Загоскин Михаил Николаевич - Искуситель

Старик начинает кричать, шуметь, предает ее проклятию, с ним делается дурно, потом он приходит в себя, плачет, импровизирует ужасные монологи, просит у жены прощенья, становится перед ней на колени. Но Софья женщина с характером, она говорит пречувствительные речи, а все-таки не хочет с ним остаться и просит позволенья уехать с французом. Наконец великодушный муж соглашается, закладывает карету, и добродетельная супруга отправляется с мосье Летьен в брянские леса. Все это, как изволите видеть, очень натурально, но конец еще лучше. Жить вечно в лесу вовсе не забавно: француз начинает скучать и от нечего делать волочится за Парашею, горничной девушкою Софьи. Барыня замечает, ревнует, француз крадет у нее десять тысяч рублей и уговаривает Парашу бежать с ним в Москву. Софья их подслушивает, кидается на француза, режет его ножом, потом сходит с ума, бегает по лесу, раз говаривает с бурными ветрами и кричит: "Моря, пролейтесь!" Подлинно сумасшедшая! Ну, какие моря в брянских лесах? К концу довольно длинного монолога, который напоминает сначала Шекспира "Царя Лира", а под конец его же "Макбет", Софья подбегает к реке, кричит: "Вода, вода!" - бросается с берега и тонет.

      Однажды, это уж было зимою, часу в девятом вечера, я заехал к Днепровским. Мужа не было дома, несмотря на ужасную вьюгу и мороз, он отправился в Английский клуб. Падина была одна. Она сидела задумавшись перед столиком, на котором лежала разогнутая книга, мне показалось, что глаза у нее заплаканы.

  - Что с вами? - спросил я. - Вы что-то расстроены?

  - Так, ничего! - отвечала Надина. - Я читала...

  - Софью? - сказал я, заглянув в книгу.

  - Да. Странное дело, я знаю наизусть эти прелестные сцены и всякий раз читаю их с новым наслаждением.

  - Чему же вы удивляетесь? Одно посредственное теряет вместе с новостию свое главное достоинство, но то, что истинно, превосходно...

  - Поверите ли? - продолжала Надина. - Мой муж, которого я уговорила прочесть этот драматический отрывок, говорит, что в нем нет ничего драматического, что пошлый злодей Летьен походит на самого обыкновенного французского парикмахера, что Софья гадка, что муж ее вовсе не жалок, а очень и очень глуп. Боже мой! До какой степени может человек иссушить свое сердце! То, что извлекает невольные слезы, потрясает нашу душу, кажется ему и пошлым и смешным? Я уважаю Алексея Семеновича: он очень добрый человек и любит меня столько, сколько может любить, но, согласитесь, Александр Михайлович, такое отсутствие всякой чувствительности в человеке, с которым я должна провести всю жизнь мою, ужасно! На этих днях мы смотрели с ним драму "Ненависть к людям и раскаянье": я обливалась слезами, в креслах все плакали, а мой Алексей Семенович...

    - Неужели зевал?

    - Хуже! Вздумал утешать меня и сказал почти вслух: "Да полно, друг мой, не плачь! Ведь это все выдумка!" К счастью, в ложе подле нас сидела княгиня Вельская, - вот та, что в разводе с мужем, - она зарыдала так громко, что никто не расслышал его слов. Бедная Вельская! Для нее горесть и отчаяние Эйлалии были вовсе не выдумкою. Под конец ей сделалось дурно, ее вынесли из театра. Ах, как жалка эта женщина! Вы ее знаете?

    - Да, я что-то слышал, кажется, она убежала от своего мужа.

    - Но вы не знаете всех обстоятельств: это целый роман. Жертва обольщения и непреодолимой страсти, она сохнет, страдает здесь в Москве, в то время как ее бездушный муж живет преспокойно в Костроме и не хочет никак с нею помириться!.. Чудовище!..

    - Мне кажется, - сказал я шутя, - этот муж до некоторой степени извинителен.

    - И, полноте! - вскричала Надина. - Я еще поняла бы это, если б он, как Мейнау, возненавидел людей, скрылся в какую-нибудь пустыню, а то нет! Он служит губернским предводителем, дает пиры и растолстел так, что гадко смотреть!

    - Скажите пожалуйста!

    - Вы смеетесь, Александр Михайлович? Вам вовсе не жаль этой бедной Вельской? Вот участь всех женщин, которые умеют сильно чувствовать и любить! Ну, пусть ханжи и лицемерки преследуют их своим злословием, но мужчины?.. Да знают ли эти строгие судьи, что такое жить в вечной борьбе с самой собою?.. Знаете ли вы, что любовь для женщины все? Эта любовь заменяет для нее все сильные ощущения, все страсти, которые попеременно владеют душою мужчин. Для вас есть слава, знаменитость, бессмертие, для вас открыт весь свет - служба, рассеянье, свобода, - все поможет вам исцелиться от любви; но это еще ничего: когда мужчина хочет победить страсть свою, то должен бороться с одним собою, он может убегать случая быть вместе с той, которую любит, и если захочет, то никогда не встретится с нею, а бедная женщина!.. Мы с вами только друзья, Александр Михайлович, но представьте себе, - это одно предположение, - вообразите, что мы страстно любим друг друга, и тогда скажите мне: где найду я защиту от вас и от самой себя? Я не стану принимать вас, но могу ли я запретить вам казаться мне на глаза? Кто помешает вам преследовать меня везде, встречаться со мною на каждом шагу? Вас не связывают ни строгие обязанности, ни приличия света, вы не стыдитесь, вы даже не скрываете любви своей - вы мужчина. Когда в тишине ночи, тайком от всех, я буду стараться залить горькими слезами этот стон, который пожирает мою душу, когда после необычайных усилий мне удастся забыть на минуту ваш милый образ, который не покидает меня ни днем, ни ночью, когда я начинаю уже благодарить бога за то, что он возвратил мне спокойствие, - вы снова являетесь передо мною, и снова этот ад - нет! этот рай, но недоступный, но созданный не для меня - представится моему воображению, воскреснет в моем сердце, а все это для того, чтоб снова растерзать его на части! Я женщина, Александр Михайлович! Я не приду говорить вам первая о любви своей, вам только стоит быть недогадливым, и эта страсть навсегда останется для вас тайною, но вы... вам это позволено, вы можете даже притворяться, играть комедию, всклепать на себя любовь, которую вовсе не чувствуете, - вы мужчина. Обвиняйте же после этого бедную Вельскую, кляните ее за то, что она видела отчаянье того, кто был мечтою всей ее жизни, и не могла сказать ему: "Я не люблю тебя!"

      Никогда еще Надина не была так прелестна! Я слушал ее с восторгом.

    - Скажите мне. Надежда Васильевна, - спросил я, - как с такой пламенной душою, с такой способностью любить страстно, вы могли...

      Я остановился.

    - Договаривайте! - сказала Надина. - Вы хотите сказать, как я могла выйти замуж за Алексея Семеновича?

    - Признаюсь, это для меня совершенная загадка. Наши бабушки не смели, да и не могли выбирать себе женихов. Живя всегда взаперти, они должны были поневоле верить на слово какой-нибудь подкупленный свахе и во всяком случае повиноваться беспрекословно воле родителей, но теперь...

    - Теперь! - прервала с жаром Надина. - Да разве убеждения и просьбы отца и матери не те же приказания? Разве мнение света, семейственные обязанности и приличия не те же четыре стены, которыми ограничивалась свобода наших бабушек? Для вас это непонятно, Александр Михайлович, да и как понять мужчине эту женскую неволю, которую все согласились называть свободою? Не правда ли, мы царствуем в обществе? Мы приказываем, а вы повинуетесь? Но вы, покорные рабы, делаете все, что вам угодно, а мы, самовластные царицы, должны всегда делать то, чего хотят другие. Зачем я вышла за Днепровского?.. Меня хотели пристроить, Александр Михайлович! Понимаете ли, пристроить, то есть дать право жить своим домом, принимать у себя гостей, делать визиты одной, носить чепчик и называться дамою. Вы видите, во всех этих причинах моего замужества и речи нет о том, буду ли я счастлива с тем, кто назовет меня своей женою.

    - Но, по крайней мере, сердце ваше было свободно? Когда вы вышли замуж, вы не любили никого?.. Вы молчите, - продолжал я, - быть может, вопрос мой слишком нескромен?..

    - О, нет! - сказала Надина. - Но я не знаю, как вам отвечать. Да, я была равнодушна ко всем мужчинам, и если предпочитала тех, с которыми была знакома, так это потому, что они чаще других танцевали со мною и я могла разговаривать с ними свободнее, чем с каким-нибудь незнакомым кавалером, которому подчас бедная девушка не знает, что и от вечать. Конечно, в числе моих знакомых были и такие, которые нравились мне своей наружностью, умом, но я любила их точно так же, как мы любим хорошие картины и умные книги, с тою только разницей, что из этих красавцев и умников мне нельзя было составить для себя ни картинной галереи, ни библиотеки, следовательно, я их любила даже менее, чем книги и картины, которые принадлежали мне. Одним словом, решительно все мужчины, которых я видела, не оставляли никакого впечатления в душе моей.

    - Итак, вы никого не любили до вашего замужества?

    - Нет, Александр Михайлович, я не хочу вас обманывать. Смейтесь надо мною, если хотите, а я скажу вам всю правду: я любила существо, созданное моим воображением. Сердце мое говорило, что этот идеал не мечта, что он существует, я не знала, встретимся ли мы когда-нибудь в этой жизни, но не сомневалась, что и он тоже тоскует обо мне. "Какая наивность!" - подумаете вы. Да, Александр Михайлович, я точно была ребенком, жалким, смешным ребенком, я не могла создать наружного образа, который не существовал бы в природе, следовательно, могла и встретиться с моим идеалом. Но как смела я надеяться, что он также мечтает обо мне, также ждет с нетерпением этой встречи и будет смотреть равнодушно на всех женщин до тех пор, пока не встретится со мною? Одна из моих приятельниц так ясно доказала мне безумие этой надежды, что я решилась исполнить волю моих родных, вышла замуж, и даже предпочла всем женихам Алексея Семеновича. Мне не нужно было его обманывать: он почти втрое меня старее, следовательно, не мог и требовать от меня ничего, кроме дружбы.

    - А ваш идеал, Надежда Васильевна? Вы никогда с ним не встречались?

    - К чему желать мне этой встречи? Я принадлежу другому. Это вовсе не ответ на мой вопрос, Надежда Васильевна.

    - Ах, Александр Михайлович! Было время, когда я каждую ночь засыпала с утешительной мыслью: быть может, завтра мы встретим друг друга. Но теперь!.. Конечно, я могла бы еще быть счастлива, совершенно счастлива, если б он, встретясь со мною, захотел понять любовь мою, если б он постиг вполне это чувство, в котором нет ничего земного. Днепровскому я отдала мою руку, я клялась быть верной женою и сдержу свое обещание, но ему - о, с каким бы наслаждением я отдала ему свое сердце, свою душу, все по мышления свои!.. Я жила бы его жизнью, он был бы моей судьбою, его ласковый взгляд - моим блаженством, его улыбка - моим земным раем! Здесь мы были бы счастливы, а там - вечно неразлучны!

      Днепровская замолчала. Все мои чувства были очарованы, все прошедшее изгладилось из моей памяти, да, я должен признаться, в эту минуту я принадлежал совершенно Надине.

    - Но зачем себя обманывать? - продолжала она, не отнимая руки, которую я прижимал к груди моей. - Оно прошло, это время детских надежд и заблуждений! Мужчина с непорочным сердцем, мужчина, способный понять эту пламенную страсть души, это чувство, в котором все чисто, как чисты ясные небеса... Нет, нет! Этот идеал еще менее возможен, чем тот, о котором я некогда мечтала!..

    - Надина!.. - вскричал я.

    - Жена в диванной? - раздался за дверьми голос хозяина. Надина вскричала и побежала навстречу к своему мужу.

    - Здравствуй, мой друг, здравствуй! - сказал Днепровский, входя в диванную. - Здравствуйте, Александр Михайлович! Бога ради, Наденька, чаю скорей, чаю! Я совсем замерз!

      Днепровская позвонила в колокольчик.

    - Если б ты знала, - продолжал Алексей Семенович, повалясь в вольтеровские кресла, - какие были со мною приключения! Представь себе: только я приехал в клуб, стал скидать шубу, хвать - поздравляю! - и кошелек и книжку с деньгами, все забыл дома! Что будешь делать? Скорей назад!.. Откуда ни возьмись, приятель ваш, барон Брокен. "Куда?.. Зачем? Помилуйте! Да на что вам деньги? Берите у меня, сколько вам угодно". Ты знаешь, мой друг, что я этого терпеть не могу. Я отказался, барон стал меня уговаривать, а там заговорил о том, о сем, слово за слово, да продержал меня с полчаса в передней. Умный человек этот барон - очень умный, а такой болтун, что не приведи господи! Уж он меня маял, маял, насилу вырвался! Лишь только я вышел на улицу, вдруг из переулка какой-то сорванец на лихой тройке шмыг прямо на возок! Его ...... попала между моих коренных, мои лошади начали бить, его также, а там уже я ничего и невзвидел, знаю только, что очутился на Дмитровке и что мой возок лежит на боку. Я кое-как из него выполз... глядь: господи боже мой! - упряжь перепутана, дышло пополам, человека нет, кучер бежит позади, один форейтор усидел на лошади! Что делать? Дожидаться долго, дай возьму извозчика. Как на смех, ни одного! Авось встречу какого-нибудь Ваньку... Иду - нет как нет! Ну, словно сговорились! Поверишь ли, вплоть до дому все шел пешком, да уж зато как и передрог! Холод, ветер, эта дурацкая медвежья шуба запахнуться не хочет, топырится в стороны - смерть, да и только! Ах, матушка, скорей чаю! Бога ради, скорей! Дай душу отвести!

    - Сейчас подадут, - сказала Надина, - а ты меж тем сядь поближе к камину - вот так! Бедняжка! В самом деле, как он озяб!..

      Через несколько минут подали чай, и, когда Днепровский совсем обогрелся, Надина спросила, не прикажет ли он заложить сани или другую карету?

    - Нет, моя душа! - вскричал хозяин. - Теперь ни за что не поеду. Ты не можешь вообразить, какая погода. Пусть себе князь Андрей Ильич играет с кем хочет, а я слуга покорный!.. Постой!.. Мне кажется, я слышу голос барона?.. Что это ему вздумалось?

      Днепровский не ошибся: это точно был барон.

    - Что с вами сделалось, Алексей Семенович? - сказал он, войдя в комнату. - Поехали на минуту и вовсе пропали. Уж не вы ли, Надежда Васильевна?

    - Нет, барон, - прервал хозяин, - я сам не хочу ехать, меня разбили лошади.

    - Что вы говорите?.. Однако ж вы не ушиблись.

    - Слава богу, нет, но так прозяб, так устал, идучи пешком домой, что теперь ни за какие блага в мире не тронусь из комнаты.

    - А ведь я к вам послом: князь Андрей Ильич...

    - Без меня не может составить своей партии в три и три? Да воля его, а я сегодня с ним не игрок.

    - Сжальтесь над бедным князем! Вы знаете, он ни в бостон, ни в рокамболь не играет.

    - Уж это не мое дело.

    - Сделайте милость, поедемте! Я в четырехместной карете: вам будет и тепло и спокойно. Вы не можете вообразить, как тоскует бедный князь, на месте не посидит, ходит из комнаты в комнату и от нечего делать выпил две кружки сельтерской воды, того и гляди, примется за третью. Что вы, уморить, что ль, его хотите?

    - Нет, барон, ни за что не поеду.

    - Решительно?

    - Решительно.

    - Ну, если так, позвольте же и мне у вас остаться.

    - Милости просим.

    - Не хотите ли, Алексей Семенович, в пикет?

    - Очень рад! Эй, малый! Стол, карты.

    - Да не лучше ли нам сесть в гостиной?

    - И здесь хорошо.

    - Там лучше: пикетная игра требует большого внимания, а здесь Надежда Васильевна начнет разговаривать с Александром Михайловичем о своем Карамзине, пойдут споры, заслушаешься, снесешь четырнадцать, пропустишь карт-бланш... Нет, право, Алексей Семенович, сядемте лучше там!

    - Пожалуй! По мне, все равно. Барон и Днепровский сели играть в гостиной, а я остался опять вдвоем с Надиной, но минута очарования прошла: я совершенно опомнился. Напрасно Днепровская старалась приметным образом начать снова прежний разговор - я не понимал, чего она хочет. Стал говорить о французской словесности, о драмах Коцебу, о новом романе Августа Лафонтена. Надина слушала меня с задумчивым и рассеянным видом, потом стала жаловаться на головную боль и часу в одиннадцатом ушла на свою половину, оставив меня, барона и Днепровского ужинать втроем.

      Я приехал домой гораздо за полночь. Мой слуга спал крепким сном в передней и не вышел меня встретить со свечою. Идя ощупью по лестнице, я как-то оступился и зашиб правую ногу. Сгоряча мне показалось, что это ничего, но часа через два боль до такой степени усилилась, что я должен был послать за доктором.

  

      III

      ДРУЖЕСКАЯ ПЕРЕПИСКА

  

      Во всю ночь я не мог заснуть ни на минуту и на другой день, несмотря на скорое пособие врача, мне не только нельзя было встать с постели, но и даже не мог притронуться к больной ноге. Я не чувствовал никаких лихорадочных припадков, голова моя была свежа, и когда я лежал спокойно, то и нога не очень меня тревожила, следовательно, я мог свободно думать, размышлять, вспоминать о прошедшем и поверять на просторе собственные мои чувства. Я не мог в них ошибаться. Днепровская пленяла меня своим умом и красотою, любовь ее льстила моему самолюбию, но я любил одну Машеньку, и каждый раз, когда оставался наедине с собою, эта любовь с новой силою оживала в душе моей. Когда я был розно с Надиною, то постигал возможность и расстаться с нею, и забыть ее навсегда, но расстаться с Машенькою, истребить эту первую любовь из моего сердца, забыть ее - о, нет! - я чувствовал, что это совершенно невозможно. Последний разговор мой с Надиною не выходил у меня из головы. Она любила меня, в этом я давно уже не сомневался, но я надеялся, что у нас никогда не дойдет до объяснения, а вчера она почти призналась мне в любви своей, и я сам - что грех таить! - готов был поклясться у ног ее, что люблю ее страстно... Да, я точно это чувствовал, по крайней мере, в ту минуту, когда прижимал ее руку к моей груди и она шептала своим очаровательным голосом: "Здесь мы были б счастливы, а там вечно неразлучны!" Что, если б Днепровский несколькими минутами позже воротился домой?.. От одной этой мысли меня обдавало холодом. Конечно, князь Двинский стал бы смеяться надо мною, барон постарался бы доказать, что все эти клятвы в вечной любви, как следствие минутного восторга и какого-то морального опьянения, ничем нас не обязывают, но я думал совсем иначе. Отец моей невесты, прощаясь со мною, сказал, что тот, кто обольстит невинную девушку или разведет мужа с женою, никогда не будет его сыном. Эти слова врезались в мою память. Я знал, что мой опекун сдержит свое слово, что он будет неумолим, и, признаюсь, начинал чувствовать вполне всю опасность моего положения.

      Прошло дней десять, а я все еще не мог вставать с постели. Барон навещал меня каждый день, сидел со мною часов до пяти сряду и сделался под конец совершенно необходимым для меня человеком. Мало-помалу я начал свыкаться с его образом мыслей, разделять его понятия о разных предметах и перестал пугаться его философии. Хотя барон не успел сделать из меня решительно вольнодумца, но сильно поколебал все прежние мои верования, и я не чувствительно дошел до того, что иногда умничал и философствовал не хуже его, то есть порол такую дичь, что и теперь как вспомню об этом, так мне становится и совестно и стыдно.

      Однажды барон приехал ко мне часу в десятом вечера.

    - Ну что? - сказал он, садясь подле моей постели. - Как ты себя чувствовал?

    - Я совершенно здоров, и если б только мог ступать на ногу...

    - А ты все еще не можешь?

    - Не могу.

    - Прошу покорно!.. Ну, если это продолжится еще месяца два?..

    - Два месяца? Что ты! Я с тоски умру.

    - И, полно, не умрешь! Ты очень великодушно переносишь это несчастье, но бедная Надина!.. Начинаю за нее бояться, она так исхудала, что на себя не походит. Как эта женщина тебя любит!

    - Послушай, барон! - прервал я. - Что тебе за охота говорить беспрестанно об этой любви, которую я не должен да и не могу разделить, не потому, чтоб я считал это за какое-нибудь ужасное преступление, - прибавил я, заметив насмешливую улыбку барона, - о, нет! Но ты знаешь, чего я боюсь.

    - Ты боишься пустяков, мой друг. Да неужели ты в самом деле думаешь, что разведешь Днепровского с женою? Какой вздор! Надина женщина умная, она знает, чего требует от нас общество. Обманывай мужа сколько хочешь, только живи с ним вместе.

    - А если наконец этот муж догадается...

    - Что жена его любит другого? Да, это может случиться, если ты долго не будешь видеться с Надиною.

    - Помилуй, барон! Мне кажется, что лучшее средство...

    - Заставить влюбленную женщину наделать тысячу глупостей? Да, мой друг! Помнишь ли ты, что было в маска раде?..

    - Как не помнить! Я никогда не забуду, с какой наглостью и бесстыдством этот князь Двинский...

    - Ну, так подумай хорошенько! Что, если бы ты некстати погорячился да наговорил дерзостей князю...

    - Так что ж?

    - Как что? Беда! Публичная ссора, скверная история дуэль. Что, ты думаешь, Двинский стал бы молчать? Нет, душенька! На другой же день вся Москва заговорила бы, что ты в интриге с Днепровской: ведь ты дрался за нее с князем. Нашлись бы добрые люди, написали бы к вам в губернию, и тогда ступай, уверяй своего опекуна, что ты ни в чем не виноват, что ты не хотел и даже не думал встретиться с Днепровской в маскараде, - поверит он тебе! Теперь скажи мне: неужели Надина, эта умная, знающая все приличия женщина, решилась бы переодеваться, бегать за тобою в маскараде и подвергать себя явной опасности, когда могла бы преспокойно видеться с тобою у себя дома?

    - Да, это правда.

    - Вот то-то и есть, любезный друг! Ну, не лучше ли для тебя быть в самом деле виноватым, но так, чтоб никто не знал об этом, чем без всякой вины прослыть любовником Днепровской? Поверь моей опытности, Александр Михаилович: если ты хочешь, чтоб эта страсть оставалась для всех тайною, по крайней мере, до твоей свадьбы, так не приводив отчаяние эту бедную Надину. Ты не можешь себе представить, каких дурачеств готова наделать самая умная женщина, когда вовсе потеряет голову, а это с ней непременно случится: она привыкла тебя видеть каждый день, и вот уже скоро две недели...

    - Но что ж мне делать? Ты видишь, я не могу к ней ехать.

    - А кто мешает тебе с нею переписываться?

    - Переписываться? Что ты, барон?

    - А что? Страшно? Ах ты ребенок, ребенок! Да и чего ты боишься? Разве я говорю тебе, чтоб ты писал к ней любовные письма? Пиши что хочешь, только пиши: а если б тебе и случилось иногда обмолвиться ласковым словцом, так что ж? Большая беда!

    - Нет, воля твоя, барон, я никогда не решусь начать этой переписки.

    - Право? Так ты и отвечать не будешь?

    - Отвечать? На что?

    - А вот прочти, так узнаешь, - сказал барон, подавая мне запечатанное письмо без надписи. Я развернул его, оно было от Падины.

    - Не знаю, отчего замирало мое сердце, когда я читал это письмо: в нем не было и слова о любви. Надина говорила только о дружбе, о нетерпеливом желании скорее со мною увидеться, о своей скуке и об этих тиранских условиях света, которые мешают бедной женщине навестить больного друга, - одним словом, это письмо вовсе не походило на любовное, и я чувствовал, что не отвечать на него было бы не только невежливо, но даже глупо.

    - Прикажете мне быть вашим почтальоном? - спросил барон.

    - Сегодня уже поздно.

    - Так я заверну к тебе завтра поутру. А что, можно мне, как общему вашему другу и доверенной особе, взглянуть

    - Пожалуй! Тут вовсе нет секретов.

    - Бедняжка! - сказал барон, пробежав письмо. - Как она старается упрятать в тесную раму дружбы это чувство, которое не имеет никаких пределов. Напрасный труд: злодейка любовь так и рвется наружу! Ну, я на твоем месте не стал бы ее так мучить! Да скажи ей хоть шутя, что ты ее любишь, выговори первый это слово! Ведь она женщина! "Послушай, Александр: когда в тебе есть хоть искра милосердия, то ты должен непременно это сделать.

    - А что будет после?

    - То же, что и теперь, только ей будет легче, а тебе веселее.

    - Но ведь это должно скоро кончиться: я через несколько месяцев уеду в деревню.

    - Так что ж? Разве ей от этого будет легче, что ты расстанешься с нею навсегда, не сказав ей ласкового слова? Поверь, мой друг, тебе самому будет приятно вспомнить, учто ты подарил несколько счастливых минут женщине, которая без памяти тебя любила. Однако ж прощай! Мне пора ехать: надобно сказать Днепровской, что я исполнил ее поручение, что ты в восторге от ее письма... Это не вовсе правда, но, воля твоя, я солгу, чтоб потешить эту бедную Надину. Не мешает также ее предупредить, что она получит завтра ответ, это даже необходимо: Днепровская так тебя Любит, что ее должно приготовить к этой радости.

      На другой день поутру барон отвез мое первое письмо к Надине, в тот же день вечером я получил от нее другое и, разумеется, отвечал. Барон приезжал каждый день меняться со мною письмами, говорил мне беспрестанно о Днепровской, то воспламенял мое воображение описанием ее прелестей, то возбуждал во мне ревность, тревожил самолюбие - одним словом, не давал мне очнуться ни на минуту.

      Не помню, в котором - кажется, в пятом или шестом классе, Надина, восставая против предрассудков и мелочных условий общества, говорила мне: "Согласитесь, Александр Михайлович, что мы сами стараемся сделать нашу жизнь, и без того вовсе незавидную, еще тошнее и несноснее. Эти законы общества, эти приличия, которые мешают нам предаваться вполне самым невинным наслаждениям, - кто создал, кто придумал их? Мы сами. Как часто, например, я говорю ты - это милое дружеское ты - человеку, к которому совершенно равнодушна, и не смею его сказать вам: вы также... вы!.. вам!.. Боже мой!.. Чувствуешь ли ты... Чувствуете ли вы, Александр Михайлович, как обдает холодом это ледяное, бездушное вы, которое так и отталкивает нас друг от друга? Я еще не испытала, но я понимаю, какое блаженство слышать это ты из уст того... кого мы называем своим другом! Я думаю, Александр Михайлович, вы, который не смеете нарушать закон общества, вы, верно, слыхали, что они дозволяют стихотворцам говорить ты всем без исключения? Знаете ли что? Попробуйте, напишите ко мне письмо в стихах".

      Ну, как было не потешить бедной Надины! Я не умел писать стихов и потому отвечал прозою, но письмо мое начиналось этим приветливым ты, которое так сближает двух друзей и которое нельзя сказать прекрасной женщине без того, чтоб сердце ваше не забилось быстрей обыкновенного.

    - Что ты такое написал Днепровской? - спросил меня на другой день барон. - Она вчера была так счастлива! Я не мог наглядеться на нее, когда она читала твое письмо: глаза ее блистали радостью, и в то же время она плакала; но как завидны были эти слезы! Счастливец! Ему стоит сказать одно приветливое слово, и прелестная женщина, у ног которой лежит вся Москва, готова сама умереть у ног его от восторга и радости!

      Прошло месяца полтора, я все еще не мог выезжать. Переписка моя с Днепровской продолжалась по-прежнему, с тою только разницей, что о дружбе не было и в помине. Не знаю, кто первый из нас промолвился, но мы уже говорили о любви, разумеется, о любви чистой, возвышенной, небесной, но которая, однако ж, приметным образом начинала мириться с землею и становилась с каждым днем вещественнее. Надина тосковала о том, что не видит меня, не слышит моего голоса, а мне было досадно, что я не могу прижать ее руку к моему чистому сердцу и покрыть эту милую ручку невинными поцелуями.

      Однажды поутру барон не привез ко мне письма от Надины.

    - Прошу на меня не гневаться! - сказал он. - Я был у Днепровской, застал ее одну, мы говорили о тебе, но когда, прощаясь с нею, я заметил, что уезжаю с пустыми руками, то она покраснела, хотела что-то сказать, однако ж ничего не сказала:

    - И не отдала тебе письма?

    - Нет.

    - Что ж это значит?

    - Право, не знаю. Может быть, так - женский каприз! Ведь я думаю, ей не за что на тебя сердиться?

    - Кажется, нет.

    - Уж не хочет ли она?.. А что в самом деле, от нее это станется.

    - Что такое?

    - Да так! Она давно уже тоскует о том, что тебя не видит.

    - Как, барон! Ты думаешь?..

    - Да, я думаю, что вместо письма она сама к тебе приедет.

    - Ко мне?..

    - Ну!! Побледнел: испугался!.. Дитя!.. Счастлив ты, что я твой приятель: уж как бы я над тобой посмеялся!

    - Но рассуди сам, барон, как это можно?

    - Конечно, конечно! Забыть до такой степени все при личия!..

    - Ну, если кто-нибудь узнает...

    - Что она была у тебя в гостях?.. В самом деле, что скажут тогда о тебе?

    - Эх, барон! Не обо мне речь!..

    - Как не о тебе? Ну, долго ли молодому человеку замарать свою репутацию. Конечно, ты не можешь помешать Днепровской войти в твою переднюю и не уверишь никого, что она приходила в гости к Егору; но, по крайней мере, совесть твоя будет чиста. Да, да, мой друг, не принимай ее!

    - Ты шутишь, барон.

    - Какие шутки! Ведь дело идет о твоей репутации. Знаешь ли что? Всего лучше, прикажи запереть ворота: постучится, постучится, да пойдет прочь.

    - Какой ты несносный человек! Разве я боюсь за себя? Бога ради! Ступай, уговори ее...

    - Чтоб она к тебе не ездила? А если Днепровская скажет: "С чего, сударь, вы взяли, что я хочу сделать это дурачество? Разве я вам говорила об этом?"

    - В самом деле, барон, с чего ты взял?.. Ну, может ли быть, чтоб она решилась?..

    - Не ручайся, любезный! Когда женщина влюблена, то готова на все решиться. Да о чем ты хлопочешь? Уж я тебе сказал: ворота на запор, так и дело с концом.

      Насмешки барона произвели обыкновенное свое действие: они заглушали во мне голос рассудка, заставили молчать совесть, и под конец нашего разговора я сам начал смеяться над этим детским малодушием, остатком моего деревенского воспитания, по милости которого самый обыкновенный поступок казался для меня ужасным.

      Когда барон уехал, все опасения мои возобновились. Весь этот день я провел в беспрерывной тревоге, при одной мысли о том, что я увижу Надину, сердце мое замирало... Но от чего? От удовольствия или боязни? Право, не знаю! Мне было страшно подумать, что Надина ко мне приедет, и в то же время я боялся до смерти, что она не решится на этот смелый поступок. Вот наступил вечер, нетерпение мое возрастало с каждой минутою. Проедет ли карета, залает ли собака, скрипнет ли дверь, меня от всего бросало в лихорадку, при малейшем шорохе в передней у меня захватывало дыхание. Одним словом, если б в это время доктор пощупал мой пульс, то сказал бы наверное, что у меня горячка с пятнами. Часу в девятом вечера, когда я начинал уже думать, что барон ошибся в своих догадках, мой Егор растворил потихоньку дверь и, просунув ко мне свою заспанную рожу, шепнул:

    - К вам, сударь, пришла какая-то барыня!

    - Сюртук, скорей сюртук! - проговорил я, задыхаясь. - Ну, ну!.. Хорошо!.. Ступай, проси! А сам пошел вон!

    - Куда-с?

    - Куда хочешь! В лавочку, в кабак, к черту! Только чтоб здесь тебя не было.

    - Слушаю-с! - сказал Егор с такой значительной и вместе обидной улыбкою, что я непременно вцепился бы ему в волосы, если б имел время его поколотить. - Пошел вон, дурак! - закричал я. Егор исчез. Дверь снова отворилась. Женщина, закутанная в широкий салоп и повязанная турецким платком, который закрывал до половины ее лицо, вбежала в комнату. Она протянула ко мне руки, хотела что-то проговорить, но не могла и почти без чувств упала на стулья, которые стояли подле самых дверей. Это была Надина. Несмотря на мою больную ногу, я кое-как подошел к ней.

    - Вы ли это, Надежда Васильевна? - сказал я трепещущим голосом. - О, как я вам благодарен! Вы решились посетить меня.

    - Вы!.. Опять это несносное "Вы" - прошептала Днепровская.

    - Надина! Друг мой! Днепровская подала мне руку.

    - Ах, как бьется мое сердце! - сказала она. - Что я сделала!.. Что подумают обо мне, если узнают?..

    - Не бойтесь... не бойся ничего, Надина! - прервал я, отогревая моими поцелуями ее оледеневшие руки. - Мы одни, совершенно одни, и никто в целом мире не узнает...

    - Но ты, Александр, что можешь ты подумать о женщине, которая решилась на такой безумный поступок? О, мой друг, не обвиняй меня!

    - Что ты говоришь, Надина, мне обвинять тебя!

    - Ах, Александр! Ты мужчина, ты не поймешь меня! Быть так близко от тебя, знать, что ты болен и не видеться с тобою, не слышать твоего голоса - нет! это было выше всех сил моих! Если б ты знал, что я вытерпела! Сколько раз в эти бесконечные ночи тоски и страданий я думала: он здесь один, он болен, и никто не позаботится о его покое! Бедный друг мой! Ах, я отдала бы полжизни, чтоб в эту минуту быть твоей сестрою, чтоб иметь право провести всю ночь без сна у твоего изголовья, усыпить тебя в моих объятиях, перекрестить с любовью, когда ты заснешь...

      Вдруг послышался стук кареты; она остановилась у моего крыльца.

    - Эй, кто тут? Человек! - сказал кто-то громко в передней.

    - Боже мой! - шепнула Надина. - Это голос моего мужа.

      Лишь только она успела спрятаться в мой кабинет и захлопнуть двери, вошел ко мне Алексей Семенович Днепровский.

    - Здравствуйте, Александр Михайлович! - сказал он. - Вот холостая-то жизнь: ни одной души в прихожей! Ну, что, как ваша нога?

    - Немного лучше, - отвечал я таким странным голосом, что Днепровский испугался.

    - Что это? - вскричал он. - Да у вас, никак, лихорадка? Вы так бледны, голос дрожит... Не послать ли за доктором?..

    - Нет, не беспокойтесь! Это ничего. Прошу покорно садиться!

      Днепровский сел против меня.

    - Я очень перед вами виноват, Александр Михайлович, - сказал он. - Вот уже две недели собираюсь вас проведать, да все как-то было недосужно. Сегодня моя Надежда Васильевна не велела никого принимать, я было хотел остаться с нею, да она меня протурила. Чем, дескать, ты будешь заниматься весь вечер? Тебе будет скучно. Ступай, мой друг, в Английский клуб. Нечего делать, поехал! Завернул с визитом к графу Ильменеву, от него отправился в клуб, да вдруг дорогою-то мне и пришло в голову: чего ж лучше? Заеду навестить Александра Михайловича.

    - Покорнейше вас благодарю!

    - Да что это, в самом деле, вы так захирели? Вот скоро третий месяц. Уж как тужит о вас моя Надежда Васильевна! Она было хотела сама вас навестить, да вышло маленькое обстоятельство...

    - Что такое?

    - Так! Глупости, сплетни! Ох уж эта Москва! Никого не оставит в покое.

    - Вы меня пугаете!

    - Оно, конечно, вздор, да неприятно. Представьте себе, оттого, что вы часто у нас бывали, что мы вас любим, что жена к вам ласкова, стали делать такие странные заключения. Разумеется, я этим презираю, я знаю мою Надежду Васильевну: это ангел и телом и душою. Может быть, она немного ветрена, неосторожна, но сохрани боже, чтоб я дозволил себе и малейшее подозрение. Вы также, Александр "Михайлович, редкий молодой человек. Если бы я не знал, это вы скоро женитесь и что вы любите вашу невесту, то и когда бы не поверил этой гнусной клевете.

    - Какой клевете?

    - Да вот недели две тому назад я получил безымянное письмо, в котором меня уверяют, будто бы вы страстно влюблены в мою жену и что она вам отвечает.

    - Какая бесстыдная ложь! - вскричал я, чувствуя, что вся кровь бросилась ко мне в лицо. - И вы не знаете, кто этот подлый клеветник?

    - Почему мне знать? Да не сердитесь, Александр Михайлович! Клянусь вам честью, я этому не верю. Это какой-нибудь жалкий волокита, который хотел отомстить моей жене за то, что она, может быть, порядком его отделала. Ведь есть такие негодяи, право есть! Вы молодой Человек, исполненный чести, благородный, вы не только не решитесь оклеветать невинную женщину, вам не придет даже в голову, что можно быть приятелем с мужем и стараться развратить его жену, а то ли еще бывает на белом свете! а Вас, Алексадр Михайлович, я истинно уважаю и, верно бы, не помешал моей жене навестить вас в болезни, но вы знаете наше московское общество - стоит только одному мерзавцу пустить в ход какую-нибудь клевету, а там уж только держись: переиначут каждое слово, перетолкуют каждый поступок в другую сторону... Конечно, можно бы этим пренебречь, есть пословица: "Волка бояться - в лес не ходить", да ведь есть также и другая: "С волками быть - по волчьи выть".

    - Но я желал бы знать, кто этот безымянный... , - и, Александр Михайлович, на что? Не удалось укусить, так черт с ней!

    - Здорово, Александр! - сказал князь Двинский, входя комнату. - А! Алексей Семенович! И вы также навестили больного.

      Я принял очень холодно князя, но, казалось, он не хотел того заметить и уселся преспокойно подле Днепровского. Что ваша Надежда Васильевна? - спросил он. - Я давно не имел удовольствия ее видеть. Правда ли, что она все нездорова?

    - Нет, слава богу! От кого вы это слышали?

    - Так неправда? Скажите пожалуйста! А меня уверяли, что она так похудела, что на себя не походит.

    - Какой вздор!

    - Вот ты, Александр, так точно похудел, - продолжал Двинский. - Бедняжка! Третий месяц!.. Ну, наделал же ты горя!.. То-то, я думаю, слез-то, слез!

    - Помилуй, князь! - сказал я, стараясь улыбнуться. - Кому обо мне плакать? Невеста моя не знает, что я болен.

    - Какая невеста! - прервал князь. - Эта речь впереди. Я говорю тебе о здешних красавицах.

    - Охота тебе говорить вздор.

    - Да, да, конечно! Ну, что ты прикидываешься таким смиренником?.. Не верьте ему, Алексей Семенович! Он настоящая женская чума: та исхудала, другая зачахла, та с ума сошла, эта на стену лезет! Такой ловелас, что не приведи господи!

    - Послушай, Двинский! - прервал я с досадою. - Мне становится скучно слышать...

    - Правду! - подхватил князь. - Кто до нее охотник, мой друг? Вот если б я сказал, что ты воплощенная добродетель...

    - Да полно, князь!..

    - Извольте видеть, Алексей Семенович, мы, грешные люди, живем попросту, нараспашку. Вот я, например, не скрываю: отъявленный повеса, подчас сам на себя набалтываю, а этот, святой муж, все исподтишка!.. Ну, брат Александр, счастлив ты, что наши барыни боятся пересудов. Что, если б они были посмелее? Ведь проезда бы не было на твоей улице! Впрочем, - прибавил князь, смотря пристально на кресла, которые стояли у дверей, - почему знать, может быть, втихомолку и теперь навещают нашего больного; я даже готов биться об заклад... Э!.. Александр Михайлович! Что это у тебя здесь на креслах?.. Постой-ка.. Ого! Давно ли ты завелся такими щеголеватыми платочками?.. Батистовый... с розовыми каемочками... Ну!!!

      Я обмер. Днепровская второпях забыла этот платок на креслах.

    - Что, господин больной, попались! - закричал с громким смехом Алексей Семенович.

    - Что это такое? - сказал Двинский, рассматривая платок. - Мне кажется, я знаю эту каемочку... Да! Точно так! Алагрек... розетки по углам... Где, бишь, я ее видел?

      Я взглянул украдкою на Днепровского, он уж не смеялся.

    - Никак не могу вспомнить! - продолжал князь. - А! Да вот, кажется, заметка!.. Это должны быть начальные буквы...

    - Позвольте! - вскричал торопливо Днепровский. - Позвольте!.. Кажется, это мой платок...

    - Постойте, постойте!.. Да!.. Точно! Вторая буква та самая, которой начинается ваша фамилия, да первая-то... , Нет, Алексей Семенович, платок не ваш. : - Так чей же? - прервал запальчиво Днепровский.

    - Про то знает хозяин.

    - Право, не знаю, - сказал я, - у меня был барон, так, может быть...

    - Барон или баронесса, - подхватил князь, - какое нам до этого дело. Ах, Алексей Семенович! Не в пору мы с вами приехали.

      Вдруг двери распахнулись, и барон Брокен вошел в комнату.

    - Я опять к тебе, - сказал он, кланяясь Днепровскому и князю. - Здравствуйте, господа! Послушай, Александр, не оставил ли я у тебя белый батистовый платок с розовыми каемочками?

    - Вот он! - сказал князь. - Это ваш платок?

    - Нет. Это платок Надежды Васильевны.

    - Жены моей? - вскричал Днепровский.

    - Да! Я обещал ей сегодня поутру приискать две дюжины точно таких же