Загоскин Михаил Николаевич - Искуситель

ученостью, выключая, однако ж, губернатора, который, несмотря на близкое свое родство с Алексеем Андреевичем, беспрестанно спорил и ча сто сбивал вовсе своими простодушными вопросами. Наш губернатор был человек неученый, всю жизнь служил в военной службе и, как говорится, был честен по булату. Конечно, и его иногда обманывал секретарь, но зато если он замечал где-нибудь упущения по службе или открывал нечаянно какое-нибудь злоупотребление, то подымал такой штурм, что не только присутствующие в нижних инстанциях, но и в высших местах месяца по два сряду дрожкой дрожали и ходили все по струнке. Доступ к нему был вовсе не тяжел, он принимал просьбы ото всех, говорил сам с последним мещанином, да только вот что было худо: если проситель изъяснялся не толковито или говорил слишком протяжно, то он отсылал его к секретарю или просто вы талкивал вон из своего кабинета. Сестра его, Марья Степановна, жена Алексея Андреевича Двинского, слыла предоброю старушкою, не пропускала ни одной службы, помогала бедным, любила знать все, что делается в городе, и, сверх того, была большая мастерица раскладывать гранпасьянс и считать года всех невест, которые позасиделись в девках.

      Алексей Андреевич Двинский встретил нас в гостиной, эта комната поразила меня своим роскошным убранством. Огромная хрустальная люстра, под зеркалами на подстольниках жирандоли, убранные также граненым хрусталем, по стенам масляные картины в золоченых рамах, наклейные столы, кресла и канапе, обитые полосатым штофом, - все это показалось мне чрезвычайно великолепным. Хозяин обнял с искреннею радостью моего опекуна и потрепал меня ласково по щеке, а супруга его расцеловалась с Авдотьей Михайловной и Машенькой. На канапе сидел какой-то гость с большим носом, в широком сюртуке с звездою. Он также встретил ласковым словом Ивана Степановича, который поклонился ему весьма почтительно и стал величать превосходительством, по всем этим приметам мне нетрудно было узнать в нем губернатора. Признаюсь, я очень оробел сначала, но как поосмотрелся и заметил, что он точно такой же человек, как и все другие, то стал посмелее, придвинулся поближе к хозяину, который о чем-то с ним спорил, и стал вслушиваться в их разговор.

    - Да полно, братец, из пустого в порожнее переливать, - говорил губернатор, набивая свой огромный нос табаком, - Знал бы я наказ нашей матушки Екатерины Алексеевны, регламент Петра Первого, отчасти уложенье царя Алексея Михайловича да правил бы губернею честно, добросовестно и со всяким опасением - так вот тебе и вся наука! На что мне ваши финты-фанты да всякие ученые премудрости! Я, брат, за них и гроша не дам.

    - И не давай, любезный! - сказал с усмешкою Двинский. - Ведь наука не что другое, она не всякому впрок идет, и премудрый Сократ говорил однажды своему ученику Платону...

    - Уж как ты мне надоел с этим Сократом, - прервал губернатор. - Наладил одно: Сократ да Сократ! И что он был за человек такой?

    - Афинский гражданин, любезный!

    - Только-то? Гражданин - то есть, по-нашему, мещанин? Невелика птица! Посмотрели бы мы его премудрости, если б он был гражданским губернатором! Тут, брат, и не мещанин затылок у себя зачешет. Эка важность: "премудрый Сократ!.." Видали мы этих Сократов!

    - Едва ли, любезный! Ты книг не читаешь, так вряд ли когда- нибудь с ним встретишься - хе, хе, хе!

    - Да что в книгах-то проку? Вот ты третьего дня втер насильно мне в руки эту - как бишь, ее зовут?.. Прах ее возьми!..

    - "Грациан - придворный человек".

    - Да, да! Ну, уж книга! Черт знает что в ней напечатано! В толк не возьмешь!

    - Хе, хе, хе! Что любезный, не про нас, видно, писано? А не худо бы тебе прочесть со вниманием регулу шестьдесят первую о том, как мы должны преуспевать в изрядствах.

    - Читай, брат, сам по субботам.

    - Ну, а прочел ли ты мою книгу о семи мирах?

    - Черт ее возьми! И какое мне до них дело?

    - Какое? Эх, ваше превосходительство! Плох тот человек, говорит Марк Аврелий, который не знает, по чему он ходит и что его покрывает.

    - Да кто же этого не знает? Известное дело: мы все ходим по земле, а над нами небо.

    - Да на небе-то что?

    - Мало ли что: солнце, месяц, звезды.

    - А звезды-то что такое?

    - Как что такое?.. Ну, звезды, да и все тут.

    - Нет не все! Не знаешь, так я тебе скажу. Звезды небесные такие же миры, как и наш.

    - Смотри, пожалуй! Ах ты, мудрец, мудрец! Видишь, что выдумал! Полно, брат, рассказывай другим!

    - Я тебе говорю.

    - Да что ты, там был, что ль?

    - Не был, да знаю.

    - Миры! Хороши миры по маковому зернышку!

    - Так нам отсюда кажется, а в самом деле они более нашей земли и, вероятно, служат жилищем для разумных тварей. Статься может, там есть такие же умные губернаторы, как ты, и такие же глупые коллежские советники, как я, - хе, хе, хе!

    - Эку дичь порет! Да разве тебе не случалось видеть, что звезды-то с неба падают?

    - Случалось, любезный!

    - Так отчего же до сих пор ни одного губернатора или коллежского советника оттуда не свалилось и ни одна звезда никаких бед не наделала? Да если б они были не только с нашу землю, а вот хоть с наш губернский город, так уж, верно б, много народу передавили.

    - То-то и есть, любезный! Ученье - свет, а неученье - тьма. Ты, сердечный, и этого не знаешь, что звезды, которые падают на землю, не те, которых мы видим на тверди небесной.

    - Так что ж это за звезды такие?

      Этот вопрос, и в наше время не вовсе еще решенный, казалось, очень затруднил Двинского. Он наморщил лоб, понюхал медленно табаку и сказал:

    - Ты хочешь знать, что это за звезды такие?

    - Ну да!

    - Вот изволишь видеть, любезный! Эти падающие звезды не то, что звезды неподвижные.

    - А какие же?

    - Какие! Ну, разумеется, особые, отличные, то есть - пойми меня хорошенько - они, сиречь эти звезды, не то что звезды, а так сказать, подобие звезд.

    - Да что ж они такое?

    - Экий ты, братец, какой! Ведь я тебе толком говорю, те звезды сами по себе, а эти сами по себе. Звезда звезде не указ, любезный!

    - Да не о том речь! Ты мне скажи, что это за звезды, которые падают?.. А?.. Что?.. Видно, ученость-то твоя в тупик стала?

    - Да что с тобой говорить! - сказал с приметной досадой Двинский. - Ведь это для тебя халдейская грамота, любезный! Недаром сказано: не рассыпайте бисера...

    - Спасибо, друг сердечный! Вот к кому применил!

    - Не погневайтесь! Так к слову пришлось. Я не мог дослушать этот ученый диспут, потому что меня отвели во флигель, где я скинул дорожное платье и нарядился в свой коричневый фрак. Потом, часу в шестом после обеда, заложили опять нашу линею, и мы все вместе отправились на сборное место целого города, то есть в лубочные ряды на ярмарку.

  

      III

      ЯРМАРКА

  

      Верно, вам случалось не раз слушать с досадою, по-видимому, совершенно несправедливые жалобы стариков на все то, что мы называем улучшением; не смейтесь над ними, не осуждайте их! Неужели в самом деле вы думаете, что старик - если он не совсем еще выжил из ума - не понимает, что каменный, удобный и красивый дом лучше каких-нибудь деревянных неуклюжих хором, что хорошо вымощенная и опрятная площадь несравненно приличнее для всякого города, чем грязный луг, по которому и весной и осенью вовсе нет проезда, что ехать в почтовой спокойной карете по гладкому шоссе во сто раз приятнее, чем скакать в тряской кибитке по бревенчатой мостовой или изрытой колеями дороге, поверьте, он это все и видит, и чувствует, и понимает, - почему же он почти всегда предпочитает дурное старое хорошему новому? Почему? На это отвечать нетрудно - послушайте!

      Один из моих столичных знакомых, который был с ребячества искренним приятелем и воспитывался вместе с деревенским моим соседом Волгиным, прошлого года приехал из Петербурга нарочно для того, чтоб с ним повидаться. Он заехал по дороге ко мне, на ту пору был у меня в гостях сын Волгина, молодец лет двадцати, писаный красавец. Я тотчас их познакомил, и, когда этот молодой человек объявил приезжему, что он месяц тому назад похоронил своего отца, мой столичный приятель залился слезами.

    - Вот был человек! - говорил он, всхлипывая. - Пере велись такие люди! А молодец-то был какой!

    - Полно, так ли, любезный? - сказал я, когда молодой Волгин вышел из комнаты. - Покойник был некрасив собою - вот сын его, так нечего сказать...

    - Да, да! Конечно, сын хорош, а отец был еще лучше.

    - Что ты, помилуй! У него все лицо было изрыто оспою.

    - Да, это правда: мы с ним занемогли в одно время, меня бог помиловал, а его, бедняжку, больно злодейка изуродовала. Боже мой! Как мы с ним обрадовались, когда, продержав нас месяца два взаперти, выпустили в первый раз из комнаты. Уже то- то мы набегались досыта! С ног сбили нашего дядьку Прохора, а пуще Волгин - куда легок был на ногу!

    - Неужели? Да ведь он всю жизнь свою хромал!

    - Да, да, прихрамывал! Ему не было еще и шести лет, как он переломил себе ногу, мы лезли с ним через забор, он как-то сорвался, упал неловко, и с тех пор... Ах ты господи боже мой! Как вспомню: какие мы были проказники! Бывало, я на любое дерево взбегу как по лестнице, няня меня ищет, а я-то сижу себе на суку да кричу кукушкою. Преживой был ребенок!

    - Мне помнится также, - продолжал я, - у покойника был нос на сторону?

    - Правда, правда! Да ведь это к нему очень шло! Бывало, он станет нам корчить гримасы: рот на одну сторону, нос на другую, так мы все и помрем со смеху! Линский начнет его передразнивать, Мурашкин также... Бог мой!.. Все померли! А люди-то какие были - люди!

    - Не спорю, любезный! Только как же твой друг Волгин, с рябым лицом, хромой ногой и кривым носом был лучше своего сына, первого молодца и красавца во всей нашей губернии?

      Приятель мой задумался, покачал печально головою и, пожав мне крепко руку, сказал:

    - Да, мой друг! Волгин, на мои глаза, был лучше всех нынешних красавцев, его лицо напоминало бы мне самые блаженные годы моей жизни. Ты - дело другое: ты не вырос с ним вместе, при встрече с ним не оживились бы в твоей памяти все детские радости, все счастье юношеских лет, когда свет нам кажется прекрасным, надежда верным, неизменным другом, а все люди братьями. Если бы я его увидел, то помолодел бы тридцатью годами, пустился бы бежать с тобою взапуски! Вместо его я увидел сына, и меня опять пригнуло к земле, все прошедшее как будто бы не бывало, а без него худо нашему брату старику. Настоящее хоть брось, а будущее... Ах, мой друг, мой друг! Ты еще не стар, а мне скоро восемьдесят стукнет. Нет! воля твоя, хорош сын, а отец был гораздо лучше!

      Я думал почти то же самое, когда спустя лет тридцать попал нечаянно на эту годовую ярмарку нашего губернского города. С какою детскою радостью торопился я воскресить в душе своей все прежние впечатления, как встрепенулось мое сердце от удовольствия, когда лакей, притворив дверцы кареты, закричал: "Пошел на ярмарку!" Подъезжаю - и что же?.. Боже мой! Какое превращение! Вместо лубочных балаганов и лавок, удрапированных рогожками, у которых была такая праздничная, веселая наружность, - пречопорный гостиный двор, раскрашенный, обитый тесом, и даже - о господи! ожидал ли я такого несчастия! - выстроенный по плану и с наблюдением всех правил изящной архитектуры! Куда девался этот упоительный запах сырых лубков и свежих циновок? Где эти дождевые лужи, около которых так осторожно и подбирая свои платьица обходили наши городские барыни? На каждом шагу такие улучшения, везде такая чистота и опрятность, такое благочинье! Нет ни суматохи, ни тесноты, ну, словом, все так чинно, так прекрасно и так скучно, что я чуть- чуть не заплакал с горя! "Хорошо, - думал я, прохаживаясь по широким рядам.

      Что и говорить - хорошо! Да эти щеголеватые ряды мне ничего не напоминают. Это уж не та ярмарка, на которой я так веселился, та сгибла и пропала вместе с моею молодостью! Та была просто годовой праздник, на котором в лубочных временных балаганах веселились без причуд, нараспашку, а теперь - боже мой! изящное здание с колоннами! Ну что тут будешь делать? Хочешь - не хочешь, а надевай вместо полевого кафтана фрак или модный сюртук! Нет, прежняя ярмарка была гораздо лучше!"

      Попытаюсь описать ее.

      Я уж сказал моим читателям, что мы, отобедав у Алексея Андреевича Двинского, отправились всей семьей на ярмарку. И теперь еще не могу вспомнить без восторга и радостного замирания сердца о том, как мы подъехали к рядам, как вышли из нашей линей, как глазам моим представилась эта бесконечная перспектива слабо освещенных лавок, которые, вместе с многолюдной толпой народа, терялись вдали в каком-то заманчивом сумраке. Когда мы вошли в одну из главных улиц этих ярмарочных биваков, голова моя закружилась и стало рябить в глазах. Я не знал, на что смотреть: тут лавочки наполнены серебряною посудою и образами в золоченых окладах, там тульский магазин с блестящими стальными изделиями, подле целые горы граненого хрусталя, вот люстра огромнее и лучше той, ко торая поразила меня в доме Алексея Андреевича Двинского. "Боже мой, боже мой! - шептал я, протирая глаза. - Нет! Такого богатства и роскоши я в жизни своей не видывал!.. Да это все стоит миллионов! Боже мой, боже мой!" Пройдя шагов сто, мы остановились подле одной угольной лавки с дамскими товарами. Авдотья Михайловна и Машенька стали торговать разные шелковые материи, Иван Степанович отправился покупать себе енотовую шубу, а я, оправясь немного от первого изумления, начал расхаживать взад и вперед по рядам, чтоб людей посмотреть и себя показать. На мне была пуховая круглая шляпа, которую с месяц тому назад брат моего опекуна, проезжая из Москвы в Саратов, подарил мне на память. Эта шляпа с высокой тульей и тремя ленточками, из которых каждая застегивалась особой серебряной пряжкою, была, по словам его, самой последней моды. Я обновил ее для ярмарки и, признаюсь, думал, что народ будет останавливаться и смотреть на эту щегольскую шляпу, что, может быть, многие станут говорить: "По смотрите, какая шляпа! Сколько пряжек!.. Кто этот молодой человек в такой модной шляпе?" Вот я себе хожу да посматриваю: не взглянет ли кто- нибудь? Никто! Как я ни старался выказать свою шляпу: то надевал ее набекрень, то закидывал назад - все напрасно! никто не удостоил ее ни одним взглядом, и когда я встретил человек десять точно в таких же шляпах и даже одного, у которого вся тулья снизу доверху была опутана ленточками и унизана пряжками, то поневоле смирился и почувствовал всю ничтожность суеты и гордости мирской. Видя, что нет никакой пользы себя показывать, я решился смотреть на других. Прислонясь к одной лавке, я стоял с полчаса, не меняя места, и глядел с удивлением на эту пеструю и многолюдную толпу гуляющих. "Откуда набралось столько народа? - думал я. - Господи боже мой! И это все господа!" Они встречались, здоровались, обнимались, хвастались своими покупками и рассказывали друг другу всякие новости. Несколько расфранченных молодых людей, в сюртуках с петлицами, в венгерках, в модных фраках с узенькими фалдочками и высокими лифами, увивались около дам, они такими молодцами подходили к барышням, так ловко потчевали их шепталою, финиками и разными другими сластями, отпускали такие замысловатые комплименты с примесью французских слов, что я не мог смотреть на них без за висти. Почти все молодые барыни и барышни сидели рядышком по прилавкам, к явному прискорбию купцов, которым не оставалось места, где бы они могли показывать покупщикам свои товары. Я узнал впоследствии, что этот обычай приезжать в ряды для того только, чтоб сидеть по нескольку часов сряду на прилавках, не всегда имеет своей целью одно препровождение времени, для иных зрелых девушек он служил - как бы это сказать повежливее? - он служил каким-то иносказательным возвещением, что и они, наравне с другими товарами, ожидают покупщиков. Эта выставка невест в прежних лубочных рядах была очень выгодна для девиц, которые имеют причины показывать себя в полусвете. Я заметил также, что, чем дурнее была какая-нибудь барышня, тем более отыскивалось у нее приятельниц, которые старались наперерыв сидеть с нею рядом. Слабый свет и безобразная соседка удивительно как помогают очарованию туалета, при этих двух средствах обольщения приятная наружность становится пленительна.

  

  

  * * *

    - Лес? Какой лес? Нет, кажется, жена не так говорила.

    - "Итальянец", "Грасвильское Аббатство".

    - Нет, любезный, нет!.. Что-то не так.

    - "Удольфские таинства"?

    - Та-та-та! Их-то и надобно! Давай сюда!

    - Есть у вас - "Дети Аббатства?" - пропищал тоненький голосок.

    - Послушайте! - сказала молодая дама с томными голубыми глазами. - Пожалуйте мне "Мальчика у ручья" г(осподина) Коцебу и "Бианку Капеллу" Мейснера.

    - Что последняя цена "Моим безделкам"? - спросил, пришептывая, растрепанный франт, у которого виднелась только верхушка головы, а остальная часть лица утопала в толстом галстуке.

    - Позвольте, позвольте! - прохрипел, расталкивая направо и налево толпу покупщиков, небольшого роста краснолицый и круглый, как шар, весельчак, в плисовом полевом чекмене и кожаном картузе. - Здорово, приятель! - продолжал он, продравшись к прилавку. - Ну что? Как торг идет?

    - Слава богу, сударь!

    - А знаешь ли, братец? Ведь я хочу с тобой ругаться.

    - За что-с?

    - Что ты мне третьего дня продал за книги такие? "Житие Клевеланда", я думал и бог знает что, ан вышло дрянь, скука смертная: какие-то острова да пещеры, гиль, да и только! Вот вчера, спасибо, друг потешил, продал книжку! Сегодня я читал ее вместе с женою - так и помирали со смеху, ну уж этот Совестдрал Большой Нос! Ax, черт возьми - какие бодяги корчит! Продувной малый!

    - Да-с, книга веселая-с!

    - Дай-ка мне, братец! Говорят, также больно хороша "Странные приключения русского дворянина Димитрия Мунгушкина"

      Наконец пришел и мой черед.

    - Пожалуйте мне роман Дюкредюмениля "Яшенька и Жоржета", сказал я робким голосом книгопродавцу

      Он снял с полки несколько книг и подал мне "Ай. ай! четыре тома! Уж верно, они стоят, по крайней мере, рублей восемь, а у меня не осталось и четырех рублей в кармане, я спросил о цене.

    - Десять рублей!

    - Можно их немножко просмотреть? - сказал я, заикаясь.

    - Сколько вам угодно! - отвечал вежливый книгопродавец.

      Я взял перый том, уселся на прилавке подле большой связки книг и начал читать. Через несколько минут пять или шесть барынь расположились на том же прилавке подле меня. Я мог слышать их разговор, но огромная кипа книг, которая нас разделяла, мешала им меня видеть, углубясь в чтение моей книги, я не обращал сначала никакого внимания на их болтовню, но под конец имена Авдотьи Михайловны и Машеньки так часто стали повторяться, что я нехотя начал прислушиваться к речам моих соседок.

    - Да! - говорила одна из дам. - Эта Машенька Бело зерская - девочка хорошенькая, неловка - это правда, но она еще дитя.

    - Дитя! - подхватила другая барыня. - Помилуйте! Она с меня ростом! Я думаю, ей, по крайней мере, пятнадцать лет.

    - Нет! Не более тринадцати.

    - Так зачем же ее так одевают? Как смешна эта Авдотья Михайловна! Навешала на свою дочку золотых цепочек, распустила ей по плечам репантиры и таскается за ней сама в ситцевом платье, ну точно гувернантка! Да что она? Не ищет ли уж ей жениха?

    - Как это можно! Ребенок! Да, кажется, им это и не нужно.

    - А что?

    - Так! Авдотья Михайловна смотрит смиренницей, а хитра, бог с нею.

    - Да что такое?

    - А вот изволите видеть: у них воспитывается сирота!..

    - Уж не этот ли мальчик, лет шестнадцати, который ходил с ними сейчас по рядам?

    - Да, тот самый.

    - У него приятная наружность.

    - И восемьсот душ.

    - Вот что!

    - Они живут безвыездно в деревне - соседей почти нет... Всегда одна да одна в глазах... Теперь понемножку свыкнутся, а там как подрастут...

    - Понимаю!.. Аи да Авдотья Михайловна!.. Восемьсот душ!.. Ни отца, ни матери!.. Да это такая партия, что я лучшей бы не желала и для моей Катеньки.

     "Что эти барыни? - подумал я, - с ума, что ль, сошли? Да разве я могу жениться на Машеньке?"

    - Постойте-ка, постойте? - заговорила барыня, которая не принимала еще участия в разговоре. - Что вы больно проворны! Тотчас и помолвили и обвенчали - погодите! Ведь этот сирота, кажется, близкий родственник Белозерским.

    - Кто это вам сказал? - возразила одна из прежних дам. - Да знаете ли вы, как они родня? Дедушка этого сироты был внучатным братом отцу Ивана Степановича Белозерского.

    - Вот что! Так они в самом дальнем родстве?

    - Да! Немного подалее, чем ваша племянница, Марья Алексеевна, была до свадьбы с теперешним своим мужем Андреем Федоровичем Ижорским, а если не ошибаюсь, так для этой свадьбы вам не нужно было просить архиерейского разрешения.

    - Смотри, пожалуй! Ну, Белозерские! Как ловко они умели все это смаскировать. Сиротка! Племянник, матушка! А у сиротки- то восемьсот душ, а племянник-то в двенадцатом колене! Умны, что и говорить - умны!

    - Да ну их совсем! Какое нам до них дело?

    - Какое дело? Помилуйте! Да это сущий разврат, мальчик взрослый, девочка также почти невеста, чужие меж собой - и допустить такое обращение!.. А все интерес! Посмотришь на них: точно родные брат и сестра. Я сама видела - целуются... фуй, какая гадость!

    - И, матушка Анна Лукьяновна! Венец все прикроет!.. Да что мы здесь уселись? Пойдемте-ка лучше в галантерейный ряд, здесь бог знает что за народ ходит.

      Соседки мои, продолжая меж собой разговаривать, пошли прочь от книжной лавки, и я остался один. Как теперь помню, какое странное впечатление произвело на меня это неожиданное открытие: первое ощущение вовсе не походило на радость, я испугался, сердце мое сжалось, слезы готовы были брызнуть из глаз. "Я не брат Машеньке, мы почти но родня! Боже мой!.. Но я могу на ней жениться, мы вечно будем вместе, она не выйдет замуж за какого-нибудь чужого человека - этот злодей не увезет ее за тридевять земель... не станет требовать, чтобы она любила его более меня... Нет! Тогда уж никто нас не разлучит?.." Все эти мысли закипели в голове моей, заволновали кровь в жилах, овладели душою, все понятия мои перемешались, прошедшее, настоящее, будущее - все слилось в какую-то неясную идею о неизъяснимом счастии, о возможности этого счастия, и в то же время страх, которого я описать не могу, это безотчетное чувство боязни при виде благополучия, которое превосходит все наши ожидания, которому и верить мы не смеем, обдало меня с ног до головы холодом. Я держал книгу по- прежнему перед собою, перевертывал листы, глаза мои перебегали от одной строчки к другой, но я ничего не понимал, ничего не видел, все слова казались мне навыворот, и, чтоб найти смысл в самой обыкновенной фразе, я перечитывал ее по нескольку раз сряду.

    - Ну что, сударь! - спросил меня купец. - Нравятся ли вам эти книжки?

    - Очень, - ответил я, не смея поднять кверху глаза.

    - Прикажете завернуть?

    - Нет-с! Теперь не надо. Возьмите ее. Боже мой! Как жарко!

    - Нет, кажется, здесь довольно прохладно!

    - Не знаю, а мне что-то очень душно.

    - Здравствуй, братец! - раздался подле меня пленительный голос Машеньки. - А мы уж тебя искали, искали!

      Я спрыгнул с прилавка, Машенька взяла меня за руку и наклонилась, чтоб поцеловать в щеку. Я вспыхнул и отскочил назад.

    - Что это такое? - вскричала с удивлением Машенька. - Что ты, братец?

    - Ничего, Машенька, ничего!

    - Да что ж это значит?

    - Молчи, пожалуйста! - сказал я вполголоса. - Я все тебе расскажу.

    - Что вы это? Уж не ссоритесь ли? - спросила Авдотья Михайловна, рассматривая полный месяцеслов, который лежал на прилавке.

    - Не знаю, маменька, братец что-то...

    - Замолчи, бога ради! - шепнул я, дернув за руку Ма шеньку.

    - А! Вы все здесь? - сказал Иван Степанович, подойдя к нам с двумя помещиками, из которых один был близким нашим соседом. - Вы, барыни, ступайте домой в линее, а мы пойдем теперь на конную, ты, Саша, - продолжал он, обращаясь ко мне, - охотник до лошадей, пойдем вместе с нами.

    - А как же вы домой? - спросила Авдотья Михайловна.

    - Пешком, матушка!

    - Такую даль!

    - Ох вы барыни, барыни! Вам все страшно. Эка даль: версты полторы! Добро, добро! Ступайте с богом а мы уж дойдем как-нибудь. Да где ваши люди? Егор - здесь, а Филька где?

    - Ушел куда-то.

    - Ну так и есть! Верно, в кабаке.

    - Нет, Иван Степанович! Он нынче не пьет, а так, зазевался где-нибудь, да мы доедем и с одним человеком.

    - Хорошо, хорошо! Ступайте же!

      Иван Степанович посадил в линею жену и дочь, а сам вместе со мною и двумя своими приятелями отправился пешком на конную. Мы ходили уже около часу по площади, пересмотрели лошадей пятьдесят, и мне под конец сделалось бы очень скучно, тем более что я горел нетерпением переговорить с Машенькой, если б меня не забавляли время от времени разные ярмарочные сцены, в которых особенно отличались цыгане. Надобно было видеть, с каким искусством эти природные барышники надували русских мужичков, несмотря на их сметливость и догадку. При мне один цыган продал крестьянину кривую лошадь, он так проворно повертывал ее здоровым глазом к мужику, так кстати под хлестывал кнутом и заставлял становиться на дыбы, когда покупщик заходил с слабой стороны, что ему не удалось ни разу взглянуть на дурной глаз. Другие цыгане стояли кругом и кричали во все горло: "Экий конь, экий конь! Эва, грудь-то какая! Вали смело сто пудов на телегу! А ноги-то, ноги! Вовсе бабок нет!.. Всем взяла!.. Богатый конь!.. Редкостная лошадь..." Мужичок вытащил из-за пазухи свою мошну, да, на его счастье, какой-то мещанин вклепался в эту лошадь, привел полицейского, и цыган вынужден был, в доказательство своей невинности, объявить, что у его клячи на правом глазу бельмо, тогда как, по словам мещанина, украденная лошадь была со здоровыми глазами.

      Иван Степанович, не найдя себе по нраву коня, сбирался уже домой, как вдруг подошел к нам Александр Андреевич Двинский.

    - Здравствуйте, господа! - сказал он. - Пойдемте-ка, я вас потешу русской забавою. Вот тут на площади кулачный бой, стена на стену, здешние посадские - против фабричных и дворовых.

    - Не люблю я этой забавы! - сказал мой опекун. - Ну что хорошего? Стравят людей, как собак, тот без глаз, у того рыло на сторону - за что?

    - Экий ты, братец, какой! Да в том-то и есть наше русское удальство: сам без ребра, да зато и у другого зубов во рту не осталось. Нет! Люблю эту потеху, и у древних римлян были подобные забавы, да еще почище нашего: их гладиаторы бились не на живот, а на смерть.

    - Да что в этом хорошего?

    - А вот попробуй посмотри, так, может статься, у самого разыграется кровь молодецкая. Пойдем-ка, пойдем!

      Мы вышли на простор, и перед нами открылась часть площади, на которой стояли одна против другой две густые толпы народа, в каждой было человек по пятидесяти, с открытыми головами и в больших кожаных рукавицах. Посреди этих двух противных сторон дюжины две мальчишек, как застрельщики перед колоннами, дрались врассыпную, таскали себя за волосы и тузили друг друга без всякого милосердия, многие из них были уже с разбитыми носами и ревели в неточный голос. Понемногу от каждой стены стали отделяться бойцы покрупнее, в разных местах завязались отдельные единоборства, мальчишки рассыпались врозь, и через несколько минут началась общая свалка.

    - Ай да фабричные! - вскричал Двинский. - Ай да дво ровые! Как они душат посадских! Смотри-ка, смотри! Кто это впереди?.. Так варом всех и варит!.. Ну, молодец!.. Эге! Как он их лущить начал!.. Экий чудо-богатырь! Смотри, смотри!.. Словно снопы, так и валятся!

    - Что это? - сказал Иван Степанович. - Да это, никак, Филька.

      В самом деле, этот отличный боец был тот самый слуга, которого отсутствие заметил мой опекун, отправляя Авдотью Михайловну домой.

    - Ну, так и есть! - продолжал Иван Степанович, - Точно Филька! Эка бестия!.. Опять месяц проходит с подбитыми глазами! Вот я его, каналью!

    - Что ты, любезный? - вскричал Алексей Андреевич Двинский. - Да этот Филька у тебя хват детина! Гляди, какой сокол - так и бьет с налету!.. Ну!!! Сломили, погнали посадских!.. Конец! Не долго же они держались, видно, ка лачника Бычурина с ними нет: тот постоял бы за себя.

      Алексей Андреевич сел на свои беговые дрожки, а мы отправились пешком; завернули по дороге напиться чаю к одному старинному приятелю моего опекуна, и когда пришли наконец домой, то первый предмет, который кинулся нам в глаза в передней, был изорванный, избитый и растерзанный Филька. Он стоял, однако же, довольно бодро перед хозяином дома, который расспрашивал его о всех подробностях кулачного боя.

    - Как ты смел, негодяй!.. - сказал мой опекун, бросив грозный взгляд на знаменитого бойца, у которого все лицо было на сторону.

    - Полно, братец! - прервал Двинский. - Не тронь его! Ну! - продолжал он, обращаясь к Фильке. - Так ты с первого раза сбил с ног Антона-кузнеца?.. Молодец! Эй, дайте-ка ему чарку вина!

    - Пошел, дурак! - закричал Иван Степанович. - Примочи чем-нибудь свою рожу! На что похож? Образа нет человеческого! Животное!

    - Пойдем, пойдем! - сказал Двинский. - Я велю отпустить ему склянку живой воды: помочит денька два-три, так все затянет.

    - Что это, Филипп? Как тебя разбили? - сказал я, приостановясь на минуту и смотря с ужасом на изуродованное лицо Фильки.

    - Эх, сударь, не удалось бы этим посадским заглянуть мне в харю, кабы сам не сплоховал.

    - Да что ж ты сделал?

    - Куражился больно, сударь! Как посадские побежали, так я вошел в такой азарт, что свету Божьего невзвидел. Наша стена давно-давным остановилась, а я вдогонку, один, ну-ка подбирать остальных, благо руки расходились - щелк да щелк! То того, то другого - любо, да и только! Глядь назад, ахти! Один как перст! Смотрю - все ко мне! Ну, беда! Вот я, не будучи глуп, и бряк оземь да и кричу: "Шабаш, ребята! Лежачего не бьют!" - "Да мы лежачего бить не станем! - сказал какой-то мужчина аршин трех росту, которому я вдогонку шею-то путем накостылял. - Эй, ребята, сюда!" Вот человек пять уцепились за меня, подняли молодца на ноги, приставили к забору, да ну-ка обрабатывать! Ах ты господи! Небо с овчинку показалось! Катали, катали! Насилу вырвался!

    - Бедняжка! Как они тебе лицо-то избили.

    - И, сударь, рожа ничего, заживет! А вот под бока-то они мне насовали, черти! Вздохнуть нельзя!

      Я вошел в гостиную. Авдотья Михайловна играла с хозяйкою в пикет, Двинский схватился с моим опекуном в шахматы, а Машенька сидела, надувшись, поодаль от всех. Когда глаза ее встретились с моими, она отворотилась и взяла в руки книгу, которая лежала на окне.

  

      IV

      ДОМАШНИЙ ТЕАТР ГРИГОРИЯ ИВАНОВИЧА РУКАВИЦЫНА

  

      Я думаю, ни о чем не было так много писано и говорено, как об этом чувстве, которое мы называем любовью, - а что такое любовь? Все прочие душевные свойства: дружба, милосердие, благодарность, сострадание, - имеют какой-то определительный смысл, но любовь? Любит ли мать своих детей, когда готова броситься за них в огонь и в воду? Любит ли жена мужа, когда, потеряв его, зачахнет с горя и сойдет вслед за ним в могилу? Любит ли брат сестру, когда идет стреляться в трех шагах с человеком, который осмелился оскорбить ее? Любили ли свое отечество Минин и Пожарский, готовясь с радостью положить за него свои головы? Любил ли свое создание, теперешнюю Россию, великий Петр, этот гигант и телом и душою, когда под Прутом, окруженный со всех сторон в несколько раз сильнейшим врагом, он написал сенату не признавать его царем и государем и не исполнять его собственноручных указов, если он попадется в плен к неприятелю? Всякий согласится, что все эти различные виды любви, доведенной до высочайшей степени, любовь к отечеству, любовь матери к детям, брата к сестре и, наконец, тревожная, пламенная страсть любовника к той, которую выбрало его сердце, выражаются всегда одним и тем же: беспредельным и безусловным самоотвержением и, несмотря на это сходство, не имеют ничего общего между собою. Лишать себя всех удовольствий для минутной прихоти другого, жертвовать для благополучия его благом собственной своей жизни и не видеть в этом никакой жертвы - одним словом, быть совершенно счастливым не своим, а его счастьем, - мне кажется, больше этого любить не можно? Я точно так любил Машеньку, называя ее сестрою, теперь, когда узнал, что мы почти чужие, что она может выйти за меня замуж, я не стал любить ее более прежнего - это было невозможно, но чувствовал, что люблю ее совсем иначе. За несколько часов я почти не замечал, что Машенька прекрасна, а теперь не мог смотреть на нее без восторга. Бывало, я обращался с нею так свободно, поверял ей все, что приходило мне в голову, или, лучше сказать, не говорил с нею, а мыслил вслух, теперь я вдруг стал застенчив и робел перед нею, ну, право, более, чем перед самим губернатором! Минут десять собирался я с духом и не мог решиться заговорить с нею, наконец подошел и спросил робким голосом, что она читает?

    - Календарь, - отвечала Машенька, продолжая перебирать листы.

    - Приятное занятие.

    - Что ж делать, когда другого нет. Мы оба замолчали.

    - Машенька! - шепнул я, взяв ее за руку, - Ты на меня сердишься?

    - Конечно, сержусь. Зачем в рядах вы не хотели меня поцеловать?

      Вы! Странное дело, до моей прогулки на ярмарку, это вы разогорчило и разобидело бы меня до смерти, а теперь - не знаю почему - это переменное словцо вы показалось мне даже приятным.

    - Послушай, Машенька, - сказал я, - ты напрасно на меня сердишься, как можно нам целовать друг друга: мы уже не дети.

    - Так что ж?

    - Это неприлично.

    - Неприлично!.. Да разве я тебе не сестра?

    - Нет, Машенька.

    - Ну, конечно, не родная, но, мне кажется, двоюродные сестры целуют своих братьев.

    - Да кто тебе сказал, что мы двоюродные?

    - Ах боже мой! Да какие же?

    - Мы почти совсем не родня с тобою.

    - Не родня! - повторила Машенька, и я чуть не вскричал от ужаса: в ее розовых щеках не осталось ни кровинки, губы посинели, а рука, которую я держал в моей руке, вдруг сделалась холодна как лед. - Не родня! - продолжала она еле слышным голосом. - Ах, братец, как ты испугал меня! Ну можно ли так глупо шутить.

    - Успокойся, Машенька! - сказал я. - Да и чего ты ис пугалась? Ну да, конечно, мы не родня, я могу на тебе же ниться, а ты можешь выйти за меня замуж.

      Машенька вздрогнула, ее бледные щеки запылали, она вырвала из моей руки свою руку и почти в то же самое время, протянув ее опять, сказала с улыбкой:

    - Теперь я вижу, братец, ты шутишь.

    - Право, не шучу.

    - Да полно, перестань.

    - Клянусь тебе, это правда.

    - Какой вздор, и как тебе пришло в голову...

    - Не мне, Машенька, я об этом никогда не думал.

    - Так с чего же ты взял?..

    - А вот послушай!

      Тут я пересказал ей слово в слово разговор, который так нечаянно подслушал на ярмарке. Машенька задумалась.

    - Нет! - сказала она после минутного молчания. - Это быть не может, ты, верно, ошибся. Послушай, братец, хочешь ли, я спрошу об этом у маменьки?

    - И ты думаешь, она скажет тебе правду?

    - А почему же нет?

    - Да если нам до сих пор никогда не говорили об этом, так, верно, и теперь не скажут. Может быть, на это есть причины, которых мы не знаем.

    - Да, да, в самом деле!.. А кто были эти дамы?

    - Я уже говорил тебе, что когда они сидели на прилавке, так мне за кучею книг нельзя было их видеть.

    - Знаешь ли что? Мне кажется, они тебя заметили и хотели посмеяться над тобою.

    - Да если я их не видел, так и они не могли меня видеть.

    - Не приметил ли ты, по крайней мере, как они были одеты?

    - Да!.. Я очень об этом думал!.. Однако ж, постой! Так точно!.. На одной из них был чепчик с розовыми лентами и голубыми цветами.

    - Это Анна Саввична Лидина! - вскричала Машенька. - Я познакомилась и очень подружилась с ее дочерью... О! Феничка мне все скажет! Я попрошу ее, чтоб она спросила свою маменьку, правда ли, что мы не родня, и ты увидишь, братец... Погоди, погоди!.. Ах, как легко тебя одурачить!

      Машенька очень развеселилась, беспрестанно говорила мне:

    - Так вы, сударь, хотите на мне жениться? - и умирала со смеху.

    - Тьфу ты, благодарствуй! И вторую проиграл! - вскричал Двинский, оттолкнув с досадою шахматную доску. - Ну! Или ты, Иван Степанович, понаторел у себя в деревне, или я больно плохо стал играть. Однако ж не пора ли вам, барыни, одеваться? - продолжал он, взглянув на своего эликота. - Без пяти минут семь! Авдотья Михайловна! Ведь вы, кажется, также со всем семейством приглашены сегодня в театр к Григорию Ивановичу Рукавицыну?

    - Да, он просил нас - и в театр, и в вокзал! - отве чала Авдотья Михайловна.

    - Так ступайте же, наряжайтесь! В семь часов к нему весь город съедется.

    - Мы последние два короля доиграем завтра, - сказала хозяйка, вставая.

      Через полчаса мы отправились к Григорию Ивановичу Рукавицыну. Его деревянный дом, один из лучших в Дворянской улице, занимал с своим садом, двором и всеми принадлежностями почти целый квартал. Когда мы вошли, то перед нами открылась бесконечная амфилада низких комнат, не убранных, а, лучше сказать, заваленных различной мебелью. Народу было множество, и мы едва могли добраться до хозяина, который в угольной, обитой китайскими обоями, комнате, принимал гостей. Мы только что успели с ним раскланяться, как он, подав с низким поклоном руку губернаторше, пригласил всех идти за собою в мезонин, в котором устроен был театр. Господи! Какая началась давка, а особливо по узкой лестнице, когда все гости бросились толпою вслед за хозяином. Губернаторшу и дам пустили вперед, но зато мужчины стеснились так в дверях театра, что у председателя уголовной палаты оборвали на фраке все- пуговицы, а одного советника губернского правления совсем сбили с ног и до того растрепали, что он должен был уехать домой. Наконец кое-как все гости вошли в театр и разместились по лавочкам. Разумеется, я попал на самую заднюю. С одной стороны подле меня пыхтел толстый помещик в замасленном кафтане, с отвислым подбородком, раздутыми щеками и преогромной лысиною. Он беспрестанно протягивал чрез меня свою толстую лапу и нюхал табак у другого моего соседа, маленького человечка, тщедушного, с длинным острым носом и лицом, которое с профиля походило почти на равносторонний треугольник. Если вам случалось видеть ученых чижей или канареек, одетых по- человечески, то вы можете себе составить довольно верную идею об этом господине, который, к довершению сходства, прятал в толстый галстук свою бороду и, выставляя наружу один нос, не говорил, а пищал каким-то птичьим голосом.

      Не имея никакого понятия о театре, я смотрел с большим любопытством на сцену и на опущенный занавес, на котором написано было что-то похожее на облака или горы, посреди них стоял, помнится, на одной ноге, но только не журавль, однако ж и не человек, а, вероятно, Аполлон, потому что у него в руке была лира. Пока музыканты играли увертюру, между моими соседями з