Жданов Лев Григорьевич - Русь на переломе

по возрасту и удали или глядя по чину.

   Поезд растянулся на довольно большое пространство, хотя и не достигал тех размеров, до каких доходили парадные, большие выезды царя и царицы.

   Стоя у оконца своей горницы, откуда виден был выезд царицы, Анна Хитрово даже перекрестилась трижды широким, истовым крестом.

   - Слава Те, Спасу Многомилостивому! Сама змея с дороги уползла. Теперя - легше буде дело все повершити...

   Спустя час или полтора в ее покое собрались все главные участники в задуманном деле: оба Хитрово, дядя Богдан Матвеевич и племянник Александр Севастьянович, оба Толстых, Василий Семенович Волынский, думный дьяк Титов, как лицо, необходимое для составления важного акта; явился и духовник царя Благовещенский протопоп Андрей Саввинович, упитанный, неподвижный, неуклюжий с виду, но жадный на деньгу, ловкий, покладливый старик. Враждуя с патриархом, он пристал к врагам Нарышкиных, надеясь добиться особой силы при новом царе.

   Когда пришли звать Федора к старухе Хитрой по важному делу, у царевича сидела Софья, князь Василий Голицын и стольник Иван Максимович Языков, судья дворцовых приказов.

   Зная влияние умной, властолюбивой царевны на ее нерешительного брата, зная непримиримую ненависть девушки к молодой мачехе и всему нарышкинскому роду, и ее позвали на совещание, также как и Голицына с Языковым.

   Царевна скромно уселась поодаль, почти в углу, за спиной брата и Анны Петровны, расположившихся в широких креслах. Остальные гости-соумышленники разместились на скамьях, на стульях, как попало.

   Почти впереди всех уселся поближе к царевичу тщеславный, глупый, но наглый и пронырливый Василий Волынский, успевший составить себе положение на верху не столько благодаря личным заслугам, сколько работами золотошвейных мастериц, которых в большом количестве собирала отовсюду жена Волынского. И чудные вышивки золотом, серебром и шелками, приносимые в дар царской семье и важным боярам, а то и выполняемые за деньги, вызывали расположение к Волынскому со стороны нужных людей...

   Боярин, князь Иван Андреевич Хованский из Стрелецкого приказа, голова полка стрельцов, которые в этот день охраняли все посты в Кремле, и еще несколько стрелецких голов и полуголов, известных своею преданностью старым порядкам и царевичу Федору, были тоже позваны. Но, кроме Хованского, остальные стрельцы не решались сесть и стояли небольшой кучкой у окна, выделяясь на темном фоне стены своими цветными кафтанами, блестящим вооружением и желтыми сапогами. Сам князь Хованский давно был известен как ярый "аввакумовец", противник "никоновцев" и Матвеева.

   - Пошто так надобен я стал, матушка? - обратился царевич к старухе Хитрой.

   Голос его, и вообще слабый, звучал сейчас совсем глухо. Он был бледен, чувствовал себя и на самом деле очень плохо; но не мог отказать Хитрой, которой, по старой памяти, словно побаивался немного.

   Когда старуха, поминутно отирая слезы, возводя глаза к иконам и вздыхая, объяснила ему, что придется делать, - Федор и руками замахал.

   - Што ты, што ты, матушка... Да нешто можно?! Грех-то какой великий. Може, государь-батюшко совсем инако мыслит, а я приду с людьми, нудить стану, волю бы свою он поиначил. Как тебе и в голову запало, матушка? Нешто сама ты испокон веку не учила меня: батюшку бы слушал, матушку бы не ослушался. А ныне ишь што...

   - А што? Какой грех? Была бы жива матушка твоя, и не пришлось бы мне, старухе, тебя на ум наставлять. Сама бы все повершила. И греха тут нету. Не ты, что ли, старший сын, всему царству, всему отцову наследью - единый господин?.. А тут мачеха худородная, прости, Господи, земщина у тея все поотняти тщится для сынка для свово, для Петеньки... А знаешь ли ты...

   Но тут старуха, чувствуя, что может наговорить лишнего, сразу приостановилась и обратилась к протопопу Василию:

   - Слышь, про што толкует царевич: грех!.. А, подумай: гре-е-х?.. Ах ты, Спасе Милостивый... Мое дело тебе бы, царевич, дитятко ты мое милое, добро было... А про грех - вот он пусть...

   - М-да, - протяжным, густым голосом заговорил протопоп Василий, к которому обращены были теперь взоры Феодора и всех присутствующих. - Не токма што свово искати, и боле тово - греха не бывает, ежели оно по слову Божию... Сказано бо есть: "Кто многое имеет - тому еще дано будет и приумножится; а кто мало имеет, у того отнимется и то, што имеет". Тако рече Писание. А в книге Бытия не поведано ли, как произволением Божиим Иаков-Израиль отня первородство у брата Исава за похлебку за красную, чечевичную... И благословение отцово отня у Исава же, яко мать ево, Рахиль сотворила. И греха не было. Ибо - так Господь желал. Ты же, царевич, первородство не продати ли желаешь?.. Али не за своим благословением пойдешь к одру болезни отца своего, царя-государя? Помысли и не кори ветхой деньми, рачительницы своей, болярыни, коя родительницу заменила тебе... И царство зовет тебя, и все бояре, синклиты, и духовенство... Народ весь, вся земля тебя зовут, да пожить бы снова в древлем благочестии, тихо, благостно, почестно, како деды да прадеды жили... Рано нам новины разны на Руси заводити. А молодая царица-правительница при сыне, при малолетнем царе, ежли бы Петра-царевича благословил на царство родитель... Нешто сам понять не можешь, царевич, што буде от сего?.. Не ребенок уж ты... Во, без мала пятнадцать годков тобе... И сам царь тебя же объявлял, год тому минуло... Чево же думать? Кой тут грех? За своим пойдешь!.. Свое и найдешь, слышь.

   - Оно так... Вестимо, все так, отец протопоп, как ты сказываешь, - поспешно заговорил царевич. - Нарек меня государь... Я - старшой. Мне он и завещает царство. И земли я тревожить не стану. По-старому буду царить... Пошто же теперь хворого родителя нудить?.. Он и разгневаться может, што докучаю я ему не в пору. "Ишь, - скажет, - я не помер еще, а сын старшой дотерпеть не может... Пришел наследья просить"... Хорошо ли... А то все правда, што сказываешь, отче... Все истинно.

   Сбитый с позиции, протопоп побагровел даже от усилия мысли, но, не находя, что дальше сказать, чем убедить отрока, такого сильного именно своей чистотой и наивностью, только обеими руками поглаживал с боков широкую бороду и негромко посапывал.

   Заговорил Богдан Хитрово.

   Зная мягкий, нерешительный характер Федора, способного в то же время проявить сильнейшее упрямство, если очень насесть на него, боярин начал мягким и примирительным тоном, как будто бы желая остановить и образумить тех, кто говорил раньше:

   - И што это вы, други мои... И ты, боярыня - тетушка моя любезная, и ты, отец Василий. Нешто можно так? Царевич и впрямь помыслит, што мы супротив государя идем, али што неладно задумали... Душенька-то у нево, ангела нашево, светла... Он до чево разумом не дойдет, духом учует... А, лих бы, и то надо прямо поведать: каки козни да подвохи с супротивной стороны идут? Вестимо, не от матушки царицы Натальи Кирилловны со младым царевичем... Нет. От Артемона, слышь, от Матвеева от боярина и всему царству замутителя... Оно, вестимо, не на государя на нашего, на царевича, на Федора Алексеевича злоба, матвеевская. Тово сказать не мочно. На нас, на рабов царевича да на присных ево - злобится той коварник. Мы-де ему и Нарышкиным дорогу заступаем... А воссияет над землей, яко солнышко, юный царь Федор - и ему конец, старому грешнику. Наша тода взяла. Вот пошто он и тянет в царенки Петра-малолетка перед старшим братом. А царица Наталья, первой в царстве ставши, никому иному, как Матвееву да Нарышкиным земли на пагубу отдаст, на поток, на разоренье... И на душе у царевича же у старшова, у тебя, свет Федор Алексеевич, то быть должно, коли земля замутится... Ежели - доживешь только до тово часу...

   - Доживу?.. Да, што?.. Да нешто? - со внезапной тревогой в голосе заговорил Федор, видя, что Хитрой вдруг запнулся и умолк на полуслове.

   Лукавый боярин молчал. Юноша с вопросом переводил взор с одного на другого, на всех присутствующих. Никто не решался заговорить, и среди наступившего тяжелого молчания Федор, склонив голову, бледный, уронив руки вдоль тела, сидел, глядя перед собой немигающими глазами. А острая тревога все больше и больше росла в сердце юноши, словно тисками сжимала ему больную грудь.

   - Што уж тут отмалкиваться, брат-государь. Я скажу, Феденька, коли другим не охота. Не взыщи, што девичий обычай забываючи, в боярские речи вступаюсь, - неожиданно прозвучал резкий, сипловатый голос царевны Софьи: - Дело такое... Не то, лих, тебя да царства, - и всех нас касаемое... Всево гнезда Милославских. Сестер всех нас, царевен, и брата Ивана, не одново тебя... Только во услышанье не ведутся речи, а всем ведомо, што и нас всех извести задумали прихвостни нарышкинские, да матвеевцы, да никоновцы треклятые... Кабы еще рать стрелецкая не за нас, кабы от них не опаска малая, - и не было бы давно на свете всево гнезда нашево. Може, гляди, оно и лучче, што не идешь ты к государю-батюшке. Може - и не зван им, а вороги туда зовут, по пути бы извести, али и на глазах у родителя. Хворый он, што поделает... Всего мы за Лихолетье наслышались. Видно, и вновь бояре задумали на царской крови своей корысти поискать. Вот и причина, што доброхоты наши затеяли поживее тебя царем наречь... И государя-родителя хвораво надо на то привести, покуль жив. Штобы народу ведомо было: хто царь. Може, и государь-батюшка без прошения без твово наследье тебе отдаст. Так нешто вороги наши не скроют приказ царский? Поставят братца Петрушу, да не малолетка, вестимо, себя поставят в цари... Нас - по кельям спервоначалу... А там... Што с сиротами бобылиться?.. Вон што было годуновским детям, то и нам буде... А тебе, гляди, первому... Вот чево не договорил боярин, так не взыщи: я досказала, тебя, себя, всю землю жалеючи, от смуты оберегаючи. Тово ради и надоть тобе к батюшке-государю идти. Да за обороной крепкою. Не дать бы ворогам в руки здоровье твое...

   Сказала и, отдав поклон брату, уселась, сдерживая сильное волнение, овладевшее девушкой от необычного поступка. Щеки Софьи пылали, глаза горели из-под опущенных ресниц.

   Федор выслушал молча речь сестры. Только еще больше помертвели его щеки, еще ниже опустилась на грудь голова на тонкой, исхудалой шее.

   Опять наступило молчание.

   У многих заскребли кошки на душе. А что, если царевич по своей прямоте и наивности пойдет один к царю и спросит его: правда ли то, что он слышал сейчас? И испортит своим личным вмешательством весь так хорошо налаженный план...

   Тогда вмешался Петр Толстой, он заговорил смело, решительно:

   - Э-эх, государыня-царевна, не мимо слово молвится: девичья доля - шлык да неволя. Вон, хорошо ты удумала, как речь свою повела, а сколь опечалила царевича - света нашево... Гляди, и в тоску вогнала... Мыслит он теперя: "Дома сидеть - злу свершиться дать. Пойти на оборону роду - сызнова добром дело не покончится, свара пойдет, а, може, и до крови дело добежит... И так - грех, и инако - грех!". А еще ты молвила, может, и не зван-де царевич к родителю. То уж и не след бы сказать. Вот сам Матвеев боярыне Анне Петровне сказывал, зовет-де царевича государь... И от лекаря Данилки, либо Стефанка, как ево там, нехристя, - те же вести были... Пошто зовет, - не ведаем мы. Так думать надо: на худое родитель сына на смертном одре звать не станет. А и сами нарышкинцы не посмеют при царских очах, во покоях царских, где стрельцы охраной стоят, не ихнево полка... Ничево они явно не поделают супротив здоровья и персоны царевича... То лишь сотворено быть может, што поспели подговорить государя... И царь клятву какую ни на есть может взять с царевича... И клятвою тою, - ровно по рукам колодника, - свяжет ево... Вот чево беречись надо... Так, хто не ведает, што клятва насильная - и не в счет. Бог той клятвы подневольной не слышит, не приемлет. Робенок малый про то ведает. Об том и помыслить надо. К тому и царевича света нашево натакнуть: как ему быти?

   Слушает Федор умную, ловкую речь боярина, который, словно в книге, читает в мыслях у царевича, - а сам юноша видит перед собой совсем не те лица, которые вокруг, слышит в душе иные звуки, любуется картиной, которая в прошлом сентябре, всего год и пять месяцев тому назад, проносилась у него перед глазами.

   В день Нового года, 1 сентября, царевич выстоял с государем долгую службу у Нерукотворенного Спаса на Сенях, и оба вышли в Переднюю палату.

   Дядьки вели царевича, одетого в лучший его наряд. Бояре и думные люди стояли в Палате густой толпой. Посидев немного, царь помолился и объявил:

   - Приспел час сына нашего, благоверного царевича и великого князя Федора Алексеевича Всемогущему Господу Богу дать в послужение, ввести его во святую соборную и апостольскую церковь и объявить его богомольцам нашим, святейшему отцу патриарху, всему освященному собору, вам, боярам, окольничим, думным людям и всем чинам Московского государства!

   Как один человек, как колосья от ветра склонились все, кто здесь был в Палате, приветствуя царевича, объявленного отныне совершеннолетним, и прокатились под сводами громкие приветственные крики:

   - Жив буди на многая лета царевич Федор! Да живет!.. Здрав буди и долголетен!..

   Отсюда в торжественном шествии, со всеми боярами прошел царевич с отцом снова в церковь Спаса, там взяли Нерукотворенный образ, перешли в Успенский собор, который весь был залит огоньками лампад и ослопных свечей, в паникадилах и в свещниках перед образами.

   Патриарх, окруженный главнейшим духовенством, всеми десятью митрополитами, ждал появления царя со старшим сыном.

   Им навстречу грянули мощные звуки: вся патриаршая стая певчих, заливаясь, выводила:

   - Многа-а-ая лета... Многая ле-е-ета... Многая ле-ета-аа-а!

   И окна дрожали от сильных голосов, огни колыхались над оплывающим воском престольных свечей.

   Федор с отцом заняли свое, царское, место. Против них - патриарх.

   И по два в ряд потянулись князья московской церкви, митрополиты, архиепископы, архимандриты, игумены, протопопы, трижды кланялись царю с царевичем, потом патриарху.

   Медленно сошел со своего престола старец патриарх. Ему навстречу двинулись и Федор с Алексеем.

   Взявши слабой рукой золотую кадильницу, патриарх стал кадить сперва святым иконам, потом - государю и царевичу, окадил и "стряпню государеву", то есть шапку и посох, которые держал оружничий царский.

   Весь остальной духовный высший чин также кадил после патриарха.

   А певчие - заливались, выводили сильными, красивыми голосами красивые, торжественные напевы избранных псалмов. Потом загудел густой бас протодьякона, читающего пророчества - паремии от Исайи, полные глубокого, затаенного смысла.

   От этого аромата кадил, от жару в храме, от напевов - голова кружилась с непривычки у Федора, душа замирала и уносилась куда-то за пределы земли...

   А вдали реяло что-то прекрасное и пугающее: царский трон, власть над всей обширной землей, над несколькими царствами и народами...

   Кончилось водоосвящение.

   Патриарх произнес обычное краткое приветствие Царю и нареченному царевичу, с этой минуты признанному старшим в роде после царя.

   Снова грянуло многолетие всему царскому роду.

   И заговорил сам Федор.

   Заранее заучил он, что нужно сказать. Несложных несколько фраз. Благодарность отцу за наречение свое, пожелание здравия на многие лета... Почти - молитва.

   Но Федор сам не помнит, как сказал свою первую речь, произнесенную здесь, во храме, среди торжественной обстановки, перед святынями икон, перед лицом всей земли, представленной и этим знатнейшим духовенством, и боярами, и военачальниками, стоящими поодаль толпой, сверкающей сталью и золотом доспехов...

   С ласковой улыбкой слушал отец невнятный лепет смущенного сына, привлек его к себе и поцеловал в голову.

   - Да живет государь, великий князь Алексей Михайлович на многие лета!.. Княжичу великому и царевичу-государю Федору Алексеевичу многие лета! - возгласили тут же бояре и воеводы, обступая обоих густою толпой, осыпая дарами царевича.

   - И вам желаю здравия и многолетия, бояре и синклиты мои честные, - ответил на клики государь.

   В пояс поклонился им и духовенству Федор, тоже бормоча свое "здорованье"...

   И опять длинным, сверкающим на солнце шествием, цепью парчовых облачений, воинских нарядов и золотых хоругвий, через Благовещенскую паперть потянулись все из храма в Кремлевский дворец.

   Тут был пир устроен. Много, даров роздал государь от своего имени и от имени царевича.

   С той поры, хотя и не было объявлено всенародно, но все знали, что старший царевич Федор - будущий наследник трона.

   Так велось искони, за редкими исключениями...

   Так неужели же все это был сон?.. Другой перешел дорогу. Тому, другому, - пока ребенку - и блеск, и власть, и величие царское...

   А Федору - долгие годы унизительной, темной жизни... Унижение перед младшим братом. Или - муки заточения, быстрая, насильственная смерть... Смерть, когда жизнь так манит... Когда он и не успел еще пожить... Насладиться этой неведомой, но, наверное, прекрасной заманчивой жизнью...

   Порою, в минуты страданий от внутренних недугов, разрушающих хрупкое тело юноши, Федор помышлял уйти от мира, укрыться в какой-нибудь тихой обители и там, дальше от людей, ближе к Богу - замаливать свои и чужие грехи, ждать смерти, которая будет уж тем хороша, что избавит от нестерпимых, продолжительных мучений...

   Но проходила черная полоса, царевичу становилось лучше, и благодаря помощи врачей, и при содействии собственных молодых сил. Тогда снова в нем просыпалась жгучая жажда жизни, удовольствий, даже - греха... Всего, всего, только бы не умереть, не изведав этой земной радости...

   Нерешительный от природы, ослабленный болезнью, живущий различными порывами, которые сменялись причудливой чередой, Федор оставался всегда чутким и чистым по душе. В нем глохли телесные силы, но ум работал сильно, и чувство справедливости, свойственное людям, лишенным сильных страстей, преобладало почти надо всеми другими инстинктами.

   Поэтому и сейчас, слушая речи окружающих, он отдавал должное доводам каждого из говорящих, сам переживал немало, но в то же время, словно со стороны, глядел на себя и на свои чувства и не знал, что предпринять, на что ему решиться?

   Преступного, конечно, ничего не мог бы сделать царевич. Но тут снова возник для него вопрос: все ли преступно, что люди заклеймили этим именем? И не является ли порою преступление тем же подвигом, если оно совершено на гибель своей души, но для спасения ближних?..

   Вот, именно теперь и надо подумать об этом. Надо решить. Губя свою душу, не спасает ли он весь род матери своей, всех сестер и брата Ивана? Не спасает ли землю от междуусобья? Если будет объявлен царем он, старший сын, тогда скорее всего кончина отца пройдет без особой смуты, хотя Матвеев и его сторонники любимы народом и имеют много приверженцев.

   Все понимал Федор. Но ясное представление о многом и не дает ему решимости остановиться на чем-нибудь одном, проявить свою волю и сказать: "Я хочу именно этого, хотя бы оно было и не совсем правильно"...

   И долго сидит в молчаливом раздумье царевич.

   А кругом в тревоге сидят молодые и старые, бородатые бояре, сидят сестра и лукавая старуха Хитрово, "составщица дворовая", испытанная заговорщица, стоят стрельцы - и все ждут: как решит, что скажет этот бледный, болезненный, робкий юноша, почти мальчик?..

   Без него, без этого знамени им нельзя выступить, как бы ни велика была земская и стрельцовская сила, стоящая за их спиной.

   Только именем Федора и во имя Федора может быть совершен желанный переворот, который принесет царевичу внешний блеск власти, а им - подлинную силу ее...

   Все видят тяжелое состояние души царевича. Но каждый толкует его по-своему и боится первый слово сказать, чтобы этим неудачным, быть может, словом не испортить всего дела, кинув подозрение или чрезмерный страх в робкую душу слабого юноши.

   Чувствуя на себе все эти лихорадочно, трепетно горящие глаза, полные немого ожидания и вопроса, Федор окончательно смутился. Краска кинулась ему в лицо. Из бледного оно стало багровым, а на глазах показались даже две слезинки.

   Закусив губу, он вдруг обратился к Ивану Языкову, молодому, красивому боярину незнатного рода, который успел выдвинуться в качестве судьи Дворцового приказа и особенно нравился Федору своей честной прямотой, соединенной с такой мягкостью, что самые резкие укоризны не обижали людей, когда их произносил Языков.

   - Ну, ты, Ваня... Што ты бы сказал?.. Ишь, молчишь все. Видишь, дело какое... Вот и скажи, как тут быть?.. По-твоему как?..

   - А, что же я скажу?.. По-моему-то выйдет одно, а по-твоему - иное. Вон, люди похитрей меня толковали. И дело им видно больше, ничем мне. А ты же ни на то, ни на другое не пристал, царевич. Ишь, душа больно робеет у тебя, когда надо повершить што-либонь... Какие же советы мои и к чему?.. А, вот, одно скажу: зовет родитель-государь. Идти надо. Воля его отцовская и царская. Это - первое. В другое: с опаской идти надо. Правда, сам ты зла не мыслишь... А все быть может... Береженого, сказывают, и Бог бережет. А в третье, - вон, поди, и в голову тебе не западет николи какое супротивство родителю оказать, али бо ему поруху какую, здравию ево, али части учинить... Стало - и греха тут нету, коли сын к родителю заявился да обое они толковать о чем станут. А придете вы обое на то, на што буде воля Божия. Вот дума какая моя. И тем оно добро, што тебе, государь, в сей час и повершать ничево не надобно. Што буде, то буде, волею Господней, не нашим людским хотением...

   Слушая искреннюю речь Языкова, все просветлели. У Федора тоже прояснилось лицо, и он закивал утвердительно головой.

   - Так, так, Иванушко... По всяк час ты прав... Уж и умен же ты...

   - Дураком николи не звали, а и больно в умных не слыву. Так, што на уме, то и на языке у меня, как у пьяного, - шуткой ответил Языков.

   Гул одобрений был ему наградой со стороны всех сидящих в покое.

   - Вестимо, царевич, как не пойти, коли родитель позвал, - авторитетно заговорил молчавший до сих пор дядька Федора, осторожный и болезненно честолюбивый боярин Федор Куракин.

   - Уж тут дело чистое, - громко, решительно заговорил опять Петр Толстой, видя, что все улаживается. - Проводим к государю царевича. Их царская воля. На чем их милости решат, на том и мы пристанем... Наше дело холопское, не так ли, бояре, и вы, люди ратные?..

   Говорит, а сам переглядывается со всеми. И без слов эти немые взгляды досказали все, чего не высказал Толстой.

   - Вестимо: их царская воля. Мы - рабы...

   - Как они, государи?.. А надоть же и потолковать родителю с сыном со старшим!

   - Господня воля во всех делах людских, а в царственном коловороте наипаче, - подтвердил и протопоп Василий.

   - Иди со Господом, дитятко мое... Да хранит тебя Спас Милостивый, - осеняя питомца крестом, сказала боярыня Хитрово.

   Софья, вставшая вместе с другими, отдала поясной поклон брату:

   - В добрый час, братец, желанный мой... Уж и так бы я пошла с вами, да боюся забранит батюшка, што не в свои дела мешаюсь... Небось, как постригать меня велит мачеха, то мое дело буде... А тута...

   - Ну, буде, Софьюшка... Не печаль царевича, - вмешалась Хитрово. - Видишь? идет он к царю... Нешто же допустит брат сестер постригать без воли ихней?.. Все обладится, верь ты мне...

   И обе женщины остались одни в покое, откуда с говором вышли за царевичем все, кто был на совещанье.

   Не успели они скрыться за дверьми, как Софья с тревогой обратилась к старухе боярыне:

   - Ох, мать моя, боязно, как бы тамо чево не вышло, што и не ждали, и не чаяли? Ишь, Дуровой какой братец у меня. Хто ему што скажет, он на то и пристает. Ровно вертун на крыше. А тамо...

   - Тамо будет, как нам надо!.. Вон, Петра Толстой парень не промах... Языков-то спроста уговорил царевича к государю идти... А Толстой и смекнул: туды бы привели без помехи царевича. Тамо все буде, как по писаному... Верь ты мне, старухе...

   - Дай, Боже!.. Уж только бы нам мачеху мою ей всей роденькой ихней сократить. Господи, сорочку последнюю отдала бы на нищих да на масло... Пойду Господа помолю, Матерь Ево Пречистую: дали бы нам на врагов одоление... Мир тобе, матка, Анна Петровна, родимая...

   И, поцеловав Хитрово, царевна ушла на свою половину.

   Старуха знала, что говорила Софье.

   Петр Севастьяныч Хитрово, постельничий Алексея, как раз заступил на свое дежурство, когда теплые сени и два небольших покоя перед опочивальней больного стали наполняться толпой бояр, дворян и стрелецких голов с царевичем Федором и Богданом Хитрово во главе.

   Раньше здесь уже дожидался Юрий Долгорукий и с ним еще несколько бояр, чтобы получить вести о здоровье царя.

   Их удивило, что царевич явился в сопровождении такой большой свиты, к тому же состоящей из лиц, не причисленных к дворне Федора.

   Ответив на поклон Долгорукого и бояр, вставших при появлении царевича, Федор приказал Петру Хитрово:

   - Повести батюшку-государя, по зову и приказу ево царскому пришел-де я видеть очи ево светлые. Ежели не почивает, лих, государь.

   - Прокинуться изволил, а то почивал ево царская милость, - ответил Петр Хитрово, отдав низкий поклон царевичу. - Сдоложу сей миг... И о тебе, князь, - обратился он к Долгорукому. - И о вас, князья-бояре, - отдавая поклон дяде, Богдану Хитрово, и другим вельможам, вошедшим за царевичем в этот покой. - А ты, отец протопоп, може, один к государю войти пожелаешь? О тебе - чево царю и сказывать? Без доводу вхож, чай, - с новым поклоном обратился он к протопопу Василию.

   - Вестимо, чадо мое. Отцу ли духовному можно претити к государю внити, егда возжелает.

   И первым, следом за спальником, прошел духовник Алексея к нему в опочивальню.

   - Поизволь войтить, царевич, к царю-государю. А и вас всех, князья и бояре, жалует царь милостью, зовет пред очи свои, - объявил через несколько минут тот же Петр Хитрово, появляясь на пороге и пропуская царевича первым в опочивальню. После других проскользнул туда же и думный дьяк Титов, в широких карманах которого всегда находился особый "каламарь", длинный ящичек со всеми принадлежностями для письма и куски хартии разной величины.

   Сейчас же почти этот покой, опустелый после ухода бояр, наполнился всеми, кто оставался в соседней горнице и в сенях.

   Кой-кто стал заглядывать в опочивальню через полураскрытую дверь и прислушиваться, что там происходит, сообщая негромко обо всем тем, кто стоял подальше.

   Алексей, после сна чувствуя себе особенно бодро, полусидел на постели, обложенный подушками. Ноги и все исхудалое тело его почти тонуло в мягкой пуховой перине, под складками одеяла, подбитого "черевами" соболиными: только плечи и голова выделялись среди белоснежной груды подушек.

   Печи были жарко истоплены в опочивальне. И царь расстегнул даже косой ворот рубахи, из-под которой выдавались костлявые очертания плеча и сильно исхудалая шея.

   Очевидно, духовник успел ему сказать несколько слов о причине прихода думных бояр и вельмож. Сказал и о стрельцах, головы которых ждали в соседнем покое.

   Кивнув слегка головой на обилие низкие поклоны, ответив слабым голосом на приветствия вошедших и сына, Алексей, передохнув, заговорил:

   - Вот оно и ладно, што ты, сыне, не один пожаловал. Словно Господь надоумил тебя. И всех, хто с тобою. За недолгие дни хвори нашей, как слышно, многие толки негожие пошли по Москве. Люди, слышь, только что не замутилися. Забота всех взяла: хто сядет царем, егда час воли Божией приспеет для нас?..

   - И, батюшко государь, о чем молвить изволишь, - не подымая глаз, рвущимся голосом заговорил Федор, пока больной делал невольную передышку. - Подаст Господь тебе еще здравия и сил на многи лета, нам, детям твоим, на радость, земле на славу... Што и поминать о смерти? Поживешь, гляди. Вон, Бог дал, лучче ж тебе стало...

   - Так оно так. Да, слышь, сыне, на Бога надейся, сам свое дело верши. Так старые люди толкуют. А ты, голубь, млад. еще... Слушай, што скажу. Ответ дашь, коли што спрошу. Не забывай, как смолоду учили тебя... Вот, и волим мы пообъявить ныне приказ наш о царстве и о всем доме нашем, и о добре, какое припасено, родовое и царское.

   - Слышь, отче, - обратился он к Василию протопопу, - добудь ключи из-под изголовья. Ларец вон там невелик в укладке кованой, што в углу стоит. Добудь ево... Сюды поставь, на стол, поближе к царевичу. А другой бы хто сходил, позвал бы к нам боярина Артамона... Да царицу с царевичем Петром... Пусть бы и они послушали, о чем тута речь буде.

   И, совсем тяжело дыша, очевидно, утомленный от долгой речи и напряжения, Алексей, побледнев, откинулся совсем на подушки, среди которых был усажен.

   Федор, присевший на скамье, недалеко от постели, приподнялся и стал вглядываться с тревогой в лицо отца. Минутное оживление прошло. Глаза были закрыты. Под ними собрались большие мешки и обозначились черные круги.

   За несколько дней болезни в темных волосах царя, изредка подернутых, как искрами, седыми волосами, проступили теперь белые пряди и полосы седины.

   До боли острая, неясная тревога сжала сердце царевичу. Что это за таинственный недуг, налетевший так быстро и так сильно в короткое время подточивший крепкого до этих пор отца? Уж, не порча ли? Кому же было надо это сделать...

   И невольно сорвалась с его уст робкая просьба:

   - Батюшко государь, лекаря б тоже твоево сюды... На всяк случай...

   Алексей только молча кивнул головой и протянул руку к столу, где стояло питье, приготовленное Гаденом.

   Петр Хитрово, стоящий у постели и предупрежденный прежним дежурным, взял флакон, налил в кубок, из кубка отлил себе в ладонь, выпил и с поклоном подал больному. Остатки, недопитые Алексеем, тоже выпил Хитрово.

   - Иди, - снова, очевидно, получив силы после приема лекарства, приказал ему царь. - Зови, ково сказано...

   - Исполню, государь. Да, слышь, молвить дозволь: на богомолье царица выехать изволила, и с царевичем. Боярин Матвеев с ею же, в провожатых, - не совсем решительно солгал он. - А лекаря я мигом... Еще ково поизволишь?..

   - А далеко ль молиться царица пошла? Чай, не за сто верст. Тута ж, на Москве... Вот и пошли за ей - пока мы тут што, она и приспеет, - тревожно вглядываясь сперва в спальника, потом во всех окружающих, приказал Алексей.

   - Надо быть, государь, куды за город снарядилась государыня, как стрельцовский полк перед поездом для охраны шел, - вмешался почтительно Богдан Хитрово. - У тетки я был в покоях, оттуда видно было, как перед теремом царицыным поезд собирался... Да, слышь, Петруша, - обратился он к племяннику своему. - Чай, знают теремные боярыни, куда царица путь держать изволит? Поди, и догонить можно, повестить, што государь-де просит пожаловать на обратно.

   - Да, да... Послать, догнать надо... Пусть поворотит, - торопливо подтвердил царь.

   Петр Хитрово, провожаемый дядей, который на ходу ему что-то еще толковал негромко, вышел в небольшую дверь, которая вела во внутренние дворцовые покои. Здесь, как и во всех переходах, кроме дежурных сенных истопников и придверника, стоял стрелецкий караул.

   - Слышьте, - приказал им строго Хитрово, - царский приказ вам грозный: ни единой живой души не допускать в опочивальню этими дверьми! Хто бы ни был... Слышите? Казни лютой всякого предадут, хто ослушается приказу.

   - Как прикажешь, господине, - отозвались караульные.

   - А лекаря царскаво Данилку тож не пущать? - нерешительно спросил придверник. - Он то и знай я энти двери ходит-выходит. Слышь, кругом больно далеко ему бегать. А порою надобно поскореича... Так он, слышь, баял.

   - Ну, потолкуй еще... Сказано: живой души не пущать. Так и знай...

   И Хитрово пошел дальше по переходу.

   В опочивальне царя между тем настало короткое молчание.

   Щелкнул и зазвенел мелодично замок в укладке, на которую царь указал протопопу, и сама отскочила тяжелая крышка, очевидно, подпираемая сильной пружиной. Протопоп взял небольшой резной ларец, стоящий в сундуке поверх всего, и перенес его к постели, на стол, как указал Алексей.

   В той же связке оказался небольшой,замысловатый ключик, которым и открыли ларец.

   В нем лежал большой свиток, духовное завещание царя, составляемое обыкновенно заблаговременно, на всякий случай, по готовым образцам прежних царских "приказов", но с изменениями, касающимися раздела городов, усадеб, поместий и имущества царского соответственно числу наследников.

   - Читай уж пока, што там по первоначалу. Гляди, и подойдет царица, - сказал Алексей думному дьяку Титову, который уж оказался около стола, как будто для того он и явился сюда за всеми.

   - Приступим со Господом, - как бы благословляя на зачатие дела, провозгласил протопоп Василий.

   - Господи, благослови, - осеняя себя крестом, эхом откликнулся Титов и привычным тягучим голосом начал читать обычную вступительную формулу завещания, а потом - и статьи его, одну за другою.

   Окружающие почти не слушали распоряжений, касающихся раздела родовых имуществ романовских. Они напряженно ждали главного, ради чего пришли сюда.

   Вдруг показался снова Петр Хитрово и прошел поближе к постели, ожидая, пока царь прикажет ему говорить.

   Дав знак Титову подождать, Алексей вопросительно поглядел на спальника.

   - Ну, што?..

   - В три либо в четыре места собиралася государыня царица. Я уж двоих гонцов погонил... Они уж по пути допытаются: в какой край поезд повернул из ворот из городских? А лекаря и во дворце, видно, нету... На дом за им тоже послано. Гляди, не замешкается, придет.

   - Домой, - покачивая поникшей от слабости головой, повторил Алексей. - Быть тово не может... Может, стомился от бессонья. Спит где в покое... Ступай, пусть поискали бы. Сил мне надо ноне... А, чую, плохо мне сызнова... Неможется, совсем сил не стает...

   - Батюшко родимый, може уйти бы нам, - быстро вступился Федор. - В иной час дочтем, как одужаешь, а ныне...

   - И-и, где там... Може, последний мой и час пришел... Што откладывать... Немочно тому быть. Сиди, слушай... А ты, Петруша, сам ли лекаря погляди али спосылай ково... Лих, поживее. Да свету нам... Ишь, темно стало...

   Правда, зимний короткий день стал быстро догорать, и вечерние тени уже ложились по углам комнаты, плохо освещаемой небольшими оконцами с частым переплетом.

   Хитрово с помощью придверника быстро зажег несколько многосвещников, стоящих на столах, опустил на окнах занавески - и сразу неверный дневной свет сменился вечерним, более ровным освещением.

   Спальник вышел, а Титов, придвинув поближе один из двух канделябров, зажженных на столе, где лежала хартия, поправил большие свои очки и стал продолжать свое однообразное чтение:

   "А царства все мои и великие княжества, все государство и земли, и власть самодержавную, и короны все, и кресты дедовские и прадедовские, скипетр и державу, бармы и шапку Мономахову завещаю..." - прочел он, наконец, - и сразу все словно вздрогнули, какой-то неопределенный звук, словно полувздох-полувозглас вырвался из груди почти у каждого из слушателей.

   Даже Федор, растерянный, словно подавленный видом больного отца, как-то насторожился, и внутренний испуг великого ожидания мелькнул у него в широко раскрытых глазах.

   - "И Царство Казанское, и Астраханское, и Касимовское, и Ливонские земли, Кабардинские, Черкасские и Польские пределы, вновь покоренные, и Украинские земли казаческие и всю Великую и Малую, Белую и Порубежную Русь, все то завещаю и приказываю я..." Тут умышленно или случайно, но голос чтеца прервался, словно бы он не ясно разбирал: что дальше на писано в рукописи?

   - Што встрял?,.

   - Читай, слышь!..

   - Читай же!..

   Эти возгласы почти против воли вырвались у большинства слушателей.

   - "Приказываю я, - снова повторил дьяк и повел дальше своим однозвучным голосом, словно и не слышал окриков, - сыну моему старейшему, царевичу Алексию".

   Дочел и остановился теперь как следует, окидывая взором всех, словно желая видеть: какое впечатление произведет это имя покойного царевича, помещенное в завещании, составленном, очевидно, лет семь тому назад, когда царевич был еще жив.

   Досадливое разочарование ясно отразилось у всех на лице. Только Алексей, знавший, что написано, остался спокоен, и что-то вроде удовольствия промелькнуло на лице у царевича. Он и хотел и боялся услышать имя свое или брата Петра. После этого, он знал, начнутся толки, может быть, споры и вражда, словом, все, чего он так боялся, чего не любил.

   А тут оказалось совсем иное. Еще никто не вписан в завещание, если не считать умершего брата. Значит...

   Но дальше додумать Федор не успел. Мелькнуло у него в сознании, что дело еще не устроено. Свара и смута - так же неизбежны, как и прежде, если только больной отец, жалея себя, не предоставит окружающим решить: кому быть наследником престола? Но сейчас же, как бы прочитав его мысли, заговорил Алексей, и внимание юноши приковалось к отцу.

   - Недужен я. На одре лежу на смертном, быть может. Слушай же, сын мой, Федор. И вы все, бояре и воеводы мои, синклиты и советники. Как клялися мне и записи давали на послушание и службу верную царю своему и всему роду ево... Вот воля моя какова.

   Снова остановился для передышки больной. Предупреждая то, что может дальше сказать Алексей, Богдан Хитрово хотел было возвысить голос, что-то сказать, но Долгорукий и Федор и еще несколько человек из его же сторонников не дали ему говорить, остановили, кто взглядом, кто движением, кто голосом:

   - Нишкни... Тихо... Слушайте царя, бояре...

   И среди полной тишины царь снова продолжал, обратись к Титову:

   - Похерь, Иваныч, "Алексию"... Так... Ставь на поле: "Феодору"... Так! - следя за движением пера Титова, сказал царь.

   Живое удовольствие сразу обозначилось на лицах у всех, кто был в покое.

   Алексей заметил это, бледная, мимолетная улыбка озарила и его скорбное лицо.

   - Написал? Дале; "...со братом ево молодшим, царевичем Петром".

   И словно не видя и не слыша сдавленного смятения, которое всколыхнуло всех, едва царь продиктовал эти слова, он продолжал:

   - "До несовершенных лет - быти старшему брату, тебе, Федору, попечителем в место отцово молодшему, Петру. А как настанет ево царское совершение лет, три на десять, - объявити ево всенародно соправителем царства. А до тех пор - опеку и заботу о младом царевиче вручаю матери ево, царице Наталье и мужам совета испытанным: боярину Артамону Матвееву, да князю Ромодановскому, да князю Борису Голицыну с боярином Абрамом Лопухиным, да боярам Кирилле Нарышкину, Федору Головину, Петру Прозоровскому, да иным боярам и князьям, коих царица с советниками на то изберет".

   Все это медленно, с передышками продиктовал Алексей, следя, как против воли, может быть, неторопливо и четко выводил дьяк слова на полях бумаги.

   Пока Титов дописывал, что ему было сказано, царь обратился к Федору.

   - Чай, сам знаешь, сыне, слаб ты здоровьем... Оженить тебя не поспел я... Помру - и неведомо: даст ли тебе Господь потомство мужеска полу... Вот зачем велю о царстве и для Петруши. А в другое: он, коли Бог ему веку даст, силен да боек у нас, даром, што мал. Не однова и сам ты мне сказывал: "Вот, коли бы мне Господь таково здоровье послал. Трудно-де царить Царю слабому, недужному". Вот, и станет Петруша, как подрастет, в помощь тебе... И с матушкой царицей. Знаешь, как блюдет она всех вас, детей моих... Не глядя, што не родные вы... Вот в чем последняя воля моя. Все вы слышали. Так и исполнить должны... Крестом Честным и Богом тебя, сыне, заклинаю. И вас, бояре... Ну... Дописывай, Иваныч, што сказано... Я и руку приложу... Ох...

   И со слабым стоном, окончательно обессиленный от всех волнений и от напряжения, проявленного сейчас, Алексей в полуобмороке откинулся на подушки, с которых поднялся было, обращаясь к сыну и боярам.

   Федор готов был ответить отцу, что свято исполнит его волю, но, увидев, что тот бледнеет и клонится на бок, крикнул:

   - Што с батюшкой?... Лекаря покличьте скорее!.. Никак, сомлел...

   Кой-кто кинулся к выходу, Петр Хитрово - впереди всех.

   Долгорукий и протопоп Василий подошли к постели, взяли руки царя, стали прислушиваться к его дыханию.

   Алексей, слабо вздохнув несколько раз, закрыл глаза и пересохшими губами еле внятно пролепетал:

   - Ништо... так, дух захватило... Царицу... Матвеева... детей повидать бы... Петрушу... Ш