Волконский Михаил Николаевич - Две жизни

n="justify">   - Вы это знаете? - удивленно переспросил Тротото, разводя руками. - Но в таком случае вы все знаете!

   - Да больше-то и знать нечего, - улыбнулся доктор, - уезжают, и все тут.

   - Но ведь он уезжает, чтобы увезти документы.

   - Вот именно. Значит, остается нам рассудить, как он повезет документы, чтобы иметь возможность перехватить их.

   - Но как же вы говорите "рассудить"? Разве это можно рассудить? Это нужно узнать, допытаться, а до завтра это сделать нельзя - времени осталось слишком мало.

   - Времени у нас осталось больше, чем нужно. Все это может быть решено нами немедленно, только надо рассудить логически. Как вы думаете, почему такой молодой человек, как Проворов, вдруг вызвался ехать со старой фрейлиной?

   - Не знаю, этого вопроса я не задавал себе. Да, это действительно странно. Ведь если бы почтенная Аглая Ельпидифоровна слыла за богатую женщину, то было бы ясно, что он увивается за ее деньгами; но, насколько известно, никто ее богатою не считает. Или, может быть, у него извращенный вкус, и он просто влюбился в нее?

   - В эту Аглаю Ельпидифоровну?!

   - Да, это невозможно, - подумав, согласился Тротото. - Невозможно, чтобы он обратил внимание на девицу Малоземову, после того как отверг такую прелестную восточную женщину, как та, которая танцевала перед ним.

   - Так, значит, почему же он собирается с нею в дорогу?

   - Не знаю и ума не приложу.

   - Да потому, очевидно, что хочет спрятать у нее свои документы. Он рассчитывает, что за ним могут следить, что в один прекрасный день могут обокрасть его, а фрейлина Малоземова довезет документы в сохранности, потому что никто не догадается, что они у нее... Поняли?

   - Понял. Знаете, моя радость, это гениально! И вот это вы сообразили такую комбинацию? Мне бы никогда не пришло это в голову. Но и Проворов хитер. Что же теперь вы думаете делать?

   - Нужно обратить главное внимание во время их путешествия на вещи госпожи Малоземовой. Документы будут в ее вещах.

   - Да, это очевидно. Но только, знаете, этот Проворов хитер лишь на первый взгляд, а если разобрать, то он действует неосмотрительно.

   - Почему?

   - Да как же, моя радость! Согласитесь, если он посвящает в тайну такую особу, как Аглая Ельпидифоровна, то это очень неосмотрительно с его стороны. Она не утерпит, чтобы не сказать хотя бы своей приживалке, как ее там зовут...

   - Нимфодорой.

   - Вы и это уже знаете?.. Поразительно! А если узнает Нимфодора, тогда узнает весь свет. Разве так можно держать секреты?

   - Но я думаю, что ни Нимфодора, ни сама Аглая Ельпидифоровна ничего не будут знать.

   - Как же это так? Вот я опять становлюсь в тупик, моя радость.

   - Насколько я могу судить о Проворове, он, вероятно, рассчитывает найти возможность подсунуть пакет с бумагами в вещи Малоземовой так, чтобы она сама этого не знала, куда-нибудь в ее дормез или в один из баулов, и затем следить за целостью тайника, что ему легко будет сделать, так как он неотлучно будет следовать за экипажем старой фрейлины.

   - Значит, нужно будет следовать за ними и перехватить пакет?

   - Нет, мы поедем впереди. Они выедут завтра, а моя берлина готова везти нас сегодня.

  

  

  

  

   Тротото выехал вместе с доктором Германом в его берлине из Бендер по дороге к северу.

   Камер-юнкер не понимал хорошенько, зачем они выехали впереди тех, за кем им надобно было следить. Он очень боялся, что они попадут впросак и что Проворов с Малоземовой, узнав, что они выехали, изменят свои планы и останутся в Бендерах. Но как ему ни хотелось получить ответ на мучившие его сомнения, он боялся надоедать доктору с вечными вопросами и требованиями объяснений.

   К тому же высокая степень великого мастера, которою был облечен доктор, уверенность, с которою тот говорил и делал все, и его соображения событий, казавшиеся Артуру Эсперовичу гениальными, внушили ему такую веру в Германа, что он готов был беспрекословно подчиняться ему. Вот только любопытство мучило камер-юнкера, но он знал, что доктор Герман не любил любопытных.

   Они ехали без всяких объяснений на север в течение целых суток, покинув Бендеры утром, и к вечеру второго дня свернули с большой степной дороги в сторону. Доктор продолжал хранить молчание. Тротото боялся спрашивать его.

   Берлина, прокативши недолго по проселку, въехала на большой двор господской усадьбы, обнесенной со всех сторон каменной стеной с бойницами и башнями по углам. Длинное одноэтажное, тоже, видно, приспособленное к защите на случай вооруженного нападения здание служило господским домом. Ворота распахнулись перед берлиной, и двое вооруженных с головы до ног людей в восточном одеянии затворили их за нею. Экипаж подъехал к крыльцу, но никто не вышел навстречу.

   Доктор сам довольно легко отворил дверцу и с ловкостью молодого человека спрыгнул на землю, вовсе не заботясь о том, что некому было откинуть подножку. Спрыгнув, он помог камер-юнкеру тоже сойти.

   Тротото последовал за доктором, который шел, видимо, отлично зная дорогу. Через просторные сени они вошли в большую прихожую, где не было ни души. Здесь они сняли верхнее платье, затем миновали длинную горницу с колоннами, очевидно зал, потом прошли через две гостиные: одну - в чисто французском стиле "помпадур", другую - в восточном вкусе, и очутились в столовой. Комнаты были хорошо натоплены и освещены масляными лампами.

   В столовой по стенам на полках стояла богатая серебряная посуда. Большой камин в виде массивного очага приветливо пылал, а против камина был накрытый на два прибора и уставленный всякими яствами и питиями стол с высоким канделябром посредине. Восковые свечи канделябра были зажжены и разливали тонкий аромат курения.

   - Сядемте, господин камер-юнкер, и закусим с дороги, - предложил доктор. - Вероятно, вы проголодались?

   - С большим удовольствием! - подхватил Тротото, не заставляя повторять приглашение и усаживаясь. - Но скажите, пожалуйста, где мы?

   - У одного из молдаванских помещиков. Хотите начать с чарочки настоящей польской старой водки? Она недурна... и закусить икрой, это возбуждает аппетит, - предложил доктор, как будто он только что распорядился, чтобы накрыли этот стол, а не приехал вместе с Тротото в берлине.

   - Но откуда же у молдаванских помещиков такой вкус и такое богатство?

   - Вкус - дело условное, что же касается богатства, то здесь, в Молдавии, встречаются такие крезы, как, например, князья Кантакузены, у которых в приемных комнатах стоят открытые мешки с золотом, и гости могут брать себе оттуда горстями, сколько им вздумается {Исторически верно.}.

   - А мы случайно не у князя Кантакузена? - спросил Тротото, внимательно оглядываясь, словно ища глазами, нет ли где-нибудь открытых мешков с золотом.

   - Нет, мы случайно не у князя Кантакузена.

   - А хорошо бы сделать ему визит. Ведь вежливость требует этого.

   - Нет, Артур Эсперович, визита к князю Кантакузену мы не сделаем, и нам придется довольствоваться этим скромным ужином.

   - Но, моя радость, этот ужин - вовсе не скромный, напротив, он великолепен... Здесь все, как в сказке! Я только боюсь, что, пока мы тут благоденствуем, наши птички, за которыми мы охотимся, улетят!.. Что за странная идея явилась у нас отправиться впереди дичи вместо того, чтобы следовать за ней по пятам!.. Понять не могу это!

   - Уж видно, такая ваша доля - ничего не понимать и ждать объяснения для всякого пустяка.

   - Ах нет, радость моя! Когда мне хорошо растолкуют, я всегда отлично пойму. Скажите мне, зачем мы уехали вперед? Ведь они могут остаться в Бендерах.

   - Навсегда?

   - Нет, не навсегда, но, положим, на очень долгое время.

   - Тогда и мы пробудем здесь это долгое время и подождем, пока они приедут сюда.

   - А если они не приедут?

   - Не могут не приехать. Куда бы они ни двинулись из Бендер, если только не хотят попасть к туркам, то должны проехать по этой дороге и остановиться здесь.

   - Даже остановиться здесь? Это каким образом?

   - Ну, это - мое дело!

   - Конечно, это гениально, но, радость моя, доктор, позвольте считать, что на этот раз вы не правы. Все-таки безопаснее было ехать за ними, как я сказал, по пятам и не терять их из виду.

   - Но если мы не теряли бы их из виду, то и они должны были бы видеть нас, приняли бы свои меры, и мы, что называется, спугнули бы их. Всякий, за кем следят, очень чутко относится к тому, что происходит сзади него, и почти никогда не обращает внимания на то, что делается впереди.

   - Опять, моя радость, я должен признать, что и это соображение гениально, как и все ваши остальные. Когда же можно их ждать?

   - Сегодня ночью.

   - Так скоро?

   - Да, они едут скорее нас, на переменных, тогда как мы ехали на своих, с двумя подставами только.

   - Позвольте, вы говорите мы ехали "на своих", но значит ли это, что вы тут - хозяин, и я имею честь быть у вас в гостях?

   - Догадка ваша не лишена справедливости. Да, я тут - хозяин, и вы у меня в гостях.

   - Очень приятно, доктор, - воскликнул Тротото. - Я подымаю бокал за ваше здоровье!

   - А я - за ваше!

  

  

   Тротото довольно много пил и ел за ужином и вследствие этого ему спалось тяжело. После ужина сам доктор отвел его в спальню, обставленную со всеми удобствами, и сказал ему:

   - Вот что, Артур Эсперович, заприте вашу дверь на ключ и оставайтесь тут до тех пор, пока я приду к вам.

   - Но, моя радость, а если мне будет скучно? - поморщился и спросил Тротото.

   - Что делать - поскучайте!.. Впрочем, лягте спать и постарайтесь хорошенько заснуть - во сне скучать не будете. Так или иначе, вам необходимо быть в заключении, пока я приду, а то Проворов, или Малоземова, или Нимфодора могут увидеть вас, и тогда все дело будет потеряно: они догадаются, что попали в ловушку.

   - Но вас ведь они тоже могут увидеть, и тогда тоже догадаются.

   - Меня они не увидят, будьте покойны. Уж вы только не показывайтесь никуда из своей комнаты.

   Доктор простился и ушел, а Тротото запер дверь и лег спать на большую кровать под балдахином.

   Но легко было доктору сказать: "Постарайтесь заснуть", - сделать же это оказалось гораздо труднее. Новое ли место было тому причиной, непривычная ли обстановка или съеденный обильный ужин и, главное, выпитое вино, - но только Тротото ворочался на мягкой постели и все время чувствовал самого себя, свое тело. Сердце билось и в виски стучало, и если он забывался дремотой, то ему чудились совсем несуразные нелепости: он видел себя великим магистром, у которого в животе устроена водяная мельница с неповорачивающимся жерновом, а фрейлина Малоземова дразнила его по этому поводу из-за спины Проворова документами.

   Среди ночи он слышал на дворе возню и шум. Там раздавались говор и брань, очевидно, кучеров и конюхов. Тротото понял, что, должно быть, приехала Малоземова с Проворовым и что случилось все именно так, как предполагал Герман. Он даже встал с кровати и, подойдя к окну, приподнял штору, чтобы посмотреть, что делается на дворе, но окно снаружи было плотно затворено ставней, и решительно ничего не было видно. Артур Эсперович ограничился тем, что поправил масляный ночник, горевший в комнате, и, снова легши спать, впал в почти бредовое забытье.

   Вдруг он вскочил. На этот раз на дворе кричало много голосов, топали, суетились и бегали. Сначала ничего нельзя было разобрать, потом камер-юнкер явственно различил испуганные крики:

   - Пожар, пожар!

   Он заметался по комнатам и не сразу сообразил, что естественнее всего кинуться к двери, чтобы спастись от угрожающей опасности. Однако дверь оказалась запертой на ключ снаружи. Тротото пробовал потрясти ее, но безуспешно: сделанная из массивного старого дуба, она была крепка, как железная. На дворе продолжали бегать и кричать. Тротото стал неистово стучать в дверь кулаками и ногами и орать во все горло:

   - Пожар, на помощь, на помощь, человек погибает! Кулаков и ног ему показалось мало, и он схватил стул и принялся колотить стулом. Его заперли на ключ и теперь в суматохе пожара, очевидно, забыли о нем... он тут сгорит, задохнется в дыму. Ему казалось уже, что он испытывает предсмертные муки, что последний его час пробил.

   Между тем крики на дворе затихли: там, по-видимому, успокоились и перестали бегать. Тротото тоже перестал стучать в дверь и подошел к окну. На дворе уже смеялись - хохот доносился очень определенно, - затем поговорили еще и разошлись.

   "Очевидно, была фальшивая тревога", - сообразил несчастный камер-юнкер, обливаясь потом от избытка волнения и от физической усталости после упражнений со стулом.

   - Ну, ночка! - произнес он вслух сам себе. Убедившись, что на дворе все тихо, он опять прилег, но его глаза открывались помимо его воли, и он вглядывался в полусумрак едва освещенной ночником спальни, не без труда следя за мелькавшими одна за другою бессвязными мыслями:

   "Ну, хорошо, что была напрасная тревога, - думал он, - но кто поручится, что сейчас не вспыхнет настоящий пожар? А что будет тогда? Моего стука никто не слыхал и никто не явился ко мне, а я заперт. Кто имел право запереть меня? Если этот доктор Герман - великий магистр, то все-таки он не имеет права запирать меня на случай пожара... А вино у него великолепное! Что правда, то правда! Но вино - вином, а я не хочу сгореть вместе со всем домом, да и вообще не хочу быть под ключом. Я. наконец, имею придворное звание... Что он, в самом деле, думает?.. Не хочу быть под замком! "

   Тротото встал, решительно направился к двери, постучал и прислушался. Полное безмолвие было ему ответом.

   - Ах, если так! - вдруг крикнул камер-юнкер во весь голос и только что собрался снова приняться колотить в дверь, как она отворилась и на ее пороге показался Герман.

   Доктор не мог сдержать искреннюю улыбку при виде зрелища, которое являл собою господин камер-юнкер, стоявший с поднятыми кулаками в полотняном спальном халате и в ночном колпаке.

   - Что с вами? Тише! - произнес он успокоительно. Доктор был в своем черном обыкновенном кафтане и, по-видимому, не раздевался и не ложился спать с вечера. При появлении Германа Тротото сразу стих и даже как будто сконфузился.

   - Я ничего, - бормотал он. - Меня тут случайно заперли, а между тем нам угрожала опасность пожара.

   - Да, да, в самом деле, - протянул доктор, входя. - Только я могу успокоить вас, никакой опасности не угрожало.

   Он сел в кресло и положил ногу на ногу, как человек, собирающийся начать разговаривать.

   - А пожар? - спросил Тротото.

   - Я сейчас объясню вам.

   - Дело в том, что я и сам сообразил, что все это была фальшивая тревога.

   - Давшая возможность получить документы.

   - Что вы говорите? Документы получены вами?

   - Вот они! - И доктор, вынув из кармана пачку документов, перевязанных черным шнуром, положил их на стол перед удивленным Тротото.

   - Каким образом вы достали это и как помогла вам тут фальшивая тревога пожара? - воскликнул тот. - Я ничего не понимаю.

   - А между тем это так, - ответил доктор. - Фрейлина Малоземова приехала ночью в сопровождении Проворова, как я и ожидал.

   - Почему вы знали, что они приедут, и ждали их?

   - Мой милый Артур Эсперович, это произошло просто: стоило только подкупить бравых молдаван, везших дормез фрейлины, и на повороте с большой дороги к моей усадьбе колесо в дормезе оказалось настолько ненадежно, что явилась настоятельная необходимость заехать куда-нибудь для его исправления. Ну, конечно, фрейлина Малоземова отдала предпочтение скромному жилищу иностранца-помещика, европейца, и вот она у меня в гостях вместе с кавалером Проворовым.

   - Гениально! - воскликнул Тротото. - Но документы, документы... Как вы достали их?

   - Если вы помните, для этого необходимо было прежде всего узнать, куда их прячет Проворов. Ну, как только Малоземова и ее кавалер стали располагаться у меня на ночлег, на дворе была поднята тревога пожара. Проворов стремглав кинулся из дома к дормезу и открыл место, где у него были спрятаны документы... представьте себе: просто-напросто в привязанном бауле сзади кузова.

   Тротото закатил глаза под лоб и еще раз воскликнул:

   - Гениально!

   - Проворов успокоился, узнав, что тревога оказалась фальшивою, - я очень извинялся перед ним за беспокойство, - и велел перенести баул в отведенную ему комнату, где он спит теперь крепким сном.

   - Понимаю!.. Достать документы из баула было делом одной минуты, и они у вас!

   - Вы замечательно догадливы, Артур Эсперович.

   - Ну еще бы! Вероятно, Проворов спит не без данного ему в питье средства... Что вы ему дали?

   - Ну, это к делу не относится. Теперь речь должна идти о вас.

   - Обо мне? - удивился Тротото. - Но при чем же тут я, радость моя?

   - Ну как же! Ведь документы достали вы.

   - То есть как это - я? Этого я тоже не пойму хорошенько.

   - Само собою разумеется. По некоторым соображениям я не хочу, чтобы знали, что это дело - моих рук, и уступаю всю честь успеха вам.

   - И дадите знать в ложе, что я спас братьев от серьезной беды?

   - Вот именно, и надеюсь, что братство не оставит без внимания ваших заслуг и наградит вас по крайней мере возведением в несколько высших степеней сразу.

   - Доктор, чем мне отблагодарить вас?

   - Ничем, только строгим исполнением своего долга.

   - В этом отношении я весь к вашим услугам.

   - Отлично. Значит, вы оденетесь сейчас и поедете по направлению Петербурга.

   - Зачем?

   - Да чтобы как можно скорее отвезти документы. Я поручаю их вам самому доставить.

   - В Петербург?

   - Нет, вы поедете отсюда лишь по направлению Петербурга, чтобы запутать свой след, а затем свернете в Австрию и через Германию отправитесь во Францию, где передадите документы братьям.

   - Значит, вы отправляете меня за границу, даже в Париж? Но это восхитительно. Только, моя радость, как же средства? У меня личных средств не хватит.

   - На первое время вы получите от меня, а затем я вам дам маршрут и указания, где вам будут выдавать все, что вам нужно.

   - Но, моя радость, это чудесно. Я в восторге! Только как же это вы говорите, чтобы одеться и ехать? Вот видите, я что-то плохо спал эту беспокойную ночь, и мне хочется отдохнуть. Я засну до утра, а завтра с новыми силами двинусь в путь. Это будет очаровательно!

   - Господин камер-юнкер, вы поедете немедленно, иначе вам не видать документов, и я поеду сам вместо вас. Дело слишком важно, чтобы откладывать его!

   - Ну зачем же, моя радость, такие крайние меры? Я только беспокоюсь насчет экипажа. Или вы дадите мне свою берлину?

   - Вы поедете в бричке Проворова.

   - А он сам?

   - О нем не беспокойтесь: это будет мое дело.

   - Но вы намекали насчет денег и подорожной, то есть маршрута.

   - Все уже готово. Когда вы оденетесь, я передам вам портфель со всем, что нужно.

   Менее чем через час после этого из ворот усадьбы выехала бричка, и в ней сидел закутанный в салоп Тротото.

  

  

   Отъезд Артура Эсперовича совершился настолько негласно, что никто в доме не знал, кто именно отправился в бричке. Впрочем, никто и не видел, как Герман привез камер-юнкера накануне, потому что никто не встречал их. Даже поднявшаяся с петухами Нимфодора могла узнать лишь, что сопровождавший их экипаж-бричка уже отправилась в дорогу, а так как она не могла предположить, что в бричке уехал кто-нибудь другой, кроме Проворова, то была уверена, что именно он и поспешил вперед. Она в свою очередь поспешила разбудить госпожу Малоземову, и та, узнав, что брички уже нет, заторопилась ехать, тем более что ей доложили, что теперь колесо дормеза в полной исправности и доедет хотя бы до самого Петербурга без всякой починки.

   Малоземова велела очень благодарить гостеприимного хозяина, давшего ей приют, и извиниться перед ним, что она столь стремительно уезжает. Одного лишь не могла она понять: почему Проворов, не сказав ей ни слова, так вдруг уехал и что это могло значить? Но так как она, как все люди, которым не везет в жизни, способна была всегда фантазировать в сторону благополучия, то у нее сейчас же явилось соображение, что молодой человек, очевидно, полетел вперед, чтобы приготовить ей достойное помещение на следующей остановке, где, вероятно, и подождет ее. И, убаюканная мечтой о близкой встрече, старая фрейлина катила вперед, давая возницам на водку, чтобы они везли ее как можно скорее, и не подозревая, что с каждой минутой все более и более удаляется от Проворова.

   Первый переезд был сделан ею так быстро, как только это позволял сделать тяжелый дормез, который лошади тащили изо всех сил. Сидя в экипаже, Аглая Ельпидифоровна при помощи Нимфодоры тщательно занялась своим туалетом, так что, когда она прибыла к остановке, она уже была и набелена, и нарумянена, и трехэтажный парик плотно сидел у нее на голове.

   Для ее приезда действительно тут все было готово, комната устлана ковром и целый ряд обдуманных мелочей был устроен заботливой рукой. Все было так тонко и внимательно обдумано, что Малоземова не могла не прийти в восхищение и удивлялась только, откуда молодой офицер мог быть таким хозяйственным.

   - О да, это будет идеальный муж! - восторженно решила Аглая Ельпидифоровна.

   Впрочем, ее восторженности пришлось сейчас же сократиться, так как на ее вопрос, где же молодой человек, приехавший в бричке и распорядившийся всем этим, ей ответили, что он уже отправился дальше, чтобы на следующей остановке, как он сказал, так же все приготовить для нее.

   - Ах, как это мило! - сказала Малоземова Нимфодоре. - Ты понимаешь, какая нежная заботливость и какая деликатность! Он не хочет быть назойливым, он боится помешать мне, скомпрометировать девицу, и вот скачет вперед, чтобы оставить следы, отравленные нектаром амура, или что-то в этом роде, как говорят поэты. Ах, Нимфодора, какое счастье любить и быть любимой!..

   Аглая Ельпидифоровна не задержалась на остановке и устремилась дальше, надеясь на следующей увидеть Проворова. И там все было готово для нее, даже пудра, но ей опять сказали, что молодой человек, распорядившись всем, уехал вперед.

   Малоземова плакала от умиления и, сменив почтовых лошадей, отправилась в ночной переезд, оплатив нарочных с фонарями. Она уже привыкла спать в дормезе и рассчитала, что Проворов, вероятно, остановится на ночлег, и таким образом она его догонит.

   Однако, как ни привыкла Малоземова, ночной переезд был совершен ею не так-то уж легко, и наутро, подъехав к станции, она опять узнала, что тут все готово к ее приему, и молодой человек ночью укатил в бричке.

   Это показалось уже столь поразительно, что Аглая Ельпидифоровна всплеснула руками и сделала вид, что упала в обморок. Но, быстро очнувшись, она немедленно потребовала лошадей.

   Таким образом, в течение трех суток продолжалась эта погоня Малоземовой за бричкой, и наконец на четвертые утром она узнала, что ехавший в бричке молодой человек, очевидно, настолько изнемог от усталости, что дальше ехать уже был не силах и спал крепким сном в станционном помещении, за перегородкой, откуда доносился нежной фистулой его храп.

   - И храпит-то как восхитительно! - шепнула фрейлина Нимфодоре, - не то, что ты, когда примешься заворачивать!

   Она была в восхищении, что добилась, наконец, своего, и немедленно отправилась в дормез делать свой туалет, распорядившись, чтобы был приготовлен завтрак. Ее особенно тешила мысль, что вот сколько времени он приготовлял все для нее, а теперь проснется и найдет завтрак, оборудованный ее попечением. Они сядут за стол и будут кушать вместе.

   Аглая Ельпидифоровна не велела будить молодого человека и приказала доложить ей, когда он проснется и встанет, причем строго-настрого запретила сообщать ему, что она здесь. Она хотела сделать Проворову сюрприз.

  

  

   Проснувшись, Тротото с удовольствием потянулся в сознании, что первая часть возложенной на него доктором Германом задачи была выполнена и закончена. Он действовал относительно Малоземовой согласно точным указаниям, данным ему доктором, приготовлял все для нее на станциях и стремглав летел день и ночь. Эта остановка была последнею, и отсюда он должен был свернуть в сторону от тракта на Петербург, по дороге на Варшаву, чтобы ехать за границу.

   По расчету, Тротото должен был сильно опередить Малоземову, от которой, конечно, трудно было ожидать, что она сможет также ехать день и ночь. Конечно, он был рад теперь, что мог разделаться с ней и свернуть с пути, оставив ее на произвол судьбы, завезя ее достаточно далеко, чтобы она не скоро могла вернуться назад. Все это было обдумано и предначертано доктором Германом.

   Вымывшись и переодевшись, Тротото обрадовался, когда ему сказали, что его ждет завтрак. Он вышел, потирая руки, в общую комнату станционного помещения и вдруг весь съежился, увидев за накрытым для завтрака столом нарумяненную и накрашенную Аглаю Ельпидифоровну, томно улыбавшуюся ему навстречу.

   При виде его лицо ее, как внезапно увядший цветок, изменилось и глаза беспомощно, растерянно забегали.

   - Ах, это - вы!.. То есть как же это вы? - заговорила она. - Ах какая неожиданная встреча!.. Вот гора с горой не сходятся, а человек с человеком - всегда! - И она, с надеждой во взоре обернувшись, посмотрела, не идет ли сзади него тот, кого она ждала.

   - Ах, моя радость, Аглая Ельпидифоровна! - расшаркиваясь и раскидывая руками, очаровательно-сладким голосом, певуче произнес Тротото. - Позвольте и мне со своей стороны выразиться в том смысле, что эта поистине неожиданная и вместе с тем высокоприятная встреча удивительна. Я совершенно не ожидал встретить вас... Так это ваш дормез стоит во дворе и был виден мною из окна?

   - Да, это - мой дормез! - окончательно теряясь, пролепетала Малоземова. - Вы, значит, выехали почти вслед за мной из Бендер?

   - Да!

   - И вместе со мной выехал в бричке, которая тоже стоит на дворе, Сергей Александрович Проворов. Он, вероятно, здесь, раз его экипаж тут. Вы его не видели?

   - Ах, моя радость, Аглая Ельпидифоровна, - размахнул опять руками Тротото. - Тут нет никакого Проворова! Мы с ним переменились экипажами, и в этой бричке приехал я.

   - Ка-а-а-ак вы? - взвизгнула, забывая всю свою жеманность, старая фрейлина. - Позвольте... а эти приготовления, которые я встречала на всех предыдущих остановках?

   - Эти приготовления делал я.

   - Для меня?

   Тротото потупился и помотал головой.

   - Радость моя, Аглая Ельпидифоровна, здесь произошло роковое недоразумение. Приготовления эти я делал для француженки, которую светлейший отправил в дормезе из Бендер, а меня просил ехать впереди.

   Он соврал первое, что ему пришло в голову, чтобы только как-нибудь разделаться с этой историей.

   - Но Проворов... где же Проворов? - воскликнула Малоземова.

   - Он, должно быть, остался у молдаванского помещика, где мы все ночевали четверо суток тому назад.

   Аглая Ельпидифоровна, только теперь почувствовав всю остроту разочарования, поняла весь ужас того, что она, фрейлина Малоземова, беспорочность которой не могли оспаривать даже завистники, пользовалась приготовлениями, сделанными для какой-то француженки. Время было упасть в обморок, и она не преминула сделать это.

   У Тротото в кармане всегда была на случай дамских обмороков нюхательная соль. Он стал делать вид, что приводит Аглаю Ельпидифоровну в чувство, а она сделала вид, что очнулась от обморока.

   - Ах, какое недоразумение, какое недоразумение! - повторял Тротото, увидев, что Малоземова открыла глаза.

   - Да как же вы переменились бричкой-то? - спросила она.

   - Совершенно непостижимо! - стал объяснять он, путаясь. - Я, собственно, совсем не хотел, но как-то это так вышло... Да, насколько помню, Проворов купил коляску у помещика... то есть, собственно говоря, помещик продал ему коляску... Ах, моя радость, Аглая Ельпидифоровна! - воскликнул Тротото, совершенно запутавшись. - И право, не знаю, что сказать вам... Так вышло - и конец!

   Как ни была наивна и простодушна старая фрейлина, все же объяснение камер-юнкера показалось ей очень сомнительным. Какое-то смутное беспокойство зародилось у нее, и она непременно решила допытаться у этого господина чего-нибудь более определенного.

   Но тут она заметила, что Нимфодора делает ей из-за двери какие-то выразительные знаки, потрясая в воздухе руками и мотая головой. Фрейлина вспомнила, что эта приживалка была всему причиной, потому что у молдаванского помещика она подняла ее ни свет ни заря, сказав, что бричка уехала, и, вскипев против Нимфодоры, вскочила и направилась к двери.

   Тротото воспользовался этой минутой и шмыгнул за перегородку, не соблазняясь даже завтраком. Он пошел, чтобы распорядиться о лошадях себе и, уехав как можно скорее за границу, оставить за собой всю эту историю с фрейлиной.

   Аглая Ельпидифоровна, кинувшись к приживалке, топнула на нее ногой и сердито прошипела:

   - Это ты все наделала!

   Однако Нимфодора не испугалась, потому что, казалось, была так уже перепугана, что этот ее испуг не мог увеличиться больше. Продолжая махать руками и с трудом переводя дух, она могла только выговорить:

   - Благодетельница, пойдемте отсюда в карету!.. Что я вам скажу-то!

   Аглая Ельпидифоровна, расстроенная всем происшедшим, согласилась на ее предложение.

   Нимфодора накинула фрейлине салоп, повлекла ее за собой и, только когда они были в дормезе и она захлопнула его дверцу, облегченно вздохнула, а затем не своим голосом, чуть слышно проговорила:

   - Бежим отсюда как можно скорее... потому что ведь это - он... он!

   - Кто он? - стала спрашивать Малоземова, ничего не понимая, но по слишком большому перепугу Нимфодоры чувствуя что-то неладное.

   - Он... тот самый, - продолжала та, - которого я видела в гостинице, в Бендерах...

   - Камер-юнкер Тротото?

   - Ну да, он самый... Он разговаривал с этим черным доктором, и они злоумышляли против Сергея Александровича.

   - А ведь в самом деле! - воскликнула фрейлина. - В самом деле, он собирался совершать злодейские поступки... Ахти, беда!.. Ведь и в самом деле... Ведь он, злодей, ехал в бричке Сергея Александровича.

   - В бричке, умереть сейчас, в бричке, - подтвердила Нимфодора.

   - А когда я спросила его, откуда он взял этот экипаж, он стал путаться и нести такую околесицу, что ничего не разобрать. Теперь все понятно: мы ночевали в разбойничьем гнезде, они ограбили и убили мсье Проворова, а затем гнались за мной.

   - Ах, страсти какие! - ужаснулась приживалка. Аглая Ельпидифоровна стала качаться в карете и, кидаясь от одного окна к другому, бормотать:

   - Немедленно к полицеймейстеру... к совестному судье его!.. Где тут совестный судья? Дайте мне полицеймейстера! Я требую, чтобы его немедленно арестовали именем закона! Убийца! Грабитель!

   Мало-помалу ее вопли перешли в истерику, она стала биться внутри стоявшей посреди двора кареты, так что отъезжавший в это время Тротото, которому успели подать лошадей, заблагорассудил лучше не идти к ней прощаться и отбыть без соблюдения обычной вежливости.

  

  

   Проворов спал очень крепко и очень долго. Сколько именно времени продолжался его сон, он не мог сразу сообразить проснувшись, потому что часы его остановились. В окно светили лучи склонявшегося к западу солнца - очевидно, было далеко за полдень.

   Проворов стал припоминать, не без труда восстановив в своей памяти события: они ехали по большой дороге; в дормезе испортилось колесо; пришлось свернуть, и вот они в незнакомой усадьбе, где он теперь проснулся. А ночью была тревога пожара.

   "Баул с документами!" - вспомнил он и, приподнявшись на постели, оглядел комнату.

   Баул стоял у двери на том самом месте, куда он велел поставить его, когда его отвязали от экипажа и принесли в отведенную ему комнату. Он попросил у Малоземовой, с которой они сговорились ехать вместе, один из бесчисленных сундуков, облеплявших ее фундаментальный экипаж, для своих вещей, и спрятал туда вместе со своими вещами документы, надеясь этим лучше скрыть их. Он был уверен, что никто не догадается о его хитрости, и не подозревал, что доктор Герман был хитрее его и, сообразив сейчас же, в чем дело, объяснил все камер-юнкеру Тротото. Теперь баул стоял в его комнате, и Сергей Александрович был спокоен за документы.

   Проворов принялся одеваться и надел как раз тот самый шлафрок, который был на нем тогда, много времени тому назад, в Царском Селе на дежурстве, когда вдруг перед ним неожиданно появился доктор Герман. Он почему-то вспомнил именно это, посмотрев на шлафрок, и, подняв голову, обомлел от удивления: перед ним так же неожиданно, как и тот раз, стоял доктор Герман.

   Проворов протер глаза. Нет, ему не казалось: Герман стоял перед ним живой.

   - Добрый день, - сказал доктор, - я вам говорю "добрый день", потому что утро давным-давно прошло и даже полдень прошел. Заспались вы!

   - Но позвольте, - удивился Проворов, - каким образом вы вошли сюда? Я отлично помню, что запер дверь на ключ.

   - Она и осталась запертою, как была.

   - Но как же вы вошли?

   - Через стену.

   - Не морочьте меня, пожалуйста! Я отлично знаю, что через стену нельзя пройти человеку.

   - Отчего же, если, например, в стене сделан потайной проход... вот как в этой? - И доктор, подойдя к стоявшему плотно у стены шкафу с книгами, надавил какую-то кнопку, и шкаф, бесшумно отодвинувшись, открыл замаскированное им отверстие в стене. - Я не виноват, - пояснил он, - что вы так задумались, что и не заметили, как я вошел.

   - Но позвольте! - проговорил Проворов. - Откуда же вы взялись и почему вам тут известны потайные проходы в стенах?

   - Потому что я тут - хозяин.

   - Если б я знал это, то ни за что не согласился бы просить гостеприимства.

   - Почему же так?

   - Просто потому, что я боюсь вас. Я вам говорю откровенно, вот видите: я ничего не ел бы и не пил бы в вашем доме.

   - А между тем сегодня ночью, вернувшись в эту комнату после напрасной тревоги, вы выпили приготовленный для вас стакан оршада, в котором было снотворное... не беспокойтесь, вполне безвредное: оно только заставило вас спать крепче и дольше. Этот сон подкрепил вас. Откровенность за откровенность.

   - Да я вовсе не нуждался в подкреплении, я не просил вас.

   - Но теперь, надеюсь, не раскаиваетесь, после такого хорошего отдыха?

   - Я раскаиваюсь, что попал к вам. Да, раскаиваюсь, потому что знаю все... - вдруг выговорил Проворов, уже не владея своими словами и произнося их помимо своей воли.

   Доктор стал серьезен.

   - То есть как же это "все"? - переспросил он, хмуря брови. - Что вы, собственно, подразумеваете под этим?

   - Я знаю все, - твердо повторил Проворов, решив, что если уж у него раз вырвалось это признание, то он скажет все, что знает. - Я знаю ваш разговор, который вы вели с неизвестным мне лицом в каюте незадолго перед штурмом Измаила.

   Доктор опять улыбнулся, почти рассмеялся и ответил:

   - Ну еще бы! Раз вы сидели рядом тоже в каюте, то, конечно, все слышали.

   - А вы откуда знаете это?

   - Но если вы "все" знаете, как говорите, тогда вам, значит, нечего спрашивать, а мне - вам рассказывать, если вы все знаете.

   - Нет, я не подозревал, что вам было известно, что я сидел рядом, - несколько сконфуженно произнес Проворов и сейчас же, чтобы вновь приободриться, добавил: - Кроме того я знаю, о чем вы говорили с камер-юнкером Тротото в Бен дерах, в гостинице.

   - Это после вашей поездки с ним к старухе, когда нас подслушивала приживалка госпожи Малоземовой?

   - Вы и об этом осведомлены! - разочарованно протянул Проворов.

   Вместо того чтобы ему, как он думал, поразить доктора, выходило, что доктор поражал его.

   - Да, этот господин камер-юнкер - очень легкомысленный человек, - сказал Герман, как будто все было очень просто и вполне естественно.

   - Не легкомысленный, а негодяй и предатель, способный на какое угодно преступление, - с негодованием воскликнул Проворов, - и то, что вы возитесь с ним, вовсе не рекомендует вас самого.

   - Но если вам верно передала наш разговор приживалка госпожи Малоземовой, то вы должны знать, что я не одобрил предложений - согласен с вами, очень гнусных, - господина камер-юнкера относительно вас, и поэтому он не привел их в исполнение.

   - Все равно, порядочному человеку не надо было и разговаривать с ним, раз он такой!

   - Так что вы предпочли бы, чтобы я воздержался от разговора с ним, а он стал бы проделывать из-за угла над вами свои гнусности, до отравления включительно?

   Проворову пришлось прикусить язык. Он не мог не почувствовать, что Герман прав и действительно оказал ему услугу, не позволив Тротото принять крепкие меры. Но все-таки ему не хотелось сдаться.

   - Просто не следует даже быть с таким господином под одной кровлей, - сказал он.

   - А между тем сегодняшнею ночью вы ночевали с ним именно под одной кровлей.

   - Камер-юнкер Тротото здесь?! - воскликнул Проворов, вскочив как ужаленный.

   - Был здесь, - поправил доктор. - Я полагал, что вы знаете, что он уже уехал, и притом в вашей бричке.

   - Как в моей бричке? А госпожа Малоземова?

   - Она уехала вслед за ним ранним утром.

   - Вот это мило!

   - Милейший секунд-ротмистр...

   - Я уже произведен в ротмистры.

   - Поздравляю вас! Итак, милейший ротмистр, несмотря на ваше уверение, я вижу, что вы не только "всего" не знаете, но даже, вернее, ничего не знаете!

   - Да, того, что случилось сегодня ночью, я не знаю, потому ч