Волконский Михаил Николаевич - Слуга императора Павла

  - Я отлично понимаю, что вам хочется убедиться в моих способностях, и в этом отношении не буду делать "маленького рта" и охотно готов дать вам доказательство, тем более что это было целью моего прихода к вам.

   - Отлично! - одобрила Жеребцова. - Откровенность за откровенность. Да, я очень рада была бы убедиться, что вижу в вас действительно необыкновенного человека.

   - Ради Бога, не преувеличивайте! Ни на какую необыкновенность я не претендую! Я самый обыкновенный отгадчик! Не колдун, а отгадчик, вот и все...

   - Все равно, но мы требуем от вас доказательств!

   - Да, мы требуем доказательств вашего провидения! - подтвердил Зубов.

   - Хорошо. Угодно вам, я сейчас скажу то, о чем, как вы думаете, никто не знает, кроме вас одних? - внушительно сказал Крамер Зубову.

   Тот слегка отстранился и уже не без некоторой робости спросил:

   - Это вы насчет чего?..

   - Насчет того, как вы перед последним своим отъездом из Петербурга отделались от грозивших вам неприятностей благодаря появлению у вас в кабинете вашего умершего товарища, который сказал вам, каким образом указать государю документы о масонах.

   Краска немедленно сбежала с лица Зубова, и он, бледный, дрожащий, замахал руками и почти крикнул:

   - Не надо! Я верю. Это вы могли узнать только сверхъестественным путем! Кроме государя, я никому не рассказывал об этом.

   - Какие документы? Что такое? - стала спрашивать Жеребцова, видя, как перебедовался ее брат, и удостоверившись воочию, что, очевидно, это было неспроста и что Август Крамер действительно обладает могущественным даром прозрения.

   А он скромно сидел на своем месте, опустив глаза, как будто для него самого это было все самым обыкновенным делом и во всем этом он не видел ничего особенного.

  

  - III

  

   Утром, как всегда, пришел доктор Пфаффе к прусскому посланнику графу Брюлю. Тот встретил его приветливее, чем обыкновенно.

   - Ага! Господин Пфаффе, вы мне нужны!

   - Я весь к услугам вашего сиятельства, - отвечал Пфаффе, расплываясь в счастливой улыбке.

   - Дело довольно серьезное! - продолжал Брюль. - Вот видите ли: надо не выпускать из поля зрения одного высокопоставленного лица и настраивать его соответственно видам истины.

   - Можно узнать, кто это лицо?

   - Если я предлагаю вам стать в положение наблюдателя, то, само собой разумеется, я не должен скрывать от вас того, за кем вы должны наблюдать... Я подразумеваю князя Платона Александровича Зубова. Имеете вы к нему доступ?

   - Очень незначительный. Но если я получу хорошие рекомендации...

   - Вы их получите. Князь Зубов с братьями возвращен в Петербург исключительно благодаря влиянию графа Палена, и надо постараться, чтобы князь Зубов относился и продолжал относиться к графу как должно. В случае же уклонения его мысли в этом отношении в сторону немедленно сообщить мне. Вам, как доктору, легко будет войти в доверие и устроить прочное наблюдение. Если понадобятся расходы на слуг, вы будете располагать для этого нужными средствами. Надеюсь, это поручение не затруднит вас?

   - Нет, ваше сиятельство, конечно, не затруднит. Но только я осмелюсь предложить вам поручить это дело не мне, а одному умному человеку, который, кстати, завел уже сношения и с князем Зубовым, и с его сестрой Ольгой Александровной Жеребцовой.

   При упоминании о Жеребцовой Брюль не без удовольствия улыбнулся и произнес с оттенком некоторого восторга:

   - Очень достойная женщина! Кто же этот умный человек?

   - Мой приятель, Август Крамер.

   - Крамер? Крамер? - повторил Брюль. - Я такого немца не знаю в Петербурге.

   - Он недавно приехал прямо из-за границы, из Берлина. Это серьезная голова. Он еще не поспел представиться вашему сиятельству и пришел сделать это сегодня. Господин Август Крамер сейчас ждет в приемной. Я ручаюсь вам, что он добрый немец и вполне способен оправдать высокое доверие.

   - А он твердый патриот?

   - О да! Он сын того Крамера, который был известен в Геттингенском кружке поэтов.

   - Геттингенский кружок? - повторил Брюль. - Конечно, это большая рекомендация! И вы говорите, он умный человек?

   - Да, ваше сиятельство, очень умный!

   Брюль позвонил и приказал появившемуся немедленно слуге позвать Крамера.

   Когда тот вошел, Брюль окинул его с ног до головы строгим, испытующим взглядом.

   - Вы Август Крамер?

   - Да, меня так зовут.

   - Давно в Петербурге?

   - Более месяца.

   - Отчего же вы раньше не представились мне?

   - Хотел осмотреться. К тому же не было излишней надобности в излишней поспешности.

   - Хорошо. Вот доктор Пфаффе вас рекомендует.

   - Я, - смело, без всякого смущения, перебил Крамер, - имею рекомендацию и более солидную для вас, граф, чем любезные слова уважаемого доктора! У меня есть к вам письмо... от господина Гаубвица...

   - От господина Гаубвица? У вас рекомендательное письмо ко мне от господина Гаубвица? - с повышенным интересом воскликнул Брюль и, поспешно сломав печать, принялся читать письмо.

   Должно быть, Гаубвиц писал довольно лестные вещи о Крамере, потому что Брюль вдруг сделался до чрезвычайности любезным, протянул гостю руку и заговорил не без суетливости:

   - Что же вы стоите, господин Крамер? Отчего же вы прямо запросто не пожаловали ко мне, господин Крамер? Садитесь, пожалуйста! - А вслед за тем обернулся к Пфаффе, стоявшему в умилении перед своим приятелем, который, как оказалось, сразу произвел такое впечатление на графа, и сказал тому: - Вы, господин доктор, можете идти. Мы тут побеседуем. До свидания, господин доктор!

   Пфаффе, улыбаясь и кланяясь, попятился к двери, а Брюль, усадив Крамера, стал разговаривать с ним пониженным, конфиденциальным тоном.

   - Мне господин министр пишет о вас как об очень верном человеке, которому можно поручить любое серьезное дело. Он пишет, что направляет вас ко мне прямо на помощь, на случай каких-нибудь затруднений ввиду теперешнего неустойчивого положения в Петербурге.

   - Я рад, граф, быть полезным вам, - ответил просто Крамер.

   - Видите ли, я говорил сейчас доктору, что нам нужно установить солидное наблюдение за князем Зубовым, и он сказал мне, что вы могли бы взяться за это дело. Если это не слишком мелко для вас, то я полагаю, что таким образом вы можете сразу войти в круг петербургского общества.

   - С князем Зубовым я уже сошелся и имел случай поразить его.

   - Вы где остановились?

   - Пока я занял комнату у нашего соотечественника, доктора Пфаффе.

   - Вам лучше всего переехать к самому князю Зубову. Русские чрезвычайно гостеприимны, и, я думаю, будет легко устроить, чтобы князь просто пригласил вас к себе в дом гостить.

   - Да, это будет очень удобно! - согласился Крамер.

  

  - IV

  

   У генерал-губернатора графа Палена был интимный обед с очень ограниченным числом приглашенных, только близких людей, или, вернее, тех, относительно которых Пален считал нужным подчеркивать свою к ним близость.

   Среди гостей была Ольга Александровна Жеребцова, сидевшая за столом на почетном месте, рядом с хозяином дома.

   Обед не отличался особенной тонкостью кухни; это была обыкновенная стряпня со сладкими соусами и жиденьким супом. Но что у Палена было отлично, так это красное вино, он им вполне справедливо гордился и даже тогда, когда ему приходилось объявлять вызванному к нему лицу приказание государя немедленно выехать из столицы, угощал своим красным вином для того, чтобы смягчить неприятность известия. Так, в Петербурге того времени знали, что значит "выпить стакан красного вина у графа Палена". Но за описанным обедом он пил свое красное вино сам и потчевал гостей без всякой оговорки, исключительно для того лишь, чтобы угостить.

   За столом свободного непринуждения не было - все как-то избегали смотреть друг на друга, но, несмотря на это, старались делать вид, что весело, и смеялись неискренним деланным смехом при малейшем к тому поводе, а чаще и вовсе без повода.

   Одна Жеребцова оставалась серьезной, очевидно не желая снисходить до подделки веселья. Под конец обеда она улучила минуту и шепнула Палену:

   - Мне надо переговорить, граф.

   Он закрыл только один глаз, давая этим понять, что готов исполнить просьбу, и, когда встали из-за стола и перешли в гостиную, а мужчины же отправились в бильярдную, чтобы курить, он задержал Жеребцову в маленькой проходной комнате с трельяжем, поставленным так, что за ним очень легко было остаться совсем незамеченными. Они сели на маленьком диванчике за трельяжем, и Пален поспешно спросил:

   - Что-нибудь серьезное?

   - Нет, - ответила, рассмеявшись, Жеребцова, - пустяки, простая справка! В Петербурге появился один иностранец, по виду очень порядочный человек, но нет никаких гарантий, что это просто авантюрист. Так я хотела просить вас, нельзя ли негласно навести о нем справки и разузнать, может ли он быть достоин доверия?

   - А как зовут этого иностранца?

   - Он немец, а зовут его Август Крамер.

   - Ах, Август Крамер! - воскликнул Пален. - Как это странно! Представьте себе, я тоже хотел говорить с вами именно о нем.

   - Вы его знаете?

   - Нет, я его не знаю, но имею о нем самые подробные сведения от вполне серьезного лица. О нем имеются самые лучшие рекомендации! Это добрый немец! Он принадлежит к отличной семье, потому что его отец был членом Геттингенского кружка молодых поэтов.

   - Какой это кружок молодых поэтов?

   - Геттингенский! - повторил Пален, подняв для большей значительности палец. - Это были последователи Клопштока, люди, настроенные высокопатриотично и ставившие идею германизма выше всего. Среди них, между прочим, был известен Крамер, который, конечно, постарался внушить своему сыну правильные понятия.

   - Вы, кажется, граф, знаете все и обо всех! - не без восторженного удивления проговорила Жеребцова.

   - Это моя обязанность, милая моя барыня! - скромно сказал польщенный Пален.

   Но Жеребцова продолжала:

   - Конечно, заслуга его отца до некоторой степени говорит в его пользу, но это может еще и ничего не значить. Необходимо знать, каков он сам, что он представляет собой.

   - Он имеет рекомендации от господина Гаубвица, всесильного министра его величества короля прусского Фридриха Вильгельма, и этого, я думаю, довольно, чтобы мы ему оказали доверие.

   - Да! Если у него есть рекомендация от господина Гаубвица, тогда, конечно, этим все сказано.

   - А вы с ним познакомились?

   - Да, и он поразил меня своим ясновидением. Он при мне сказал князю Платону такие вещи, о которых тот не рассказывал никому и о которых даже я не знаю.

   - Но теперь-то вы их знаете?

   - В том-то и дело, что нет. Крамер очень искусен в диалектике. Брату он только сделал несколько намеков, после которых тот побледнел и заставил его замолчать, да и потом он ни за что не захотел мне ничего объяснить. Это про прошлое. А относительно будущего тот же Крамер говорил с нами о сватовстве Платона к Кутайсовой так свободно, как будто это дело известно ему до мельчайших подробностей.

   - И что же он предрекает? Это сватовство увенчается успехом?

   - В том-то и штука, что он так ловко виляет словами, что никак не добьешься у него прямого ответа. Я и брат, мы беседовали с ним добрый час, а когда он ушел, так и остались ни с чем! Никаких точек над "и"... Вообще, это преинтересный господин.

   - Так отчего бы вам не приблизить его? Во всяком случае, по-видимому, это человек очень сильный, а с таким человеком лучше вести дружбу, чем отвергать его. Мне кажется, он был бы отличным ментором князю Платону. Отчего бы вашему брату не пригласить к себе приезжего иностранца, оказать ему гостеприимство? Крамер мог бы переехать к князю в дом и тогда, я думаю, мог бы руководить им! Вот об этом именно я со своей стороны хотел переговорить с вами сегодня. Подумайте об этом, добрейшая Ольга Александровна!

  

  - V

  

   Чигиринский, возвращаясь в Петербург из-за границы под видом доктора Крамера, очень хорошо и обдуманно обставил свое вымышленное имя, что было облегчено ему главным образом тем обстоятельством, что он жил и действовал под этим именем в немецких масонских кругах в Берлине, создавших для него даже высокую протекцию всесильного министра Гаубвица. Имя Крамера, якобы сына деятельного члена германского патриотического кружка, тоже было выбрано весьма удачно.

   Под таким прикрытием Чигиринский мог жить и действовать в Петербурге спокойно, не боясь ничего, так как никто не мог предположить, что Чигиринский и этот типичный немец Август Крамер - одно и то же лицо.

   Он так и рассчитывал сначала стереть с лица земли целиком Чигиринского на все время своего пребывания в Петербурге. Но теперь он крепко задумался о том, не рискнуть ли ему хоть на короткий промежуток снова явиться в своем виде. Это было нужно лично для него самого.

   После разговора с Рузей на катке невольно радостно билось у него сердце, и он мысленно переживал в воображении по нескольку раз снова сладкое ощущение, которое испытал при словах Рузи о том, что она любит другого, причем этот другой, несомненно, был он, Чигиринский.

   Это прямое признание в устах Рузи было особенно ценно, потому что она не подозревала, что под видом Крамера с ней говорит тот, кого она поминала и звала в своих мечтах. Ощущение было необыкновенное и от этого казалось еще заманчивее, приятнее.

   Чигиринскому захотелось во что бы то ни стало со своей стороны сказать Рузе от лица Чигиринского, что он ее любит, впрочем, не столько сказать ей словами, а главное - повидаться с ней без всякой причины.

   Само собой разумеется, что нечего было и думать о том, чтобы признаться ей, что под обликом Крамера скрывается он, Чигиринский.

   Да это и не нужно было делать, потому что стоило хорошенько подумать, чтобы найти несколько способов достичь желаемого, не рассказывая своей тайны. Он, например, просто-напросто мог назначить свидание Рузе, она не постесняется прийти, но весь вопрос, где назначить свидание.

   Наконец Чигиринский после долгого размышления решил поступить так: написать Рузе записку от имени Чигиринского с просьбой самой назначить ему место и время, где они могут увидеться.

   Предприятие было рискованное прежде всего потому, что было связано с письменным документом, который мог быть перехвачен или каким-нибудь иным путем случайно попасть в чужие руки. Но Чигиринский чувствовал в себе тот подъем особой удали и легкости риска, который обуревает всегда счастливых любовью людей, сознающих себя в положении счастья, когда кажется все достижимым и возможным.

   Он купил в магазине бумагу, очень похожую на ту, на которой была написана предупреждающая записка Рузи, и, запершись в своей комнате, написал на ней измененным почерком:

   "Кто остановил Вашего коня на Неве и кто бережет записку: "Пусть мы больше не увидимся, но как можно скорее уезжайте из Петербурга. Здесь вам угрожает серьезная опасность", - хочет увидеться с Вами. Дайте ему знать, где и когда. Ответ положите под обшивку внутри шляпы доктора Пфаффе".

   Затем Клавдий сложил свое письмо и спрятал его в карман, еще сам хорошенько не зная, как передаст его по назначению. Он рассчитывал, что случай, несомненно, должен представиться, и не ошибся в своем расчете.

   Старый Рикс опять позвал их к завтраку и, благодаря тому, что день был ясный и солнечный, опять настоял на том, чтобы Крамер проводил дам на каток.

   Здесь Рузя, в то время как ей надевали коньки, положила свою муфту на подоконник павильона, где отогревались конькобежцы.

   Сунуть письмо в Рузину муфту было делом одной секунды, и притом посчастливилось устроить это так, что она, благодаря царившей в павильоне суматохе, и подозревать не могла этого - ей казалось, что Крамер все время, не переставая, разговаривал с ней.

   Когда она с муфтой в руках сошла на лед и, покатившись, спрятала в нее руки, то немедленно нащупала зашуршавшую под ее руками бумагу.

   В те времена всевозможных любовных авантюр и интриг ловко подсунутая записка молодой девушке или женщине была настолько обычным явлением, что Рузя нисколько не удивилась. Таинственных записочек не получали только очень некрасивые, а для хорошеньких они служили как бы знаком отличия, тем более что решительно ни к чему не обязывали.

   Рузя взглянула мельком на катившегося рядом с ней Крамера, и его степенно-серьезная и даже до некоторой степени важная фигура, конечно, застраховала его от всяких подозрений. Да, собственно говоря, ему и незачем было подсовывать записочки, потому что он один на один в толпе катался с ней и мог совершенно свободно сказать все, что хотел, не прибегая к таинственности подметной почты. Совершенно ясно было, что записочку подсунул один из тех полузнакомых молодых людей, которые - Рузя знала это - вздыхали по ней и катались в оживленной веселой толпе на катке.

   - Скажите, пожалуйста, господин Крамер, можете ли вы при помощи вашего искусства ясновидения узнать, где теперь находится кто-нибудь отсутствующий?

   - Для этого я должен, во-первых, знать имя этого отсутствующего, а во-вторых, все-таки иметь какое-нибудь о нем понятие.

   - И для этого вам надо опять смотреть в стакан с водой?

   - Опять-таки это зависит от разных условий: иногда на чистом, свежем и ясном воздухе, как, например, сегодняшний, я могу увидеть без всякого стакана.

   - Так что вы можете, пожалуй, ответить мне, если я вас спрошу сейчас?

   - Спрашивайте.

   - Хорошо. Где теперь находится тот молодой человек, которого вы видели тогда за завтраком, гадая, что он будто бы танцевал со мной?

   - Я могу это сказать вам лишь в том случае, если вам очень хочется это знать. Мне непременно нужен флюид вашей воли.

   - Да, мне очень хочется знать, где он.

   - Он в Петербурге, ближе от вас, чем вы думаете. Рузя, говорившая до сих пор с большой серьезностью, вдруг звонко расхохоталась и победоносно воскликнула:

   - Вот и ошиблись, господин Крамер! Могу вас уверить, что этот молодой человек находится далеко отсюда, он где угодно, только не в Петербурге.

   - Очень может быть, что я и ошибаюсь, - усмехнулся, в свою очередь, Крамер. - Мало того, я даже скажу, что очень был бы рад, если бы действительно он был далеко. Но, к сожалению, я все-таки должен настойчиво повторить, что он в Петербурге!

   - Почему же "к сожалению"?

   - Потому что вы интересуетесь им.

   - А вас это задевает?

   - Что делать! Ведь мы держим с вами пари, что я должен заинтересоваться вами.

   - Разве? Впрочем, что же дальше?

   - Дальше?.. Кажется, я начинаю это пари проигрывать.

   - Да не может быть! Так скоро!

   - Кажется, приходится сознаться, что да.

  

  - VI

  

   После катанья Крамер проводил Рузю с матерью до дома, где ждал его Пфаффе в приятном разговоре с Риксом. Он не без важности тоже принял участие в разговоре и, посидев некоторое время, ушел вместе с доктором.

   Дома при первой возможности Чигиринский осмотрел шляпу немца и за подшивкой нашел маленький клочок бумаги с надписью:

   "Маскарад князя Троекурова. Наденьте голубой польский костюм с белым бантом на плече. Стойте у дверей в зимний сад".

   Оказалось, Рузя решила вопрос о месте свидания до гениальности просто.

   Близились святки, когда в Петербурге каждый из вельмож, живших открытым домом, считал своим долгом устроить маскарад, одно из любимейших развлечений XVIII века. Выдумка Рузи была тем более удачна, что в маскараде, согласно обычаю, допустима была непринужденность общения и Чигиринский мог скрыть свое лицо под маской, так что ему не приходилось выставляться напоказ.

   Князь Троекуров был одним из тех богачей, которые не гонятся за чинами и проживают свое состояние, воображая, что на его век хватит.

   Таких бар создалось много в роскошный екатерининский век, когда задавал тон великолепный князь Тавриды. Все они в конце концов разорились и потомкам своим не передали ничего, кроме долгов, а имени своего не сохранили в истории.

   Да, в Петербурге того времени был известен князь Троекуров, и его дом на Фонтанной, великолепно отделанный, служил местом веселых празднеств и пиров, которые с большим искусством и радушием устраивал гостеприимный хозяин.

   Чигиринский под видом Крамера отправился к Проворову и потребовал от него достать на свое имя приглашение к Троекурову и дать на этот вечер свою карету и выездных гайдуков.

   Все эти хлопоты были сущие пустяки, и на святках, в день троекуровского маскарада, Крамер, переехавший уже к этому времени к Зубову, явился вечером в дом Проворова и там, переодевшись в нарочно заказанный атласный голубой польский костюм, в карете Проворова, сопровождаемый его гайдуками, убежденными, что они везут на маскарад своего замаскированного хозяина, отправился к Троекурову. Чигиринский надел голубую же атласную маску с густым и длинным шелковым кружевом, так тщательно скрывавшим его подбородок, что нельзя было рассмотреть его лица.

   Он нарочно приехал не к самому съезду, а так, чтобы войти, когда на маскараде уже будет значительная толпа, в которой можно было бы затеряться.

   В большом зале уже начались танцы, а по ряду гостиных и по галерее вдоль зала ходили отдельные парочки, пользуясь маскарадной свободой.

   Чигиринский легко нашел в конце этой галереи большую стеклянную дверь, отворенную в зимний сад, лучший во всем Петербурге и по размерам, и по устройству, и по находившимся в нем растениям. В противоположность яркому свету от множества свечей, заливавшему зал и гостиные, зимний сад был освещен таинственными полутонами разноцветных фонариков, и один только каскад блистал и искрился, освещенный каким-то почти волшебным образом.

   Чигиринский, обойдя все комнаты, встал у дверей в зимний сад и терпеливо ждал. Мимо него проходили пары и изредка одиночные мужские маски. Он всматривался, стараясь угадать очертания фигуры Рузи, как вдруг сзади его ударили веером по плечу. Он оглянулся и увидел польку в голубом же, под пару ему, костюме.

   Голубой цвет - польский национальный, и потому было весьма естественно, что польские костюмы были голубые.

   - Что, поляк, - проговорила полька, - тебе не бывает холодно, когда ты стоишь посреди Невы?

   Чигиринский должен был сознаться, что не узнал бы Рузи под маской, - так она была искусно одета, если бы она не подала голоса и не сделала этого намека на их первую встречу посреди Невы, когда ее несла лошадь.

   - Не только не холодно, - ответил он, - но порой и очень жарко, когда мчится конь, которого надо остановить.

   - Дай мне руку и пройдемся, - сказала маска. - А ты можешь остановить лошадь?

   Они пошли под руку по галерее, минуя зал.

   - Раз мне случилось остановить! - проговорил Чигиринский. - А ты, полька, танцуешь краковяк?

   - Еще бы! Какая же полька не танцует!

   - А записочку написать можешь?.. И спрятать ее...

   - Немцу в шляпу!

   - Да, теперь я вижу, что вы - та, которую я ждал!

   - Но я еще не уверена, что я говорю с тем, кого искала.

   Чигиринский прошептал, едва шевеля губами:

   - "Пусть мы больше не увидимся, но как можно скорее уезжайте"...

   - Довольно! Довольно! - остановила Рузя. - Как вы могли догадаться, что эта записка пришла к вам от меня? Впрочем, все равно! Но только больше ни слова об этом; вы мне должны поклясться, что не станете напоминать. Если узнают, что вы были предупреждены мной, мне несдобровать! Это надо забыть так, как будто этого не было.

   - Напротив, я именно хотел спросить у вас: как вы узнали о предстоящей мне опасности и решились предупредить меня?

   - Говорю вам, не надо вспоминать об этом! Могут услышать. Все, что я могу сказать вам, вот: я узнала случайно! Потом, когда пройдет время, я расскажу, а сейчас лучше удовлетворите мое любопытство и скажите, как попала ваша записка ко мне в муфту?

   - Ну, это очень просто: я пришел на каток переодетым и подсунул мое письмо в то время, когда вы разговаривали с каким-то немцем, с которым потом катались.

   - Ах, этот немец - странный человек! Вы знаете, он - ясновидец и в последний раз сказал мне, что вы здесь, в Петербурге. Я не хотела верить, как вдруг прихожу домой, а в муфте у меня записка от вас. Я просто начинаю бояться его! Одно средство - приручить его, чтобы он был не врагом, а другом!

   Они повернули назад по галерее и теперь входили в зимний сад.

   - Как тут красиво! - невольно вырвалось у Рузи.

   - Да, очень! - согласился Чигиринский. - Знаете, войдемте в один из гротов!

   - Отчего же, войдем! Там нам никто не помешает, и вы можете на минуту снять маску. Я хочу видеть ваше лицо, чтобы посмотреть, изменились ли вы или остались таким же, каким были три года назад.

   Они выбрали один из гротов в самом конце зимнего сада и вошли в него.

  

  - VII

  

   Грот слабо освещался лишь через входное отверстие рассеянным светом разноцветных фонариков из зимнего сада. Нужно было, чтобы глаза привыкли, для того чтобы разглядеть что-нибудь.

   Рузя сняла маску и потребовала, чтобы Чигиринский сделал то же самое. Он, охотно подчинясь ее требованию, тоже открыл лицо, и она, вглядываясь, приблизилась к нему, так что он увидел ее большие выразительные глаза совсем возле себя.

   - Да, - прошептала она, - совсем такой, каким я помню! Ни капельки не изменившийся! - Она осмотрелась и, разглядев теперь внутренность грота, заметила, что в нем была еще совсем темная ниша со скамейкой, покрытой зеленой подушкой, словно она была сделана из дерна, и предложила: - Пойдемте сюда, здесь совсем укромно!

   Они сели на скамейку, держась рука об руку.

   - Так вы приехали в Петербург, чтобы повидать меня, и не боитесь никакой опасности? - спросила Рузя.

   Хотя Чигиринский и не говорил ей, что именно ради нее только явился в Петербург и, очевидно, она сама себя уверила в этом, но он не счел нужным противоречить, потому что в эту минуту чувствовал себя вполне способным пойти на всякую, даже смертельную опасность, чтобы повидаться с Рузей. Он так и выразил это словами:

   - Я ничего не побоялся бы, чтобы видеть вас.

   - Но неужели вы не можете сделать так, чтобы уничтожить опасность? А то ведь нельзя же так жить! Ну, хорошо, вы ездили за границу! Но ведь ваши враги могут вас и там найти!

   - Ну уж не совсем-то они так всемогущи! Да и не из боязни я уехал из Петербурга. Это было только одно к одному. У меня были дела неотложные и очень важные.

   - Значит, вы вернулись тоже для дел?

   - Да, и для дел тоже. Я не могу вам лгать, что я приехал сюда для вас одной.

   - Должно быть, это очень важные дела, что вы рискуете ради них показываться в Петербурге, где вас подстерегают!

   - Положим, в Петербурге я показываюсь в чужом виде, и даже вы не узнали меня на катке, а в своем виде я появился сегодня только ради вас!

   - И не побоялись мне открыться?

   - Как видите, нисколько.

   - Ну а если я предательница?

   - Полноте, какие пустяки!

   - Ну, конечно, пустяки! - согласилась Рузя, и они замолчали.

   В это время в грот вбежала впопыхах еще одна пара и остановилась, ослепленная темнотой, явно не видя сидевших в нише Чигиринского и Рузю. Затем они сняли свои полумаски и наспех поцеловались.

   На освещенном пространстве входа в грот ясно обрисовывались их профили, и Чигиринский узнал в молодом человеке кого-то, как будто виденного им раньше. Ему что-то очень знакомое напомнил этот профиль. Но где он видел его? А что он его видел, было несомненно, и притом при каких-то не совсем обычных обстоятельствах.

   Поцеловавшиеся заговорили шепотом быстро-быстро.

   - Послушай, я не могу так! - сказал он. - Мы точно у кого-то воруем наше счастье и должны искать случайных темных закоулков, тогда как я имею полную возможность прийти и сделать тебе предложение! Скажи, пожалуйста, чем я не жених?

   - Погоди! - ответила она. - Только не сейчас, не теперь! Дай улечься этой истории со сватовством Зубова.

   - Так это правда? Тебя хотят выдать за Зубова?

   - Не меня выдать хотят, а его женить на мне. "Князь Манвелов! " - вспомнил Чигиринский, узнав наконец молодого ротмистра Конного полка, который был в карауле дежурным в Зимнем дворце, когда он проник туда, чтобы положить на печку в караульном помещении документы о масонах.

   - Если так, то я вызову Зубова на дуэль! - решил Манвелов. - Поссорюсь с ним и вызову!

   - Постой, погоди, глупый!.. Зачем такие крайние меры? Успеем еще! А пока надо подождать... только ведь подождать! Из этого сватовства ничего не выйдет, я тебе говорю. Его нечего бояться! Разве пока нам нехорошо так? - И собеседница князя, охватив его шею руками, притянула к себе, и они снова поцеловались.

   Поцелуй был такой долгий, захватывающий, что Чигиринский как-то бессознательно поднял руки и обнял Рузю, увлекшись примером. Он коснулся ее щеки губами, но сделал это так тихо и осторожно, что влюбленные в гроте, к тому же увлеченные самими собой, ничего не заметили. Рузя отстранилась, сопротивляясь, но, боясь обнаружить себя, не сделала резкого движения. Чигиринский прижал ее крепче.

   Наконец влюбленные разошлись, торопясь на люди, чтобы не было заметно их отсутствие из зала. Они надели свои полумаски и убежали.

   Рузя тоже вырвалась.

   - Это ни на что не похоже! - сказала она, притворяясь сердитой. - Пользоваться безвыходным положением! Вас бы за это следовало оставить здесь одного в наказание!

   Чигиринский сидел, опустив голову, и очень виновато, но вместе с тем блаженно улыбался во весь рот.

   - Ну, надевайте вашу маску, - скомандовала Ру-зя, - и пойдемте бродить по залам! Здесь, в гроте, с вами оставаться опасно.

   Он послушно надел маску. Рузя протянула ему руку.

   - Когда же мы увидимся? - спросила она.

   - Чем скорее, тем лучше! Завтра?

   - Завтра? Но где?

   - Хотя бы на катке. Кто нам там помешает увидеться?

   - Вы будете переодеты?

   - Зачем? Я явлюсь в обычном виде. Никто на меня не обратит внимания.

   - Нет, ни за что! Я этого не хочу и не допущу! Нет, уж оставим лучше до следующего маскарада! Следующий маскарад через три дня у Яковлева, там будет весь город. Наденьте опять сегодняшний костюм и приезжайте туда. Мы там будем без дяди, а сегодня он тут и мешает мне. Но обойдемте залы и расстанемся, а то могут обратить внимание.

   Они пошли, и когда попали в большой зал, там играли краковяк, и пары, притопывая, танцевали с увлечением.

   - Вот маленькая графиня Кутайсова со своим кавалером! - показала Рузя на Коломбину и Пьеро, которых они видели в гроге.

   Те танцевали с большим увлечением.

   - А разве это графиня Кутайсова? - спросил Чигиринский.

   - Да, это дочь всесильного теперь Кутайсова. Он вышел из камердинеров императора в графы, а теперь делает в Петербурге погоду. А ее кавалера я не знаю.

   - Это конногвардейский офицер князь Манвелов. Его я знаю! - сказал Чигиринский.

   Они стояли в первом ряду образовавшегося вокруг танцующих круга, и Рузя, разговаривая, помимо своей воли стала притопывать в такт. Чигиринский взял ее за талию, и они пошли танцевать, весело отдаваясь ритму музыки.

   Когда кончился танец, они расстались еще не скоро. Им казалось, что они прошли один только раз по комнатам, а на самом деле они гуляли и разговаривали так долго, что Рикс, одетый в старинный красный бархатный жупан польского магната, найдя голубой атласный костюм племянницы, стал присматриваться, с кем это она в паре, стараясь угадать, кто этот одетый ей под стать голубой поляк, с которым она не расстается весь вечер. Рузя заметила, что дядя следит, и, сказав о том Чигиринскому, простилась с ним и направилась прямо к Риксу.

   - Дядя, - сказала она, - поедем домой, скучно!

   - Скучно, потому что ты ходила все с каким-то одним. Ты знаешь, кто этот поляк, гулявший с тобой?

   Рузя увидела, что дядя не спускал с нее взора весь вечер, и, чтобы избежать дальнейших расспросов и каких бы то ни было подозрений, решила солгать, чтобы успокоить старика.

   - Не знаю! - ответила она. - Но мне кажется, что это господин Крамер...

   Она знала, что благоговевший к Крамеру дядя будет очень рад, что она ходила с ним.

   - А разве господин Крамер должен был быть на маскараде?

   - Отчего же ему не быть тут! - ответила, стараясь быть как можно наивнее, Рузя. - Запретить это ему никто не может! Впрочем, наверное я не ручаюсь, но кажется мне, что это был он. По крайней мере, я не могла от него отделаться.

   - Зачем же тебе было отделываться, если это действительно был господин Крамер? Ну, хорошо, теперь я его поддразню - так прямо и скажу, что мне все известно, что он был на маскараде.

   И, нахмурившись было, Рикс развеселился и рассмеялся добродушным, поощрительным смехом.

  

  - VIII

  

   В дом Зубова Крамер переехал по настоянию самого князя Платона и Ольги Александровны Жеребцовой.

   Дом был небольшой, но вместительный. Крамеру отвели две отдельные комнаты - спальню и кабинет, где он мог, когда хотел, уединиться.

   Он не вошел в жизнь князя Зубова как свой или близкий человек и отделил свое существование от распорядка, установленного у князя. Являлся он к нему каждый раз по приглашению, только когда его звали, и настоял на том, чтобы обыкновенно ему подавали завтрак и обед, когда он был дома, в его комнату. Когда же ему приходилось бывать у Зубова, он приходил к нему со шляпой в руках, как человек, только что приехавший, а не свой, домашний.

   Однако Зубов неизменно приглашал его, какое бы маленькое, келейное собрание у него ни было. На эти собрания являлись по преимуществу одни и те же лица: брат Зубова Валериан, его сестра, Беннигсен и еще несколько человек, составлявших как бы свой, один кружок.

   При ближайшем с ними знакомстве становилось ясно, что никакой общности жизненных интересов у них не было, но тем не менее казались они связанными. Соединяла их одна какая-то мысль, которую они не высказывали. Но было несомненно, что они держали нечто на уме, говорили полунамеками, значительно покачивали головами, подымали брови и вели себя так, как будто прекрасно понимали друг друга без лишних слов.

   Тон и направление давал граф Пален. Съезжались большей частью для карточной игры и, посидев некоторое время за ломберными столами, оставляли карты и шли ужинать, а за ужином-то и начинались разговоры.

   Однажды Пален приехал крайне недовольный, даже рассерженный, прямо к ужину, который не подавали в ожидании его. Он принялся есть молча, и кругом все притихли, не желая мешать ему высказаться.

   - Нет, это невероятно! - начал, наконец, Пален, будто продолжая вслух ход своих мыслей. - Это невозможно! Дело дошло до того, что мы накануне войны с Пруссией.

   - Да не может быть! - послышалось с разных сторон.

   - Да! От короля требуют почти невозможного и невероятного. - Пален говорил просто про "короля", как будто всякий должен был знать, что это прусский король и никого другого он не хотел величать этим титулом. - Совершенно невероятные вещи, - повторил он. - От него требуют, чтобы он занял своими войсками Ганновер; и притом в угоду Франции и ее первого консула... этого Бонапарта или как там его зовут... Как будто король сам не знает, что ему нужно занимать своими войсками!

   - Но ведь это равносильно объявлению войны Англии со стороны Пруссии! - сказала Жеребцова.

   - Ну, разумеется! - со значительным видом протянул князь Платон Зубов, желая своим уверенным тоном показать, что недаром при Екатерине ведал всеми дипломатическими делами.

   - Пруссия чего хочет? - продолжал Пален. - Она хочет пользоваться миром и увеличивать свой рост. Ей надо быть сильной и здоровой, и потом, нельзя требовать от короля, чтобы он пускался на какие-то бессмысленные авантюры ради каких-то общих комбинаций. А мы между тем требуем, чтобы он лез ни с того ни с сего против Англии!

   Это "мы" было произнесено с таким презрительным подчеркиванием, точно "мы" были так уж глупы, что ничего другого от нас и ожидать нельзя было.

   - Сумасшествие! - пожал плечами Беннигсен.

   - Вот именно! - подхватил Пален. - Прямое и определенное сумасшествие! Пора наконец положить этому предел! Дальше так идти не может: нельзя допустить войну с Пруссией! Подумайте, сколько жизней ни с того ни с сего загублено будет зря! Надо остановить, чего бы это ни стоило и какие бы средства ни пришлось принять для этого.

   - Я давно говорю, что надо перейти к делу! - вскидывая голову и подымая брови, проговорил Платон Зубов. - Надо спасать Россию! А то мы все собираемся, разговариваем и так на этих разговорах и останавливаемся! Когда-нибудь надо же начать и сделать.

   - Когда хотят сделать яичницу, надо начать с того, чтобы разбить яйцо, - произнес значительно Валериан Зубов.

   - А хватит ли на это решимости? - сильно понизив голос, с расстановкой произнес Пален.

   - Да! Хватит! Должно хватить, - вдруг, воодушевляясь, ударил по столу князь Платон.

   Пален протянул в его сторону бокал с вином и громко, поощрительно сказал:

   - Ваше здоровье, князь!

   Кругом зашумели, а Пален, держа бокал в высоко поднятой руке, перекрикивая всех, провозгласил:

   - За исполнение нашего общего желания!

   За ужином много пили, и Платон Зубов, почти совсем пьяный, закричал:

   &n