Уаймен Стенли Джон - Французский дворянин

дом полились, и я, как ребенок, потянулся к нему и назвал его по имени. Я думаю, что признаки чумы были так ясны, что всякий, видя меня, мог догадаться.

   Симон стоял как громом пораженный, вытаращив глаза на меня. Вдруг чья-то рука отстранила его, и бледная тонкая фигурка в капоре заслонила от меня солнце. То была мадемуазель.

   Ее появление привело меня, слава Богу, в сознание: не то я опозорился бы на всю жизнь. Я закричал, чтоб ее увели, что у меня чума, что она умрет, и велел хозяину затворить дверь. Страх за нее вернул мне силы: я вскочил с постели полуодетый и хотел бежать, чтоб спрятаться от нее, все крича, чтоб увели ее; но новый припадок лишил меня сознания, и я упал. Я ничего не сознавал, пока кто-то не подал мне воды; я жадно напился и пришел в себя. Я увидел, что дом был полон людей, и с радостью заметил, что девушки среди них не было. Я хотел приказать Мэньяну также уйти: на его лице я также прочел ужас. Но у меня не хватило сил говорить.

   Когда я повернулся, чтоб посмотреть, кто меня поддерживает... о, мне теперь снится это!.. Волосы девушки падали мне на лоб; ее рука подавала мне питье; на лицо мое капали ее слезы, которых она и не думала скрывать. У меня хватило бы еще сил ее оттолкнуть: она была такая слабенькая, маленькая. Но боли возобновились, я зарыдал и снова потерял сознание.

   Мне рассказывали потом, что более месяца я был между жизнью и смертью, то метался в жару, то обливался холодным потом. Если б не самый тщательный уход, который не ослабевал ни на минуту, несмотря на самую заразную болезнь, я сто раз мог бы умереть, как ежедневно умирали сотни людей вокруг меня. Прежде всего меня унесли из этого дома, где я неминуемо погиб бы: настолько он был пропитан чумным ядом. Меня положили в лесу, под навесом из сучьев, искусно защищенным с наветренной стороны множеством плащей и попон. Здесь, конечно, я подвергался опасности простудиться от сырости; зато свежий воздух разгонял тоску и мозговую горячку. Когда у меня появились первые проблески сознания, в душу мне прокралась радость света, свежей зелени, весеннего леса. Блеск солнца, достигавший моих слезливых глаз, смягчался, проходя сквозь густую веселую листву.

   Когда глаза мои уставали от света, я уходил в тень и ложился на пестрый цветочный ковер. А когда лихорадка покинула меня, когда я стал отличать утро от вечера, мужчину от женщины, первые звуки, которые я услышал, было пение и воркование птичек...

   Мадемуазель, мадам и Фаншетта устроились как могли в шалашах около меня. Франсуа и трое людей, оставленных Мэньяном для нашей охраны, расположились в какой-то лачуге неподалеку от нас. Сам же Мэньян, пробыв с неделю возле меня, вынужден был вернуться к своему господину: с тех пор о нем не было никаких известий. Благодаря тому, что я был вовремя перенесен в лес, никто из нашего отряда не захворал; а когда я был в состоянии встать, сила заразы значительно уменьшилась: бояться уже было нечего. У меня не хватило бы слов описать, как хорошо, спокойно жилось нам в лесу и какой глубокий след это время оставило в моей душе, знавшей вообще так мало радостей. Силы мои с каждым днем прибывали: я еле возраставшим аппетитом. Просыпаясь утром, я слушал пение птиц и вдыхал благоуханье цветов. Целые дни я проводил в лесу, лежа то в тени, то на солнышке. Я прислушивался к смеху и щебетанию женщин, забывал обо всем на свете. Мы жили точно не на этом свете, а в раю.

   Вскоре я обратил внимание на то, что Франсуа и мадам Брюль сблизились и что он старался доставить ей все удобства, доступные по тому времени года. Благодаря этому, мадемуазель часто оставалась со мной. И мое расположение к ней перешло бы в настоящую страсть, если бы только, узнав ее ближе, я не проникся к ней таким благоговением, какое разве что в самой ранней юности влюбленные испытывают к предмету своего обожания.

   По мере моего выздоровления любовь моя становилась все сильнее. Присутствие ее сделалось для меня столь необходимым, что если она отлучалась на час, мной уже овладевала тоска. А она стала избегать меня: ее прогулки в лесу становились все продолжительнее. Постепенно я дошел до такого состояния, что от меня не осталось бы и того, что уцелело от лихорадки. Случись это со мной в свете, я примирился бы и страдал бы молча. Но здесь, на лоне природы, мы казались более равными друг другу. Она была одета немногим лучше маркитантки. Жизнь в лесу и добровольные обязанности сиделки наложили на нее особый отпечаток и разгоняли мысли о ее положении и богатстве: они посещали меня только по ночам.

   В один прекрасный день, когда она не возвращалась долее обыкновенного, я собрался с духом и пошел ей навстречу к ручейку, протекавшему неподалеку от нашего жилища. Я отыскал местечко, где были положены три камня для переправы, и уселся здесь, предварительно убрав камни, чтобы заставить ее обратиться ко мне за помощью. Вскоре показалась и мадемуазель среди подлеска. Она шла, опустив голову в землю, погруженная в легкую задумчивость. Я повернулся спиной к ручейку, делая вид, что занят чем-то. Она, конечно, уже давно заметила меня, но не показывала виду, пока не подошла к берегу и не увидала, что камней нет. Тогда - догадалась она или нет - она несколько раз назвала меня по имени. Я не сразу откликнулся, частью чтобы подразнить ее, как это в обычае у влюбленных, частью потому, что мне было приятно слышать, как она произносила мое имя.

   Когда, наконец, я обернулся и увидал, как она стояла, болтая ножкой в воде, я закричал с поддельной тревогой и яростно бросился к ней, не обращая внимания на ворчанье и надменность, слышавшиеся в ее голосе.

   - Все камни на вашей стороне! - воскликнула она повелительно. - Кто взял их отсюда?

   Я оглянулся, не отвечая и делая вид, что ищу камни, между тем как она продолжала стоять, следя за мной и нервно топая ножкой. Несмотря на ее нетерпение, я положил последним тот камень, который был ближе к ней, чтобы она не могла перейти без моей помощи. Но она так быстро перебралась через ручей, что рука ее всего одно мгновенье оставалась в моей. Впрочем, когда я затем хотел удержать ее, она не противилась. Она покраснела еще больше и стояла возле меня, опустив глаза в землю, поникнув всем телом.

   - Мадемуазель! - сказал я наконец серьезным тоном, собрав все свои силы. - Знаете, что напоминает мне этот ручей и эти камни?

   Она покачала головой, но ничего не ответила.

   - Они напоминают мне, - продолжал я тихо, - о той пропасти, которая разделяла нас, когда я в первый раз увидел вас в Сен-Жане, и... разделяет еще и теперь.

   - Какая пропасть? - пробормотала она, опять опуская глаза и продолжая болтать ножкой в траве. - Вы говорите загадками, сударь.

   - Вы прекрасно понимаете меня, мадемуазель. Вы молоды и прекрасны, а я стар или почти стар, глуп и скучен. Вы богаты и приняты при дворе, я - простой солдат, неизбалованный судьбою. Что вы подумали обо мне, когда в первый раз увидели меня в Сен-Жане? А когда я прибыл в Рони? Вот, - продолжал я горячо, - та пропасть, которая разделяет нас! И я знаю только одно средство перешагнуть через нее.

   Она молча продолжала смотреть в сторону, играя сорванным цветком шиповника.

   - Это средство, - сказал я, напрасно прождав ее ответа, - любовь. Несколько месяцев тому назад без всякого повода я полюбил вас. Я любил вас без всякой надежды на взаимность, помимо своей воли и желания. Я счел бы себя сумасшедшим, если бы тогда же сказал вам об этом. Но теперь, когда я обязан вам жизнью, когда я в лихорадке пил из ваших рук, днем и ночью видел вас у своего изголовья; когда в дни горя и тревоги я познал в вас доброту и нежность моей матери; когда не быть с вами стало для меня жестоким горем; а единственной радостью - видеть вас, - неужели же теперь вы скажете, что с моей стороны слишком смело надеяться, что найдется мостик через эту пропасть?

   Я остановился, чтоб перевести дыхание, и увидал, что она вся дрожит.

   - Вы говорите, что есть мостик? - пробормотала она.

   - Да! - ответил я хриплым голосом, тщетно стараясь заглянуть ей в глаза: она смотрела в сторону.

   - Да, но не одна ваша любовь, - сказала она почти шепотом. - Ваша, да, но и... моя. Вы много говорили об одной и ничего о другой. В этом вы неправы; я ведь все еще горда. Я не перейду вашей пропасти из-за какой-то вашей любви.

   - Ах! - воскликнул я в отчаянии.

   - Но, - продолжала она, взглянув на меня так, что я сразу все понял. - Но я готова перейти пропасть, потому что люблю вас, - перейти раз навсегда, и жить по ту сторону всю свою жизнь... если мне можно жить с вами.

   Я упал перед ней на колени, покрывая поцелуями ее руки в порыве радости и благодарности. Она потихоньку отняла их у меня.

   - Если хотите, сударь, поцелуйте меня в губы. Если же вы не захотите, никто в мире не поцелует их.

   После этого объяснения мы, понятно, уж ежедневно гуляли по лесу; и по мере того, как мои силы восстанавливались, наши прогулки становились все продолжительнее. Мы наслаждались все время - с раннего утра, когда я приносил букет цветов моей милой, до позднего вечера, когда Фаншетта отрывала ее от меня. Часы летели, полные тысячи прелестей - любви, солнышка, журчащих ручьев, зеленых лужаек, где мы сидел вместе под душистыми липами, болтая обо всем, что приходило в голову, в особенности же о том, что нам когда-либо думалось друг о друге. Иногда, при закате солнца, мы говорили о моей матери. Раз - это было при солнце, когда вокруг жужжали пчелки, а кровь кипела в моих жилах, - я заговорил о моем дальнем родственнике, Рогане. Но мадемуазель и слышать о нем не хотела, шепча мне на ухо:

   - Я перешла пропасть, мой милый, перешла.

   Но время шло. Первым не выдержал Франсуа.

   Томимый нетерпением юности и убедившись, что мадам никуда не торопится, он покинул нас и возвратился в свет. Затем нас потрясли вести о великих событиях. Французский король и король Наваррский встретились в Туре, обнялись перед громадной толпой и отвергли Лигу, что вызвало побоище в предместье Сен-Симофорьен. Вскоре после этого мы услышали об их выступлении с 50.000 воинов обеих религий в Париже, для примерной расправы с Лигой. Стыдно признаться, но я задумывался все больше и больше над этими вестями. Наконец, мадемуазель, заметив мое беспокойство, сказала как-то, что нам пора отправляться.

   - Итак, - прибавила она, глубоко вздохнув, - конец нашему счастью!

   - Так останемся здесь! - сказал я, как безумный.

   - Вспомните, что вы мужчина, - ответила она с серьезной улыбкой. - И таким вы должны быть. А для мужчины нужно еще кое-что, кроме любви. Завтра едем!

   - Куда? - удивленно спросил я.

   - В лагерь под Парижем! Мы возвратимся открыто, днем: мы не сделали ничего постыдного. И отдадим себя на суд короля Наваррского. Вы поместите меня к Мадам Катерине^[107]: она наверно не откажется приютить меня. А вот тебе, мой милый, останется только заботиться о самом себе. Пойдемте же, сударь, - продолжала она, кладя свою ручку в мою и заглядывая мне в глаза. - Надеюсь, вы не трусите?

   - Никогда еще я не боялся так, - отвечал я, вздрогнув.

   - И я тоже, - прошептала она, склоняя свое личико к моему плечу. - А все-таки мы отправимся.

   И мы отправились. Возвращаться пред очи Тюрена, который, конечно, находился в свите короля Наваррского, - такая дерзость почти лишала меня духа. Но я видел тут и свою выгоду. Такое предприятие выдвигало нас всем на глаза: оно давало мне повод мужественно встретить недоброжелателей. Подумав немного, я согласился, выговорив только одно условие - ехать в масках, пока не достигнем двора, и по дороге всячески избегать любых историй.

   Мы отправились в путь на следующий день, как и предполагали. Но не легка была наша задача - оставаться незамеченными. Известия о последних двух победах короля, в особенности же уверенность, которую они поселили в умах, будто спасти Париж теперь могло только чудо, побудили двинуться в путь такую массу народа, что все гостиницы были переполнены: нам постоянно приходилось быть в толпе и подвергаться разным встречам. Иногда положительно некуда было укрыться: приходилось ночевать в поле или в каком-нибудь сарае. Кроме того, проходившие войска забрали весь фураж и провиант, так что за все приходилось платить баснословные цены. Нередко даже после утомительного дневного переезда мы не могли нигде найти достаточно пищи ни для нас, ни для наших лошадей.

   При таких обстоятельствах я, конечно, мог только радоваться чудесной перемене, происшедшей с моей госпожой. Она переносила все без ропота, без единого недовольного взгляда или слова. Она держала себя так, словно старалась убедить меня, что ее пугает только одно - предстоящая разлука со мной. Я же, если не считать нескольких мгновений мрачного предчувствия, чувствовал себя в раю, находясь рядом со своей госпожой. Своим присутствием она согревала для меня и свежесть раннего утра, когда нам предстоял целый день пути, и вечернюю сырость, когда мы ехали рядом рука об руку. Мне не верилось, чтобы это был я - тот самый Гастон де Марсак, к которому она некогда относилась с таким презрением и пренебрежением. Господу Богу известно, как благодарен я ей был за ее любовь. Не раз, вспоминая о своих сединах, я спрашивал ее, не раскаивается ли она в своем поступке. И всегда слышалось 'нет!', причем в глазах ее светилось такое счастье, что я не мог не верить ей и снова благодарил Господа.

   Мы приняли за правило, хотя и не совсем удобное, - появляться в народе не иначе, как в масках, особенно по мере приближения к Парижу. Правда, это обстоятельство возбуждало всеобщее любопытство и вызывало различные толки на наш счет; но нам все же удалось, без помех и не будучи узнанными, добраться до Этампа^[108], в двенадцати лигах от Парижа. По массе народа в главной гостинице и по беготне курьеров нам не трудно было заключить, что поблизости должна находиться армия. Просторный двор гостиницы был полон народа и лошадей - нам с трудом удалось проложить себе дорогу. Все окна в доме были отворены: мы могли видеть массу людей, которые сидели за столами и торопливо ели и пили, очевидно страшно спеша куда-то. У ворот и на ступеньках лестницы сидели и стояли солдаты вперемежку с прислугой и какими-то оборванцами, которые задевали прохожих, провожая их насмешками и ругательствами. Со всех сторон слышалось пение, перемешанное с бранью и ржанием коней, с хохотом и 'ура!' нищих, приветствовавших приезжих. Все это тревожило меня, и я неохотно помог дамам сойти с коней.

   Симон не мог ничего сделать для нас, вообще от него было мало пользы в подобных случаях. Зато дюжий вид трех молодцов, которых отрядил со мной Мэньян, внушал уважение; и с помощью двух из них нам удалось пробраться в дом, правда, не без легкой борьбы и ругани. Хозяин гостиницы забился куда-то в угол и, казалось, был совершенно подавлен этой кучей народа. Он начал клясться, что во всем доме нет свободного уголка; но мне удалось-таки найти крохотную каморку, почти под крышей, я перекупил ее у четырех каких-то господ. Так как достать чего-нибудь поесть оказалось невозможными, я оставил в каморке одного из своих людей, а сам с женщинами спустился в столовую - обширную комнату, уставленную длинными столами, за которыми сидела шумная и грубая толпа. Появление наше привлекло общее внимание: под огнем устремленных на нас взглядов нам удалось, хотя и с трудом, отыскать местечко в дальнем углу.

   Окинув беглым взглядом комнату, я увидел, что, кроме нас, здесь было довольно много народу. Большинство составлял тот сорт, какой обыкновенно находится в задах армии. Были тут и офицеры, и барышники-лошадники, и поставщики провианта и фуража, и даже несколько священников; было немало разных проходимцев, подозрительных и темных личностей. Изредка попадались, наконец, лица, принадлежавшие, судя по их одежде и по тем знакам уважения, которые им оказывались, к высшим классам общества. Из числа последних мне бросилась в глаза небольшая компания из четырех человек, сидевших за столиком у дверей. По-видимому, была сделана даже попытка отгородить их от остальной публики при помощи скамейки. Пространство между скамейкой и столиком было заполнено людьми, принадлежавшими к свите четырех господ. Один из последних, сидевших на почетном месте, человек довольно приятной наружности и изящно одетый, был, подобно нам, в маске. Соседа его с правой стороны я не мог разглядеть. Остальные двое были мне незнакомы.

   Нам пришлось прождать довольно долго, пока подали есть. В течение этого времени мы должны были выслушивать различные замечания и мнения окружающей публики на наш счет, что было мне далеко не по вкусу. Женщин не было и полдюжины. Это обстоятельство, а также наши маски возбуждали тем больший интерес со стороны публики. Но я оставался спокоен, сознавая необходимость избегать недоразумений, которые могли бы задержать нас и открыть, кто мы. На наше счастье показалось новое лицо, отвлекшее от нас всеобщее внимание. То был высокий, смуглый детина, державший себя большим фатом и, по-видимому, чем-то известный. С виду вновь прибывший напоминал Мэньяна. Он был одет в зеленую куртку, поверх которой накинут был плащ на оранжевой подкладке. На голове у него красовалась шляпа с оранжевым пером, на плечах - плащ в таких же полосках. Он на минуту остановился в дверях, окинул вызывающим взглядом своих черных глаз всю комнату и проговорил что-то громко, самоуверенно, обращаясь к своим спутникам. Манеры его были грубы и резки; во взгляде было что-то раздражающее и обидное. Как я заметил, куда он ни взглядывал, везде наступало какое-то замешательство: самая оживленная беседа смолкала. Вооружение незнакомца состояло из меча такого длинного, что когда он проходил по комнате, конец ножен на целый аршин волочился позади него.

   Прежде всего он обратил внимание на группу из четырех человек. Подойдя к ним, он произнес что-то с вызывающим видом, обращаясь к господину в маске. Тот надменно смерил взглядом дерзкого незнакомца и даже не удостоил его ответом. Зато ответил кто-то другой: из-за скамьи послышалось мычание, напоминавшее рев рассвирепевшего быка. Слов нельзя было разобрать за шумом; да, кажется, говоривший до такой степени разозлился, что утратил способность членораздельной речи. Уже одного звука его голоса, показавшегося мне знакомым, было достаточно, чтобы осадить наглеца, который живо попятился, прикрывая свое отступление низким поклоном и бормоча какое-то извинение. Ухарски сдвинув свою шляпу, словно в вознаграждение за полученный отпор, он начал ходить по комнате, кидая грозные взгляды по сторонам с очевидным намерением завести ссору с менее опасным противником. К несчастью, наши маски привлекли его внимание. Он сказал что-то своим товарищам; затем, ободренный тем, что мы сидели с края, как люди низкого происхождения, с которыми можно было безопасно сцепиться, остановился прямо против нас.

   - Что это еще за герцоги здесь? - закричал он насмешливо и, обращаясь уже непосредственно ко мне, продолжал: - Послушайте, сударь! Не соблаговолите ли снять вашу маску и выпить со мной стаканчик?

   Я вежливо поблагодарил его, но отклонил предложение.

   Пока я говорил, глаза его нахально устремились на мадам Брюль, чудные волосы и красивое лицо которой не могла скрыть маска.

   - Может быть, дамы обладают лучшим вкусом, сударь? - сказал он. - Не согласятся ли они удостоить нас чести показать свои личики?

   Сознавая необходимость оставаться спокойным, я сделал чрезвычайное усилие, чтобы сдержаться, и отвечал по возможности вежливо, что дамы очень устали и собираются уже уходить.

   - Черт возьми! - вскричал он. - Это просто невыносимо. Если мы так скоро должны лишиться их общества, тем более нет причин отказаться от наслаждения их милыми глазками, пока еще можно. Жизнь коротка: так она должна быть веселою. Ведь, смею думать, здесь не женский монастырь, а ваши прелестные спутницы не монахини.

   Хотя мне и очень хотелось наказать буяна, но я опять сдержался и спокойно занялся едой, притворяясь, что ничего не слышал, тем более что разделявший нас стол не позволял ему пойти дальше слов. Он отпустил на наш счет еще несколько грубых шуток, которые нам тем легче было перенести, что мы были в масках: о нашем волнении можно было лишь догадываться. Окружавшая толпа, видя, что я остаюсь совершенно спокоен, начала рукоплескать нахалу. Впрочем, как мне показалось, больше из страха, чем от восторга. Я убедился в этом, когда Симон, подавая блюдо, успел шепнуть мне, что это был итальянский капитан на жаловании у короля, известный своим умением владеть оружием, что он доказал на многочисленных поединках. Известие это могло только подтвердить справедливость моего первоначального предположения. Мадемуазель, которой не были известны эти подробности, переносила дерзости нахала с поразительным терпением, а мадам, казалось, вовсе даже не замечала их. Тем не менее я был очень доволен, когда он удалился и оставил нас в покое. Я воспользовался этой минутой, чтобы проводить дам наверх, и свободно вздохнул, когда дверь за ними затворилась. Мне казалось, что эта история окончена; и я был очень доволен тем, что мне удалось сдержать себя.

   Но я ошибся. Проходя через комнату, где мы ужинали, с благим намерением отправиться в конюшню, я снова наткнулся на итальянца, ставшего мне поперек дороги, и мог прочесть в глазах его товарищей, взгромоздившихся даже на столы, чтобы лучше наблюдать, что встреча наша была неслучайна. Рожа нахала раскраснелась от вина. Гордый сознанием многих побед, он вызывающе смотрел на меня, причем мое терпение, казалось, только усиливало его презрение.

   - А, весьма рад снова встретить вас здесь, сударь! - сказал он, кланяясь мне с преувеличенной почтительностью чуть не до земли. - Может быть, теперь ваше высокопревосходительство соблаговолите снять маску? Здесь уже между нами нет стола; да и нет ваших прелестных спутниц, которые защитили бы своего милого дружка.

   - Поверьте, сударь, - вежливо ответил я, стараясь слушаться голоса благоразумия, - если что и заставляет меня отказать вам в исполнении вашего желания, то это особенная причина, а никак не желание быть вам неприятным.

   - О, я этого вовсе и не думаю! - с грубым смехом ответил итальянец. - Но к черту ваши особые причины! Понимаете?

   - Понимаю и вижу, что вы невежа и нахал, - ответил я, не будучи долее в силах сдерживать злобу. - Пустите меня!

   - Снимите маску! - повелительно сказал он, делая попытку удержать меня. - Снимите маску, или я прикажу одному из лакеев снять ее с вас!

   Видя, что все мои попытки избежать столкновения только поощряют его к грубости, и заметив, что вокруг нас уже собралась толпа зевак, жадных до происшествий, я счел несовместимым с честью продолжать это представление. Я окинул взглядом всю комнату, ища секунданта, но не нашел ни единого знакомого лица, хотя комната была полна народу, и я со всех сторон видел устремленные на меня насмешливые взоры. Мой противник заметил мой взгляд, но ошибочно истолковал его, предполагая, что я хочу бежать. Он, по-видимому, привык к битвам один на один и презрительно рассмеялся.

   - Нет, дружок мой! - сказал он. - Другого выхода здесь нет. Или снимите вашу маску, или мы будем драться.

   - Прекрасно, - ответил я. - Если нет другого выбора, будем драться.

   - В маске? - недоверчиво переспросил он.

   - Да, в маске, - ответил я грозно, чувствуя, что все нервы мои гудят от долго сдерживаемой ярости. - Я буду драться так, как есть. Живее поворачивайтесь, и куртку долой, если только вы мужчина! Я вас так разукрашу, что, если только вы доживете до завтрашнего дня, вам понадобится маска уже до скончания дней.

   - Ого! - удивленно возразил он. - Вот как мы заговорили! Ничего, я скоро положу конец этим разговорам. Тут между столами достаточно места, и наверно уж гораздо больше, чем вам понадобится завтра.

   - Завтра и увидим, - коротко сказал я.

   Итальянец быстро отстегнул застежки и снял свой нагрудник, затем отступил на шаг назад и встал в боевую позицию. Товарищи его очистили место между столами, довольно удобное для поединка, хотя и тесноватое, а сами расположились вокруг наблюдать за ходом дела. Слава моего противника была такова, что я слышал, как со всех сторон предлагают пари за него. Но это обстоятельство, которое могло бы смутить юношу, только побудило меня постараться воспользоваться теми первыми небрежными выпадами, которые позволяют себе самонадеянные бойцы, полагая, что они имеют дело со слабым противником и что победа достанется им легко.

   Между тем слух о поединке собрал столько народу, что вся комната была набита битком: в ней стало даже как будто темнее. В последнюю минуту, когда мы уже скрестили шпаги, в первых рядах произошло движение: толпа расступилась, чтобы пропустить трех-четырех человек. Отчего им было оказано такое преимущество - из уважения ли к ним самим или к их многочисленной вооруженной свите - не знаю. Мне показалось, что это были те четверо, о которых я уже упоминал; но утверждать этого наверное не берусь.

   Я воспользовался минутой, пока они проходили вперед, чтобы осмотреться и осмыслить свое положение. У меня было твердое намерение убить моего противника: его сверкающие глаза и нахальная улыбка вызвали во мне отвращение, граничившее с ненавистью. Окна были справа от меня. Бледный вечерний свет, падавший оттуда, освещал стоявших слева; бывшие же справа оставались в тени. Маска являлась для меня очень полезной, оставляя меня невидимым и позволяя, особенно благодаря тому, что свет падал так удобно для меня, следить и за выражением лица, и за всеми движениями противника.

   - Вы будете двадцать третьим из убитых мною на поединке, - хвастливо заявил итальянец, когда мы уже скрестили шпаги.

   - Так берегитесь! - ответил я ему. - Против вас двадцать три.

   Вместо ответа, с его стороны последовал выпад. Я отбил удар и атаковал в свою очередь. С первых же ударов я почувствовал, что мне придется воспользоваться всеми своими преимуществами - и маской, и хладнокровием. Я увидел, что нашел достойного соперника, который не уступал мне, если не превосходил, в искусстве владеть мечом. Его шпага была длиннее моей; зато у меня рука была длиннее. Он предпочитал действовать острием шпаги, по-итальянски, я же - всем клинком. Его ослабляло излишне выпитое вино; я же чувствовал, что в руку мою после болезни еще не вернулись прежняя сила и проворство. Мой противник, подстрекаемый криками толпы, нападал с яростью; я же решил соблюдать осторожность и, не атакуя сам, ограничивался отбиванием града сыпавшихся на меня ударов, терпеливо выжидая промаха со стороны противника.

   Толпа приветствовала первые удары громкими криками и насмешками. Но, пораженная тем, что ее герою не удалось уложить меня с первых же ударов, она постепенно стихла и с напряженным вниманием следила за ходом битвы, испуская возгласы, когда из шпаг сыпались искры и раздавался резкий лязг скрещивающихся клинков. Но удивление толпы было незначительно в сравнении с остыванием моего противника. Ярость, нетерпение, недоумение, сомнение попеременно отражались на его лице. Убедившись, что ему приходится иметь дело с серьезным противником, он пустил в ход все свое искусство. Он прибегал ко всевозможным ухищрениям, придумывал всевозможные способы нападения, но постоянно встречал меня наготове. Вскоре с ним произошла значительная перемена. На лбу у него выступила испарина, царившее вокруг молчание очевидно тяготило его, силы его видимо слабели. Мне показалось, в уме его внезапно мелькнула мысль о возможности для него поражения и смерти, мысли о которых сначала не мог даже допустить. Я слышал, как он пробормотал какое-то ругательство и на мгновение снова заработал яростно. Вскоре он приутих. Я уже читал страх в его глазах: он понял, что для него настала минута искупления. Упершись спиной в стол, видя перед своей грудью острие моей шпаги, он понял, что должны были переживать в такие минуты его многочисленные жертвы. Казалось, в эту минуту он хотел остановиться, чтобы перевести дух. Но я не думал позволять ему это, сознавая, что, если дам ему возможность оправиться, он снова начнет прибегать к различным ухищрениям и, пожалуй, одолеет меня. Моя черная маска, которая все время была перед его глазами, не позволяла ему видеть волнения и усталости на моем лице да еще придавала мне зловещий вид, и, наконец, возбудила в нем суеверный страх, смешанный со смутными предчувствиями. Окружающий сумрак усиливал это впечатление. Лицо его покрылось багровыми пятнами; дыхание стало прерывистым; глаза приняли блуждающее выражение. На мгновение он с отчаянием посмотрел на зрителей: в их любопытных, но бесстрастных взглядах он не мог прочесть ничего похожего на сожаление. Развязка наступила раньше, чем я ожидал. Противник мой потерял способность владеть собой. Рука его, державшая шпагу, видимо ослабела. При последней, отчаянной попытке отбить новый, более решительный удар он вдруг выронил шпагу, которая, описав большой круг в воздухе, упала к ногам ошеломленных не менее меня зрителей. Одно мгновение я стоял неподвижно, ожидая, что предпримет мой противник. Он немного отступил назад, затем вдруг сделал такое движение, будто собирался броситься на меня с кинжалом в руке. Но встретив устремленное на него острие моей шпаги, он снова попятился с исказившимся от злобы и страха лицом.

   - Ступайте! - сказал я повелительно. - Убирайтесь за вашей шпагой! Но пощадите также следующего противника, которого вам удастся победить.

   Он с минуту молча смотрел на меня, судорожно играя рукояткой своего кинжала, словно не понимая моих слов или лишившись языка от позора. Я уже собирался повторить свои слова, как вдруг тяжелая рука опустилась на мое плечо и кто-то прошептал мне на ухо:

   - Сумасшедший! Что вы возитесь с ним! Вот как надо обращаться с подобными негодяями!

   Прежде чем я успел ответить что-либо, человек этот перескочил через стол, схватил итальянца за шиворот и, не обращая внимания на его кинжал, толкнул в самую середину толпы.

   - Вот так ему! - крикнул он с чувством видимого удовлетворения. - А теперь, друг мой, - продолжал он, обращаясь ко мне с видом снисхождения, - отдохните, оправьтесь немного, а затем мы поборемся с вами. Господи, как это приятно - встретить настоящего мужчину! А вы, клянусь Богом, настоящий мужчина!

   - Но, позвольте, сударь! Зачем же мы будем драться? Ведь мы не ссорились.

   - Ссорились? Да Боже сохрани! К чему же нам ссориться? Если мне человек понравился, я просто говорю ему: 'Я Крильон! Давайте драться!' Но, вижу, вы еще не отдохнули. Так мы можем подождать. Спешить нам некуда. Бертон де Крильон с удовольствием подождет, пока вы соберетесь с силами. А пока, господа, - продолжал он величественно, обращаясь к зрителям, с великим недоумением наблюдавшим за всей этой сценой, - пока будем делать то, что можно. Повторяйте за мной: 'Да здравствуют король и незнакомец!'

   Толпа бессознательно повиновалась. Когда ее крики затихли, кто-то завопил: 'Да здравствует Крильон!' Эти слова были подхвачены и многократным отзвуком отдались по комнате, вызвав слезы умиления на глазах этого замечательного в своем роде человека, который, кроме внешнего хвастовства и задора, обладал и твердостью, и бесшабашной храбростью. Он несколько раз поклонился во все стороны, расхаживая между столами: лицо его сияло довольством и даже восторгом. Я следил за ним с возрастающей тревогой. Я убедился, что именно его голос я слышал перед поединком, за скамьями. Я не имел намерения драться; да и силы мои настолько иссякли после болезни, что я чувствовал себя не в состоянии вступать во вторичный поединок. Поэтому, когда он вторично обратился ко мне с вопросом: 'Ну-с, что же, сударь, готовы вы или нет?' - я мог ответить ему то же, что и раньше:

   - Но, сударь, ведь мы с вами вовсе не ссорились.

   - Опять то же! - ворчливо возразил он. - Если это все, что вы имеете сказать, так давайте драться.

   - Нет, это не все, - ответил я решительно, вкладывая шпагу в ножны. - Я не только не ссорился с вами, господин Крильон, но в последний раз, когда мы виделись с вами, вы оказали мне даже значительную услугу.

   - Ну так теперь, значит, как раз время отплатить за нее, - весело ответил Крильон, словно таким образом дело улаживалось само собой.

   - У меня все-таки есть еще одно извинение, - сказал я этому страстному вояке, едва удерживаясь от смеха. - Я едва оправился от болезни и чувствую себя очень слабым.

   Впрочем, я все-таки не отказался бы от поединка, но уступить первенство Крильону мог бы и лучший боец, чем я, ничуть не роняя этим своего достоинства.

   - О, если вы так заговорили, то довольно, - ответил Крильон с разочарованным видом. - Впрочем, уже темно. Это да послужит мне утешением! Но вы не откажетесь распить со мной стаканчик вина? Голос ваш мне знаком, хотя не помню, где я вас видел и какую мог оказать услугу. Во всяком случае, на будущее можете вполне рассчитывать на меня. Я люблю людей смелых и скромных и не знаю лучшего друга, чем солдат.

   Я ответил ему в том же роде. Толпа, которая сначала готова была разорвать меня, теперь смотрела с почтением. Вдруг господин в маске, из спутников Крильона, подошел ко мне и поклонился самым изысканным образом.

   - Поздравляю вас, сударь, - сказал он, свысока обращаясь ко мне. - Вы владеете шпагой на редкость ловко и, можно сказать, сражаетесь не только рукой, но и головой. Если вы когда-нибудь будете иметь нужду в друге, то окажете мне большую честь, вспомнив о виконте Тюрене.

   Я низко поклонился, стараясь скрыть свое изумление. Обладай я даже воображением Брантома, я не мог бы придумать ничего чудеснее и занятнее нашей встречи: я и виконт де Тюрен, оба в масках, и вместо взаимных упреков и угроз обмениваемся любезностями и обещаем друг другу помощь и содействие! Не зная точно, дрожать ли мне от страха или смеяться по поводу столь любопытного стечения обстоятельств, я ответил уклончиво, прося у виконта не обижаться за то, что я должен сохранить свою таинственность. Тут меня охватил новый страх: а ну как Крильон узнает меня и назовет по имени! Это побуждало меня ускользнуть отсюда поскорее. Но виконт продолжал говорить - я не мог уйти уже из вежливости к нему.

   - Вы, кажется, направляетесь на север, как и все остальные? - спросил он, глядя на меня с любопытством. - Осмелюсь спросить, едете ли вы в Медон, где в настоящее время находится король Наваррский, или ко двору в Сен-Клу?

   Я ответил, что еду в Медон. Беспокойство мое все усиливалось от его пронзительного взгляда.

   - В таком случае, если вы ничего не имеете против моего общества, я к вашим услугам, - сказал виконт, снова кланяясь мне с утонченной вежливостью. - Я также еду в Медон и думаю двинуться в девять утра.

   По счастью, он принял мое молчание за согласие и отошел, прежде чем я успел поблагодарить его.

   Гораздо большего труда стоило мне отделаться от Крильона. Он, казалось, почувствовал ко мне внезапное влечение, кроме того, его интересовал также вопрос, кто я такой. Но мне уже успели наскучить разные назойливые предложения со всех сторон - я поспешил потихоньку ускользнуть и пробрался в конюшню. Здесь я отыскал моего Сида и растянулся возле него на соломе, то перебирая в памяти прошедшее, то строя планы на будущее. Сон скоро застиг меня на мысли о том, как бы добраться до Медона раньше виконта, чтобы воспользоваться его отсутствием: только таким путем я мог избежать опасности, которой добровольно пошел навстречу.

   Мы выехали, когда в гостинице все еще спали, и прибыли в Медон на следующий же день около полудня. Не стану утруждать читателя рассказом о том, что переживали мы с мадемуазель в этот последний день нашего путешествия, какие клятвы давали друг другу и как почти раскаивались в том, что решились на такой шаг. Мадам Брюль относилась к нам с нежной предупредительностью, постоянно оставляла нас вдвоем, а сама ехала на некотором расстоянии с Фаншеттой. Мысль о предстоящей разлуке так удручала нас, что мы забывали обо всем остальном и лишь изредка обменивались словами.

   Мы ехали рядом, держась за руки и почти не спуская глаз друг с друга, полные мрачных предчувствий. Сначала ехали спокойно, но недалеко от города, когда вдали уже показался замок, над которым развевался флаг с гербом Бурбонов, мы попали в толпу, обычно сопровождающую армию. Толпы стояли и на перекрестках. Нагруженные телеги и навьюченные мулы загромождали мосты; то и дело какой-нибудь всадник проносился мимо нас галопом; не то кучка солдат в беспорядке, с пением и криком проходила по дороге. Там и сям, как бы для предостережения, стояли виселицы с болтавшимися на них трупами; мимо нас проезжали экипажи с разряженными дамами и молодыми франтами, возвращающимися с прогулки. При таком стечении народа мы проехали незамеченными и, вступив в город, остановились разведать, где остановилась принцесса Наваррская. Узнав, что она помещается в городе, брат ее - в замке, а король Франции - в Сен-Клу, я со своим отрядом решил расположиться шагов на сто дальше, на одном проселке, и, соскочив с коня, поспешил к своей милой.

   - Мадемуазель! - сказал я важно и так громко, чтобы слышали все мои люди. - Время настало: я не могу далее сопровождать вас. А посему прошу вас засвидетельствовать, что как я увез вас, так и вернул с вашего же согласия. Прошу дать мне такое удостоверение: оно может мне пригодиться.

   Она наклонила голову и, взяв меня за руку, заговорила дрожащим голосом:

   - Сударь, я не дам вам никакого свидетельства, пока жива. - Тут она сняла маску: слезы текли по ее лицу. - Да хранит вас Бог, месье де Марсак! - продолжала она, наклонившись так, что лицо ее почти коснулось моего. - Да поможет Он вам достигнуть желанной цели! Если же вам придется слишком дорого заплатить за все то, что вы для меня сделали, я не выйду замуж никогда. Пусть все эти люди будут мне свидетелями!

   Я не мог вымолвить слова от волнения и, преклонив колено, поцеловал ее руку. Затем я дал знак продолжать путь. И они, в сопровождении Флейкса и Мэньяна, отправились. Мадемуазель долго оглядывалась и кивала мне, пока наконец они не скрылись за поворотом дороги.

   Я тоже повернулся и с тяжестью в сердце пошел к своему Сиду, который стоял е понуренной головой. Я вскочил в седло и шажком поехал в замок. Путь был недалек: скоро я очутился на дорожке, ведущей к воротам, у которых уже собралась толпа. Народ входил и выходил; некоторые располагались в тени у стен; конюхи прогуливали лошадей. Солнце ярко освещало замок и весь двор; каски гвардейцев блестели. Я ехал, ничего не замечая, равнодушный ко всему окружавшему, и на время даже забыл все свои сомнения, как вдруг кто-то быстро подошел ко мне и взглянул мне прямо в лицо. Я продолжал свой путь; но незнакомец побежал за мной и тихо позвал меня по имени. Я остановил Сида и взглянул на него.

   - Да, - машинально произнес я. - Я де Марсак, но я вас не знаю.

   - Все равно: я жду вас вот уже три дня. Рони получил ваше послание, и вот что мне поручено передать вам, - сказал он, подавая клочок бумаги.

   - От кого это?

   - От Мэньяна, - коротко отвечал он, осматриваясь кругом, и пошел своей дорогой.

   Я взял записку и, зная, что Мэньян не умел писать, не удивился, что она была без подписи. Краткость содержания записки вполне согласовалась со сдержанностью ее подателя: 'Ради всего святого, вернитесь и ждите! Ваш враг здесь: доброжелатели ваши бессильны'. Однако даже такую записку и при таких обстоятельствах я прочел равнодушно. В самом деле, не затем же я предпринял столь длинное путешествие, не затем провел Тюрена, чтобы в конце концов проиграть дело и обмануть себя самого! К тому же отдаленная пальба, указывавшая, что по ту сторону замка происходило сражение, побуждала меня продолжать путь: теперь или никогда я своим мечом мог заслужить прощение. Только ради Рони (я был уверен, что записка от него) я решился действовать как можно осторожнее и ни в коем случае не упоминать его имени, не обращаться к нему. Я приближался к воротам. Народ расступался и почтительно давал мне дорогу: все были поражены появлением знатного незнакомца одного, без свиты. Я узнал многих из тех, кого видел шесть месяцев тому назад при дворе; но меня никто не узнал благодаря моему переодеванию. Я спросил ближайшего соседа, в замке ли король Наваррский.

   - Он поехал к Французскому королю в Сен-Клу. Его ждут через час.

   Рассудив, что у меня еще достаточно времени до приезда Тюрена, я слез с коня и, взяв его за поводья, прошелся вдоль стены. Число прибывающих увеличивалось. Более высокопоставленные лица, подъезжая к воротам, слезали с лошадей и оставляли их на попечение лакеев, а сами шли в замок. Офицеры в ярких мундирах и блестящих латах, покрытые пылью, проезжали в ворота. Вестовой прискакал с письмами и в один миг был окружен толпой любопытных, которые оставили его в покое только для того, чтоб обратить внимание на новых пришельцев. То была кучка горожан; их мрачные лица и боязливые взгляды не предвещали ничего доброго. Занятый сначала наблюдением, я мало-помалу начинал терять терпение и испытывал всю неловкость ложного положения. Я ясно сознавал, что подвергнусь оскорблениям, представившись королю среди народа, но ничего другого не оставалось. Я не мог отважиться войти в замок: тогда пришлось бы открыть свое имя, и я совсем не увидел бы короля Наваррского. Но оставаясь здесь, я чуть не погубил себя. Вдруг я увидал одного дворянина и был узнан им. Он подъехал к воротам, весьма важно сошел с коня и отдал поводья конюху. То был Форжэ, секретарь короля, которому я передал прошение в Сен-Жане. Он с удивлением посмотрел на меня и издали поклонился, не решаясь заговорить. Но затем подошел и снова поклонился очень сухо и неприветливо.

   - Кажется, имею удовольствие говорить с месье де Марсаком? - сказал он тихо, вежливо.

   Я отвечал утвердительно.

   - И это ваша лошадь? - продолжал он, указывая на Сида, которого я привязал к стене.

   Я снова утвердительно кивнул головой.

   - Ну так послушайтесь моего совета, - сказал он сухо. - Садитесь на нее, не медля ни минуты, и уезжайте как можно дальше от Медона.

   - Благодарю вас, - сказал я, хотя был очень удивлен его с