Волконский Михаил Николаевич - Две жизни

ее в костер, который разложили солдаты, чтобы греться. Документы, оставленные Чигиринским, он спрятал у себя на груди под камзолом.

   "Что бы ни было, а ее я не забуду!" - решил он, глядя на сворачивающиеся в огне листы тетрадки.

  

  

  

  

   Часть войск была расквартирована на зиму в Измаиле, остальные полки направились на зимние квартиры в Бессарабию и на юг России. С ними потянулась целая армия лиц, состоявшая из иностранцев, статских, всякого рода авантюристов и искателей приключений, явившихся под Измаил ради сильных ощущений. Многие из них принимали участие в штурме и показали себя героями.

   Камер-юнкер Тротото не участвовал в бою, предпочитая оставаться в это время на эскадре Рибаса, на палубе находившейся вне выстрелов бригантины. Он рассчитывал и вернуться в Россию на эскадре же, но доктор Герман, приехавший под Измаил почти за день до появления Суворова, предложил ему довезти его до Бендер в своей дорожной берлине. Экипаж был удобный, общество доктора приятно, а Бендеры были заманчивы, потому что там жил светлейший Потемкин, проводя время так пышно и весело и в такой роскоши, что разве в Париже можно было найти только что-нибудь подобное. Камер-юнкер Тротото побывал уже в Бендерах при "дворе" Потемкина, и ему очень хотелось снова вернуться туда.

   Тротото с доктором Германом хорошо пообедали на восточный манер в Измаиле, наелись баранины, вкусно приправленной чесноком, и запили бутылкой старого венгерского. В покойной берлине ехать было очень приятно, и Артур Эсперович чувствовал себя превосходно.

   - Радость моя, - сказал он доктору по-французски, - как хотите, но необходимо эту историю с документами покончить. Ведь эти документы важные... если они попадут в руки русского правительства, тогда я не знаю, что произойдет.

   - Хорошо, все это мы знаем. Что же вы намерены делать?

   - Ах, моя радость, с этим Чигиринским уже покончено! Теперь надо навсегда покончить с Проворовым. Ведь документы у него, в этом нет сомнения. Конечно, Чигиринский передал их ему. Потому что на Чигиринском, труп которого я нашел и осмотрел, никаких бумаг найдено не было. Он не носил их на себе в последний день, за это я вам ручаюсь. Таким образом, они у Проворова. Да и по разговору его видно было, что они у него. Он лгать еще не умеет и прямо сказать, что документов у него нет, не хотел. Но если бы вы слышали, как он дерзко разговаривал со мною, несмотря на то что я сделал ему знак своей степени! Он сказал, что вовсе не желает подчиняться. С такими людьми стесняться нельзя, дисциплина прежде всего!

   - Опять вы хотите прибегнуть к крепким мерам?

   - Что называют, радость моя, "крепкими мерами"? По-моему, это не более как печальная необходимость!

   - Вы уж одного ни в чем не повинного человека чуть не отравили? Помните, денщика-молдаванина.

   - Ах, этого бедного малого? Но ведь это был только простой денщик, и больше ничего. А вы откуда знаете эту историю, доктор?

   - Пора вам увериться, наконец, мой милейший камер-юнкер, что я всегда знаю все, что мне нужно знать.

   - Это очень хорошо, доктор, но, насколько я понимаю, вы против того, чтобы поступить с Проворовым по его заслугам?

   - В чем вы его обвиняете?

   - В неповиновении высшей степени.

   - Так что, неповиновение высшей степени должно наказываться смертью?

   - Зачем говорить "наказывать"? Тут дело не в наказании, а просто в том, чтобы устранить вредного нам человека, не желающего подчиняться старшим, и достать документы.

   - Берегитесь, чтобы не произнести в таком случае смертного приговора самому себе! Ведь если вы считаете достойным смерти того, кто не повинуется старшей степени...

   - Безусловно!

   - То вы сами будете подлежать смерти, если ослушаетесь в свою очередь.

   - Я ослушаюсь? Но при каких обстоятельствах и кого я ослушаюсь?

   - Меня. Вы знаете, что я старше вас в братстве и что вы обязаны повиноваться мне?

   - Знаю и повинуюсь.

   - Ну так вот, я вам запрещаю трогать Проворова! Мало того, за его жизнь вы ответите собственной жизнью даже в том случае, если будете и непричастны к его смерти.

   - Но, моя радость, это же ужасно! А если кто-нибудь другой покусится на него... или он сам сделает такую гадость, что умрет?

   - Что делать, камер-юнкер? Постарайтесь, чтобы этого не случилось! Уж теперь ваше дело оберечь его. Вы ответите своей жизнью. Я не шучу.

   - Ах, моя радость, я и сам понимаю, что такими вещами не шутят, в особенности среди братьев-масонов! Но неужели жизнь молодого Проворова так дорога для вас?

   Доктор неприятно рассмеялся.

   - Мой милейший камер-юнкер, имейте в виду, что для меня ни дорогих, ни близких нет. Для меня важно только дело, которому мы служим.

   - Но разве дело требует, чтобы Проворов непременно жил?

   - Разумеется! Ведь если Чигиринский не носил при себе документов, а куда-то, очевидно, спрятал их, то, по всей вероятности, он научил этой хитрости и Проворова.

   - Да, это соображение приемлемо и более или менее правдоподобно.

   - Ну а если Проворов спрятал куда-нибудь документы, то, покончив с ним, мы навеки погребем возможность достать их, так как он унесет в лучший мир с собою тайну их местонахождения. Вот тогда за этой тайной и придется немедленно отправить вас в этот мир, авось вы сообщите оттуда, что узнаете.

   - А знаете, моя радость, ведь это верно, ведь это очень верно. Надо и вправду сначала выпытать секрет, где документы у Проворова.

   - Вот это будет более похоже на дело.

   - Но только почему же именно я должен блюсти его жизнь? Нельзя ли поручить это кому-нибудь другому?

   - У меня нет, кроме вас, никого свободного под рукою, а вам все равно нечего делать.

   - Но где же я его теперь найду?

   - Там же, вероятно, где вы хотели его найти, чтобы "кончить" с ним, как вы сказали, - в Бендерах.

   - Правда! Резон всегда на вашей стороне, радость моя доктор, ведь Воронежский гусарский полк завтра выступает в Бендеры.

  

  

   Воронежский гусарский полк был послан Потемкиным Суворову, нуждавшемуся под Измаилом в кавалерии, и, выполнив свою задачу, направлялся в Бендеры, где следовало празднество за празднеством по случаю блестящей победы русского оружия. Погруженный в пышность Потемкин рад был каждой возможности блеснуть роскошью своих пиров (без них ему было скучно) и, конечно, не мог упустить такую благодарную причину, как победа, чтобы не отпраздновать ее достаточным образом. Прибытие и встреча лихого Воронежского полка, геройски показавшего свою доблесть, входило именно в ряд этих торжеств.

   Для въезда были устроены арки, молодые девушки бросали цветы и венки, доставленные из оранжерей, играла музыка, и дома были увешаны флагами. Сам светлейший на коне, окруженный блестящей свитой, выехал навстречу полку и, пропустив его церемониальным маршем, благодарил и от своего имени, и от имени государыни. Солдатам был устроен обед в нарочно сколоченном для этого бараке, затянутом материей цветов полка. Офицеры были приглашены к столу светлейшего, у которого вечером, после обеда, должен был состояться бал.

   Проворов чувствовал, что у него разбегаются глаза от всего, что его вдруг окружило в Бендерах после более или менее суровых условий боевой жизни. Эти цветы среди зимы, эти красивые молодые восточные лица женщин и девушек, флаги, арки, музыка, блеск Потемкина и его ласковое обращение - все это кружило ему голову и действовало на него опьяняюще. Но это опьянение не было похоже на то, что Сергей Александрович испытывал в бою, где тоже кружилась голова и все мелькало кругом. Там, в бою, было упоение самозабвения, здесь, напротив, как-то особенно чувствовалась нега всего тела в богатых, устланных коврами покоях, теплый воздух которых был пропитан одуряющим запахом восточных курений.

   Потемкин казался очень любезным и внимательным хозяином и находил приветливое слово для каждого.

   Своею любезностью он, видимо, хотел оттенить досадную сцену, происшедшую между ним и Суворовым, когда победитель Измаила явился к нему в Бендеры. Потемкин поспешил на лестницу, чтобы встретить Суворова, но едва успел спуститься несколько ступеней, как тот взбежал наверх. Они обнялись и несколько раз расцеловались.

   - Чем я могу наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич? - спросил Потемкин.

   - Ничем, князь, - ответил Суворов, - я - не купец и не торговаться сюда приехал. Кроме Бога и государыни, никто наградить меня не может.

   Потемкин побледнел, повернулся и пошел в зал и теперь желал показать, как он умеет быть мил и любезен с людьми, достойными его расположения.

   Проворов в числе других был очарован его обхождением и данным им праздником. Он с восторгом обедал и сделал честь кушаньям и винам, охотно танцевал и ухаживал за дамами, которых был целый цветник.

   Тут действительно оказывался целый штат, своего рода двор, где все и всё были заняты одной персоной - самим светлейшим. Только и разговора было о том, в каком он сегодня настроении да что он сказал или к кому обратился. Здесь говорили не о погоде, а о расположении духа светлейшего, здесь не было других успехов, кроме милостивого обращения Потемкина, всей обратной стороны всего этого Проворов не разглядел так сразу. Его поразили пышность, блеск, кажущееся веселье и утонченная вежливость. Ему вспомнился Петербург.

   Камер-юнкер Тротото чувствовал себя как рыба в воде. Он порхал из зала в зал, из гостиной в гостиную, и всюду у него были знакомые, всем он протягивал руки и неизменно приветствовал всех: "Ах, радость моя! "

   Нельзя сказать, чтобы все были одинаково рады ему, но его знали все и встречали улыбкой, не лишенной полунасмешливого снисхождения.

   - Ах, моя радость! - раскинул он обе руки перед Проворовым, встретясь с ним.

   - Здравствуйте, - поспешно ответил тот на ходу, - простите, я тороплюсь к даме, чтобы танцевать.

   - Танцуйте, моя радость, танцуйте!

   Найдя Сергея Александровича, Тротото не выпускал уже его с глаз. Он тщательно следил, с кем Проворов танцует и нет ли в зале кого-нибудь, кому он отдал предпочтение. Но, по правде сказать, все танцевавшие женщины и девушки были красивы и молоды одинаково, и Проворов веселился среди них беззаботно и без всякой предвзятой мысли, и танцевал не по выбору, а просто с той дамой, которую ему приходилось случайно приглашать. Тротото никаких выводов и наблюдений сделать не мог.

  

  

   При разъезде по окончании бала на лестнице Тротото опять поймал Проворова и спросил:

   - Радость моя, вы что теперь делаете?

   - Да вот жду Сидоренко. Мы остановились с ним на одной квартире, так вместе и поедем.

   - Ах, моя радость, я спрашиваю, куда вы едете после бала?

   - Да домой, конечно. Куда же еще?

   - Но, моя радость, кто же едет домой здесь, на Востоке?

   - Разве здесь Восток?

   - Ну, все равно: полувосток - все равно что Восток; поедем, я вас отвезу. Надо пользоваться, моя радость, молодостью и жизнью и веселиться по местным условиям, иначе страны, посещаемые нами, не принесут нам в смысле путешествий никакой пользы.

   Проворов был разгорячен впечатлениями всего сегодняшнего разгула, нервы у него были приподняты, спать не хотелось.

   - Ну что ж, все равно, поедемте! - сказал он, как бы мысленно махнув рукой.

   Тротото усадил его в берлину, которую, очевидно, одолжил ему на сегодняшний вечер доктор Герман, и они поехали.

   Возница из местных жителей, по-видимому, знал, куда ехать. Берлина выехала почти на окраину и остановилась у дома почти восточного характера, с резным балконом, обнесенным сквозною балюстрадой. Эта легкая, красивая, вероятно, летом среди зелени постройка теперь, зимнею ночью, с дувшим из степи холодным северо-восточным ветром, казалась особенно неладною и совершенно не к месту. Но огонек очень приветливо светился в окне, и на троекратный стук Тротото в дверь она гостеприимно отворилась.

   Они вошли в маленькую прихожую, жарко натопленную и устланную циновками. Встретила их старуха в платке с закрытою нижнею частью лица, обменявшаяся с камер-юнкером какими-то, очевидно условными, невнятными словами так, что трудно было разобрать, на каком языке они произнесены. Старуха держала в руке глиняный светильник. Запах одуряющих пряностей охватил Проворова, как только он вступил сюда.

   Старуха приподняла занавеску, и Тротото провел Сергея Александровича через темный, низкий проход в комнату, всю обвешенную коврами и шелковыми материями. У стены на полу лежала груда подушек, розовый фонарь сверху разливал мягкий свет.

   Тротото с таинственным видом, как бы боясь нарушить торжественность минуты, показал на подушки и сам поместился на них, приглашая Проворова сделать то же самое.

   "Ну что ж, посмотрим, что из этого выйдет! " - подумал Сергей Александрович, укладываясь на подушках.

   Черный евнух в необыкновенно роскошной одежде принес на маленьком низеньком восточном столике кофе. Раздались звуки зурны, сначала тихие, как будто робкие, но потом делавшиеся все громче и настойчивее. Ткани на стене раздвинулись, и, покачиваясь в такт музыке и мелко перебирая маленькими ножками, шурша шелком и развевая большим кисейным шарфом, показалась турчанка-танцовщица. Танец был ленивый, но вместе с тем необычайно страстный. Все движения турчанки были направлены в сторону Проворова, и видно было, что она танцует только для него одного.

   Сначала Сергей Александрович смотрел на нее с любопытством и, кроме любопытства, ничего не ощущал, но потом мало-помалу стал увлекаться. Он приподнялся и, опершись на руку, глядел, не сводя взора, на танцовщицу. До сих пор он только слышал про красоту турецких женщин, но никогда не видел ни одной из них, или если и видел, то это были ненастоящие. А эта была действительно поразительно красива: большие круглые глаза с длинными ресницами, маленький девственно очерченный рот с блестящими, ровными, как жемчуг, зубами и раздувающиеся розовые ноздри.

   "Так вот они какие, турецкие женщины! - думал, глядя на нее, Проворов. - Красивы, очень красивы... и эта, вероятно, красивее их всех... "

   Танцовщица сделала поворот и умелым, рассчитанным движением с необыкновенной грацией упала на ковер почти совсем рядом с Проворовым. Он оглянулся - возле него камер-юнкера Тротото не было, тот исчез куда-то. Он был с глазу на глаз с красавицей турчанкой. Она была тут и являлась самою действительностью.

   "Ну что ж, - подумал Сергей Александрович, - ведь та, моя "настоящая", была только в грезах, в отвлечении, а эта вот тут, и стоит только протянуть к ней руки. Та же недосягаема. Неужели же мне весь век довольствоваться одной отвлеченностью, одной грезой, сном? Ведь сам Чигиринский написал мне, что это он только внушил мне видение, а тут вот на самом деле".

   Турчанка, видя, что ее чары недостаточно подействовали, вскочила и под усилившуюся частушку музыки завертелась, закружилась почти с бешеной быстротою, точно с каким-то отчаянием.

   Проворова вдруг словно осенила мысль, что само сопоставление того, что происходило сейчас перед ним, с тем, что он называл своей "грезой", было почти кощунственно, - такая разница была между тем и другим.

   "Что я, с ума схожу, что ли? - решил он. - Это, должно быть, пряные курения действуют на голову. Да ведь чтобы приблизиться к этой, необходимо забыть мою грезу, проститься с ее чистотою навсегда! А разве это возможно? Ведь проститься с нею - значит потерять жизнь, а потерять жизнь, что же останется? "

   Турчанка, закружившись снова, упала на этот раз как бы в полном изнеможении. Проворов поглядел на нее, и ему стало жаль ее.

   В самом деле, несчастная! Кто она и что она? Что заставляет ее так вот кружиться перед совсем чужим человеком, которого она видит в первый раз, и сразу, без слов, быть готовой отдаться его близости? Не может быть, чтобы ее толкала на это любовь к деньгам, одна жадность получить плату, может быть, даже высокую: она была слишком молода и слишком наивны были ее усталые, грустные глаза.

   Турчанка снова лежала на ковре, совсем близко, возле Проворова. Он поглядел: несомненно, он испытывал к ней одну только жалость. Конечно, целый ряд несчастий и горя привел ее к необходимости так вот отдаваться капризу постороннего, незнакомого ей человека. И чем больше думал он в этом направлении, тем светлее и легче становилось у него на душе и тем дальше становился он от танцовщицы и ближе был к своей грезе. Он протянул руку, коснулся волос турчанки и, отечески-нежно проведя рукою по голове ее, сказал с глубоким чувством сожаления:

   - Бедная, бедная!

   Она дрогнула, подняла свои длинные, темные ресницы - они дрожали у нее - и, как-то странно рассмеявшись, сказала: "Не понимаю русский! " - а затем убежала.

   Из-за занавесок выглянула старуха, испуганная и растерянная, и тотчас же скрылась.

   Появившийся вновь через некоторое время Тротото застал Проворова лежащим на подушках и смотрящим перед собою как бы вдаль, совсем далеко от того места, где находился.

   - Радость моя, вы сегодня, видно, не в духе? - спросил он, раскидывая, по обыкновению, руками.

   - Нет, совсем напротив, - ответил Проворов, чувствовавший себя в отличном, как никогда, расположении духа, - но только отвезите меня, пожалуйста, домой!

  

  

   - Нет, это - какой-то сверхъестественный человек, - сказал в ту же ночь камер-юнкер Тротото доктору Герману, с которым он остановился в одной и той же гостинице, но в разных номерах и который ждал его возвращения, очевидно, чтобы узнать, насколько было успешно предприятие камер-юнкера по отношению к Проворову. - Нет, моя радость, это, право, какой-то сверхъестественный человек! Представьте себе, я после приема у светлейшего посадил его в вашу берлину и отвез к известной старухе, располагающей самыми красивыми женщинами Востока...

   - Ну уж и самыми красивыми! - улыбнулся доктор.

   - Ну, все равно, одними из самых красивых женщин на всем Востоке... словом, просто прелесть! - Тротото поцеловал кончики пальцев. - И представьте себе, что случилось! - продолжал он. - Господин Проворов остался равнодушен к восточному танцу, с мастерством исполненному ради него и возле него. Расчет мой был, как я думал, безошибочен: я думал, он увлечется танцем и женщиной, - все это было у меня подготовлено, и старуха научила женщину, как и что делать, - и тогда будет в наших руках. Сонного мы его обыщем, и если даже ничего не найдем, то под влиянием страсти он проболтается. Понимаете, страсть ведь - самый сильный рычаг для влияний на человека! И вдруг он не поддался ее очарованию! Я теперь просто теряюсь. Я употребил такое сильное средство, и вдруг оно не подействовало. Это - какой-то сверхъестественный человек!

   - Неужели он не поддался искушению? - переспросил доктор.

   - Представьте себе, не поддался. Я на его месте давно отдал бы все документы, все, что у меня спросили бы, за обладание этой женщиной, а он и усом не повел.

   - Не надо всех судить по себе. Проворов, очевидно, выше той материальной, чисто телесной любви, о которой вы говорите.

   - Но, моя радость, разве может быть иная какая-нибудь любовь, кроме телесной? Ведь если женщина красива, то она телом красива, и лицом, а лицо ведь - то же тело.

   - Есть духовная красота.

   - Ну нет! Какая там ни будь духовная красота, а если с лица мордоворот, то ничего не поделаешь.

   - Это вы так думаете, господин камер-юнкер, а такие люди, как Проворов, очевидно, могут любить и существо бестелесное.

   - То есть как же это - существо бестелесное?

   - Ну, мечту, например, грезу...

   - Ерунда! Пустяки! Никогда не поверю, что это возможно. Как? Отказаться от обладания прелестной женщиной ради какой-то бестелесной грезы? Вздор! Не может этого быть! И почем вы знаете, что Проворов отказался ради какой-то там грезы? Может быть, он просто имел какую-нибудь самую простую причину.

   - Мой милый камер-юнкер, пора уже вам убедиться, что я всегда знаю все, что мне нужно знать. Но все равно, из всего этого я вывожу одно лишь заключение: вы очень плохо исполнили свою обязанность, и деньги, которые я вам дал на расходы, истрачены совершенно зря.

   - Но, моя радость, вы мне поставили невозможные условия, чтобы жизнь этого человека оставалась неприкосновенной...

   - И подтверждаю еще раз, и повторяю вам, что вы ответите своей собственной персоной, если с ним случится что-нибудь серьезное. Хороши б мы были, если бы вы с ним предприняли вместо вашего глупого танца нечто смертельное! Поймите, господин Тротото, что если умрет Проворов, то вместе с ним умрет и тайна о том, где он скрыл необходимые нам документы. Ведь тогда нам придется искать их по всему земному шару, и притом наобум.

   - Ну хорошо! Если так, если вы меня упрекаете и говорите, что я напрасно истратил только деньги...

   - Безусловно, напрасно. Вы видите это по результатам.

   - Но я не знал, что Проворов окажется таким.

   - Надо было спросить меня.

   - Сожалею, что не сделал этого. Но все же я узнаю от Проворова тайну, где спрятаны документы.

   - Каким образом?

   - Это - мое дело.

   - Но вы то же самое говорили и сегодня утром. Вы уверяли, что достанете у Проворова документы, только вам нужны моя берлина и тысяча рублей. Я предоставил вам и то, и другое, и что же? Ничего не вышло, кроме неудачи.

   - Но теперь я у вас ничего не спрашиваю, я обойдусь сам.

   - Зато я вас спрашиваю теперь, что вы намерены предпринять?

   - Я намерен действовать для блага братства масонов и, согласно нашим статутам, никто, кроме великого магистра, не может заставить меня ввиду той степени, в которой я нахожусь, открыть мои намерения, если я нахожу необходимым сохранить их в тайне для блага братства.

   - Но вы знаете, что я обладаю высшей степенью, чем вы?

   - Все равно я обязан беспрекословно повиноваться только великому магистру.

   - Вы за это ответите.

   - Я знаю, что могу подвергнуться ответственности, если не докажу, что в деле необходима была тайна даже от брата высшей степени.

   - Я приказываю тебе говорить! - произнес повелительно доктор и сделал в воздухе рукою мистический масонский знак.

   Тротото понял значение его и воскликнул, склоняясь:

   - Вы - великий мастер! Простите, я не подозревал этого, раз вам неугодно было открыть раньше свое звание знаком.

   - Но теперь я открыл и требую повиновения. Что вы намерены предпринять относительно Проворова?

   - Достать у него документы.

   - Но каким образом?

   - Дело в том, мастер, что места здесь дикие и возможны всякие неожиданные происшествия. Тут кругом работают турки-контрабандисты, они же и бандиты. Если поручить им это дело...

   - Но вы помните, что вы отвечаете. Но все же я узнаю о Проворове!

   - О, будьте покойны, он останется жив, цел и невредим! Его только схватят бандиты, когда он отправится со мною, - я его уговорю, - на прогулку за город, и затем он будет посажен, связанный очень крепко, в уединенное место, и ему не дадут ни есть, ни пить до тех пор, пока он не скажет, где у него спрятаны документы. Вот и все!

   - Опять глупость! - вырвалось у доктора, который, казалось, разгневался на этот раз.

   - Но почему же глупость? Это средство давно испытано, и не было примера, чтобы оно не подействовало. Когда человек хочет кушать и в особенности пить, тогда он сделает все, что угодно, лишь бы ему дали кусок хлеба и глоток воды.

   - Это глупо! - повторил доктор Герман, - потому что опять основано на расчете чисто телесного, физического свойства. Когда вы поймете, что физическая пытка действительна только против людей с таким складом, как у вас, то есть грубо животным.

   - Но, моя радость, мастер, вы ошибаетесь! Я очень деликатного склада.

   - И все-таки вся ваша деликатность сводится к чисто животной чувственности. Ваш план нелеп, потому что, во-первых, Проворов не сдастся так легко живым вашим контрабандистам, а во-вторых, нет вероятия, что вы добьетесь от него чего-нибудь физической пыткой, если не добились ничего при помощи пытки нравственной, которую вы ему устроили соблазнительным танцем.

   Тротото задумался и после продолжительного молчания развел руками.

   - Но в таком случае что же делать? Я уж совершенно не знаю.

   Доктор Герман, ходивший в это время по комнате, наконец повернулся к своему собеседнику.

   - Надо, - сказал он, - изучить и узнать человека и обстоятельства, относительно которых приходится действовать. Знаете вы Проворова? Изучили вы его характер, привычки?

   - Нет, я только бегло знаком с ним и изучать не имел времени.

   - Ну, так дайте мне присмотреться к нему, а тогда я вам скажу, что делать.

  

  

   На другой день Проворов получил записку на сильно надушенной бумаге, довольно странного содержания:

   "Амур мечет свои стрелы, и сердце бьется, истекая алой кровью. Ежели помыслы Ваши так же чисты, как Ваши поступки, - сие Вам даст право на душевное вознаграждение. Приходите".

   Дальше следовал адрес гостиницы и был указан час, когда нужно было постучать у определенного номера.

   Гостиница находилась среди города, в людной его части, значит, опасности никакой не предвиделось: Проворову все равно было нечего делать, и он решил пойти.

   В определенный час он явился в гостиницу, пропитанную запахом жареного лука и бараньего сала, и, поднявшись в коридор верхнего этажа, постучал в дверь с указанным номером.

   "Будь что будет, - подумал он, - во всяком случае это занятно".

   Подобные записочки и назначения свиданий были очень обычны в то время, и потому Проворова ничуть не удивило полученное им приглашение.

   Но когда он, после того как на его стук ответили: "Войдите", - отворил дверь и очутился в низенькой комнатке гостиничного номера, его удивлению не было пределов. Ему стало сразу и смешно, и обидно.

   Пред ним восседала на софе в пышном роброне и высокой пудреной прическе фрейлина Малоземова.

   - Да, Серж, это - я, - приветствовала она, обмахиваясь веером, улыбаясь, закатывая глаза и кокетливо выставляя ножку на положенную перед нею подушку. - Вы не ожидали видеть меня?

   Проворову невольно пришло в голову сравнение этой расфранченной старой девы с той восточной красавицей, которая танцевала перед ним прошлой ночью.

   - Нет, решительно не ожидал! - произнес он, не сознавая, то ли он говорит, что нужно.

   - А между тем вот я, перед вами.

   На взгляд Проворова, она постарела еще больше, чем была.

   - Н-да, - неопределенно промычал он.

   Все, что угодно, но уж Малоземову он никак не думал встретить в Бендерах!

   - Для милого дружка семь верст - не околица, - сказала она. - Конечно, я могла бы рассказать вам, что я тут совершенно случайно, что я ехала мимо и вот по дороге заехала... или заблудилась, или вообще что-нибудь в этом роде... Но я, Серж, не умею лгать. А вам... разве я могу лгать? Я говорю вам правду, то есть скажу вам правду, потому что, Серж, я так невинна, что не умею лгать. Я приехала сюда, чтобы видеть вас. Да, чтобы нам встретиться, я сделала этот путь в действующую армию.

   Сергею Александровичу стало неловко, и он не знал, что ему надо было сделать или произнести на эту речь.

   - Покорно вас благодарю, - сказал он, краснея от того, что сейчас же почувствовал, как это вышло глупо.

   - Ах, нет, не благодарите! Не надо слов! - заявила Аглая Ельпидифоровна. - Будет лучше молчать и наслаждаться созерцанием... Или нет, - тут же подхватила она, как бы сама себя перебивая, - будем лучше разговаривать. У нас ведь так много что сказать друг другу... Я сделала огромное путешествие, чтобы увидеть вас, и не знала, как и где найду вас. Ах, это было ужасно! Я ехала день и ночь, то есть ехала днем, а ночью ночевала... и не знала даже, живы ли вы... Что я пережила! Это было ужасно. Ну вот, я приехала в Бендеры, где находится двор светлейшего. Здесь я думала разузнать о вас и все прочее. Я положила себе, что, чего бы мне ни стоило, я вас найду, хотя бы под Измаилом, который вы так храбро взяли. И вдруг - представьте себе - какое совпадение: здесь, в Бендерах, я узнаю, что Воронежский гусарский полк стоит именно здесь и что вы тоже тут со своим славным полком. Ведь ваш полк покрыл себя неувядающей славой! Скажите, ваш полк покрыл себя неувядающей славой?

   Проворов молчал.

   "Как же мне теперь удрать отсюда и отделаться от нее? " - думал он.

   А Малоземова между тем продолжала тараторить:

   - Ну, конечно, ваш полк покрыл себя славой вместе с вами; я уверена, что вы - герой, что вы ужасно какой герой! Скажите, вы много турок убили?

   Сергей Александрович, пожав плечами, пробормотал:

   - Право, не знаю.

   - А я знаю, что много, наверно много, потому что вы - герой. Ведь я все знаю... я все знаю. Я только вчера приехала, так что не могла быть на приеме у светлейшего, но все знаю. Мне известно, что вас испытывали... как это сказать?.. Ну да, восточным соблазном...

   - Что-о-о? - удивленно протянул Проворов.

   - Ну да, я знаю, что перед вами танцевала красивейшая женщина Востока - нечто вроде одалиски, так, кажется, это называется... и вы не обратили никакого внимания.

   Сергея Александровича даже в жар кинуло. Откуда могла знать эта приехавшая только что из Петербурга придворная развалина то, что случилось с ним вчера? На миг у него даже мелькнуло сомнение, уж не эта ли фрейлина встречала его в виде вчерашней старухи со светильником? Но это показалось настолько несуразным, что он отогнал эту нелепую мысль.

   "Очевидно, господин Тротото наболтал что-нибудь, вот и все", - сообразил он, успокаиваясь.

   - Да, - продолжала Аглая Ельпидифоровна, - только влюбленный и сильно любящий человек может устоять перед таким соблазном. Мне ведь все известно, я знаю, кого вы любите, - и она, хитро улыбаясь, канальски лукаво взглянула на него из-за веера.

   Сергей Александрович сидел как каменный.

   - Понимаю. Вы скромны, как всегда. Но, Серж, знайте, что истинная любовь всегда достигнет желаемого... всегда! Сильное чувство вызывает в любимом существе соответствующее... как бы это сказать? ну, одним словом, и так дальше... словом, вас ждет награда... за вчерашнее мужество или, вернее, доказательство вашей любви к предмету. Я все знаю! Мне известно даже, чего вам следует бояться... Вы знаете, чего вам нужно бояться?

   "Знаю, да не скажу, - подумал Проворов. - Прежде всего тебя, матушка! "

   - Вам нужно бояться козней ваших врагов, желающих во что бы то ни стало достать у вас документы, которые вы храните.

   - Вот оно что! - проговорил Проворов. - О каких документах вы говорите?

   - Я вам говорю, что знаю все. И больше всего вам надо бояться камер-юнкера Тротото, который - самый ужасный ваш враг, и доктора Германа, который стоит в этой самой гостинице. Но главным образом камер-юнкер Тротото желает достать у вас документы.

   "Нет, значит, это не камер-юнкер разболтал ей. Что за странность? " - удивился Проворов и спросил:

   - Откуда вы все это знаете?

   - Я вам говорю, что все знаю, то есть все, что касается вас: сердце сердцу весть подает... Вчерашняя восточная пляска была устроена, чтобы, опьянив вас, заставить увлечься страстью, а затем обыскать вас и похитить документы. Должно быть, им очень уж нужны эти документы.

   - Послушайте, Аглая Ельпидифоровна! - заговорил Проворов внушительно и серьезно. - То, что вы говорите, очень важно для меня. Поэтому прошу вас сказать, каким образом вы узнали об этих документах и об опасности, грозившей мне? Я вас очень прошу сказать мне: это важно Для меня.

   - Хорошо, я ни в чем не могу отказать вам - слыши-те ? - ни в чем! Поймите это и сделайте прямой отсюда вывод. Все, что вы потребуете...

   - Но я прошу только относительно документов.

   - Только это? Хорошо, я расскажу вам. Вот видите, тут дело случая... Понимаете, случаем все-таки руководит Провидение. Так и это было нечто провиденциальное. Вчера я очень устала с дороги... у меня болела голова... неизвестность о вас и прочее... ночью я рассердилась на Нимфодору...

   - Кто это - Нимфодора?

   - Ах, это - одна женщина... дама... она живет у меня... как это называется? Наперсница или просто приживалка. Их две у меня. Они гадают мне: одна - на картах, другая - на кофейной гуще... в дорогу я взяла одну с собой, ту, которая мне предсказала. Ах, Серж, вы знаете, она предсказала мне, что я буду счастлива!

   - Вы говорили, что прогнали Нимфодору ночью?

   - Да, прогнала, так как ничего иного не могла сделать; она, вероятно с дороги, храпела, как гром. Поразительно! Так вот, я прогнала ее, она вышла в коридор, но боялась ходить там в темноте в незнакомом месте. Она оделась и вышла на галерею, которая идет вокруг всего дома. Вы представляете себе?

   - Да, да, представляю.

   В гостинице, по образу всех богатых домов на Востоке, второй этаж был обнесен резной галереей, куда выходили окна из всех комнат. Летом эта галерея являлась постоянным местопребыванием всех приезжающих.

   - Нимфодора вышла на галерею, - продолжала Малоземова, - и вдруг видит, из одного окна сквозь щели ставней идет свет! Это показалось ей подозрительным. Она подкралась, почти подползла к окну и припала к щели. У этой Нимфодоры прямо врожденная способность подглядывать и подслушивать. Она припала к щели и все видела и слышала.

   - Да что ж именно видела и слышала? - воскликнул Проворов с нетерпением, так что Малоземова вздрогнула.

   - Весь разговор доктора Германа с камер-юнкером Тротото, - поспешно пояснила она. - Они говорили по-французски, и хотя Нимфодора плохо понимает, но все-таки понимает, а чего не поняла, то догадалась чутьем... У этой женщины удивительное чутье, она гадает тоже великолепно. Я ей велела сегодня гадать на вас, и она говорит, что вам предстоит счастье, что венец ваших желаний достигнет блаженства, как говорят поэты. Ах, Серж!..

   Фрейлина вздохнула, закатила глаза и склонила голову набок. По ее расчету, Проворов должен был в эту минуту увлечься и сорвать с ее ланит или с уст горячий поцелуй. Но он предпочел спросить:

   - Что же еще услышала Нимфодора? Ради Создателя, сообщите мне, потому что ведь это может грозить моей жизни!

   - Да, Серж, тут дело идет о вашей жизни.

   Аглая Ельпидифоровна передала все содержание разговора доктора с камер-юнкером Тротото и пояснила, что господина Тротото Нимфодора знала еще в Петербурге, а о докторе Германе разузнала сегодня с утра в гостинице.

   - Так они желают присмотреться ко мне и затем действовать согласно обстоятельствам! - сказал Проворов. - Ну, хорошо же! Значит, мне надо как можно скорее уезжать и не дать этому доктору возможности составить ясное понятие обо мне и выработать план, как завладеть документами.

   - Серж, - продолжала Аглая Ельпидифоровна, - доверие за доверие. Мне ужасно хочется знать, что это за документы у вас, которые так добиваются получить господин камер-юнкер и господин доктор? Вы мне можете сказать?

   - Разумеется! - ответил сейчас же Проворов без малейшего колебания. - Эти документы касаются наследства, которое я должен получить со временем. Ну а доктор Герман, очевидно, желает воспрепятствовать этому, чтобы наследство досталось тому лицу, которому он покровительствует.

   - Кто же это лицо?

   - Не знаю, это - для меня тайна.

   - Ну а при чем же тут камер-юнкер?

   - А просто помогает доктору за деньги.

   - Да, деньги, деньги! - вздохнула Аглая Ельпидифоровна. - Но только как же это так? Я только что приехала, и вдруг вы говорите, что уезжаете... сейчас же?

   - Я и без того хотел воспользоваться временем зимних квартир, - пояснил Проворов, - и уже просил отпуска, чтобы съездить в Петербург немного освежиться.

   Он и в самом деле подал рапорт об отпуске, как только кампания была закончена и стало известно, что полк идет на зимние квартиры; но в Петербург он ехал для того, чтобы отвезти туда оставленные ему Чигиринским документы. Конечно, он не считал нужным говорить об этом Малоземовой, равно как и посвящать ее в то, что бумаги были масонские. Поэтому он дал ей первое пришедшее в голову объяснение о наследстве.

   - Но как же я останусь здесь? - с отчаянием в голосе спросила Аглая Ельпидифоровна.

   - Ну, что ж такое, поедемте назад вместе, - предложил вдруг храбро Проворов.

   - А в самом деле, - подхватила, обрадовавшись, Малоземова, - у меня дормез очень покойный, и к дороге я уже привыкла, а вы меня будете эскортировать... О, с вами я не буду ничего бояться!

   Само собою разумелось, что такая невинная девица, каковою была фрейлина, не могла предложить молодому человеку место в своем экипаже. Но Сергей Александрович и не желал. Сопровождать же в виде защитника госпожи Малоземовой в пути, едучи в отдельном экипаже, он, конечно, мог. Условия светских приличий разрешали это.

  

  

   Отпуск был получен Проворовым очень легко, и он немедленно принялся за приготовление к отъезду. Фрейлина Малоземова тоже стала собираться. Ее сборы были недолгие, потому что, в сущности, она была еще на пути и, едва приехав в Бендеры, не могла успеть разложить свои сундуки и баулы. Во время этих сборов Проворов неожиданно высказал большую предупредительность по отношению к фрейлине и постоянно виделся с нею, к ее вящему удовольствию. Вследствие этого она, приехав ради него "на край света", с радостью снова готова была сделать только что совершенный ею огромный путь.

   Приготовления к отъезду делались по возможности втайне, но тому, кто неусыпно следил за Проворовым, то есть Тротото, стало известно все до малейшей подробности. Камер-юнкер заволновался, кинулся к доктору Герману, но оказалось, что тот неизвестно куда уехал, хотя номер в гостинице оставил за собою, сказав, что скоро вернется.

   Наконец, накануне назначенного дня отъезда Проворова и фрейлины Тротото застал доктора у него в комнате.

   - Радость моя, что вы делаете! - воскликнул он, вбегая. - Ведь вы обещали следить за молодым человеком и изучить его, чтобы поступить сообразно обстоятельствам, и вдруг исчезаете. А знаете ли, что случилось? Конечно, дела, по которым вы отлучались, вероятно, очень важны и спешны, но все-таки нельзя же так оставлять и это дело, которое тоже очень важно. Вы ведь и не знаете, что случилось, и опоздай вы на один день...

   - Ничего еще особенного не случилось, - спокойно проговорил доктор. - Правда, Проворов с фрейлиной Малоземовой уезжает завтра, но ведь он еще не уехал.