Вельтман Александр Фомич - Не дом, а игрушечка

А. Ф. Вельтман. Не дом, а игрушечка

--------------------------------------

  Не дом, а игрушечка! Печатается по изданию: Вельтман Александр.

  Повести и рассказы. М.: Советская Россия, 1979.

  Электронная версия: Pirat --------------------------------------

      I

  Мы, люди, вообще многого не знаем, многого не видим, что около нас делается, не ведаем всего, что на свете есть и чего нет. Такова, верно, природа людей; в этом-то, может быть, и заключается сущность вела: видеть и в то же время не видеть, знать и в то же время не знать. Например, все знают, что Москва сгорела во время нашествия французов; а кто знает, что сгорело в ней кроме домов и кроме имущества жителей? Москва отстроилась напоказ, на славу, стала великолепнее и в то же время грустнее, скучнее, - точно как будто внутренний свет, эта беззаботная веселость духа вылилась наружу и оставила сердце в потемках. - Что ему там делать? - Сидит себе ни гугу. Отчего это? - Оттого, что кроме зданий и имущества погорели в Москве старинные домовые.

  Как это ни странно кажется теперь, но в старину было правдой. Старинный дедушка-домовой был не призрак, не привидение, не гороховое пугало, а вот что: как говорится, во время оно каждый родоначальник, укореняясь на новоселье, с каждым новым поколением принимал почетные звания отца, деда, прадеда, прапрадеда, все жил да жил и рос в землю; год от году все меньше и меньше и наконец хоть снова в колыбельку. Дадут ему с ложечки молочка, он и заснет спокойно; а вся семья ходит на цыпочках, чтоб не потревожить дедушкина дедушку. Достигнув до возраста семимесячного ребеночка, дедушка, проснувшись в последний раз, среди белого дня говорил: "Детушки, и на печке стало мне холодно, оденьте-ка меня в белый балахончик, окутайте да уложите в печурочку. Я сосну, а вы себе живите да поживайте, не заботьтесь обо мне, а поминать поминайте: пищи мне не нужно, только в сорочины блинков напеките да крещенской водицы поставьте. Белого дня мне уже не вынести, а придет иное время - проснусь в ночку, посмотрю, сладок ли сон ваш. Мирно все будет, и я буду мирен; а как постучу, так смотрите, оглядывайтесь, помните, что дедушка стучит недаром. Ну, вот вам последнее слово:

  держите совет и любовь".

  Боясь дедушки-домового, все от старого до малого свято исполняли его последнее слово. Им в семье хранился мир: жили к старшим послушно, с равными дружно, с младшими строго и милостиво. Ладно и весело на сердце. А чуть что не так, дедушка стукнет, все смолкнут, оглянутся - дедушка, дескать, стучит недаром. Стерегись.

  Бывало, деревянный дом, а стоит-стоит - и веку нет; стены напитаются человеческим духом, окаменеют; вся крыша прорастет мохом - гниль не берет.

  То были времена, а теперь другие: и теперь есть домовой - да внутри нас; тоже заголосит подчас, да про глухого тетерева.

  Вот в чем беда.

  До нашествия французов много было еще таких домов, со старинными домовыми, а после того, сколько мне, по крайней мере, известно, только два, по соседству, рядышком.

  Старинные дома были как-то не то, что теперешние. Старинные дома были гораздо хуже, и сравнения нет, да в старинных домах были такие теплые углы, такие ловкие, удобные, насиженные места, что сядешь - и не хочется встать. Про печки и говорить нечего: печки были как избушки на курьих ножках, с припечками, с печурками, с лежанками; и на печке, и за печкой, и под печкой - везде житье, а теплынь-теплынь какая! И домовому был приют.

  То были времена, а теперь другие. Бывало, все в полночь спит мертвым сном. Не спалось, бывало, только тому, чей день был грешен. Зато он и наберется страху от грозы домового, заклянется от греха: век, говорит, не буду! И теперь тоже говорят: век не буду, да по пословице - "день мой, век мой" - с,наступлением зари нового века принимаются за старые грехи, а пугнуть некому:

  старинных домовых нет, и внутренний голос осип.

  Один из старинных, упомянутых нами домиков, в которых водились еще дедушки-домовые, принадлежал одной старушке.

  Это было чудо, не просто старушка, а молодая старушка; зато дедушка-домовой и лелеял ее сон, ходил на цыпочках и, как домовой "Чуровой долины", вместо обычной возни наигрывал на гуслях и распевал любовные песни. Дедушка в самом деле был влюблен в нее, как домовой "Чуровой долины" в княжну Зорю.

  И был прав: при неизменчивости душевной красоты и наружная не вянет, по крайней мере в памяти. У старушки неизменны были и ангельская улыбка, и приятный взор. Морщинки как будто еще украшали ее личико; недостаток зубков как будто придавал нежность речам: ведь выпадают, же у детей молочные зубы, и это нисколько их не портит; а добрая старость тоже младенчество.

  У старушки был внучек Порфирий. Она так любила его, нежила и берегла, что даже в комнате для предостережения от простуды он ходил в чепчике и грудка его сверх курточки обвязана была большим платком. Так как по старому обычаю молодой человек лет до 20 считался ребенком, то и старушка смотрела на внучка своего, как на дитя, хотя ему было уже около 18 лет. Он в самом деле был премилый ребенок, и, когда летом сидел в мезонине у открытого окна, в чепчике и бабушкином платке, чтоб не пахнул ветерок на грудку, проходящие и проезжающие современные юноши заглядывались на него, воображая, что это сидит в тереме красная девушка. Не хуже красной девушки он потуплял глаза свои от нескромных взоров.

  Старинный дом по соседству был как родной брат дому старушки и также с мезонином, которого боковое окно обращалось к соседу; но стекла от времени сделались перламутровыми.

  Соседский дом принадлежал старичку, больному, дряхлому, мнительному и капризному и от лет и от бед, которые он перенес в жизни. У него оставалось одно утешение - внучка Сашенька, ребенок-душка, каких мало. При Сашеньке была старая няня, а при самом старичке старый Борис, дряхлее своего господина, который по ночам, во время бессонницы, заговаривался уже с домовым.

  В продолжение дня старик сидел в глубоких креслах, обложенный подушками, тяжело дышал от удушья и, посматривая на внучку, которая играла подле него куколками из тряпочек, все бормотал что-то про себя. Иногда и разговорится: няня свернет Сашеньке новую куколку, внучка подбежит к дедушке и похвастается своей куколкой: "Дедушка, куколка!"

  - А! куколка? - скажет старик. - Хорошо... вот постой... я куплю тебе настоящую куклу...

  - Да только все обещает дедушка, - отвечает вместо Сашеньки няня.

  - А вот... будет хорошая погода... так мы и поедем в город... - скажет старик, посматривая в окно сквозь тусклые стекла летних и зимних рам. - Видишь, какая пасмурная погода...

  - Бог с вами, какая пасмурная, - скажет няня, - если уж эта пасмурная, так светлой-то нам и не дождаться.

  - Сырость в воздухе, - проговорит старик, - это я чувствую по себе... так и дущит...

  Во время ночей старик мается на постели и также все бормочет:

  - Совсем сна нет... вить уж скоро, чай, заутреня? Заутрени скоро!..

  

  

  

   0-хо-хо!

  - Ого, - ответит- домовой, повернувшись за печкой с боку на бок.

  - Смотри пожалуй... где это стучат? Чу, стучит... а?

  - Ага! - отзовется домовой.

  Старик начнет прислушиваться, потом кликнет сонного Бориса и спросит:

  - Где это стучит?

  - Нигде не стучит.

  - Что-о?

  - Нигде не стучит, - крикнет Борис на ухо.

  - Что ж эхо... в голове, стало быть, стучит?..

  И старик снова начинает прислушиваться, где стучит: в голове или вне головы. А Борис, уходя, бормочет себе под нос:

  стучит! Черт, домовой стучит, прости господи! Ляжет, а домовой и начнет его душить за ложь и брань.

II

  Так проходили годы. Сашенька подрастала, старик дряхлел и час от часу становился мнительнее и боязливее за внучку. Соблазн ему представился во всем ужасе. Припоминая свою храбрую молодость, он знал, что девушка в 15 лет как кудель: стоит только бросить огненный взор - и загорелась. Не доверяя и глазу старой няни, он без себя не стал отпускать Сашеньку даже в церковь. Напрасно няня представляла ему, что это великий грех, - Когда ж вы соберетесь-то сами? - говорила она ему.

  - А вот... погода будет получше... поедет в соборы... в соборы поедем... покуда дома помолится... все равно;..

  - Нет, не все равно! грех!

  - Ну, ну, ну, ты дура... По-вашему, не грех женихов выглядывать!..

  - Что ж такое? А по-вашему как? По-нашему, дай бы бог, чтобы нашелся женишок Александре Васильевне, - отвечала няня с сердцем.

  Старик пришел в ужас.

  - Молчи!., дура!.. Я прогоню тебя! - вскричал он. - Видишь, что говорит!., научит еще ребенка под окном сидеть, напоказ!., окон на улицу у меня ни под каким видом не отворять!., слышишь?

  а не то заколочу! Я тебя заколочу и окна заколочу!

  - Слава тебе господи, дослужилась до доброго слова! - проговорила няня, залившись слезами.

  Тревожное опасение за внучку день ото дня увеличивалось.

  Только и думы у старика: как бы скрыть свое сокровище от обаяния какого-нибудь чародея.

  "Где- ж усмотришь за девочкой, - думал он, - выглянет на улицу - и беда! Вон, эво, так и шныряют проклятые ястребы - нет ли в окне добычи".

  Подозрительный глаз старика так и преследовал всех молодых людей, проходящих по улице. Как на зло ему, большая часть останавливалась, чтоб посмотреть на два старинных домика. В самом деле, после 12-го года они одни красовались посреди пожарища и казались такими завидными для всех погоревших, что, проходя мимо, каждый останавливался и восклицал: "Смотри пожалуй, кругом все обгорело, а эти чертовы избушки стоят себе как будто бы ни в чем не бывало!.. Ей-богу, на удивление!"

  Но вскоре все соседство как будто разбогатело после пожара - вместо деревянных домов выстроило себе каменные палаты, и снова все прохожие, вместо умилительного взгляда на почтенную древность, восклицали: "Смотри пожалуй, две чертовы избушки втесались между каменных палат! Ей-богу, на удивление!"

  Эти остановки проходящих и любопытство взглянуть на обросшие зеленым мохом домики мнительный старик понимал посвоему.

  - Ох, эти мне, - бормотал он про себя, - глазом не видят, так чутьем слышат.

  Долго придумывая, как бы охранить внучку от соблазна, старик наконец ухитрился.

  - Постой, погоди, молодцы, - сказал он, - я вас проведу мимо двора щей хлебать!..

  И тотчас же, несмотря ни на горе покорной внучки, ни на слезы и ропот ее няни, приказал обстричь под гребешок прекрасные волосы Сашеньки. Потом велел Борису вынуть из сундука все старое платье и принести к себе.

  Притащив груду рухляди, Борис, кряхтя, сложил ее перед стариком и, казалось, начал приподнимать по очереди слежавшиеся дружно тени нескольких поколений огромного некогда семейства. Память о далеком прошедшем ожила перед двумя стариками, но барин думал о своем.

  - Тут должна быть курточка Кононушки! - - сказал он.

  - Где ж тут курточка? - отвечал Борис, перебирая и рассматривая мужские и женские платья прошедшего столетия. - Это не курточка!

  - Покажи-ко: какая ж это курточка, это камзол дедушкин...

  - Эка, - проговорил Борис со вздохом, - носить бы да еще носить!., бархат-то! а?.. Это робронт!.. Кажись, покойницы матушки... Дай бог ей царство небесное.

  - Покажи-ко. Какая ж это курточка?..

  - Какая ж курточка, кто говорит... кафтан-то ваш... а? шитьето какое!.. Кажись, Пелагея-то Васильевна своими руками вышивала., материал-то! Не то, что теперь!..

  - Не матерчатая, а суконная, я тебе говорю!..

  - Суконная? Так бы вы и сказали... Какая ж суконная?..

  Вот суконный-то ваш мундир весь моль съела...

  - Как моль съела? Покажи-ко.

  - Словно решето.

  - И Кононуяшину курточку-то моль съела?..

  - А бог ее знает: вот ведь тут ее,нету... Разве в другом.

  сундуке.

  После долгих поисков курточка была найдена. Старик обрадовался, призвал Сашеньку и велел ей надеть, а на шейку повязать платочек.

  - Для чего же это, дедушка? - спросила она.

  - Для чего! Ты у меня будешь амазонка... Посмотрись-ко в зеркало... хорошо? Ты у меня будешь амазонка...

  - Да что ж это, для чего ж это, сударь, нарядили так барышню-то?

  - А для того, что я так хочу. Ты, дура, не знаешь ничего, так и молчи. Немножко широка... сошьем новенькую, поуже, к празднику... так и ходи. Ты у меня будешь амазонка, в амазонском платье.

  - Вы говорили, дедушка, что в амазонском платье верхом ездят... Помните, проехали верхом какие-то дамы?.. Вы будете меня учить верхом ездить?

  - Верхом!.. чВидишь ты какая!., погоди... вот подрастешь, лет через десяток... а теперь и так хорошо... и под окошко сядешь...

  не простудишься... а то грудь и шея открытые... не годится...

  Распорядившись таким образом, старик успокоился, рад выдумке. Сядет подле окна, посадит подле себя внучку и насмехается в душе над проходящею молодежью.

  - Да, смотрите, смотрите!.. Каков у меня внучек? Хорош мальчик? а?.. Что ж не смотрите? Это, верно, не девочка? Такой же небось юбоншик, как вы?.. Да! как же, так и есть!.. Нет! мллости просим мимо двора щей хлебать!..

III

  Заколдованная дедушкой от всех глаз, Которые ищут предметов любви, долго Сашенька была еще беспечным ребенком, которого занимали сказки няни, птички, цветы и даже порхающая бабочка в садике. Но вдруг что-то стало грустно ей на сердце, чего-то ей как будто недостает, время от утра до вечера что-то тянется Слишком долго: сидеть с дедушкой скучно, рассказы няни надоели, все бы сидела одна у окошечка да смотрела на улицу - нет ли там чего-нибудь повеселее?

  - Нянюшка, отчего это мне все скучно? - говорит она няне.

  - Отчего же тебе скучно, барышня? - отвечает ей няня.

  - Сама не знаю.

  - Оттого, верно, тебе скучно, что подружки нет у тебя.

  - Подружки? - проговорила Сашенька призадумавшись. - Где ж взять ее, няня?

  - А где ж взять? Откуда накличешь?

  "Накликать", - подумала Сашенька, когда няня вышла, и она стала накликать заунывным голосом под напев сказки про Аленушку:

  Подруженька, голубушка,

  Душа моя, поди ко мне;

  Тоска-печаль томят меня.

  Вдруг показалось ей, что голос ее как будто отзывается гдето. Она прислушалась: точно, кто-то напевает в соседском дому.

  Сашенька приотворила боковре окно, взглянула, вспыхнула, сердце так и заколотило.

  - Ах, какая хорошенькая! - проговорила сама себе Сашенька. - Вот бы мне подружка!

  И долго-долго смотрела она стыдливо сквозь приотворенное окно на Порфирия, который также разгорелся, устремив на нее взоры, и думал: "Ах, какой славный мальчик! вот бы нам вместе играть!"

  "Я поклонюсь ей", - подумала Сашенька, но вошла няня, и, как будто боясь открыть ей свою находку подружки, захлопнула окно.

  На дворе стало смеркаться, а няня сидит себе да вяжет чулок.

  Так и вечер прошел. Легли спать; а Савденьке не спится, ждет не дождется утра.

  Настало утро. Надо умыться, богу помолиться, идти к дедушке поздороваться, пить с ним чай, слушать его рассказы, а на душе тоска смертная.

  - Не хочется, дедушка, чаю.

  - Куда же ты? Сиди.

  Ах, горе какое! - Сашенька с места, а дедушка опять:

  - Куда ж ты?

  - Сейчас приду, дедушка.

  Сашенька наверх, в свою комнату, а там няня вяжет чулок.

  Так и прошло время до обеда; а тут обед. А дедушка кушает медленно, а после обеда, покуда заснет - сиди, не ходи.

  Господи! Что это за мука!

  Но вот дедушка уснул. Няня вышла посидеть со старым Борисом за ворота. Сашенька одна; приотворила тихонько окно, тихонько запела: "Подруженька, голубушка", но никто не отзовется, в соседском доме окно закрыто.

  Ах, какое горе!

  Прошел еще день. Сидит грустная Сашенька подле няни, призадумавшись. Вдруг послышался напев ее песни, сердце так и екнуло.

  - Ну, уж хорошо как-то там курныкает, нечего сказать! - проговорила няня.

  - Нянюшка, пить хочется.

  - Ну что ж, испей, сударыня.

  - Мне не хочется квасу, мне хочется воды.

  - Э-эх, ведь вниз идти надо!

  - Пожалуйста!

  - Ну, ну, ладно.

  Няня вышла - а Сашенька к окну. Приотворила - глядь, ей поклонились.

  - Здравствуйте! - сказал Порфирий.

  - Здравствуйте! - произнесла и Сашенька.

  Они посмотрели друг на друга умильно и не знали, что еще сказать друг другу.

  - Приходите к нам, - сказал наконец Порфирий.

  - Нет, вы приходите к нам; меня не пускают из дому, - отвечала тихо Сашенька.

  - Экие какие!

  Этим разговор и кончился; послышались шаги няни, Сашенька захлопнула окно.

  На следующий день Порфирий целое утро курныкал песенку под окном. Сашенька все слышала, с болью сжималось у ней сердце от нетерпения, покуда дрожащая рука ее не.отворила снова окна с боязнью.

  - Здравствуйте!

  - Здравствуйте!

  - Послушайте... выходите в садик!

  - В садик? Ну, хорошо.

  - Поскорей.

  - Ну, хорошо.

  Порфирий притворил окно. Сашенька также и побежала в садик.

  - Здравствуйте, сударыня-барышня, - сказал ей Борис, беседовавший с няней на крыльце.

  - Здравствуй, Борис, - отвечала ему Сашенька.

  - Куда вы, барышня? - спросила ее няня.

  - В садик.

  - Посмотрите-ка, сударыня-барышня, какую я вам дерновую скамеечку сделал под липой-то, извольте-ка посмотреть.

  И Борис потащился следом за Сашенькой.

  Ах, какая досада!

  - Вот, видите ли, барышня... Извольте-ка присесть.

  - Спасибо тебе.

  - Кому ж и угождать мне, как не вам, барышня: вы у нас такое нещечко... Дай вам господи доброго здравия да женишка хорошенького.

  - Ах, полно, Борис, - проговорила Сашенька, покраснев, - ступай себе.

  - Ничего, сударыня-барышня, что тут стыднова...

  В соседском садике послышалось курныканье Порфирия.

  "Ах, какой этот несносный Борис", - подумала Сашенька.

  - Ничего, сударыня-барышня... да и красавицы-то такой не сыщем... и дедушка-то не нарадуется на вас... Скупенек немножко, бог с ним. Вас бы не так надо было водить... в золоте бы водить, барышня, да не все дома держать... чтоб женишки...

  - Ступай, Борис, оставь меня.

  - Экие вы какие! Я ведь к слову сказал... Вот, сударыня-барышня, попросите-ка у дедушки на сапоги мне... Извольте посмотреть, совсем развалились.

  - Хорошо, хорошо, я попрошу.

  - Извольте посмотреть: пальцы вылезли.

  - Хорошо, хорошо, ступай.

  - Да, вот оно: у солдата купил, три рубля заплатил... солдатские-то, говорят, крепче...

  Сашенька от нетерпения и досады вскочила с дерновой скамьи и пошла прочь от Бориса.

  - Что ж вы, барышня, не изволите сидеть? Дерн-то какой славный.

  И Борис начал поглаживать скамью и обирать с дерна желтую и завядшую травку.

  Между тем Сашенька прошла подле забора.

  - Здравствуйте, - раздалось в скважинку за кустами малины.

  - Здравствуйте, - тихо проговорила и Сашенька, остановясь и оглядываясь, не смотрит ли на нее Борис.

  - Как я вас люблю, - сказал Порфирий.

  - Ах, как и я вас люблю... Если бы мы были всегда вместе!

  - Барышня, а барышня, где вы, сударыня? Чай кушать зовут, - крикнул Борис.

  - О боже мой, какая скука, - проговорила Сашенька.

  - Приходите после, - шепнул Порфирий.

  - После? Хорошо.

  И Сашенька побежала домой.

  После чаю она двинулась было с места, но дедушка усадил ее подле себя перебирать старые письма.

  - О господи, когда ж после? - проговорила Сашенька про себя, почти сквозь слезы.

  Старик ужинал рано; хотелось ему спать или не хотелось, но он ложился в постель в определенное время. А тут, как нарочно, сидит себе да раздобарывает [растабарывает, болтает. - Примеч. автора.] с внучкой и с ее няней, потешается, что у них глаза липнут. Рассказывает себе про житье-бытье своего дедушки, какой у него был полный дом, какой сад, какое именье, какое богатство, великолепие и этикет. Призванный Борис, как живая выноска примечаний к рассказу, стоял у дверей, заложив руки назад, и по вызову барина подтверждал его рассказ.

  - Помнишь, Борис? а?

  - Как же, сударь, не помнить...

  - А гулянье-то было по озеру, с роговой музыкой, в именины покойной бабушки Лизаветы Кирилловны... Вот, надо рассказать...

  - Никак нет-с, батюшка: это было не в именины, а как раз в день рождения ее превосходительства... Как раз, сударь, в день рожденья.

  - Как в день рожденья?.. Постой-ка, врешь!

  - Да как же, батюшка, именины-то ее превосходительства, покойной Лизаветы Кирилловны, дай бог ей царство небесное, когда были? В октябре, сударь?

  - Да, да, да!.. Экая память!..

  - Дедушка, мне спать хочется, - проговорила Сашенька, зевая и привстав с места.

  - Спать? А отчего ж мне не хочется? а?

  - Не знаю, дедушка.

  - То-то, не знаю, а я знаю. Это потому, что дедушка любит внучку и ему приятно провести с ней время.

  - Да что ж, сударь, пора ночь делить, - проговорила и старая няня, зевая.

  - Ты дура, ты все потакаешь ребенку! Пошли! спите!

  Дедушка рассердился. Сашенька и няня, потупив глаза, молчали и ни с места.

  И дедушка молчит, сурово нахмурился. И это гневное молчание тянулось обыкновенно до тех пор, покуда не вытянет душу.

  Сашенька прослезилась, но утерла слезку: дедушка не любит слез.

  - Ну, ступайте спать, - сказал наконец дедушка смягченным голосом, довольный, что дал урок в терпении.

  Сашенька простилась с ним, побежала наверх, бросилась в постелю и залилась слезами. В первый раз почувствовала она тяготу на сердце, в первый раз воля дедушки показалась ей невыносимой. Ей так и хотелось броситься в окно, чтоб хоть умереть на свободе.

  Няня, уговаривая Сашеньку, что грех так огорчаться, раздела ее и легла спать. Но у бедной девушки не сон в голове: душа взволнована, сердце бьется, в комнате душно; так бы и дохнула свежим воздухом.

  - Когда же после? - повторяла Сашенька. - Когда мне было после прийти?.. Ах, как голова болит!.. Пойду в сад...

  И она обулась, надела капотик, прислушалась, спит ли няня, осторожно отворила дверь и вышла. Сени запирались задвижкой.

  Из сеней два шага до садика. Ночь светлая, прекрасная. Только что она подошла к липе, под которой старый Борис устроил ей дерновую скамью, вдруг что-то зашевелилось.

  Сашенька затрепетала от страха.

  - Это вы? - тихо проговорил Порфирий, бросаясь к ней из-за куста и схватив ее за руку.

  Сашенька долго не могла перевести духу.

  - Чего ж вы испугались?

  - Так, что-то страшно, - проговорила Сашенька.

  - Страшно? Отчего?

  - Так.

  - А я ждал-ждал, ждал-ждал.

  Держа друг друга за руку, они присели на дерновую скамью и долго молча всматривались друг в друга с каким-то радостным чувством.

  - Ах, как хорошо мне с вами! - сказал Порфирий.

  - Ах, и мне как хорошо! - произнесла Сашенька, приклонясь на плечо Порфирия.

  Высвободив руку из бабушкина салопа, который был на нем, он обнял Сашеньку, приложил свою щеку к ее горячему лицу и поцеловал ее.

  - Ах, если б всякий день нам быть вместе!

  - Дедушка меня никуда не пускает, - сказала Сашенька, вздохнув.

  - Экой какой! И меня бабушка никуда без себя не пускает.

  - Экая какая!

  - Да, ей-богу, это скучно!.. Вот с вами как бы мне весело было.

  - И мне, - произнесла тихо Сашенька.

  И они обнялись.

  - Как вас зовут?

  - Сашенькой. А вас?

  - Меня зовут Порфирием.

  - Как же это так? Такой святой нет у дедушки в календаре, - сказала Сашенька, которая и по дедушкину календарю, и по напоминанью няни знала наизусть всех святых и все праздники.

  - Как нет? - отвечал Порфирий. - Нет есть; у бабушки в святцах есть. Мои именины 26 февраля, в день святого отца Порфирия архиепископа. И дедушка у меня был Порфирий.

  - Мужское имя!

  - А какое же? Что я, девушка, что ли? Я не девушка.

  - Ах, боже мой! - вскрикнула с невольным чувством испуга Сашенька, отклоняясь вдруг от плеча Порфирия.

  - Что такое? Чего вы испугались? - спросил Порфирий, осматриваясь кругом. - Какие вы боязливые... Не бойтесь!.

  - Пустите, - проговорила Сашенька.

  - Куда, Сашенька? Нет, не уходи, пожалуйста!

  - Пустите, пустите! - проговорила Сашенька, и, вырвавшись из рук Порфирия, она быстро побежала вон из саду.

  - Сашенька! дружок! послушай! - крикнул вслед ей Порфирий. Но Сашенька уже дома, испуганная, взволнованная.

IV

  На другой день няня, удивляясь, что барышня заспалась, вошла в ее комнату. Сашенька, вместо спокойного сна, лежала в какой-то болезненной забывчивости, лицо ее горит, дыхание тяжко.

  Няня перепугалась; не горячка ли, подумала она. Но Сашенька очнулась, и пылкий жар лица заменила вдруг бледность, живой взор стал томен, и все она как будто чего-то ищет и не находит.

  Когда в мезонине соседнего дома раздается напев ее песни, Сашеньку бросит в огонь; как испуганная, она вскочит с места и не знает, куда ей идти.

  Так прошло несколько времени. А между тем старушка, бабушка Порфирия, отдала богу душу. Она водила его с собою только в храм божий да к своим старым знакомым обвязанного, окутанного. Теперь он свободен, хозяин дома, а располагать собою не умеет, его понятия обо всем - еще детские понятия.

  Привычка к безусловной покорности бабушке передала его в распоряжение дядьке Семену и бабушкиной ключнице Дарье. Старая Дарья видела в нем еще ребенка и хотела водить его как ребенка, по обычаю бабушки; но Семен твердил ему по-свойски:

  - Что вы, сударь, бабитесь, стыдно! И то бабушка-то вас продержала в пеленках, покуда все невесты ваши замуж повышли!

  Слова Семена быстро подействовали на молодого человека, и он приосанился, как будто вдруг подрос. С потерею детских чувств исчезло в нем и страстное желание познакомиться с хорошеньким соседом. Он перестал напевать заунывную песенку Сашеньки.

  По завещанию бабушки ему следовало навестить одного из дальних родственников, который обещался определить его на службу.

  Вот Порфирий и собрался к нему. Семен, сходив за извозчиком, начал одевать своего молоденького барина и, по обычаю, разговаривать сам с собою:

  - Эка, ей-богу, кажется, живые люди, а похлопотать о похоронах некому.

  - О каких похоронах? - спросил Порфирий.

  - Да вот в соседском доме старик-то умер, а кругом-то его кто?

  Молоденькая барышня-внучка, да дура старая баба, да старый хрен слуга; туда же в гроб глядит.

  - Где это, где? В каком соседском доме?

  - Да вот рядом, через забор. Что за внучка-то, что за девочка, ах ты господи!

  - Тут рядом? с мезонином-то? Какая же внучка? У этого старика молоденький внук.

  - Вот! Я своими глазами видел барышню. Что это за раскрасавица такая!.. Плачет!..

  - Семен, пойдем посмотрим, - прервал Порфирий, - сделай милость, пойдем!

  - Да пойдемте, пойдем, отчего ж не сходить. Оно, по соседству, следовало бы и помочь в чем-нибудь. Барышня-то молодая, а крутом-то ее что?

  Порфирий схватил шляпу и побежал. Семен за ним, на соседний двор.

  Сквозь толпу гробовщиков, стоявших в передней, трудно уже было пробраться. Ни в одном роде торговли нет такого соперничества и перебою. Старый Борис, отирая слезу, бранился с ними.

  - Что, брат, что просят? - спросил его Семен.

  - Пятьсот рублей за гроб! Мошенники!

  - Не за гроб, сударь, а за покрышку, дроги и мало ли что.

  - Ты молчи, воронье чутье! Барин только что заболел, а уж эта рыжая борода приходил сюда рекомендоваться! И имя узнал! Прошу, говорит, Борис Гаврилыч, не оставить своими милостями:

  барин умрет, так уж мы, говорит, поставим знатный гроб, и покрышку, и все что следует... Ах ты, чертова пасть! Пошел вон!

  Между тем как Семен помог старому Борису уладить торг насчет длинного ящика, Порфирий вошел в комнату, где лежал покойник. Он не обратил внимания ни на покойника, ни на толпу любопытных, вымерявших глазами длину умершего; все внимание его вдруг поглотилось наружностию девушки в черном платье, которая стояла подле стола, приклонясь на плечо старой женщины.

  Слезы катились из ее глаз.

  Сердце Порфирия забилось как будто от испуга. Он не верил глазам своим: лицо так знакомо, это Сашенька... Нет, это, верно, его сестра... Она нежнее, белее его, у ней чернее глазки, думал он.

  И взор его оцепенел на ней.

  - Барышне-то дурно, водицы надо... постой, я принесу, - сказал какой-то неизвестный человек с растрепанными волосами, в стареньком сюртучишке, пробираясь в другую комнату.

  - Куда! - крикнула няня. - О господи, и присмотреть-то некому!.. Постойте, барышня...

  И она бросилась за заботливым незнакомцем.

  Сашенька пошатнулась от порыва няни. Порфирий успел ее поддержать. Она взглянула на него, и все чувства ее как будто замерли, голова приклонилась к плечу молодого человека.

  - Не троньте! Извольте идти отсюда! А не то здкричу! - раздался голос няни из другой комнаты.

  - Что ж... я ничего.... я прислужиться хотел... водицы подать.. - говорил, пошатываясь, неизвестный, выходя из дверей.

  - Вишь, нашел водицу на гвозде! Пошли-те вон отсюда!

  - Что ж... пойду... Я вашему же покойнику, поклониться хотел... последний долг отдать...

  - Да, да, знаем мы вас! - продолжала няня. - Спасибо, батюшка, что поддержал барышню мою, - сказала она Порфирию.

  - Позвольте мне принять участие в вашем горе и помочь вам распорядиться, - сказал Порфирий Сашеньке, когда она очнулась и стыдливо отклонилась от него к няне.

  - А вы кто такой, батюшка? - спросила няня.

  - Я сосед ваш. Если угодно, я и мой человек к вашим услугам...

  Вы можете положиться.

  - Да вот бы надо было послать кого-нибудь на кладбище, заказать могилу.

  - Я сам съезжу, - вызвался Порфирий и, поручив Семена в распоряжение Сашеньки, отправился на кладбище. Приехав на ниву божью, он долго ходил между могил, не встречая.никого, покуда не увидел выходящего из ворот дома старика священника.

  - Где мне, батюшка, отыскать тут могильщиков? - спросил его Порфирий.

  - Что вам, могилку, что ли? - сказал священник.

  - Да, батюшка, не знаю, к кому обратиться.

  - Могилку? хорошо, хорошо, доброе дело, мы очень рады, пойдемте... Чай, выберете место, а то у нас и готовые есть.

  - Это все. равно, я думаю.

  - Все равно: здесь славные места, славные места! Сухие, грунт песчаный... Эй! Ферапонт!.. Где ты?

  - Здесь, - отозвался могильщик из глубины могилы, которую он рыл.

  - Что, это заказная или так, на случай? - спросил священник.

  - Заказная.

  - Так вот и господину-то выройте могилку.

  - Ладно. Младенцу, верно?

  - Нет, старику, - отвечал Порфирий.

  - Так бы уж и говорили. Ладно.

  Заказав могилку, Порфирий отправился назад. Истомленная бессонными ночами во время болезни дедушки, Сашенька заснула.

  Но за нее было уже кому хлопотать. Порфирий обо всем озаботился и, провожая покойника, шел рядом с его внучкой, Когда опустили гроб в-могилу, Сашенька, почти без чувств, упала к нему на руки.

  - Это, верно, жених ее, - говорили в толпе народа, собравшегося около могилы, - вот парочка.

  И Порфирдй и Сашенька это слышали.

  Порфирий проводил ее до дому и хотел проститься.

  - Куда ж вы? - сказала она ему.

  Порфирий вошел в дом.

  Сели и молчат, бояться даже смотреть друг на друга...

  Посидев немного, Порфирий встал.

  - Куда же вы? - повторила Сашенька.

  - Вы утомились, вам надо отдохнуть.

  - Когда же вы к нам будете?

  - Если только позволите... - проговорил несвязно смущенный Порфирий.

  На следующий же день он явился к соседке узнать об ее здоровье.

  На этот раз она была разговорчивее, Порфирий смелее.

  Слово "здравствуйте" напомнило и ему и ей первое сладостное ощущение сердца. Они произнесли его, и оба вспыхнули.

  Няне ужасно как понравился скромный молодой человек.

  "Вот бы парочек барышне", - думала и она.

  - Уж если б вы видели, Порфирий Александрович, как покойник наряжал барышню - смех, да и только! Совсем не подевичьему! мальчик, да и только.

  "Да, не видал!" - подумали в одно время и Порфирий и Сашенька, взглянув друг на друга и невольно улыбнувшись.

  - Это амазонское платье я носила, нянюшка, - сказала Сашенька, - ко-мне оно лучше шло. В чепчике хуже.

  Порфирий вспыхнул. Она заметила это, поняла, что некстати

  упомянула о чепчике, и, также покраснев, опустила глаза и замолчала.

  - Я вас и принял за мужчину, - сказал Порфирий, оставшись -наедине с Сашенькой.

  - А я думала, что вы девушка.

  Порфирий рассказал ей, как бабушка берегла его от простуды и рядила в чепчик, платок.

  - Я хоть бы опять надеть чепчик, - прибавил он.

  - Ах боже мой, для чего это?

  - Так... вам нравилось.

  - Ах, нисколько, так гораздо лучше, - опрометчиво вскрикнула Сашенька.

  - Тогда вы мне сказали... - начал было Порфирий с простодушною откровенностию сердца, но вспомнил испуг Сашеньки

  и замолчал.

  Сашенька, казалось, также все припомнила, покраснела и потупила глаза.

  Но, верно, в самой природе женщины есть хитрость.

  - Что ж я вам сказала? - спросила она, не поднимая взоров.

  - Вы сказали... "Если б мы были всегда вместе", - произнес тихо Порфирий.

  Сашенька снова вспыхнула и, стыдясь своего смущения, закрыла лицо руками.

V

  Первая любовь пуглива, как вольная птичка; много, много проходит времени, покуда она сделается "ручною". Природа ведет себя необыкновенно как умно, стройно и отчетливо. Порфирий был свободен, Сашенька также; за ними ничей глаз не присматривал, ничье ухо их не подслушивало, чувства так и влекли их друг к другу; а между тем самый строгий, ревнивый к благочестию присмотр не упрекнул бы их ни в чем. Казалось бы, им опасно сидеть вместе на дерновой скамье, под липой; сладкое воспоминание первого поцелуя должно бы было взволновать их чувства, давало право на полную откровенность; напротив: тут-то чувства их и становились боязливее. И это продолжалось до тех пор, покуда любовь взросла, созрела на сердце и вдруг в одно утро расцвела, как махровая роза. И в глазах, и в выражении голоса явилась какая-то особенная нежность. Все в них стало ясно друг для друга, они взглянули один на другого и обнялись.

  - Помните, я сказал: как я вас люблю! - прошептал Порфирий.

  - Помню!

  - А вы сказали: ах, как и я вас лцоблю; если б мы были всегда вместе! Помните?

  - Помню, помню!

  Казалось бы, это блаженное мгновение надо было продлить, скрыть от всех свое счастье, но Сашенька вскрикнула опять:

  пустите! И, вырвавшись из объятий Порфирия, побежала вон из комнаты.

  - Куда вы? Чего вы испугались? - и Порфирий вообразил, что Сашенька опять так же испугалась чего-то, как в первый раз в садике.

  Но Сашенька побежала поделиться своим счастьем с няней.

  Порфирий задумался, сердце его сжалось, вдруг слышит голос Сашеньки: "Пойдем, пойдем скорее".

  И, притащив няню за руку, она вскричала:

  - Смотри, нянюшка!

  И бросилась на шею к Порфирию.

  - Ах вы, баловники, греховодники! - вскричала няня, всплеснув руками и качая головою.

  Вырвавшись снова из объятий Порфирия, Сашенька бросилась на шею к няне и задушила ее поцелуями.

  - Ну, ну, ну, пошла от меня, бесстыдница! Пошла к своему любезному на шею! Вот погоди, поп-то вас обвенчает, а посаженыйто отец плетку даст на тебя.

  Начались сборы к свадьбе.

  Природа очень умно взлелеяла любовь в юноше и в девушке, решила взаимное желание их быть и жить вместе; но не дело природы было решать, где им жить.

  Кажется, все равно, где бы им жить, лишь бы жить вместе.

  Но, верно, не все равно: покуда длились сборы к свадьбе, между женихом и невестой зашел спор: в котором доме им жить? Сашеньке хотелось непременно жить в доме Порфирия, потому что это был дом Порфирия; а Порфирию - в доме Сашеньки, потому что это был дом Сашеньки.

  - Я продам свой дом, - сказал Порфирий, - мы будем жить в твоем доме.

  - Ах нет, ни за что! - вскричала Сашенька. - Мы будем жить в твоем доме; лучше мой продать.

  - Ах нет, ни за что! - сказал в свою очередь Порфирий.

  Мне твой лучше нравится.

  - А мне твой.

  И вышел спор из самого чистого доказательства взаимной нежности. Ни Сашенька, ни Порфирий не хотят уступить один другому в том чувстве.

  - Тебе хочется все по-своему делать, - проговорила Сашенька, надувшись, - если ты свой дом продашь, то я продам свой!..

  - Посмотрим! - подумал Порфирий, вспыхнув. Его затронул упрек.

  Взволнованное сердце Сашеньки скоро улеглось. Она подошла к Порфирию, но он отвернулся от нее.

  Новая искра огорчения. Сашенька отошла от Порфирия, села в угол, закрыла лицо руками и задумалась сквозь слезы: он не любит меня!..

  - Сашенька, - сказал Порфирий, взглянув на нее. И он бросился к ней.

  - Подите прочь от меня! - проговорила Сашенька.

  Обиженное чувство снова возмутилось. Порфирий не перенес его, взял шляпу; мысли его были в каком-то тумане. Он пришел домой.

  Там, как на беду, его ждал уже покупщик дома. Решившись продать дом, Порфирий поручил это Семену, который и сам то же советовал ему.

  - Вот, сударь, извол