Волконский Михаил Николаевич - Две жизни

bsp;   Ведь он не согласился на то, что ему предложили. Положим, в конце концов доктор сам же отдал ему должное и сказал, что это было лишь испытание и что он даже вследствие этого испытания достоин быть посвященным в первую степень. Но что, как это - уловка только, и на самом деле он подвергнется гневу масонов за то, что перечил? Но тогда почему же посвящение в степень? И потом, что такое, в сущности, этот гнев масонов? Что они могут ему сделать?

   Ишь ведь чего захотели! Поставят-де тебя ни более ни менее как на место Дмитриева-Мамонова, и делай ты все, что они укажут. Да, может быть, все это - просто враки, и они вовсе не имеют такой силы, чтобы возводить вдруг из ничего на недосягаемую высоту, туда, где власть, почет и могущество? Для этого нужно иметь сверхъестественное могущество. Но вместе с тем ведь именно масоны старались уверить всех, что они имеют сверхъестественное могущество... А может быть, доктор Герман говорил все это действительно только с тем, чтобы испытать его?

   В сети этих противоречий Проворов не мог найти выход, и чем больше он думал, чтобы распутаться, тем труднее было прийти к какому-нибудь определенному выводу.

   Он оделся и пошел прогуляться, надеясь, авось ходьба освежит его, разъяснит мысли. Он долго бродил один бесцельно по парку, и - странное дело! - его вдруг стало неудержимо тянуть в сторону, где находилась так называемая Китайская деревня, то есть ряд построенных в парке домиков в китайском вкусе с причудливыми завитыми крышами, с оградами хитрого узора, с мостиками, охраняемыми фарфоровыми драконами, и с удивительно красивым, как бонбоньерка, изящным Китайским театром.

   Эта Китайская деревня летом обыкновенно населялась придворными и являлась в данную минуту таким местом, которое своим многолюдством совершенно не соответствовало настроению Проворова. Ведь он отправился в парк с исключительной целью уйти от общества в дальние, мало посещаемые аллеи, чтобы никто не помешал ему предаться своим мыслям. Несмотря на это, его стало неудержимо тянуть в Китайскую деревню, и, сам не отдавая себе отчета, почему он это делает, он повернул туда и зашагал уверенно, определенно, точно шел к какой-то заранее намеченной цели.

   Проворов и прежде бывал в этой Китайской деревне, но лишь мимоходом и решительно никого не знал из живших в составлявшем ее ряде похожих один на другой домиков. Насколько он слышал, здесь помещались важные фрейлины, статс-дамы и несколько высоких чинов двора.

   Сергей Александрович миновал мостик с сидящими и держащими фонари изваяниями китайцев и шел по чистенькой, вымощенной улице деревни. Она была совершенно пуста.

   Проворов сперва несколько удивился этому, но потом вспомнил, что час утра был еще ранний, в особенности для людей, живших в Китайской деревне. И ему стало ясно, что именно потому ее улица погружена еще в сонную тишину, окна затворены и занавески на них тщательно спущены.

   Он, в сущности, недоумевал, зачем он здесь, однако шел по улице.

   Вдруг его словно толкнуло что в сердце - вот оно, и он остановился.

   Бывают в жизни такие предчувствия, такие совпадения. Сергей Александрович услышал стук распахнувшегося окна, поднял глаза и остановился. Пред ним в раскрывшемся окне, отдернув кисейную занавеску, стояла молодая девушка, как утро, прекрасная и, как утро, девственная. Она смотрела прямо на него, и не было сомнения, что для него именно распахнула и окно и, очевидно, желала заговорить с ним.

  

  

   Душой, всеми чувствами своими ощущал Проворов, что эта девушка, вдруг появившаяся в распахнувшемся окне домика Китайской деревни, именно для него показалась и что миг этот таков, что он не забудет его никогда. Но в то же время разум говорил ему, что это - сумасшествие, что незнакомая ему девушка, да еще такая, равной по красоте которой он не встречал в своей жизни, не может на самом деле знать заранее о его случайном появлении на улице Китайской деревни и отворить окно для него, чтобы заговорить с ним.

   Все это мелькнуло в его сознании быстрее молнии, и он хотел пройти мимо, считая неприличным останавливаться в упор перед открытым окном незнакомого дома. Но девушка, поняв его намерение, кивнула ему головой и сделала призывный жест рукой.

   - Вы зовете меня? - спросил он, веря и не веря своим глазам.

   - Да, вас, - ответила она. - Вас ведь зовут Сергей Проворов?

   Теперь уже не было никаких сомнений, и он кинулся к окну.

   - Тише, - остановила его девушка, - не растопчите роз... с ними надо обращаться осторожнее.

   Проворов глянул под ноги: у самой стены домика под окном, окаймленные газоном, росли кусты роз, которые он чуть не смял в своем стремлении.

   - Простите... я... я ничего не понимаю, - мог только произнести он.

   Они были совсем близко друг от друга, их разделяли лишь подоконник низенького домика и кусты роз под ним. Девушка наклонилась к нему еще ниже и быстрым шепотом проговорила:

   - Остерегайтесь масонов. Сегодня они употребили свою обычную уловку против вас, пообещав возвести вас в степень за то, что вы якобы выдержали испытание. На самом деле им таких, как вы, не надобно. Это обещание дано лишь для того, чтобы заставить вас молчать, но, не согласившись на их предложение, вы окончательно погубили себя в их глазах. Остерегайтесь!

   Это было все. Не успел ошеломленный Проворов опомниться, как окно перед ним захлопнулось, белая занавеска за ним опустилась, и наступила снова такая тишь, что Сергей Александрович слышал, как билось у него сердце.

   Прежде всего ему пришло в голову поскорее отпрыгнуть от окна, чтобы не причинить какой-нибудь неприятности той, которая с явным самопожертвованием предупредила его и, вероятно, сделала это не без риска, потому что могла навлечь на себя со стороны масонов месть за разоблачение их тайн и уловок. Конечно, необходимо было удалиться как можно скорее. И, поддавшись этому первому чувству не самосохранения, а охранения этой девушки, за которую он уже готов был отдать свою жизнь, Проворов кинулся прочь и вскоре очутился на конце деревни, где ее улица переходила в аллею парка с перекинутым над нею высоким китайским мостиком с беседкой.

   Молодой человек ничего не мог сообразить и понять. Как все это случилось? Почему?

   Девушка была так прелестна, что если бы Проворов встречал ее хоть где-нибудь прежде, он не мог бы забыть ее, но он ее не знал - значит, он видел ее в первый раз.

   Иначе быть не могло. Встреть он ее раньше - он помнил бы ее, как вот теперь не забудет всю жизнь. Но если они до сего дня никогда не встречались, то каким образом могла она узнать его? А что она узнала его, доказано тем, что она назвала его по имени и фамилии.

   "Она ведь так и назвала: "Сергей Проворов", - повторял он, жмурясь и испытывая при этом неизъяснимое блаженство.

   И каждый раз, как он закрывал глаза, перед ним во всех подробностях вставал образ молодой девушки в заколотой на плечах кружевной косынке и с голубой лентой, венком охватывавшей ее белокурые, припудренные и оттого казавшиеся пепельными волосы.

   Ни о масонах, ни о том, какое отношение имела к ним эта девушка, и почему столь чудодейственно была осведомлена о его разговоре с доктором Германом (только что происходившем утром), и в силу каких причин сделала свое предостережение, рискуя быть открытой, Проворов не думал, умышленно отстраняя эти мысли, чтобы не отогнать ими того внутреннего восторженного созерцания прелести милого образа, который он нес в себе.

   Молодой человек шел по аллее и радостно улыбался, и лицо его было таково, что встретивший его тут товарищ по полку ротмистр Чигиринский остановил его и спросил:

   - Что с тобой? Чему ты так радуешься?

   Проворов остановился и, широко раскрыв глаза, уставился на товарища, словно тот разбудил его и вернул от сна к действительности. Наконец он произнес:

   - Ах, это ты!.. Что ты говоришь?

   - Я говорю, чего ты так радуешься? Вид у тебя такой, словно ты только что получил двойное жалованье!

   - Какое там жалованье. Со мной, брат, такое случилось... Да нет, после расскажу... отстань пока! - И, махнув рукою, Проворов стремглав помчался назад к Китайской деревне.

   Чигиринский посмотрел ему вслед, покачал головою, понял, что тут дело идет по "влюбленной части", как он это называл, и, чтобы не показаться нескромным, повернул в другую сторону.

   Между тем Проворов потому так вдруг кинулся назад к Китайской деревне, что встреча с товарищем и вопрос последнего вернули его к действительности и заставили упасть с седьмого неба на землю. Услышав человеческий голос, он сообразил, что никто ведь не может помешать ему сейчас же узнать, кто эта девушка; ведь стоит подойти к домику, в окне которого он видел ее, и спросить кого-нибудь из тамошних, и ему станет известна ее фамилия и кто она. И он побежал назад, уверенный, что это очень легко и просто.

   Но когда он снова очутился на улице деревни, оказалось, что разобраться здесь очень трудно: все домики, стоявшие в два ряда по сторонам дороги или улицы, были одинаковы, похожи друг на друга, выкрашены все белой краской и имели пестрые крыши. И все эти крыши были загнуты одинаково причудливо, и под всеми окошками росли кусты роз. Наконец даже, во всех домах и на окнах висели внутри такие же белые кисейные занавески, как и в окне, раскрывшемся ему навстречу.

   Сергей Александрович стал медленно переходить от одного дома к другому, но напрасно старался он вглядеться и припомнить - ему не приходило на память ни одной такой подробности, которая дала бы возможность с уверенностью сказать, что вот этот дом - именно тот, который он искал.

   Он помнил лишь, что этот домик был посредине деревни и с правой стороны.

   Долго ходил взад и вперед Проворов, и наконец ему показалось, что он нашел то, что искал, - он стоял перед домом, в окне которого видел "ее". Старый садовник, склонившись, сбирал сухие листья у росших под его окном роз.

   - Скажите, пожалуйста, кто живет в этом доме? - спросил его Сергей Александрович.

   Садовник обернулся, пристально посмотрел на молодого человека и в свою очередь спросил:

   - А вам на что?

   - Мне нужно... Впрочем, если это - секрет, я не настаиваю.

   Садовник, пристальнее прежнего посмотрев на него, проговорил:

   - Нет, это - не секрет. Здесь живет фрейлина императрицы Малоземова.

   Этот садовник был одет в немецкое платье, его бритое лицо, седые длинные волосы и соломенная шляпа обличали в нем иностранца; но, очевидно, он давно жил в России, потому что по-русски он выговаривал очень чисто и определенно.

   В дальнейшие расспросы Проворов побоялся пускаться, тем более что главное, что ему было нужно, он знал.

   "Малоземова, фрейлина Малоземова! - повторял он без конца. - Какая звучная, красивая фамилия".

  

  

   Ротмистр Конного полка Чигиринский был известен всему Петербургу под именем просто Ваньки, как его по-приятельски звали все, потому что он со всеми был приятелем. Известен же он был главным образом своими кутежами и скандалами; они были грандиозны и исключительны, но сходили ему с рук, так как он умел обставлять свои выходки настолько остроумно, что, собственно, к нему нельзя было придраться.

   Последний раз, например, он замариновал генерала.

   Чигиринский кутил с товарищами в загородном трактире, "Красном кабачке", где пили тогда шампанское ящиками. Вдруг к ним пристал какой-то, по-видимому приехавший из провинции, чтобы повеселиться в Петербурге, генерал, бывший до некоторой степени навеселе. Он стал читать молодым людям назидание о том, что вино, мол, есть враг и приносит вред, и пить его не следует.

   Чигиринский встал с бокалом в руках и произнес ответную речь, в ней он заявил, что он и его товарищи настолько тронуты словами его превосходительства, что решили бросить кутежи и в ознаменование этого решения покорнейше просят его, генерала, разделить с ними их "последний стакан вина".

   Генерал снисходительно принял предложение, и они напоили его до того, что раздели донага, уложили на бильярд, полили прованским маслом, посыпали зеленым луком и уехали. Когда генерал утром проснулся в замаринованном виде на бильярде, ему представили счет за выпитое шампанское и за испорченное бильярдное сукно.

   Чигиринский был старшим товарищем Проворова и принадлежал к "старожилам", существующим во всех полках; они дослуживаются обыкновенно до чина ротмистра или майора и затем так и остаются до самой своей смерти, упорно отказываясь от дальнейших повышений и назначений, потому что с последними повышениями и назначениями обыкновенно связаны хлопоты и ответственность, которых нет в так называемых "чинах душевного спокойствия" - майора и ротмистра.

   Вечный ротмистр Ванька Чигиринский был доволен своею судьбою, чином и самим собою и, казалось, ничего большего не хотел в мире. Для молодых офицеров, каким был Проворов, он являлся в полку оракулом, а для старших - уважаемым старожилом полка, знавшим все традиции его и хранившим в своей памяти все полковые анекдоты и истории, большинства которых он сам был участником.

   Сказать по правде, Чигиринский отлично умел себя держать со всеми, обладая редким врожденным тактом, благодаря которому владел сноровкой не докучать никому, и все его любили. Вследствие этого такта именно он и оставил в покое Проворова, встретив его в аллее у Китайской деревни и сразу заметив, что молодой человек находится не в себе. Он отлично знал, что Проворов к нему же придет, когда захочет, с излияниями своих чувств.

   Так оно и случилось. Вернувшись с прогулки, Сергей Александрович направился в комнату Чигиринского и застал его лежащим с высоко задранными на спинку дивана ногами и с трубкою в зубах.

   - Ты знаешь, Чигиринский, со мною случилось нечто совершенно необыкновенное! - обратился Проворов к товарищу.

   - Знаю! - процедил тот сквозь зубы, не выпуская из них трубки.

   - Как? Ты знаешь, что произошло со мною?

   - Нет, что именно произошло, я не знаю, но уже при сегодняшней утренней встрече с тобой увидел, что с тобою что-то произошло... Дело обыкновенное!

   - Да нет же, совсем необыкновенное!

   - Ну вот еще! Это тебе только так кажется, и все в твоем чине непременно испытывают то же самое. Пари держу, что ты влюбился и потому счастлив.

   - Почем ты это знаешь?

   - Потому что вид у тебя глупый, как у всех влюбленных.

   Проворов посмотрел на товарища. Все слова, которые тот произносил: "влюблен" и прочее, были пустыми и ничего не выражающими в сравнении с тем, что он чувствовал, и он счел за лучшее замолчать и ничего не рассказывать. И, помолчав, он спросил только:

   - Скажи, пожалуйста, могу я сегодня отказаться от караула? Видишь ли, мне всю ночь не спалось, и сейчас я в таком настроении, что не могу отоспаться и, боюсь, ночью не выдержу. Может быть, кто-нибудь заменит меня сегодня, а другой раз я за того отдежурю.

   - Валяй! Кого-нибудь найдем за тебя.

   - Вот и отлично! - Проворов помолчал и потом вдруг спросил: - Скажи, пожалуйста, ты не знаешь фрейлины Малоземовой?

   - А-а, ее зовут Малоземовой?

   - Кого "ее"?

   - А вот ту, про которую ты спрашиваешь.

   - Послушай, ты не имеешь права относиться так к...

   - Постой! Не кипятись! Ты меня спрашиваешь, знаю ли я фрейлину, которую зовут Малоземовой. Я у тебя и переспросил это. Что ж ты сердишься?

   - Да я не сержусь... но только... если бы ты знал... Впрочем, тебе не понять... ты сам никогда не испытал этого. Ты мне только скажи, знаешь ли фрейлину Малоземову или нет?

   - По всей вероятности, знаю, потому что меня представляли, кажется, всем фрейлинам, но которая из них Малоземова, право, не помню.

   - Как же ты не помнишь?

   - Что ж, брат, делать? Не вели казнить - не помню.

   - Ну а скажи, пожалуйста, где можно бы было встретить ее?

   - Фрейлину-то! Да на любом балу. Вот теперь по случаю приезда светлейшего, вероятно, начнутся балы, маскарады и всякие празднества.

   - Мы поедем с тобой?

   - Отчего же не поехать? Поедем.

   - Ну и отлично! А теперь я пойду к себе. Так насчет дежурства ты устроишь?

   - Устрою.

   Проворов был уже за дверью.

  

  

   Когда двор переезжал на лето в Царское Село, гвардейские офицеры, являвшиеся туда для дежурства, приезжали из Петербурга определенным от полка нарядом, то есть группою в несколько человек, останавливались в нижнем помещении Большого дворца и, ежедневно сменяясь, в определенное время ходили по очереди в караулы; затем на их место прибывал другой наряд от другого полка, и отбывшие свою очередь могли вернуться в Петербург. Возвращались солдаты походом, то есть верхом на лошадях строевой колонной, а офицеры - в собственных экипажах, так как у огромного числа гвардейских офицеров были собственные щегольские запряжки четверкой и даже шестеркой, цугом, кареты и коляски.

   Проворов был из тех немногих, у кого не было ни того, ни другого, и ему приходилось пользоваться экипажем одного из товарищей, обыкновенно Ваньки Чигиринского. И теперь из Царского они ехали в Петербург в огромной, мягко качавшейся на рессорах карете и мирно беседовали. Сергей Александрович заговорил об интересовавшем его вопросе о масонах, о которых он до сих пор много слышал и кое-что знал в качестве неофита и с которыми ему пришлось столкнуться теперь непосредственно.

   - Скажи, пожалуйста, - спросил он Чигиринского, - ты знаком с масонами, имеешь представление о них?

   - Имею, - ответил Чигиринский, по своей привычке не выпуская из зубов короткой раскуренной голландской трубки.

   - И что же ты о них думаешь?

   - Да ничего особенного! По-моему, это - детская забава.

   - Детская? Почему же детская?

   - А вот помнишь, как бывало в детстве? Заберемся мы, ребята, со сверстниками куда-нибудь в сумерки в укромное место и начнем рассказывать страшные истории эдак полушепотом; и станет и очень проникновенно, и жутко, и страшно, и ужасно приятно. И до того дорассказываемся, что замолчим и двинуться боимся.

   - Да, я это помню. Мы, бывало, забирались в коридоре за шкафом на огромный сундук.

   - Ну вот и масоны так.

   - Тоже на сундук забираются?

   - В переносном, конечно, смысле. Тоже главное у них - таинственность; в ней вся штука: будто что-то делают, ищут философский камень, строят храм Соломона, а на самом деле только и всего, что им под этим предлогом можно собираться в тайнике где-нибудь и сидеть и ощущать жуткость таинственности, как в детстве после страшных рассказов и сказок в сумерках.

   - Но ведь у них обряды особые, заседания.

   - Пустяки все! Все сводится к тому только, что я говорю.

   - Ну а философский камень, а это мистическое строение Соломонова храма?

   - Да к чему это нам, православным, заботиться о восстановлении и постройке Соломонова храма, когда у нас, слава Богу, возводятся христианские храмы открыто и всенародно?

   - Но ведь Соломонов храм это - совсем другое.

   - Вот потому-то я и говорю, что едва ли он нужен, если он, как ты говоришь, - "совсем другое", чем православный храм.

   - Нет, я в том смысле, что масонский Соломонов храм - это отвлеченная философия, а не здание из дерева и камней.

   - Батюшка мой, христианская религия, то есть наше православие, - такая философия, что никакой другой человеку и не нужно. В христианстве все есть, и все отвлеченное истолковано так, как нигде.

   - Так ты думаешь, что нам, христианам, нечего заботиться о храме Соломоновом, когда у нас есть христианская церковь?

   - Думаю и уверен в этом.

   - Но ведь масоны не против христианства.

   - Если они не против христианства, так почему же они не стараются держаться его исключительно, а выдумывают еще свое что-то особенное? И зачем делать какую-то таинственную, подпольную, секретную "работу", когда можно быть православным христианином совершенно открыто? Если масонство творит добро, то зачем все эти тайны, клятвы и все прочее? Хорошее и честное дело не нуждается ни в каких тайнах, его можно делать открыто, без всяких ночных заседаний с гробами, скелетами и стенами, завешенными черным сукном.

   - Ты говоришь - гробами? Настоящими?

   - Ну да! Вот такими, в каких мертвецов хоронят.

   - Это интересно.

   - Для ребят, которые хотят страхов и страшных историй, пожалуй, интересно, а по-моему, просто смешно, глупо и даже скучно.

   - А сам ты видел что-нибудь из этого или только знаешь понаслышке?

   - Нет, я и сам видел. Ведь меня посвящали.

  

  

   Карета продолжала катиться по мягкой, отлично укатанной и содержимой для проездов государыни дороге. Проворов быстро обернулся к Чигиринскому, спокойно тянувшему трубочку, и воскликнул:

   - Как! Тебя посвящали в масонство?

   Представление, которое он до сих пор имел о приятеле как о человеке беззаботно-легкомысленном, кутиле, вовсе не соответствовало тому, что он узнавал теперь о нем из разговора. Оказывалось, что Чигиринский не только обладал почти доходившей до гениальности способностью придумывать и устраивать во время кутежей умопомрачительные дебоши; у него был вполне ясный и рассудительный ум, "проникавший в глубокие области даже отвлеченности".

   - Ну, что ж такое? - ответил Чигиринский. - И меня посвящали в масонство.

   - Как же это случилось?

   - Да очень просто. Меня стал обхаживать один из них - как это у них называется? - брат-руководитель, что ли, и стал поучать, что, мол, кто вступит в братство вольных каменщиков, тот обрящет на земле царствие небесное и все будет знать.

   - И ты согласился?

   - Я говорю, что из-за этого любопытства, насколько известно, Ева с Адамом погибли и что, значит, масоны разводят первородный грех по земле.

   - А он что на это?

   - Боже мой, как взвился! Стал и так, и эдак доказывать! А мне, в сущности, все равно; я больше спорю, чтобы раздразнить этого брата-руководителя.

   - А он?

   - А он изводится. Кончилось тем, что мне надоело разговаривать, и я замолчал. А он вообразил, что, значит, убедил меня, и стал еще упорнее предлагать мне посвящение.

   - Ты согласился?

   - Я согласился, но главным образом для того, чтобы посмотреть, что это у них за церемония. Ну вот, привели меня в обтянутую черным сукном комнату; семь свечей горят, на столе книга лежит, а по сукну серебряной канителью мертвые головы вышиты и скелеты.

   - Страшно?

   - Почему же страшно? Ведь это - такая же вышивка, как бабы красных петухов на полотенцах вышивают. У каждого своя мода: у масонов - мертвые головы, а у баб - красные петухи. Никакой разницы нет и ничего, разумеется, страшного. Огляделся я! Мне сказали, что здесь я должен сосредоточиться и остаться один. Я говорю себе: "Наплевать, где наша не пропадала", - вынул трубку, кисет, набил табак, высек искру, закурил. Выскочил тут на меня масон, вероятно, высочайшей степени, почтенный, сенатор один, да как всплеснет руками. "Ты, - говорит, - что тут делаешь? " - "Я, - говорю, - сосредоточиваюсь". - "Как же ты табачище палишь? Тут мистическими благовониями накурено, а ты табачный дым пускаешь. Неужели вся эта обстановка не приводит тебя в трепет?"

   "Нет, - говорю, - не приводит". - "Ну, все равно, - говорит, - брось трубку и привыкни к лишениям". Трубку он у меня отнял, и мне это сильно не понравилось. Посидел я так один в суконной комнате, и скучно мне стало.

   - Что ж ты делал?

   - Да ничего не делал. Вошли наконец братья-каменщики. Курьез! Маскарад маскарадом - разодетые! Завязали мне глаза - из платка повязку сделали - и повели. Только, видишь ли, сукно-то, которое у них на стены было повешено, вероятно, у них от моли в табаке лежало - стало у меня в носу щекотать. Я и чихнул. Слышу, и еще кто-то чихает, потом еще. Тут я нарочно еще "аппчих"... Вышло весело.

   - Воображаю!

   - Торжественности никакой, да и таинственности мало.

   - Ну еще бы! А тебя все ведут?

   - А меня все ведут с завязанными глазами и ноги велят раскорячивать, потому что то правой я в какой-то квадрат должен вступить, то левой - в треугольник.

   - Хороша у тебя, должно быть, фигура была в это время!

   - Я и сам то же подумал, и стало мне так смешно и весело, что я уже не мог удержаться, взял да и отставил вдруг быстро правую ногу в сторону. На нее сейчас же и наткнулся ведший меня с правого бока - да как грохнется! Я сделал вид, что страшно испугался, дернулся и приподнял повязку. Смотрю, а это я самому масону высочайшей степени, почтеннейшему сенатору, подножку закатил, и он растянулся на полу: парик у него свалился, голова плешивая... Так ничего из моего посвящения и не вышло.

   - Ну и что же с тобою за это сделали?

   - Да что же и кто может со "мной что-нибудь сделать?

   - Да ведь, говорят, масоны очень сильны; с ними нельзя ссориться, они отмстят.

   - А чем они могут мне отмстить?

   - Мало ли чем! Ты, значит, их не боишься?

   - Вот вздор! Да что они могут мне сделать? Ничего у меня нет такого, что они могут отнять, и ничем они не владеют таким, что могли бы дать и что могло бы сделать счастливее, чем я есть...

   - Значит, ты счастлив вполне?

   - Я этого не сказал. Я только говорю, что масоны не могут дать мне ничего, что осчастливило бы меня.

   - Они, говорят, властны дать ордена, чины, богатство.

   - И прочую всякую чепуху, - подхватил Чигиринский. - Ну, мне этого ничего не нужно. Я вполне доволен тем, что у меня есть, и большего не желаю. Знаешь что, Сережка, поедем сейчас в "Желтенький"?

   "Желтеньким" назывался тогда один из наиболее посещаемых загородных трактиров.

   - А что ж, в самом деле, едем, - махнул рукою Проворов, - закатимся...

   Они уже подъезжали к Петербургу. Чигиринский высунулся в окно кареты и крикнул кучеру:

   - Пошел в "Желтенький"!

  

  

   На другой день с самого раннего утра, не выспавшись после сильного кутежа в "Желтеньком", Проворов стоял на полковом плацу и наблюдал за обучением солдат верховой езде. Эго было скучно, а главное - утомительно. Приходилось ходить вместе с берейтором и вахмистром в центре круга, по которому тряслись солдаты на лошадях, и делать им замечания, как держать каблук, повод, руки.

   Обучение солдат являлось самым неприятным из всей службы, и офицеры терпеть не могли этого занятия. Каждый из них старался отделаться, и заставить их являться на езду было очень трудно. Большею частью приходилось отдуваться тем, кто, подобно Проворову, жил в казармах и был, так сказать, под рукой. В полку происходили вечные истории по поводу того, что жившие на городских квартирах офицеры не являлись, и их товарищам волею-неволею приходилось заменять их, потому что полковой командир непременно требовал, чтобы солдатская езда происходила в присутствии офицеров.

   Сергей Александрович, злой и раздражительный, кружился по плацу, когда приехал Чигиринский, знавший, что, вероятно, опять нет никого на солдатской езде. Несмотря на то что он вместе с Проворовым прокутил всю ночь в "Желтеньком", он был свеж и бодр, так как в этом отношении у него были удивительные выносливость и выдержка.

   - А ты уже здесь! - удивился он, увидев Проворова.

   - Да ведь надо же! - отозвался тот. - Из этих дармоедов опять никого нет. Сегодня очередь Платошки Зубова, и мне уже в шестой раз приходится выходить за него на плац. Ну уж я его серьезно допеку!

   Чигиринский покачал головою и протяжно свистнул.

   - Ну, брат, теперь Платошки Зубова и не достанешь!.. Он стал уже Платоном Александровичем.

   - Кем бы он ни стал, все равно заставлять товарищей бегать по плацу вместо себя - свинство!

   - Да ты пойми, что я говорю: Платона Зубова нет в Петербурге. Он, брат, в Царском Селе.

   Чигиринский произнес это с таким ударением, что Проворов воскликнул, разведя руками:

   - Да не может быть!

   - Вот те и "не может быть"!

   - Да как же это случилось?

   - Очень просто. Он пошел в последнее дежурство нашего полка в Царском во дворец, и тут все решилось.

   - Говорили, что участь Дмитриева-Мамонова была уже бесповоротна.

   - И на его место попал Платон Зубов.

   - Платон Зубов! - повторил Проворов. - Кто бы это мог подумать? Такой тихоня!

   Действительно, Платон Зубов, такой же секунд-ротмистр, как и Проворов, отличался в полку чрезвычайно скромным поведением. Плохой служака, неважный ездок - щупленький и нежный, он держался более или менее в стороне от шумной жизни офицерства и проводил время главным образом за чтением сентиментальных книг и в особенности за игрою на клавесинах. Кажется, у него даже были очень порядочные способности к музыке. Но кроме этой склонности к тишине и музыке, за ним никаких достоинств не значилось. И вдруг он, эта ничтожность, попал в любимцы, занял место всесильного когда-то Орлова и даже самого великолепного князя Тавриды, светлейшего Потемкина! Уж и Дмитриев-Мамонов был нерешителен, а этот совсем казался никудышником.

   - Да, уж что кому слепая фортуна предназначит! - проговорил Чигиринский. - Недаром ее рисуют с повязкой на глазах.

   - Постой! - остановил его Проворов. - Ты говоришь, что он нес последнее дежурство нашего полка в Царском?

   - Да.

   - Значит, то самое дежурство, от которого я отказался?

   - Да ведь в самом деле, ты ведь отказался, и пошел Зубов вместо тебя... Вот не знал ты... может, счастье предназначено было тебе.

   - А разве ты думаешь, это было бы для меня счастьем?

   - А ты этого не находишь?

   - Видишь ли, теперь я могу сказать тебе: мне предлагали это счастье.

   - Кто предлагал?

   - Масоны.

   - Что-о?

   - Масоны следили за мной, потому что мой отец, как оказалось, был тоже масоном, и они мне покровительствовали.

   - А потом?

   - А потом ко мне явился некто и предложил мне стать на то место, куда попал теперь Зубов.

   - И ты отказался?

   - Видишь ли, они от меня требовали в случае успеха полного подчинения их воле, то есть чтобы я беспрекословно исполнял все то, что они захотят. Я понял, что это равносильно предательству, и отказался.

   - И у тебя хватило духу?

   - Да разве можно было поступить иначе?

   - Да, брат, это верно - иначе нельзя было поступить... порядочному человеку. И ты - молодец, молодец! - воскликнул Чигиринский, как бы любуясь своим приятелем. - Вот тебе моя рука, что ты - молодец! - И он крепко пожал Сергею Александровичу руку. - Хоть ты и от многого отказался, - добавил он затем задумчиво, - но судьба вознаградит тебя; ведь честные люди всегда в конце концов выигрывают и бывают счастливы уже потому, что на их совести нет никаких угрызений. Будущее вознаградит тебя.

   - Может быть, я уже вознагражден в настоящем, - прошептал Проворов, отворачиваясь и краснея. - Ведь сейчас же после того, как я отказался от предложения масонов, я встретил, или, вернее, увидел, девушку.

   - Ну, это, брат, - Месопотамия, амурная дребедень.

   - Нет, Чигиринский, это - не дребедень, это, знаешь... это... что-то... невыразимое!

   - Ну и не выражай, если "невыразимое"! Я с тобой о деле говорю.

   Чигиринский никогда не придавал серьезного значения "амурной дребедени" и, как только речь с ним заходила о сердечных излияниях, начинал произносить вовсе неподходящие к случаю слова вроде "Месопотамия", "Кунигунда", "Агамемнон".

   - Я с тобой дело говорю, - повторил он, - тут выходит занятное сопоставление. Ведь если тебе масоны предлагали свое содействие, то, может быть, и Зубов попал не без их участия, в таком случае они через него могут получить власть и значение.

   - Ну, этого я не знаю.

   - Это очень серьезно, и это надо выяснить! - озабоченно произнес Чигиринский.

  

  

  

  

   Через две недели Платон Александрович Зубов из секунд-ротмистров был произведен в полковники и флигель-адъютанты.

   Придворная жизнь оживилась, государыня повеселела, и снова начались празднества и балы, тем более что дела наши на юге России, где мы воевали тогда с Турцией, шли очень хорошо, и из армии курьеры то и дело привозили известия о победах.

   В царскосельском парке, на большом пруду, был назначен большой бал на расположенном посредине его острове.

   Танцевальный павильон на этом острове был красиво освещен разноцветными стеклянными шарами и уставлен тропическими растениями, среди которых горело множество тоже разноцветных лампионов. По пруду плавали лодки, увешанные фонариками, очертания берега обрисовывались тоже линиями лампионов. Вся эта масса огней отражалась в воде и создавала среди темной июльской ночи в роскошном парке поистине волшебное зрелище.

   Гремела музыка. На острове, в танцевальном павильоне, играли попеременно один после другого три оркестра; кроме того, по пруду среди освещенных фонариками лодок с гостями ездил на большой барже хор рожечников, а по берегу в разных местах пели песенники гвардейских полков. На остров переправлялись на лодках и на бегавшем по канату ручном пароме.

   Проворов явился на бал с единственной и главной целью быть представленным официально фрейлине Малоземовой. Как только он с Чигиринским вступил в разодетую толпу, заполнявшую все лужайки и дорожки у пруда, он стал приставать к приятелю, чтобы тот отвел его и представил фрейлине Малоземовой, а сам весь превратился в зрение, ища по сторонам ту, видеть которую снова было целью его жизни.

   - Да, право, я ее и не помню как следует, - отговаривался Чигиринский, - нельзя же помнить всех фрейлин... Постой, вот в толпе вертится камер-юнкер Тротото; он, наверно, знает твою Малоземову. Ты знаком с ним?

   - Ну еще бы! - воскликнул Проворов и кинулся, куда показывал Чигиринский.

   Камер-юнкер Артур Тротото был известен всему Петербургу как один из щеголей, одетых всегда по последней моде и вообще посвященных во все тайны светской столичной жизни. Это был один из так называемых модников - "петиметров", худенький, тощий, вертлявый, юркий и до приторности любезный.

   - Артур Эсперович, Артур Эсперович, - окликнул его Проворов, - на одну минуту!

   - Ах, моя радость, мой милейший, - откликнулся тот, - как я счастлив встретиться с вами! Здравствуйте! Я прямо-таки благословляю судьбу, столкнувшую нас. Чем могу быть полезен?

   - Вы знакомы с фрейлиной Малоземовой?

   Тротото от радости стал даже подпрыгивать, как чижик перед кормом.

   - Ну еще бы! Конечно, я знаком с фрейлиной Малоземовой.

   - Представьте меня ей, пожалуйста.

   - О, с большим удовольствием, с большим удовольствием! Она будет в восторге, она страшно будет рада. Пойдемте!

   - Куда же надо идти?

   - Конечно, на остров, в танцевальный павильон: очевидно, все фрейлины там. Конечно, если бы вы просили меня представить вас одной из этих прелестнейших дам нашей столицы, было бы труднее отыскать их в такой толпе, но фрейлина Малоземова, наверное, в танцевальном павильоне, на острове.

   И, говоря все время без умолку, Тротото тащил Сергея Александровича с таким видом, точно не он Проворову делает услугу, а тот ему самому делает услугу. Они пробрались к парому и в одну минуту были на шумном острове в толпе танцующих.

   Проворов ни о чем больше не мог думать, как о том лишь, что сию минуту увидит ее; он тяжело дышал, и в его глазах все сливалось и мелькало.

   Тротото притащил его к стене, где сидело несколько почтенных особ, и, обратясь к одной из них, произнес, словно воркующий голубь:

   - Мой дорогой друг, офицер Конной гвардии полка Серж Проворов, умирает от нетерпения иметь счастье быть представленным вам.

   Та, к которой подвел Проворова Тротото и представил, не имела ничего общего с обликом, неотступно преследовавшим Проворова. Сухопарая, немолодая, она не только казалась некрасивой, но принадлежала к тем, которые никогда и не были красивы - один нос ее, совершенно башмакообразный, чего стоил! - и к довершению всего на щеках ее виднелись следы давнишней оспы. Ее открытая шея с повязанной черной бархоткой была осыпана слоем густо наложенной пудры и морщилась. Лицо было жирно нарумянено, а глаза подведены так, как это делают старухи, потерявшие всякую меру в восстановлении своих прелестей путем красок и притираний.

  

  

   Положение Проворова казалось до ужаса жалостным: в самом деле, он мечтал быть представленным красавице, и вдруг камер-юнкер Тротото подвел его к какой-то замаринованной мумии!

   Но этого мало. Сергею Александровичу пришлось протанцевать с этой мумией вальс, потому что она, как только ей представили кавалера, выразившего столь ярое, по словам Тротото, желание познакомиться с ней, вся взволновалась и затрепетала от счастья и, быстро сложив веер, которым обмахивалась, вскинула ему руку на плечо. Про-ворову не оставалось больше ничего иного, как завертеться с нею в танце. Он не знал, что это был ее первый вальс за много десятилетий на придворном балу. Она вечно сидела у стены, и ее никто не приглашал. "Вывеска не позволяла", - как говорили шутники.

   Фрейлина так обрадовалась, что наконец-то и у нее нашелся собственный кавалер, что, сделав с ним тур вальса, не удовольствовалась этим и повисла у него на руке, таща его в ту сторону, где на покрытом красным бархатом возвышении находилась государыня, окруженная важнейшими сановниками и придворными.

   - Мсье Серж, мсье Серж, - повторяла она, крепко держа молодого человека под руку, - пойдемте, посмотримте нового фаворита Зубова! Вы видели нового фаворита Зубова?

   И несчастный "мсье Серж" должен был идти с Малоземовой, пробираясь через толпу и между танцующих пар к месту, где была императрица и где был такой блеск от бриллиантов, золотого шитья мундиров, атласа и парчи, что слепило глаза и трудно было смотреть.

   Дама Проворова утопала в блаженстве. Она, стараясь щебетать как птичка, без умолку тараторила: