заставил Симона поспешить туда. Вслед затем он ввел ко мне Франсуа, который, поклонившись мне с изысканной вежливостью, не успел сказать и десятка слов, как вновь коснулся вопроса о том, как я наступил ему на ногу, но уже не во враждебном духе: он скорее видел тут счастливый случай, давший ему возможность 'узнать достоинство и безукоризненные качества его спасителя'. В ответ я откровенно сознался ему, что дружба, которой почтил меня его родственник, Рамбулье, не позволяет мне дать ему удовлетворения, разве только в случае крайности. Он ответил, что оказанная ему мною услуга была такова, что он, со своей стороны, отказывается от удовлетворения, если только я не имею причин жаловаться. Так мы обменивались взаимными любезностями; и я рассматривал его с тем интересом, с которым обыкновенно люди средних лет относятся к молодым доблестным юношам, в которых видят отражение собственной молодости и надежд.

   Вдруг дверь вновь отворилась: и в ней, если не ошибаюсь, к одинаковому неудовольствию моему и Франсуа, показалась фигура отца Антуана. Никогда, кажется, два более непохожих друг на друга человека не стояли вместе в одной комнате. С одной стороны, молодой, веселый щеголь в коротком плаще, в изящном сребротканом белом наряде, красиво обутый, с покрытой драгоценными камнями рукояткой меча; с другой - высокий сутуловатый монах с впалыми щеками и большими глазами, в платье, висевшем грубыми неуклюжими складками. Несомненно, что Франсуа, увидев монаха, почувствовал отвращение. Он, однако, приветствовал его с таким видом, который свидетельствовал о тайном страхе и о желании понравиться. Во мне проснулись все первоначальные опасения, и я принял монаха с холодной учтивостью, которой еще так недавно и не думал оказывать ему. Я на время отложил в сторону свою личную вражду и помнил только о той ответственности, которая лежала на мне в борьбе с ним. Но и он, очевидно, намеренно выбрал такое время, когда у меня сидел Франсуа, чтобы быть более уверенным в собственной безопасности. Я нисколько не удивился, когда отец Антуан, увидев, что Франсуа начинает прощаться, попросил его подождать внизу, прибавив, что имеет сообщить ему нечто важное. Очевидно, подчиняясь более сильной воле, Ажан удалился якобы только за тем, чтобы отдать приказание своему лакею.

   Оставшись наедине со мной и убедившись, что нас никто не слушает, монах тотчас заговорил:

   - Подумали ли вы о том, что я говорил вам сегодня ночью? - грубо спросил он, сразу отбросив тот слащавый тон, которого держался в присутствий Франсуа.

   Я холодно отвечал, что подумал.

   - И вы понимаете свое положение? - быстро продолжал он, стоя передо мной, положив сжатый кулак на стол и глядя на меня исподлобья. - Или сказать вам больше?.. Но нет, довольно! Не будем тратить время попусту. Вы - тайный поверенный короля Наваррского. Мне поручено узнать ваши планы и его намерения, и я думаю сделать это.

   - Да?..

   - Я готов купить их.

   Глаза его сверкнули таким выражением алчности, которое заставило меня быть еще более настороже.

   - Для кого? - спросил я, решившись пустить в ход то же оружие, которым действовал мой противник: выражать негодование, как молодой, не знающий света человек, было бы бесполезно.

   - Это мое дело, - медленно отвечал он.

   - Вы желаете знать слишком много, а говорите слишком мало, - возразил я, зевая.

   - А вы играете со мной! - крикнул он, вдруг взглянув на меня так язвительно и с таким мрачным видом, что я чуть не вздрогнул. - Тем хуже для вас, тем хуже для вас! - с яростью продолжал он. - Я явился сюда, чтобы купить ваши сведения. Но если вы не желаете продать их, то есть другой путь. В один час я могу разрушить ваши планы и отправить вас в тюрьму! Вы находитесь теперь в положении рыбы, попавшейся в сети, но еще невытащенной. То же и со всеми теми, которые возражают против Святого Петра и его церкви!..

   Монах вдруг впал в свою восторженность, которая не позволяла мне решить окончательно - был ли это только бездельник или отчасти и изувер?

   - Я слышал, как вы говорили нечто подобное о короле французском, - насмешливо заметил я.

   - Вы верите в него? - воскликнул он, сверкая глазами. - Вы были там наверху и видели его битком набитую комнату, его 45 дворян и швейцарцев в серой форме? Говорю вам, весь этот блеск - только призрак: и он исчезнет, как призрак. Сила и слава этого человека скоро покинут его. Разве вы не видите, что о нем уже не может быть и речи? Во Франции есть только две силы - Святая Лига, которая господствует по-прежнему да проклятые гугеноты: между ними и идет борьба.

   - Теперь вы выражаетесь яснее.

   Он сразу отрезвился и взглянул на меня со злобой и ненавистью, не поддающимися описанию.

   - Охо-хо! - пробурчал он, показывая свои желтые зубы. - Мертвые не рассказывают сказок... А что касается Генриха Валуа, то он так любит монахов, что уж лучше бы вам возвести обвинение на его любовницу. Что же касается вас, то стоит мне только крикнуть: 'Вот, гугенот и шпион!' - и если бы он любил вас даже больше, чем Квелюса или Можирона^[100], то и тогда не посмел бы стукнуть пальцем о палец, чтобы спасти вас.

   Я знал, что он говорит правду, и с трудом сохранял тот равнодушный вид, с которым начал наш разговор.

   - А что, если я уеду из Блуа? - спросил я, желая лишь услышать, что он скажет.

   - Вы не можете уехать, - ответил он. - Вы окружены сетью, де Марсак: у каждых ворот поставлены люди, которые знают вас и получили указания, как действовать. Я мог бы убить вас: но я хочу получить от вас сведения. За них готов заплатить вам 500 крон и отпустить вас на все четыре стороны.

   - Чтобы я мог попасться в руки короля Наваррского?

   - Он в любом случае отречется от вас, - горячо ответил он. - Он имел это в виду, друг мой, когда выбирал такого неизвестного поверенного. Он отречется от вас... Ах, Боже мой! Подоспей я часом раньше, и поймал бы Рони, самого Рони!

   - Тут недостает третьего лица, - ответил я. - Как могу я поверить, что вы заплатите мне и отпустите меня, когда я скажу вам то, что знаю?

   - Я поклянусь! - серьезно ответил он, обманутый моими словами. - Да, я дам вам клятву, де Марсак!

   - Лучше дайте шнурок от вашего башмака! - воскликнул я, давая исход своему негодованию. - Обет попа стоит свечки... или полутора свечек, не так ли?.. Мне нужно несравненно более существенное обеспечение, отец!

   - Что же именно? - спросил он, мрачно посмотрев на меня.

   Видя возможность выхода, я ломал себе голову, чтобы придумать условие, которое повернуло бы колесо фортуны и отдало бы его в мою власть. Но мне ничего не приходило в голову, и я сидел, глядя на него бессмысленно.

   - Ну-с! - сказал монах, нетерпеливо возвращая меня к сознанию действительности. - Какого вам обеспечения?

   - В настоящую минуту я еще не знаю, - медленно ответил я. - Я нахожусь в затруднительном положении. Мне нужно время подумать.

   - И избавиться от меня, если бы это оказалось возможным? - с насмешкой ответил он. - Вполне понимаю. Но предупреждаю вас, что за вами следят: куда бы вы ни пошли, что бы вы ни делали, на вас устремлены преданные мне глаза.

   - Понимаю, - хладнокровно ответил я.

   Он с минуту стоял в нерешительности, глядя на меня со смешанным выражением недоверия и злобы, мучимый и страхом упустить добычу, если бы он дал мне отсрочку, и опасением ничего не достигнуть, если прибегнет к силе. Я, со своей стороны, наблюдал за ним. По силе его волнения я мог судить об его преданности делу и о могуществе партии, за которую он боролся. Мне опять пришла в голову мысль выпутаться одним хорошим ударом. Но меня удержало нежелание напасть на безоружного человека, как бы он ни был низок и подл, и уверенность в том, что, являясь ко мне, он заранее принял все меры предосторожности. Когда он нехотя, сопровождая свои слова мрачными угрозами, предложил мне подождать три дня, но ни часу больше, я согласился, так как не видел другого выхода. На этих условиях, не без некоторых пререканий, мы и расстались. Я слышал, как он, крадучись, тихими шагами стал спускаться с лестницы.

   Если бы я хотел преувеличить то, что было, или вымыслом приукрасить свои приключения, то, при некоторой доле изобретательности, я мог бы заставить вас подумать, будто я своим освобождением из сетей отца Антуана обязан самому себе, и рассказал бы историю всевозможных приключений, достойную пера самого Брантома^[101]. Но, не имея ни желания, ни повода возвеличивать себя, я должен сознаться, что случилось как раз обратное. В то время, когда я меньше всего работал над своим освобождением, мой противник наверно погубил бы меня, если б не странное стечение обстоятельств, в котором ясно была видна рука Провидения.

   Три дня, данные мне попом, я провел в напрасных размышлениях о средствах к спасению. Немалым для меня горем было то, что я был обречен на полное бездействие: Рамбулье был ярым католиком, хотя и большим патриотом, я был сам свидетелем влияния попов на Ажана. Идти же прямо к королю мне не хотелось по многим причинам. А мои личные средства были очень ограничены, и изобретательность мне изменяла. Оставалось рассчитывать только на свой меч да на Симона Флейкса. Зная, что мне придется покинуть Блуа, если удастся мое дело, я не счел унизительным обратиться к Симону. Я живо описал ему угрожавшую нам опасность и всячески убеждал его придумать что-нибудь.

   - Теперь, мой друг, настало время, - говорил я, - проявить ваш ум и оправдать мнение Рони, считающего вас изобретательнее всех...

   Я остановился, ожидая ответа, но он сидел молча, опершись головой на руки и уставившись глазами в одну точку. Я стал уже раскаиваться и пожалел, что разрешил ему сесть, я счел нужным напомнить ему, что он служит под моим начальством и обязан повиноваться.

   - Хорошо! - сказал он сурово, не поднимая глаз. - Я готов повиноваться. Но я не люблю попов, а этого в особенности: я его знаю и не хочу иметь с ним никакого дела. Я боюсь его - я ему не ровня.

   - Значит, Рони был неправ? - сказал я, не сдерживая более своего гнева.

   - Да, если хотите, - отвечал он нахально.

   Это было уж слишком. Я схватил хлыст и принялся так хлестать его, что он живо образумился. Наконец он попросил пощады, впрочем не скоро: он был вообще упрям и сделался еще упрямее после своего отъезда из Рони..

   - Неужели ты думаешь, - сказал я ему тогда, - что я должен погибать только потому, что тебе лень пошевелить мозгами? Что ж, я буду сидеть и смотреть, как ты дуешься, в то время как мадемуазель идет на верную гибель?..

   - Мадемуазель! - воскликнул он, взглянув на меня и вдруг изменившись в лице. - Ее здесь нет и ей ничто не угрожает.

   - Она завтра или послезавтра будет здесь.

   - Не говорите мне этого! - воскликнул он, сверкая глазами. - Отец Антуан знает об этом?

   - Он узнает, как только она въедет в город.

   Заметив происшедшую в нем перемену при упоминании о девушке, я почувствовал раскаяние; но я должен был пользоваться тем оружием, которое было под рукой. В один миг мы поменялись ролями. Насколько Симон был возбужден, настолько я оставался хладнокровен. Когда он подошел ко мне, я был поражен странным сходством его с монахом. Мое удивление возросло, когда он произнес слова, которые я мог ожидать только от Антуана.

   - Есть одно только средство, - пробормотал он, дрожа. - Его надо устранить.

   - Это легко сказать, - возразил я презрительно, - Это было бы возможно, будь он солдатом, но священники, мой друг, не дерутся.

   - Драться? Да кто же будет с ним драться? - ответил он, нахмурясь и беспокойно размахивая руками. - Можно сделать гораздо проще: удар в спину и - готово.

   - Но кто же это совершит?

   Симон стоял в раздумье и дрожал всем телом.

   - Я сделаю это! - сказал он с глубоким вздохом.

   - Это нетрудно, - пробормотал я.

   - Да, это легко, - ответил он, едва переводя дыхание.

   Он был бледен, как полотно; его глаза блестели, по лбу катились крупные капли пота. Я задумался; и чем больше думал, тем исполнимее казалось мне его намерение. Тот, кто действовал против меня из-за угла, не заслуживал от меня лучшего обращения, чем последний шпион. Он оскорбил мою мать, он желает погибели моих друзей: конечно, я был бы достоин порицания или насмешки, если бы колебался в такую минуту. Но всю свою жизнь я был противником грубого насилия, которое так вошло в обычай за последнее время и пришлось так по душе Франции. Не будучи слишком строгим судьей, я все же считаю убийство делом, недостойным солдата. Но в описываемое время наши враги, казалось, старались укрепить во мне другой взгляд. Я ответил Симону так, чтобы не вводить его в заблуждение, причем, помнится, я и сам был немного взволнован.

   - Друг мой, прежде всего ты должен помнить, что ты солдат и гугенот: ты не должен действовать из-за угла.

   - А если он не согласится драться? Что тогда?

   Было ясно, что в таком случае наш противник слишком много выигрывал: я не мог ничего возразить. Тем не менее я повторил Симону свое прежнее приказание придумать другой способ. Он, хотя и неохотно, согласился и, подумав немного, вышел посмотреть, караулят ли дом. Когда он вернулся, я по лицу его увидал, что что-то случилось. Он, видимо, был смущен, избегал смотреть мне в глаза и, казалось, хотел снова уйти. Затем, словно вдруг переменив намерение, он подошел ко мне и бросил что-то мне прямо в руки.

   - Что это?

   - Посмотрите, - грубо ответил он, в первый раз нарушив молчание. - Вы должны знать. Зачем спрашивать? Что мне до этого?

   В моих руках был бархатный бант, похожий на тот достопамятный бант, только немного иного цвета, и с такими же буквами.

   - Где вы его достали? Что это значит?

   - Где я это достал? - ответил он ревниво. Затем, овладев собой, он заговорил совершенно другим тоном: - Мне его дала на улице одна женщина.

   - Какая женщина?

   - Откуда мне знать? - сердито ответил он, сверкая глазами. - Она была в маске.

   - Фаншетта?

   - Может быть, не знаю.

   Я прежде всего заключил, что мадемуазель и ее свита были в предместье: Мэньян, как всегда осторожный, прежде чем войти в город, прислал ко мне узнать, свободен ли путь. Меня поразило только поручение, высказанное наконец Симоном, у которого нужно было выжимать слова, как кровь из камня:

   - Вы должны встретить посланца завтра вечером, через полчаса после заката солнца, на паперти собора с северо-восточной стороны.

   - Завтра вечером?

   - Ну да, а то когда же? - отвечал он нетерпеливо. - Я же сказал вам.

   Мне это показалось странным. Я бы еще мог согласиться с тем, что Мэньян предполагает оставаться вне города, прежде чем увидеться со мной, но зачем откладывать свидание на такой долгий срок? Посылка тоже казалась мне недостаточной: я начинал думать, что Симон что-то скрывает.

   - Это все? - спросил я резко.

   - Все... кроме...

   - Кроме чего? - спросил я.

   - Кроме того, что женщина показала мне золотую монету, которую носила мадемуазель, и сказала, что это вас удовлетворит, если вы будете еще требовать доказательств.

   - Вы сами видели монету?

   - Конечно.

   - О, Господи! Значит, или вы обманываете меня, или эта женщина обманула вас: ведь монета у меня. И вы еще будете утверждать, что видели ее?

   - Вероятно, я видел очень похожую на нее, - отвечал он, дрожа, по его лицу струился пот. - А женщина сказала мне все, что я передал вам, больше ничего.

   - В таком случае совершенно ясно, что мадемуазель наверно далеко отсюда. Это одна из проделок Брюля. Френуа дал ему половинку, которую украл у меня; а историю с бархатным бантом я сам ему рассказал. Это ловушка: если б я пошел завтра на паперть, я бы погиб.

   Симон задумался, затем, обернувшись ко мне, сказал робко:

   - Вы должны были идти туда одни: так сказала женщина.

   Хотя я и догадался, почему он скрыл это от меня, я не стал его допрашивать, а обратился к нему с другим вопросом:

   - На кого была похожа эта женщина?

   - Очень похожа на Фаншетту, - ответил он.

   Он все еще не мог примириться со своей ошибкой. Я вместе с ним начал обсуждать это дело, решив про себя наказать Брюля. Странно сказать, но участие в этом заговоре Брюля, который держался в стороне после сцены в присутствии короля, вместо того, чтоб испугать меня, точно пробудило мой разум, притупившийся под холодным и неотступным давлением якобинца. Тут было нечто, что я мог понять, против чего мог бороться, чего должен был остерегаться. Сознание, что я имею дело с человеком равным, пробуждало мое рвение, подобно тому, как у волка родится сила при встрече со смертельным врагом. Несмотря на то, что время отсрочки приближалось к концу и я знал, что завтра отец Антуан потребует ответа, я был в необыкновенно хорошем расположении духа. Я спокойно лег спать: может быть, меня поддерживало сознание, что в комнате, где умерла моя мать, мои преследователи не имели надо мной власти.

   Совсем другое действие произвело на Симона известие об ухищрениях Брюля, то есть об опасности, грозившей нам еще и с другой стороны. Он пришел в крайнее возбуждение и провел весь вечер и большую часть ночи, бегая взад и вперед по комнате, то разговаривая сам с собой, то бешено кусая ногти. Напрасно я заклинал его не предупреждать событий и ложиться спать. Разгорячённое воображение рисовало ему ужасные картины, он никак не мог успокоиться. Я вспомнил, как хорошо он вел себя в ночь бегства барышни из Блуа, и не мог упрекнуть его в трусости. Я пришел к тому заключению, что для солдата не может быть ничего хуже, как знать слишком много и иметь очень развитое воображение. Мне казалось, что мадемуазель приедет на следующий день, прежде чем отец Антуан потребует ответа: я полагался на опытность Мэньяна. Но отряд не приходил. Мне оставалось рассчитывать на самого себя, и я решил отказаться от предложения якобинца, а остальное предоставить течению обстоятельств.

   В полдень отец Антуан пришел, по обыкновению, в сопровождении двух друзей, которых он оставил на улице. Мне показалось, что он как-то более осунулся, даже руки стали тоньше. Я не мог считать эти признаки добрым предзнаменованием: яркий блеск его глаз и необычайно надменный вид ясно говорили о сознании своего превосходства. Он вошел в комнату очень уверенно и обратился ко мне покровительственным тоном, так что у меня уже не оставалось сомнений насчет его намерений. Откровенность, с которою он высказал мне свои планы, ясно показала, что он считает меня не больше, чем своим орудием. Я не стал его разубеждать, дал ему говорить и далее позволил выложить на стол обещанные мне 500 кроя. Моя сдержанность ободрила его. Он стал говорить так откровенно, что я вынужден был спросить его, ответит ли он мне на один вопрос.

   - Конечно, де Марсак, - весело сказал он.

   - У вас очень широкие планы. Вы говорите о Франции, Испании, Наварре, о королях, союзах, кардиналах; говорите, что имеете тайные средства к достижению вашей цели. Вы хотите, чтоб я поверил, что найду в вас такого же могущественного покровителя, как Рони, если буду заодно с вами. Но позвольте! - продолжал я торопливо, видя, что он готов прервать меня своими объяснениями. - Скажите мне одно: почему, имея столько средств в своем распоряжении, вы обратились к старой женщине из-за нескольких крон?

   - Объясню вам даже это, - отвечал он, вспыхнув при моих словах. - Вы конечно видели слона и знаете, что у него хобот, которым он может и вырвать дуб из земли, и поднять с поля грош. Так и я. Но вы опять спросите, - продолжал он с усмешкой, - почему я польстился на несколько крон? Потому что на свете существуют только две вещи, господин де Марсак, - ум да деньги. Первый у меня был и есть, вторые я взял.

   - Ум и деньги, - сказал я, глядя на него задумчиво.

   - Да-с, - отвечал он, сверкая глазами. - Будет у меня и то, и другое - и я буду править Францией.

   - Вы будете править Францией?! - воскликнул я, пораженный его наглостью. - Вы?!

   - Да! - отвечал он вполне хладнокровно. - Я - монах и служитель церкви. Вы удивлены? Но заметьте, что теперь произошла перемена. Настало время действовать нам, а ваше время прошло. Что держит короля в Блуа, когда восстание распространяется по всей Франции? Недостаток в людях? Нет, недостаток в деньгах. А кто может достать для него деньги? Вы, солдат, или я, служитель церкви? Повторяю вам сто раз: я, а не вы. Вот я и говорю вам, что настало наше время, и прежде, чем умереть, вы увидите, что Франция в руках священника.

   - Даст Бог, этого не будет, - сердито отвечал я.

   - Как вам угодно, - сказал он, пожимая плечами и стараясь выразить на своем лице покорность; что ему пристало не больше чем клобук кавалеристу. - Это, может быть, буду даже именно я, милостью святой католической церкви, которой верно служу.

   Я вскочил с проклятием, не в состоянии более выносить наглых речей этого человека: последнее его предположение взорвало меня.

   - Подлец! - воскликнул я, крутя усы (моя привычка при сильном гневе). - Вы хотите сделать меня орудием вашего величия? Хотите подкупить меня, солдата и дворянина? Уходите, пока целы! Вот все, что я вам скажу. Вон из моей комнаты!

   Якобинец с удивлением отступил на несколько шагов и встал, облокотясь на стол, кусая ногти, угрожающе смотря на меня. Страх и разочарование попеременно отражались на его лице.

   - Итак, вы обманывали меня? - медленно произнес он наконец.

   - Я сам поддался вашему обману! - отвечал я, смотря на него со злобой, но уже без того страха, который на одну минуту овладел мною. - Уходите и поступайте как знаете!

   - Знаете ли, что вы делаете? - сказал он. - В моей власти повесить вас, де Марсак, или и того хуже...

   - Вон!

   - Подумайте о своих друзьях, - продолжал он насмешливо.

   - Вон!

   - Подумайте о мадемуазель ля Вир. Ведь, если... если она попадет в мои руки, ей угрожает не виселица... Вы конечно помните о двух Фуко? - сказал он и засмеялся.

   Эта низость, которою он грозил моей матери, вывела меня из себя, я сделал несколько шагов вперед. Еще мгновение - и я схватил бы его за горло. Но Провидению было угодно спасти его и меня. Дверь, за которую он в ужасе схватился, внезапно отворилась, и вошел Симон. Он запер ее за собой и остановился, тревожно поглядывая то на одного, то на другого из нас. Чувство уважения к священнику, внушенное ему еще воспитанием в Сорбонне, боролось в нем со злобой, которую отчаяние возбуждает в слабейшем. Его появление, удержавшее меня, придало смелости Антуану: он остался на месте, он даже на мгновение обернулся ко мне. Лицо его выражало досаду и разочарование.

   - Хорошо! - произнес он хриплым голосом. - Губите себя, если хотите. Советую вам покрепче запереться: через час вас поведут на допрос.

   При этой угрозе Симон так вскрикнул, что я обернулся и взглянул на него. Его колени дрожали, волосы встали дыбом. Антуан увидел его ужас и воспользовался им.

   - Да, через час, - медленно повторил он, смотря на него жестким взором. - Через час, мой мальчик. Должно быть, вы очень любите мучения, если идете на них, и жизнь вам надоела. Впрочем, постойте! - продолжал он, видя отчаяние Симона и рассчитывая им воспользоваться. - Я буду милостив и предложу вам выход.

   - И самого себя? - презрительно спросил я.

   - Как вам угодно, - отвечал он, не спуская глаз с мальчика, которого его взгляд, казалось, приковывал к месту. - Я уделю вам время до вечера, до получаса на закате солнца, чтоб еще обсудить это дело. Если вы согласитесь на мои условия, то придете повидаться со мной. Я уезжаю сегодня вечером в Париж и назначаю вам свидание в последнюю минуту... Но, - продолжал он, злобно усмехаясь, - если вы не придете или будете упорствовать, то, Бог свидетель, вы и трех дней не проживете.

   Конечно, я не имел ни малейшего намерения ни идти к нему, ни соглашаться на его условия.

   Но какая-то неведомая сила побудила меня спросить, где я должен его встретить.

   - На паперти собора, - отвечал он после минутного колебания, - с северо-восточной стороны, через полчаса после заката солнца. Это - надежное место.

   Симон подавил возглас. В комнате воцарилось молчание. Симон тяжело дышал; я стоял как вкопанный и так смотрел на Антуана, что он опять взялся за ручку двери и беспокойно оглядывался. Он не успокоился, пока не угадал, как ему казалось, причины моего странного взгляда.

   - Ага! - сказал он, сжав губы с лукаво-проницательным видом. - Понимаю. Вы хотите убить меня сегодня; но позвольте вам заметить, что этот дом находится под надзором. Если вы выйдете отсюда с кем-нибудь, кроме Ажана, которому я доверяю, я буду предупрежден и уйду раньше, чем вы явитесь на свидание, и уйду... заметьте это, - прибавил он, злобно усмехаясь, - подписать ваш смертный приговор.

   Он вышел и запер за собой дверь. Мы слышали, как он спускался по лестнице. Мы с Симоном посмотрели друг на друга с понятным ужасом.

   Каким-то чудом отец Антуан назначил то самое место и время, которое назначал и посланник бархатного банта.

   - Он пойдет, - сказал Симон дрожащим голосом, покраснев. - И они пойдут.

   - В темноте они не узнают его, - заметил я. - Он приблизительно одного роста со мной. Они примут его за меня!

   - И убьют его! - воскликнул Симон. - Они убьют его! Он идет на верную смерть. Это - перст Божий...

   Мне казалось, что если бы монах погиб в ловушке, приготовленной для меня, то раскрытие в этом деле участия Брюля было бы мне чрезвычайно полезным, и я чуть было не совершил одну из тех крупных ошибок, в которые впадают люди, когда они, стремясь к намеченной цели, уже не хотят считаться с обстоятельствами. Моим первым побуждением было идти за монахом на паперть, накрыть убийц и, если можно, арестовать их. Но Симон так убедительно доказал мне всю опасность такого поступка, что я отказался от своего намерения. По его совету я послал его к Ажану просить того зайти ко мне сегодня же вечером.

   Напрасно проискав полдня, Симон нашел его, наконец, играющим в мяч во дворе, и привел ко мне за час до назначенного времени.

   Мой гость был, конечно, удивлен, что я не сообщил ему ничего особенного: я не решался открыться ему, а воображения для вранья у меня не хватало.

   Придя к заключению, что я послал за ним в припадке скуки, Ажан принялся забавлять меня и издеваться над Брюлем, что было одним из его любимых занятий. Так прошло около двух часов. Мне не пришлось долго ждать, чтобы убедиться, насколько Симон был прав, приняв эти меры предосторожности. Мы сочли благоразумным не выходить из дома по уходу нашего гостя и провели ночь в полной неизвестности.

   Около семи утра один из слуг маркиза, посланный Ажаном, ворвался к нам с известием, что отец Антуан убит накануне вечером. Я принял известие с глубокой благодарностью, а Симон был так взволнован, что по уходе посланца опустился на стул и зарыдал, словно потерял мать, а не смертельного врага. Я воспользовался случаем прочесть ему наставление о гибельных последствиях кривых путей и о том, как злодей попал в яму, которую рыл другим. Вдруг звук шагов на лестнице привлек наше внимание. Я тотчас же узнал шаги Ажана и мне послышалось в них что-то зловещее: я вскочил раньше, чем он отворил дверь. Значительным взглядом он окинул комнату, но при виде меня к нему вернулось обычное хладнокровие. Он поклонился и заговорил спокойно, но торопливо. Он задыхался, и я сейчас же заметил, что он перестал заикаться.

   - Рад, что застал вас, - сказал он, старательно заперев за собой дверь. - У меня дурные вести, и теперь нельзя терять ни минуты. Король подписал приказ о немедленном заключении вас в тюрьму, господин де Марсак; а раз дошло дело до этого, то все возможно...

   - Приказ о моем аресте?

   - Да. Король подписал его по настоянию маршала Реца.

   - Но за что?

   - За убийство отца Антуана. Простите, но теперь не время разговаривать: старшина-маршал^[102] уже готовится арестовать вас. Единственно, что остается вам, это избегать его и добиться аудиенции у короля. Я убедил дядю пойти с вами, он ждет вас у себя на квартире. Нельзя терять ни минуты.

   - Но я невиновен!

   - Знаю и могу доказать это. Но если вы не добьетесь свидания с королем, невинность вас не спасет: у вас могущественные враги. Идите же не медля, очень прошу вас.

   Я поспешил поблагодарить его за дружеское отношение и, схватив лежавший на стуле меч, сам надел его: у Симона так дрожали руки, что он даже не мог помочь мне. Затем я знаком попросил Ажана идти вперед, а сам последовал за ним. Симон пошел за нами по собственному побуждению. Было около одиннадцати утра. Мой спутник сбежал с лестницы так скоро, что я едва поспевал за ним. У выхода он дал мне знак остановиться и, выбежав из дверей, тревожно посмотрел по направлению улицы Сен-Дени. Там не было ни души, и он кивнул мне, чтобы я следовал за ним. Мы взяли противоположное направление и шли так скоро, что менее чем через минуту обогнули наш дом. Тем не менее надежда наша уйти незамеченными очень скоро исчезла. Дом наш стоял в уединенном переулке, упиравшемся в стену, которую поддерживало несколько подпорок. Не успели мы отойти на несколько шагов, как из-за подпорок выскочил человек и, посмотрев на нас, бросился бежать по направлению улицы Сен-Дени. Ажан оглянулся и покачал головой:

   - Ага, вот что! Они хотят нам помешать, но, я думаю, мы их предупредим.

   Когда мы проходили по улице Валуа, где в это время был раскинут рынок, привлекший громадное стечение народа, я заметил необычайный шум и возбуждение.

   Я спросил Ажана, что бы это могло значить.

   - Ходит слух, - отвечал он, не замедляя шага, - что король намеревается переехать в Тур.

   Я подавил возглас удивления и радости.

   - В таком случае, он придет к соглашению с гугенотами? - сказал я.

   - Похоже на то. Партия Реца очень этим недовольна: она обрушится на вас, если только счастье им улыбнется. Берегитесь! Вон двое из них.

   Пока он говорил, мы выделились из толпы, и я увидал в трех шагах от нас двух придворных, в сопровождении двух же слуг шедших прямо на нас. Они переходили улицу, довольно пустынную в этом месте, с очевидным намерением остановить нас. Мы тоже пересекали улицу и очутились с ними лицом к лицу посреди дороги.

   - Господин Ажан! - воскликнул первый из них, свысока обращаясь к моему спутнику и мрачно посмотрев на меня. - Мне очень грустно встретить вас в таком обществе. Вы, вероятно, не знаете, что этот господин подлежит аресту по приказу, только что отданному старшине-маршалу?

   - Пусть даже так, и что же? - пробормотал мой спутник своим мягким голосом.

   - Что же?! - воскликнул другой, хмурясь и стараясь незаметно подвинуться вперед.

   - Именно так, - повторил Ажан, взявшись за рукоятку своей шпаги и намереваясь отступить. - Я не знал, что его величество назначил вас, господин Вилькье, старшиной-маршалом или что вам дано право останавливать на улице прохожих.

   Вилькье вспыхнул с досады и проговорил дрожащим голосом:

   - Вы слишком молоды, Ажан - не то я заставил бы вас дорого заплатить за это.

   - Зато мой друг не молод, - возразил Ажан, кланяясь. - Он дворянин родом, Вилькье, и не гасконец, и, как я узнал вчера, заслужил славу одного из лучших воинов Франции. Арестуйте его, если угодно. В таком случае, я буду иметь честь взять в залог вашего сына.

   Все время мы стояли с мечами наготове: одного взмаха было достаточно, чтобы возбудить одну из тех уличных ссор, которые были тогда в обычае. Привлеченная нашими криками кучка народу с нетерпением ждала, что будет дальше. Однако Вилькье, как вероятно знал мой товарищ, был гасконец не только родом, но и душой: видя нашу решительность, он счел за лучшее оставить нас в покое. Презрительно пожав плечами, он дал знак своим слугам идти своей дорогой, а сам посторонился.

   - Благодарю вас за любезное предложение, - сказал он со злой усмешкой. - Я не забуду о нем; но, как вы изволили сказать, сударь, я не старшина-маршал.

   Не обращая внимания на его слова, мы поклонились, прошли мимо него и направились дальше. Один из его слуг пустил слух, будто один из нас - убийца отца Антуана: и вмиг мы были окружены толпой черни, которая хватала нас за платье, что немало обеспокоило Симона Флейкса. Невзирая на презрение, выказываемое ей Ажаном, который все время держал себя великолепно, мы были бы вынуждены вернуться, чтобы хорошенько ее проучить, если б как раз в это время не дошли до дома Рамбулье. Там у двери стояли с полдюжины вооруженных слуг, при виде которых наши преследователи отступили со свойственной этому слою народа трусостью. На этот раз у меня не было причин быть недовольным господином Рамбулье. Был ли я обязан этим посредничеству Ажана или маркиз думал, что без моей помощи его планы не осуществятся, не знаю, но он ждал нас с тремя придворными в плащах. Его решительный, суровый вид доказывал, что он считал наше положение нешуточным.

   Мы не теряли ни минуты на объяснения. Обменявшись несколькими словами с племянником, Рамбулье скомандовал: вперед, и мы все вместе вышли из дому. Вероятно, тот факт, что мои преследователи были его политическими врагами, имел для него некоторое значение: я увидел, как ожесточился его взгляд при виде Вилькье, сновавшего мимо наших дверей в ту минуту, как мы выходили. Гасконец был не из тех, кто открыто вступает в борьбу с сильным врагом. Рамбулье холодно поклонился ему и продолжал свой путь к дворцу ровным шагом. Его племянник и я шли по обеим сторонам его; остальные, десять-одиннадцать человек, тесно сплотившись, шли сзади. Наш отряд имел столь воинственный вид, что толпа, остановившаяся было у дверей, разбежалась. Даже мирные граждане по дороге из предосторожности прятались по домам или же расступались перед нами. Я заметил не без тревоги, что наш предводитель одет тщательнее и роскошнее обыкновенного и, в противоположность своим спутникам, не был вооружен. Он воспользовался случаем дать мне некоторые советы.

   - Господин де Марсак! Мой племянник сказал мне, что вы полностью отдаетесь в мое распоряжение.

   Я поблагодарил его от души и сказал, что ничего лучшего не желаю.

   - В таком случае, прошу вас молчать, пока я не разрешу говорить, - резко сказал он мне, как человек, у которого неожиданность вызывает решимость и быстроту действий. - И, прежде всего, не принимайте никаких крайних мер без моего приказания. Нам предстоит решительная борьба, и мы должны ее выиграть хотя бы ценой наших голов. Если только можно, мы вырвем вас из рук старшины-маршала.

   А если нет? Я вспомнил угрозы отца Антуана - и вдруг потерял из виду улицу, со всем ее светом, жизнью и движением. Я не чувствовал более ободряющего дуновения ветра. Я вдыхал тяжелый воздух и видел себя в тесной тюрьме, окруженного замаскированными людьми, а между ними смуглого человека в кожаном переднике, наклоненного над жаровней. Этот человек сделал несколько шагов вперед и... Слава Богу! Видение исчезло. Восклицание Ажана привело меня в себя.

   Мы были в нескольких шагах от ворот дворца. В это же время из одного переулка вышел другой отряд, следовавший за нами шаг за шагом с очевидным намерением обогнать нас. Кончилось тем, что оба наши взвода подошли к воротам в одно и то же время, что произвело столкновение между слугами. Это, наверно, привело бы к драке, если б не строгий приказ, отданный Рамбулье сопровождавшим его. Мгновенно я был окружен кучкой грубых лиц. Дюжина заскорузлых рук протянулась ко мне. Столько же голосов, между которыми я узнал голос Френуа, кричали: 'Вот он! Вот он!' Пожилой человек, изысканно одетый, выступил вперед с бумагой в руках в сопровождении алебардщиков. Он тотчас мог бы схватить меня, если б не подоспел Рамбулье. Он имел очень внушительный вид, который тем более шел к нему, что у него в руках был только хлыст.

   - Эге! Что это значит? - весело сказал маркиз. - Я не привык, господин, чтобы моих людей трогали без моего разрешения... Надеюсь, вы знаете, кто я?

   - Без сомнения, маркиз, - отвечал тот мрачно, но почтительно. - Но это по особому приказу короля.

   - Хорошо! - отвечал мой покровитель, спокойно поглядывая на стоявших за старшиной людей, точно стараясь рассмотреть их, что привело некоторых из них в смущение. - Скоро мы увидим, так ли это: мы как раз идем просить аудиенции у короля.

   - Только не этот господин, - решительно воскликнул старшина, подняв опять руку. - Я не могу пустить его.

   - Нет, и этот господин, с вашего позволения, - возразил маркиз и слегка оттолкнул его руку хлыстиком.

   - Сударь! - сказал тот, несколько свысока, сделав шаг вперед. - Теперь не до шуток: у меня личный приказ короля, и против него нельзя идти.

   Маркиз постучал пальцами по ручке хлыста и улыбнулся.

   - Я последний пойду против него... если только он действительно есть у вас, - сказал он медленно.

   - Вы можете сами прочесть его! - воскликнул старшина-маршал, выходя из терпения.

   Рамбулье взял пергамент кончиками пальцев, взглянул на него и отдал назад.

   - Как я и думал, - сказал он. - Явный по