. Фомина настала. Ранняя, дружная весна приспела в том году.
К середине апреля свежая, светлая зелень кудрявилась на деревьях клейкими, трепетными листочками, вырезаясь на темных прогонах старых кремлевских стен, и со стороны Неглинки, и со стороны Москвы-реки обрамленных садами и полянками.
В небольшой келье Чудовского монастыря у настоятеля у самого сидят в гостях стрелецкий стряпчий, московский "торговый человек" Иван Шихирев, и тетка его, монахиня Вознесенского девичьего монастыря старица Ираида, вся сморщенная, худая, с маленькими, слезливыми от лет глазками, с остреньким подбородком и носиком, напоминающим птичий.
Голосок у нее тоже тоненький, слабый. Слушаешь - не знаешь, человек ли говорит, сверчок ли запечный в тишине громко чирикает. Зубов нет у старушки. Плохо все выговаривает. А в голосе, когда-то звонком и приятном, так хорошо звучавшем на клиросе, еще сохранились кое-какие молодые звенящие нотки.
Кончив что-то говорить отцу настоятелю, она встала со скамьи, отвесила поясной поклон и снова уселась, перебирая тонкими пальчиками узлы на лестовке, лепеча бледными губами привычные молитвы.
- Велико дело вы просите... И ты, сестра во Христе... И ты, чадо мое духовное. Земляки мы... свояки... И просят за вас люди мне не чужие... А все же трудненько до дела дойти буде... Коли и совсем не сбудется оно. Верно, что и боярину Артемону немало помех все учинят, коли и вправду он свою приручную девицу Наталью Нарышкину в царицы тянет...
- Ох, тянет, - живо отозвался Шихирев, черноволосый, худощавый, похожий на старуху тетку, только покрупнее немного. - Тянет, отец-игумен, во как тянет: и руками и зубами, да опричь того - каблуком упирается... Слышь, ошшо первы смотры не кончены, а все знают, что Наташка и на вторы смотры прописана. Сам-де царь тако поволил... Кое не поволить, коли тихой он у нас? Из рук Артемошки и глядит... Ведун, чародей Артемошка той, лиходей царский. Кому оно не ведомо... И давно пора...
- Ну, што кому пора - помалкивай лучче, парень. И у стен уши бывают. Придется за пустые, облыжные речи, гляди, и в сыскной избе ответ держать, - с дружеским упреком предостерег горячего Ивана рассудительный монах. - Там, што буде, единому Богу то ведомо... А все же, мыслю, и Артемоновой Наталье в царицах не бывать. Так тебе говорю, по душам. Вот почему и попытаюсь... Перекину словечко кой с кем... Допустят вашу девку на показанье к болярину Богдану Матвеевичу, к Хитрому... А, тамо, Бог подаст, и на смотры на царские, на первые... Може, и на вторые проведем, когда царь к девкам поприглядится с тычка; станет и поближе приглядывать. Как звать девку-то?
- Овдотья, Ивановна по отцу, Беляева. Родной сестры моей сиротиночка. Подсобишь сироте, ни она, ни мы, по гроб не забудем... Уж пусть и свету нам не видать, коли не клобук святительский буде на голове на твоей, на благодатной, отче-игумне...
- Но, но... Не мели зря. Есть у нас владыко - и подай ему, Господь, многая лета. Не зовет мя суета мирская. Своим сыт... И другим ошшо ошметков хватит. По душе сироте помочь хочу...
- Помоги, помоги, отче-игумне, брате сладчайший во Христе, - снова зачирикала старица Ираида, чутко ловящая каждое слово беседы. - Вон и сам владыко-патриарх нам подсобит...
- Попытка - не пытка, спрос не беда. Опробуем. Потолкуем с милостивцами. Да, слышь, что ошшо скажу, сыне. Есть два дохтура царских: Гутменч один да Стефан Гадин, он же иначе зовется Данилко Жид. Верит им государь. Они двое для нево и невест доглядают: пускать ли их на смотры на царские?.. Здоровы ль телесами и всячески девицы навезенные... Им тоже от меня словцо буде сказано. А ты, парень, слышь, сам не дремли: повидай их, посули чево-ничево... Челом ударь...
- Жидовину... И што ты, отче...
- Пустое. Он хрещеный теперя. А не Данилке Гадину, так Гутменчу. Што мога - поднеси. Вдвое посули. Они, нехристи, все на рублевики на наши жадны... Прости, Господи! Хоша, и то сказать, наши московские - тоже охулки на руку не кладут...
- Не кладут, ох, не кладут, отче! Ошшо ничего не видя, и наследье Овдотьюшки, и свою усадьбу закабалил... Што поделаешь?! Да уж так и буде. Повидаю энтого Гадину. Постараюсь для племяной, для сиротки, доброго дела ради...
- Бог на помочь! А теперя... чу, никак и к обедням ударили. Идите во храм, помолитесь. И мне пора, слышь...
И с благословением игумен отпустил своих гостей.
Долго тянется обедня монастырская. Солнце совсем высоко стояло, когда Шихирев, усадя в колымагу тетку, остался на паперти монастырского Чудовского храма, чтобы потолковать со старым своим знакомцем, рейтаром из вологжан, много лет тому назад проживавшим у них на Кашире.
Высокий рыхлый старик, одетый в одежду полунемецкого покроя, выглядел важно, говорил сиплым, грубым голосом, часто покусывая концы седых усов, по-казацки свисающих над губами. Веселая, добродушная насмешка постоянно играла в прищуренных, окаймленных старческими складками глазах отставного рейтара.
- Давно ли Бог на Москву занес? - спросил после первого обмена приветствиями отставной служака. - Как дела?
- На Москве я давно... А дела... Гм... Дельце одно у меня есть. У-ух, какое потаенное... Тута и говорить не мочно. А ты, приятель-куманек, Лександра Лександрыч, как здесь побывшился? Али сюды перевели? У кого в полку? Сказывай.
- Кое в полку - на полку сунули. На покой послали, за старостью, слышь. Никчемен стал. Я-то! Слышь... Помнишь ли?.. Был ли хто удалей меня?! Да вот ныне, знать, лучче нашлися...
Рейтар даже побледнел. Глаза затуманились.
- Ну, ну, не горюй, старина. Авось, и на твою долю край солнышка сыщется. Мы, вот, тута, - понижая голос, продолжал Шихирев, оглядываясь по сторонам, - мы с теткой одно дельце вершим. Слышь, не зря в самый Светлый Праздник во Христов угол родной она кинула, на Москву затесалася... Слыхал, чать: смотры у царя...
- Те-те-те... А мне и невдомек! Племянница у тея, слыхать было, дюже пригожа... Н-да... Так вон с каким товарцем ты...
И рейтар попытался было присвистнуть молодецки по старой памяти, но ослабелые губы издали только забавный протяжный шип.
- А ты во дупло свистни. Экой греховодник... Все своих свычаев не кинула. Товар... У ково товару не найдется такова? Да продавать ево больно не с руки. Сноровка велика надобна...
- Ты присноровился? - с незаметной насмешкой спросил старик.
- А то нет... Так присноровился... Да вот, слышь... Идем... Я на конь сяду, шажком поплетусь. Иди вместях. Потолкуем. Тута людно, опасно...
- Идем, идем, - согласился любопытный старик. - Мне все одно, никуды не к спеху.
Выйдя из толпы, медленно покидающей храм и площадь за оградой, оба скоро увидали холопа, который держал по уздцы лошадь Шихирева.
Живо взобравшись на высокое седло, он приказал холопу:
- Сенька, домой поторапливай. Скажи, угощенье бы припасали. Гостя дорогого веду...
Сенька низко поклонился хозяину, рейтару - и доброй рысью, за которой и коню иному не угнаться, поспешил ко двору.
Шихирев приосанился, дернул поводья. Лошадь медленно, степенно зашагала вслед за челядинцем, сдерживая ход под рукой всадника.
Рейтар, взявшись правой рукой за луку, шагал рядом, не переставая толковать с Иваном.
- Ну, теперь нас не подслушают. Сказывай свои дела. Да, слышь, ведомо ль и то тобе, что болярина Артемона Матвеева родня, Наталья Нарышкиных, - не то што смотрена, а и на верх взята, отобрана. Вишь, у болярина, поди, своя сноровка, не похуже твоей сыскалася... А ты...
- А я... Што я? - подзадоренный, отозвался Шихирев. - Ты бы ранней запыталси, а посля и талалакал: "Получче твоей сноровка"... Не нынче - завтрева, слышь, Наташку не то с верху, а и прочь с Москвы уберут. Не бывать ей царицей! Первое дело, она рылом проти моей Дунюшки не вышла. Другое: есть-таки велемочны люди при самом царе, што скорее сами разорвутся, ничем в таку силу Артемошку впустят, штобы царица на Москве ево родня была... Не-ет... Быть моей Дуне в короне царской да в оплечьях! Как пить дать. А ты, старый болтун, Бога моли о том. И тебе буде добро.
- Ин добро, коли добро, - слегка обиженный, отозвался рейтар. И уже всю остальную дорогу почти ничего не говорил, только слушал, как бахвалился хозяин.
Шихирев и вообще любил прихвастнуть, а сейчас, еще подогретый полуобещание