Стивенсон Роберт Льюис - Принц Отто

Вы написали? Прекрасно! Дайте мне просмотреть... Так!.. Ну, теперь вы согласно этому составите депешу и немедленно отправите ее в Герольштейн.

   - С вашего разрешения, ваше высочество, я хотел бы сказать, - начал барон Гондремарк, - что ваше высочество так мало знакомы с первоначальной историей этой переписки, что всякое вмешательство в данном случае может быть только опасным и вредным. Подобная депеша, какую вы изволили сейчас составить, ваше высочество, доказала бы неосмысленность всей предыдущей политики Грюневальда.

   - Политика Грюневальда! Грюневальдская политика! - воскликнул принц. - Право, можно подумать, что в вас нет ни малейшего чувства юмора. Ведь то, что вы говорите, положительно смешно! После того почему бы вам не удить рыбу в кофейной чашке?

   - Почтительнейше позволю себе заметить, ваше высочество, что и в кофейной чашке может оказаться яд. Дело в том, что цель этой войны не только территориальные приобретения, а еще того менее, жадность к военной славе, потому что, как ваше высочество совершенно справедливо изволили указать, Грюневальд слишком мал и незначителен, чтобы питать честолюбивые замыслы. Но дело в том, что наше государственное тело, самый народ ваш, проявляет признаки серьезного недуга: республиканские мечты, социалистические стремления, и многие разлагающие идеи распространились в народе. Объединяясь группа с группой, составилась поистине грозная организация, которая не шутя потрясает основы вашего трона, ваше высочество.

   - Да, я уже слышал об этом, господин фон Гондремарк, - вставил совершенно спокойно принц, - но я имею серьезные причины предполагать, что вам все это должно быть гораздо лучше известно. - И странная усмешка скользнула по губам принца при этих словах.

   - Я весьма счастлив этим выказанным мне моим государем доверием, - не смущаясь продолжал Гондремарк, - и именно ввиду этих внутренних наших беспорядков сложилась и наша настоящая внешняя политика. Необходимо было чем-нибудь отвлечь общественное внимание; занять чем-нибудь умы, дать занятие бездельникам и лентяям и сделать что-нибудь, чтобы правление вашего высочества приобрело известную популярность в народе и, если можно, дать вашему высочеству возможность уменьшить налоги - разом и на значительный процент. Предполагаемая экспедиция, - так как иначе, как гиперболически, ее нельзя назвать войной, - эта предполагаемая и задуманная нами экспедиция, по мнению совета, казалось, совмещала в себе все эти необходимые условия; заметное улучшение общественного настроения наблюдалось уже даже с момента начала наших приготовлений, и я нимало не сомневаюсь, что в случае успеха действие его на народные умы превзойдет даже все наши ожидания.

   - Вы очень ловкий человек, господин фон Гондремарк, - сказал Отто, - вы положительно приводите меня в восторг! Я до сего времени не умел вполне оценить ваши способности.

   Серафина при этом разом повеселела и подняла свой взгляд на барона, считая принца побежденным; но Гондремарк все еще выжидал и не торопился радоваться, он ждал во всеоружии, что будет дальше. Он отлично знал, что слабохарактерные люди чрезвычайно упорны и настойчивы, особенно когда они возмущаются против своих поработителей.

   - Ну-с, а схема территориальной армии, к допущению которой вам удалось меня склонить, имела в тайне цель служить тем же задачам? - спросил принц, глядя в упор на Гондремарка.

   - Я и по настоящее время считаю, что это дало благие результаты, - сказал барон. - Привычка к дисциплине, к сторожевой службе, к разведочной службе, все это превосходные успокаивающие средства. Но я сознаюсь вашему высочеству, что в то время, когда был издан декрет, я не подозревал истинных размеров распространения в народе революционных идей и революционного движения, чего, впрочем, никто из нас тогда не подозревал, и никто не допускал мысли, что подобная территориальная армия могла служить в одинаковой мере и целям революционеров, и даже быть, так сказать, частью их плана.

   - Быть частью их плана? - спросил Отто. - Странно!.. На чем же вы это основываете?

   - Предположения мои, конечно, чисто гадательные, - ответил барон. - У главарей родилась мысль, что территориальная армия, состоящая из самого населения, - из всего народа, - представляющая собой, так сказать, вооруженный народ, может в случае народного восстания оказаться безучастной... или вернее, ненадежной защитой для трона.

   - Понимаю, - сказал принц, - да, я начинаю понимать.

   - Ваше высочество начинает понимать? - повторил Гондремарк с особой слащавой любезностью. - Но осмелюсь ли просить, ваше высочество, докончить эту начатую вами фразу.

   - Извольте. Я начинаю понимать всю историю этой революции, - сухо сказал Отто. - Ну-с, а теперь скажите мне, к какому вы пришли заключению?

   - Я пришел к такому заключению, ваше высочество, - ответил барон, принимая вызов, не сморгнув даже глазом. - Война эта пользуется сочувствием населения, она популярна, и если завтра слух об этой войне будет опровергнут, то это вызовет несомненно неприятное разочарование во многих слоях общества, а при настоящем возбуждении умов даже этого может быть достаточно для того, чтобы ускорить ход событий. Вот в чем опасность! Революция, так сказать, нависла над нами; и, сидя здесь в совете, мы, можно сказать, сидим под Дамокловым мечом.

   - В таком случае нам следует общими силами найти какой-нибудь приличный выход из этого положения, - сказал Отто.

   Серафина, которая до этого времени с самого того момента, когда Готтхольд впервые выразил протест, не произнесла и двадцати слов и сидела неподвижно, несколько раскрасневшаяся, опустив глаза, и время от времени нервно постукивала ногой под столом. Все это время она обсуждала в своем уме все эти вопросы и геройски боролась с душившим ее гневом, но теперь она не выдержала и, утратив всякую власть над собой, дала полную волю своей досаде и своему нетерпению.

   - Выход! - крикнула она злобно. - Да он был найден и подготовлен раньше, чем вы узнали о необходимости какого-нибудь выхода! Подпишите эту депешу, и пусть будет конец этой ненужной проволочке.

   - Madame, прошу заметить, что я сказал "приличный выход", - возразил на это Отто с почтительным поклоном, - а эта война, с моей точки зрения и со слов барона фон-Гондремарк, совершенно неприемлемый прием. Если мы здесь плохо управляли Грюневальдом, то на каком же основании население Герольштейна должно поплатиться за это своею кровью и своим достоянием за наши грехи? Нет, этого не будет, madame, во всяком случае не будет до тех пор, пока я жив. Но вместе с тем я придаю такое важное значение всему тому, что я услышал здесь сегодня в первый раз, что я не останавливаюсь даже над весьма естественным вопросом, почему только сегодня, а не раньше? И я очень желал бы найти такое средство помочь беде, которым я мог бы воспользоваться с честью для себя или во всяком случае не теряя уважения к себе!

   - Ну, а если это вам не удастся? - спросила она.

   - Если это мне не удастся, то я встречу удар раньше, чем он успеет на меня обрушиться, - сказал принц. - При первом явном возмущении моего народа, я созову народное собрание и если оно потребует, отрекусь от престола.

   Серафина злобно рассмеялась.

   - И это тот человек, за которого мы здесь работали! - крикнула она. - Мы сообщаем ему о происшедшей перемене, он заявляет нам, что будет искать выход или средство предотвратить беду, и это средство он видит в отречении!! Государь, неужели в вас совсем нет стыда, что вы являетесь сюда в последний час, являетесь к нам, перенесшим весь зной и всю тягость дня, и одним взмахом рушите весь наш труд! Неужели вы сами не дивитесь себе? Я была здесь на" своем месте и всеми силами старалась поддержать ваше достоинство. Я советовалась с мудрейшими людьми, каких я могла найти подле себя в то время, как вы увеселялись и охотились. Я с предусмотрительностью создавала свои планы, разрабатывала их, и когда они наконец созрели и должны были перейти к осуществлению, как раз тогда являетесь вы на несколько часов, чтобы разрушить все то, что было создано с таким трудом, что стоило стольких усилий! И завтра вы снова будете гоняться за новыми удовольствиями и развлечениями, и дозволите нам опять думать и работать за вас; и затем вы явитесь сюда вновь, и вновь уничтожите все то, чего у вас не хватило усердия и умения создать! О, это положительно невыносимо! Будьте же хоть скромны, сударь, не претендуйте на звание, которое вы не можете и не умеете с честью поддержать! Я бы на вашем месте не стала отдавать приказания с таким апломбом. Неужели вы не сознаете, что их исполняют не из уважения к вам? Что вы такое? Разве вам здесь место, в этом совете серьезных людей? Что вам тут делать? Идите! - крикнула она. - Идите к себе подобным! Даже люди на улице смеются над вами, как над принцем!

   При этом неожиданном и странном взрыве весь совет точно остолбенел.

   - Madame, - сказал барон, серьезно встревоженный, позабыв даже свою обычную осторожность. - Сдержитесь!

   - Обращайтесь ко мне, барон! - крикнул принц. - Я не желаю допускать этих перешептываний!

   Серафина разразилась слезами.

   - Государь! - воскликнул барон, встав со своего места. - Эта дама...

   - Еще одно замечание, барон фон Гондремарк, и я прикажу вас арестовать.

   - Ваше высочество - мой господин и повелитель, - сказал Гондремарк, почтительно кланяясь.

   - Советую вам чаще вспоминать об этом, - сказал Отто. - Господин канцлер, возьмите все эти бумаги и отнесите их в мой кабинет. Господа, совет распущен!

   Сказав это, принц встал, поклонился и вышел из залы заседаний в сопровождении Грейзенгезанга и секретарей; почти в тот же момент приближенные дамы принцессы, вызванные сюда поспешно дежурным камергером, вошли из другой двери в зал заседания, чтобы проводить принцессу в ее апартаменты.

  

  

   Полчаса спустя Гондремарк был уже снова в кабинете Серафины, где они заперлись на ключ.

   - Где он теперь? - спросила принцесса, как только Гондремарк вошел в комнату.

   - Он сейчас в своем кабинете, madame, с канцлером и секретарями, - сказал барон, - и, чудо из чудес, он занимается государственными делами!

   - Ах! - вздохнула она. - Он, как видно, рожден для того, чтобы мучать меня! Боже, какое падение! Какое унижение! Такой блестящий план и рушится из-за таких пустяков! Но теперь все безвозвратно потеряно и ничего тут не поделаешь.

   - Нет, madame, ничего не потеряно; напротив того, даже, можно сказать, кое-что найдено! Прежде всего вы нашли правильную оценку его особы, вы увидели его таким, каков он есть на самом деле, как вы видите все остальное, где не замешано ваше доброе сердце, и ваша снисходительность, иногда излишняя; теперь вы видите его своим рассудочным, беспристрастным взглядом государственного человека, а не впечатлительной женщины. До тех пор, пока он имел право вмешиваться - предполагаемое, могущее создаться государство могло представляться лишь в далеком будущем. Я вступил на этот путь, предвидя все его опасности, даже и к тому, что теперь произошло, я был готов, - это не было для меня невероятной неожиданностью; но, madame, я знал две вещи, и я был в них абсолютно уверен: я знал, что вы рождены, чтобы повелевать, а я рожден, чтобы служить; я знал, что, благодаря редкой случайности, рука нашла то орудие, которое ей было нужно, и с первого момента нашей встречи я был уверен, как уверен и сейчас, что никакой законный балагур или фигляр не в силах поколебать или расстроить этот союз.

   - Вы говорите, что я рождена, чтобы повелевать! - воскликнула она. - А мои слезы, вы забыли?

   - Ведь это были слезы Александра Македонского, madame! - воскликнул Гондремарк. - Эти слезы не только растрогали, они потрясли меня! Была минута, когда я забылся, - даже я! Но неужели вы думаете, что я не заметил, что я не восхищался вашим поведением вплоть до этого момента? Что я не оценил вашего громадного самообладания? Видит Бог, это было великолепно! Царственно! Это стоило посмотреть! Это надо было видеть!

   Он с минуту молчал, желая произвести больший эффект. Затем он продолжал:

   - Глядя на вас, я черпал мужество, во мне росла уверенность, что в конце концов мы победим, и я старался подражать вашему спокойствию. Мне казалось, что я говорил хорошо; всякий человек, которому доступны веские аргументы, не мог не убедиться в правильности и разумности наших действий. Но, очевидно, этому не суждено было случиться, и клянусь вам, madame, я отнюдь не сожалею о том, что мне не удалось его убедить. Позвольте мне говорить с вами открыто; разрешите мне открыть перед вами мое сердце! В своей жизни я любил две вещи, две великие, достойные любви вещи: эту страну, мою вторую родину, и мою государыню!

   И он склонился низко и умиленно поцеловал ее руку.

   - И теперь мне остается одно из двух: оставить мою службу здесь, покинуть эту страну, усыновившую меня, и государыню, которой я поклялся в душе служить до последнего моего издыхания, или... - и он не договорил и замолк.

   - Увы, барон фон Гондремарк, никакого "или" нет! - сказала Серафина.

   - Нет, madame! Дайте мне только время, - возразил Гондремарк. - Когда я в первый раз увидел вас, вы были еще девочка, и не каждый мужчина предугадал бы скрытую в вас силу и мощь. Но мне случилось всего дважды беседовать с вашим высочеством, и после того я почувствовал, что нашел свою госпожу! Я думаю, madame, что у меня есть известная доля ума и знаю, что у меня много честолюбия. Но мой ум - из разряда подчиненных умов, нуждающихся в руководстве и господстве чьем-нибудь, и для того, чтобы создать себе карьеру, я должен был найти кого-нибудь, кто бы был рожден для того, чтобы царствовать и повелевать, и я нашел вас! Вот та почва и то основание, на которых образовался наш союз. Каждый из нас нуждался в другом, и один искал в другом своего господина, а другой своего слугу! И получился и рычаг, точка опоры! Говорят, что браки совершаются в небесах, а если так, то такие, чистые, серьезные, трудолюбивые и интеллектуальные союзы, рождающиеся для того, чтобы созидать государства, быть может, империи, тем более должны совершаться в небесах! Но это еще не все! Мы столкнулись друг с другом, когда оба уже созрели для великих замыслов и идей, которые начали выливаться в известные реальные формы, выясняться и обрисовываться все ярче и осязательнее в каждом нашем разговоре. И мы сроднились, и срослись, как близнецы. И я почувствовал, что вся моя жизнь до того момента, когда я встретил вас, была бесцветная и бледная, что я жил, словно в потемках. Скажите, ваше высочество, не было ли... я смело льщу себя мыслью, что то же самое было и с вами! Потому что до этого вы не имели того зоркого орлиного взгляда, того широкого кругозора, того мощного полета мысли! Таким-то образом мы подготовились к нашим великим задачам, выносили их и созрели для того, чтобы начать действовать.

   - Это правда, - сказала она задумчиво, - я чувствую, что это так. Но замысел, но самая идея - ваша; в своем великодушии вы несколько несправедливы к себе; а все, что я могла сделать, это дать вам надлежащее положение, предоставить вам некоторую возможность действовать и в качестве точки опоры - этот трон. Но я могу сказать, что все это я предоставила вам без оговорок, я горячо сочувствовала всегда всем вашим замыслам; и вы могли быть уверены во мне, в моей поддержке, уверены в моем чувстве справедливости. Но мне отрадно слышать, что я была вашей помощницей; повторите мне это, повторите еще раз, прошу вас!

   - Нет, - сказал он, - потому что этого мало. - Вы были все время не только моей помощницей, но вы создали меня, вы были моей вдохновительницей, источником и началом каждой моей мысли, каждого моего замысла. И когда мы вместе подготовляли нашу политику, взвешивая и обсуждая каждый шаг, как часто вы поражали и восхищали меня вашей проницательностью, вашей предусмотрительностью и вашей чисто мужской трудоспособностью, вашей смелостью и решимостью. И вы знаете, что это не слова лести; ваша совесть вторит тому, что я вам говорю. Урвали ли вы от дела хоть один день? Предавались ли вы забавам и развлечениям? Молодая и прекрасная, вы жили все эти годы исключительно одним тяжелым умственным трудом, изнуряющей умственной работой, терпеливой и настойчивой обработкой различных мелочей. Но вы получите свою награду! Падение Бранденау положит основание трону вашего будущего царства, быть может, вашей империи!

   - Какие мысли таятся у вас в голове? - спросила принцесса. - Разве теперь не все погибло?

   - Нет, моя принцесса! И я вам скажу, что одна и та же мысль таится и в моей и в вашей голове - ответил он.

   - Клянусь вам, барон фон Гондремарк, всем, что у меня есть святого, у меня нет решительно никакой мысли в данный момент; я раздавлена, я уничтожена...

   - Вы говорите так, потому что смотрите на чувственную, страстную сторону своей богатой, благородной натуры, которая только что подверглась жестокому оскорблению, в которой еще живет горечь недавней обиды; но загляните в ваш рассудок - и спросите его, что он подсказывает вам; загляните в свой ум, а не в свое сердце, и скажите мне.

   - Я ничего, ничего не вижу и там, ничего, кроме возмущения! - сказала она.

   - Не совсем так. Вы видите там одно слово, словно выжженное огненными буквами, - и это слово - "Отречение"!

   - О, - воскликнула Серафина. - Жалкий трус! Он все решительно взвалил на мои плечи. И в минуту испытания и опасности он поражает меня в спину. Нет в нем ничего: ни уважения, ни любви, ни мужества! Свою жену, свое достоинство, свой трон и честь своих предков, - он все забыл!

   - Да, - подтвердил Гондремарк. - Уж одно это слово "Отречение" чего стоит. Но в нем я вижу мерцание новой зари.

   - Аа!.. Мне кажется, что я читаю ваши мысли... - промолвила принцесса. - Но это безумие, чистейшее безумие, барон! Я еще более непопулярна, чем он, вы это знаете! Они могут мириться с его слабостями, могут извинить его легкомыслие, и все же, хотя и осуждают его, но любят, меня же народ ненавидит!

   - Такова неблагодарность толпы, - сказал Гондремарк. - Но мы здесь шутим, а я желал бы высказать вам открыто мою мысль. Человек, который в момент опасности говорит об отречении, в моих глазах не более как вредное животное. Я говорю резко, madame, потому что говорю серьезно; теперь не время жеманиться и подыскивать мягкие выражения. Трус в известном общественном положении - опаснее огня! Мы сейчас находимся на кратере вулкана, и если этому человеку будет дана воля, то не пройдет недели, как Грюневальд захлебнется в невинной крови! Вы знаете, что я говорю правду; мы с вами не бледнея смотрели на эту всегда возможную катастрофу. Для него это, конечно, быть может, ничто, потому что он в случае взрыва - преспокойно отречется. - Отречься! Боже правый! Как мог выговорить подобное слово прирожденный государь! И тогда, что станется с этой несчастной страной, с этим народом, порученным его заботам и попечениям, - с этими сотнями и тысячами жизней мужчин и честью женщин!..

   При этом голос Гондремарка как будто оборвался; но он очень скоро совладал с своим волнением и продолжал:

   - Вы, madame, относитесь более серьезно к своим обязанностям, к своей ответственности. Мысленно я разделяю с вами эту ответственность; и ввиду ужасов, которые я предвижу, ввиду бедствий, надвигающихся и нависших над государством, я говорю, а ваше сердце вторит за мною, - я говорю: мы зашли слишком далеко, чтобы остановиться! Честь, долг, обязанность и даже забота о сохранении наших жизней заставляют нас идти вперед!

   Она смотрела на своего собеседника, и видно было, что она, слушая его, глубоко вникает в каждое сказанное им слово.

   - Я сознаю все это, - сказала она, - но я бессильна; власть в его руках, и сила также на его стороне.

   - Власть? Сила? И то и другое в руках армии, - возразил Гондремарк, - и затем поспешил добавить, прежде чем она успела вмешаться: - Нам надо думать как спасти самих себя; я должен, во что бы то ни стало, какою бы то ни было ценой спасти мою принцессу, а она должна спасти своего министра! И оба мы вместе должны спасти этого самонадеянного, хвастливого и безумного человека, от его собственного безумия и безрассудства! В момент восстания он неминуемо должен будет стать первой жертвой народного гнева и возмущения. Я вижу, как толпа рвет его на части! - крикнул барон. - А Грюневальд, несчастный Грюневальд! Эта прекрасная, чудесная страна будет залита кровью, разорена! Нет, государыня, вы, у которой в руках власть, вы должны воспользоваться ею; вы это можете и ваша совесть должна вам это подсказать.

   - Научите меня, как мне воспользоваться моей властью! - воскликнула она. - Допустим, что я лишила бы его каким-нибудь образом свободы действий, подвергла бы какому-нибудь ограничению его личной свободы, - ведь революция мгновенно обрушилась бы на нас...

   Гондремарк прикинулся разбитым этим доводом.

   - Да, это правда, - сказал он, - вы более дальновидны, чем я! - Но все же, вероятно, есть какой-нибудь выход! Выход должен быть!

   - Нет, - сказала принцесса. - Я вам с самого начала говорила, что для нас теперь нет спасения. Мы ничем не можем помочь горю. Все наши надежды рухнули; рухнули из-за этого жалкого бездельника, невежды, труса, которому ни с того ни с сего пришел каприз вмешаться в государственные дела, быть может, всего на несколько часов, который, почем знать, завтра, может быть, вернется вновь к своим увеселениям простого деревенского парня. А здесь такой блестящий план разрушен! Все, созданное с таким трудом, с такой заботой!

   Для ловкого Гондремарка всякий малейший предлог, самая крошечная зацепка годилась.

   - Я нашел! - воскликнул он, ударив себя по лбу. - И как только я не подумал об этом раньше! Как это раньше не пришло мне в голову! Государыня, быть может, сами того не подозревая, вы разрешили задачу!

   - Что вы хотите этим сказать? Говорите! - сказала Серафина.

   Гондремарк сделал вид, будто собирается с мыслями, и затем, улыбаясь, ответил:

   - Принц должен опять уехать на охоту.

   - Ах, если бы он только это вздумал! - воскликнула Серафина, подавляя вздох. - Пусть бы ехал и оставался там!

   - Вот именно! - подчеркнул барон. - Поехал бы и остался там. - Эти последние слова он произнес так многозначительно, что принцесса изменилась в лице; а ее собеседник, сознавая страшное значение своей двусмысленности, поспешил разъяснить:

   - На этот раз он может отправиться на охоту не верхом, а в коляске, с приличным эскортом из наших наемных улан. Местом назначения его может быть, например, Фельзенбург. Эта местность здоровая и живописная; скалы высокие и неприступные, окна небольшие, все заделанные тяжелыми надежными решетками; этот замок как нарочно построен для подобного назначения. Надзор за замком мы поручим шотландцу Гордону; уж у него-то не будет никаких возражений или вопросов совести, да и кто хватится этого государя? Кому он нужен? На что он нужен? Он поехал охотиться; вернулся во вторник, а в четверг опять уехал; все это весьма обычно, и никого не удивит. А тем временем война разыграется своим порядком. Нашему принцу скоро наскучит одиночество, и ко времени нашего триумфа и торжества или, если бы он оказался слишком упорен, - немного позднее, мы ему возвратим свободу, и выпустим его на соответствующих выгодных для нас условиях, и впоследствии мы вновь увидим его, забавляющегося своими любительскими спектаклями.

   Серафина все время сидела мрачная, погруженная в мысли.

   - Да, - промолвила она вдруг, - а депеша? Ведь он теперь пишет депешу.

   - Она не пройдет ранее пятницы через совет, - спокойно возразил Гондремарк; - а что касается какой-нибудь неофициальной записки или извещения, то все гонцы в полном моем распоряжении и в полной зависимости от меня. Все это надежные, отборные люди. Я человек предусмотрительный, государыня.

   - Да, по-видимому, это действительно так, - не без некоторой ядовитости вымолвила она, испытывая при этом один из своих минутных приступов отвращения к этому человеку. Спустя минуту она добавила:

   - Мне претит подобная крайность, барон фон Гондремарк, должна вам откровенно в этом признаться.

   - И я вполне разделяю ваши чувства, ваше высочество, - отозвался ловкий царедворец. - Но что прикажете делать, если другого выхода нет! Иначе мы совершенно беззащитны.

   - Я это вполне сознаю, но это слишком сильное средство! Ведь это государственное преступление! - промолвила Серафина, кивая в сторону барона с выражением чувства подавленного отвращения.

   - Загляните поглубже в этот вопрос, - возразил Гондремарк. - Кто собственно совершил преступление?

   - Он! Он! - вдруг воскликнула молодая женщина. - Видит Бог, что он! И я считаю его ответственным за него. Но все же.

   - Ведь, в сущности, ему не причинят ни малейшего зла, - успокаивал Гондремарк.

   - Я знаю, - сказала принцесса, - но все же это бессердечно!

   И в этот момент, как оно и всегда бывало с тех пор, как мир стоит, что судьба или другие боги всегда благоприятствовали смелым людям и являлись к ним на помощь, оказывая им свое содействие, так точно и теперь, благосклонные боги явились на помощь мудрому и смелому министру. Одна из фрейлин принцессы постучалась в дверь, прося разрешения войти; оказалось, что слуга только что подал ей записку, которую ему поручено было вручить барону Гондремарку. Это была карандашом набросанная на листке бумаги записка, которую хитрый и изворотливый Грейзенгезанг умудрился написать и отправить под самым носом Отто. И, судя по самой отважности подобного поступка, можно было сказать с уверенностью, насколько был перепуган сам автор этой записки, обычно столь трусливый и приниженный. У Грейзенгезанга вообще был всегда только один стимул, одна-единственная побудительная причина, руководившая всеми его действиями и поступками - это страх. Содержание записки было следующее:

   "На первом же совете полномочия на право подписи будут отняты". Корнелиус Грейз.

   Итак, после трех лет беспрепятственного пользования им, право подписи государственных документов и бумаг должно было быть отнято у Серафины. Это было уже даже более, чем обидой или оскорблением; это была, так сказать, всенародная пощечина, всенародное посрамление, - позор, которого Серафина не в силах была вынести. Она не задумалась над тем, каким образом ей досталось это право, как она его получила, но взвилась на дыбы, как горячий конь под ударом арапника, и приготовилась к прыжку, как раненый тигр.

   - Довольно! - крикнула она. - Я подпишу приказ о его заключении. - Когда он может быть увезен отсюда?

   - Мне необходимо не менее двенадцати часов, чтобы собрать надежных людей, и, кроме того, всего лучше сделать все это ночью. Скажем, завтра в полночь, если вам будет благоугодно, - сказал барон.

   - Превосходно! - отозвалась она. - Мои двери всегда для вас открыты, барон фон Гондремарк, - и как только приказ будет готов, принесите мне его сюда для подписи.

   - Государыня, - сказал барон, - одна вы из всех, нас не рискуете в данном случае своей головой. Поэтому, во избежание всякого рода затруднений и проволочек, я осмеливаюсь почтительнейше предложить вам - и написать и подписать этот указ, весь от начала до конца, вашей рукой.

   - Вы правы, - сказала принцесса.

   Тогда он положил перед нею на стол черновик приказа и почтительно отошел в сторону; она переписала приказ, перечитала его и вдруг злая, жестокая усмешка показалась у нее на лице.

   - Я и забыла про его марионетку, - сказала она. - Пусть они составят друг другу компанию, - добавила принцесса и приписала в приказе имя доктора Готтхольда, который также приговаривался к заключению в замке.

   - Ваше высочество всегда обо всем подумаете. Как видно, ваше высочество обладает лучшей памятью, чем ваш покорный слуга, - сказал барон, - и, получив в руки роковой документ, он в свою очередь внимательно просмотрел его.

   - Прекрасно! - сказал он. - Теперь остается только подписать.

   - Вы появитесь сегодня в гостиной, барон? - спросила она.

   - Я полагаю, что это будет лучше, - ответил он, - чтобы избежать публичного скандала. Так как все то, что способно подорвать мое значение в общественном мнении, может повредить нам в ближайшем будущем, - сказал Гондремарк.

   - Вы правы, - согласилась принцесса, и она протянула ему руку как старому другу, как равному себе.

  

  

   Пистолет был, так сказать, разряжен, и при обыкновенных условиях эта сильная, яркая сцена, разыгравшаяся в зале совета, вероятнее всего, истощила бы совершенно весь запас энергии и гнева, и возмущения, каким мог располагать Отто. При иных обстоятельствах он, вероятно, начал бы после того обсуждать и осуждать свое поведение в совете; стал бы припоминать все, что было сказано правдивого и разумного Серафиной, и совершенно позабыл бы все, что было едкого, обидного и несправедливого в ее словах, и спустя полчаса дошел бы несомненно до того состояния, в каком добрый католик спешит к исповедальне, а добрый пьяница прибегает к бутылке. Но на этот раз два маловажных обстоятельства поддерживали в нем бодрость духа. Во-первых, ему оставалось еще решить бесконечное множество дел, а решать дела для человека столь беспечного и небрежного характера и привычек, как Отто, является лучшим успокаивающим совесть средством, так как решение дел отвлекает внимание и мешает человеку углубляться в свои мысли. Все послеобеденное время он усердно был занят делами и вместе с канцлером просматривал, прочитывал, подписывал и диктовал бумаги, утверждал и отсылал по назначению, словом, работал усиленно и с увлечением. И это поддерживало в нем бодрость душевную, окружая его в его собственных глазах известным ореолом работоспособности и вызывая известное чувство самоодобрения. Во-вторых, его самолюбие еще не было удовлетворено; ему не удалось получить нужные ему деньги, а завтра перед полуднем ему придется разочаровать и огорчить бедного Киллиана Готтесхейма, и в глазах этой семьи, которая и так была о нем весьма невысокого мнения, но для которой он желал сыграть роль утешителя, великодушного покровителя, пасть теперь еще ниже, чем прежде; а для такого человека, как Отто, это было положительно хуже смерти. Он никак не мог примириться с подобным положением. И даже в то время, как он занимался делами, работая усердно и разумно над разными мелкими, детальными вопросами своего княжества, он втайне создавал в уме своем план, с помощью которого он мог бы вывернуться из этого положения. Эта схема была столь же приятна ему, как частному лицу, сколь постыдна для принца; в ней его легкомысленная природа как будто нашла возможность вознаградить себя за серьезный усидчивый труд этого дня. И он невольно засмеялся при мысли о задуманном им плане, а Грейзенгезанг, глядя на него, дивился и приписал его веселое настроение победоносному выступлению принца сегодня утром в зале совета.

   Под впечатлением этой мысли старый царедворец осмелился выказать свое восхищение поведением своего государя:

   - Ваше высочество напомнили мне сегодня утром в совете вашего покойного родителя, - сказал старик.

   - Что такое? - спросил принц, мысли которого были заняты совсем другим.

   - Я говорю о властном тоне вашего высочества в совещании совета, - пояснил льстец.

   - А, вы об этом... да... - рассеянно протянул Отто.

   Но несмотря на это столь небрежное отношение к словам канцлера, он все же почувствовал себя приятно польщенным, и после того его мысли опять вернулись к происшествиям этого утра и с приятным чувством самоодобрения остановились на отдельных подробностях его победы. "Я их всех разом укротил!" - думал он не без некоторой самодовольной гордости. Когда важнейшие дела были закончены, было уже поздно, и Отто оставил канцлера у себя обедать. Тот занимал принца рядом старых историй и самых новейших комплиментов по адресу своего государя, к которому он теперь всеми силами старался подольститься, на случай, если бы он одолел временщика и принцессу. Вся карьера канцлера с самого ее начала была основана исключительно на подслуживании; он положительно, как говорится, ползком пролез в чины и положение и тем же способом добрался и до высоких почестей и должностей; и в силу этого ум его был развращен, и вся натура его была подленькая; он всегда был готов продать за грош каждого, если это ему могло послужить на пользу; готов был снести и забыть какие угодно унижения и оскорбления, лишь бы через это выслужиться. Это был не человек, а жалкое созданье, и его инстинкт пригодился ему и в данном случае. Для начала он пустил ядовитое замечание относительно умственных способностей женщин, а затем пустился в более определенную область полунамеков, и за третьим блюдом он уже весьма искусно и красноречиво разбирал характер, склонности и способности принцессы Серафины, встречая одобрение ее супруга. Понятно, что имен не упоминал никаких, но при этом секрет, кто именно был идеальный абстрактный человек, которого все время канцлер сопоставлял с недостойной женщиной, оставался секретом, шитым белыми нитками по черному. Этот чопорный, льстивый старикашка обладал удивительным инстинктом, подсказывавшим ему всегда безошибочно, где можно было посеять или натворить зло; и так он пролезал и проползал в самую душу человека. И в данном случае он также старался всячески подкосить всякие благородные и добрые чувства в душе своего повелителя, и при этом ни на одну секунду его уважение к себе не заставило его призадуматься или встревожиться хоть сколько-нибудь. Отто, можно сказать, весь сиял и извне и внутри от троякого влияния тонкой искусной лести, старого Токая, приятного сознания, что сегодня он мог быть доволен собою. Теперь он видел себя в самом привлекательном свете. Если даже этот Грейзенгезанг, думал он, мог заметить все эти недостатки и недочеты в характере, в личности и в отношениях Серафимы к нему и так подло сообщить обо всем этом враждебному лагерю, то он, отвергнутый супруг и отстраненный от своей законной власти принц, едва ли мог заблуждаться и быть слишком строг в своей оценке действий и поступков жены.

   В таком прекрасном, сравнительно, настроении духа Отто простился со льстивым стариком, слова которого оказались столь приятной музыкой для его слуха, и, приведя в порядок свой туалет, принц прошел в гостиные и приемные покои, где по вечерам обыкновенно собирался двор. Но уже на лестнице его охватило как бы раскаяние, и когда он вошел в большую широкую галерею, ведущую в залу, и увидел жену, то вся абстрактная лесть старого царедворца развеялась в прах, сбежала, как струйки дождя с листьев, и он сразу пробудился к действительности. Серафина стояла на значительном расстоянии от него под большой зажженной люстрой, спиной к нему. Но при виде одного только изгиба ее талии его охватила почти болезненная физическая слабость. Так вот она, эта девочка - жена, которая когда-то лежала в его объятиях, которую он клялся любить и беречь! Да, вот она! И она лучше всякого успеха, лучше любой победы!

   И теперь она же помогла ему оправиться от этого непредвиденного удара. Она направилась к нему, плывя, как лебедь, по гладкому паркету зала, сияя самой ласковой и лучезарной улыбкой, до того деланной, что она казалась положительно оскорбительной.

   - Фридрих, - сказала она любезно, - вы опоздали, мы вас заждались здесь.

   И это была та высокая комедия, которая так свойственна несчастным бракам, и ее апломб вызвал в нем чувство отвращения.

   В этой гостиной в обычные дни не соблюдался этикет; все держались здесь совершенно свободно; оконные ниши служили приютом для воркующих парочек, у большого камина располагались люди, ведущие обычный общий разговор, то есть, главным образом, обсуждавшие последний скандал и сообщавшие друг другу слухи и сплетни. А дальше, в дальнем конце у столов шла картежная игра. Туда на этот раз направился принц Отто не торжественно, а незаметно, исподволь рассыпая любезности на пути, останавливаясь на минутку то с одним, то с другим, обмениваясь парой слов, но упорно следуя в намеченном направлении. Подойдя к игорному столу, он встал против мадам фон Розен и как только увидел, что она его заметила, и глаза их на мгновение встретились, он молча удалился в одну из оконных ниш. Вскоре и она поспешила туда же.

   - Вы прекрасно сделали, что вызвали меня из-за карт, - сказала она. - Эти карты когда-нибудь разорят меня вконец.

   - Так бросьте их, - посоветовал Отто.

   - Чтобы я бросила карты! - воскликнула она и рассмеялась. - Нет! Это моя судьба! Единственным моим шансом было умереть от чахотки, а теперь мне придется умереть на чердаке.

   - Вы сегодня невесело настроены, - заметил Отто.

   - Я проигралась, - ответила она. - Вы не можете понять, что значит жадность.

   - Значит, я пришел в недобрый час, - сказал он.

   - А вы желаете от меня какой-нибудь услуги! - воскликнула она, разом просияв и при этом удивительно похорошев.

   - Мадам, - сказал принц, - я собираюсь создать свою партию и пришел к вам, чтобы прежде всего завербовать вас.

   - Это уже сделано! - заявила она. - Вы видите, я опять уже стала человеком.

   - Я, может быть, обманываюсь, - продолжал принц, - но мне хочется верить, и я верю, что вы не желаете мне зла, что вы не питаете ко мне нерасположения.

   - Я, напротив того, желаю вам от души добра! - ответила фон Розен. - Я даже едва смею сказать вам, до какой степени.

   - В таком случае, если бы я попросил вас оказать мне услугу? - спросил принц.

   - Просите, mon prince! И что бы это ни было, я заранее говорю, что я согласна!

   - Я желал бы, - сказал Отто, - чтобы вы сегодня же, в ночь, сделали фермером человека, о котором мы с вами недавно говорили.

   - Одному Богу известно, что вы хотите этим сказать! - воскликнула графиня. - Я положительно не понимаю и даже не стараюсь понять; я знаю только одно, что нет предела моему желанию угодить вам. Вы можете назвать это безумием, но это так.

   - Если позволите, я выражу это иными словами, - предложил Отто. - Но прежде позвольте мне один вопрос: крали вы когда-нибудь?

   - Часто! - воскликнула она. - Я нарушала все десять заповедей, и если бы их завтра стало не десять, а больше, мне кажется, что я не могла бы заснуть, прежде чем я бы не нарушила и остальные.

   - Дело в том, что здесь идет речь о грабеже, о краже со взломом, и я полагал, что это покажется вам забавным, - сказал принц.

   - В этом отношении у меня нет практического опыта, - заметила она. - Но это пустяки; при добром желании чего только нельзя сделать! Я когда-то взломала рабочую шкатулку, чтобы выкрасть из нее письмо, когда я была еще девочкой-подростком, а затем взломала несколько сердец и мое собственное в том числе и выкрала из них много драгоценностей; но дверных замков я еще не взламывала. Впрочем, и это, вероятно, не так трудно. Все грехи до смешного незатруднительны! Ну, и так, что нам придется взламывать?

   - Государственное казначейство, madame, - сказал Отто.

   И он в кратких, но ярких словах набросал ей картину своего посещения Речной Фермы, с уместным, но не излишним пафосом рассказал о своем обещании приобрести ферму и, наконец, об отказе, полученном им на совете сегодня утром, когда он потребовал необходимую для этой покупки сумму; и в заключение дал несколько практических указаний относительно расположения окон в казначействе и относительно кое-каких неудобств и препятствий, с которыми, может быть, придется считаться.

   - И они отказали вам в этим деньгах? - сказала графиня, когда принц кончил. - И вы приняли этот отказ?!

   - Но они привели мне резонные причины, - отозвался Отто, густо покраснев, - причины такого рода, что я не мог отвергнуть их, и теперь мне приходится грабить казну моей родной страны. Не скажу, чтобы это было похвально или благородно, но во всяком случае, это забавно!

   - Забавно! Да! - воскликнула графиня. - И она вдруг задумалась и смолкла, и долгое время не проронила ни слова, но затем совершенно серьезно спросила: - А сколько вам нужно?

   - Трех тысяч крон будет достаточно, - сказал Отто, - потому что у меня еще осталось кое-что из моих личных денег.

   - Прекрасно! - сказала фон Розен, снова повеселев. - Рассчитывайте на меня, я ваша верная соучастница. Но где мы встретимся?

   - Вы, конечно, знаете статую Летящего Меркурия в парке? - сказал принц. - Там скрещиваются три дорожки; на этом месте поставлена скамейка, как раз против фигуры; местечко это очень удобное и божество к нам благосклонное!

   - Ребенок! - полуумиленно, полушутя прошептала графиня и слегка ударила его своим веером. - Но знаете ли вы, mon prince, что вы ужасный эгоист! Ваше удобное местечко страшно далеко от меня! Вы должны дать мне по крайней мере побольше времени; я думаю, что никаким образом не сумею быть там раньше двух часов ночи. Но во всяком случае, когда часы пробьют два, ваша пособница будет на условленном месте, и, я надеюсь, будет встречена с распростертыми объятиями. Ах, погодите, скажите мне, думаете вы привести кого-нибудь с собой? - осведомилась она. - О, не ради приличия, вы знаете, ведь я, je ne suis pas une prude! Но я должна знать об этом.

   - Я приведу с собой одного из моих грумов, - сказал Отто, - я изловил его, когда он крал мой овес.

   - А как его зовут? - спросила фон Розен.

   - Признаюсь, я этого не знаю; как видите, я еще недостаточно близко знаком с обкрадывающими меня конюхами, - засмеялся принц, - я просто хотел испытать свои способности в новой для меня профессии.

   - Как я? Не правда ли? Но вот о чем я прошу вас: сделайте так, чтобы я вас застала уже на месте, чтобы мне не пришлось ожидать вас; не откажите мне в любезности немного подождать меня там, на скамейке. Так, значит, решено! Вы будете ждать меня! Ведь в этой экспедиции мы с вами будем не принц и графиня, а некая дама и землевладелец - хозяин фермы. А ваш друг и приятель, конюх-вор, пусть стоит за фонтаном, и никак не ближе! Значит, вы обещаете? Да?

   - Madame, приказывайте все, что вам будет угодно. В данном случае вы капитан, а я только суперкарг! - засмеялся Отто.

   - Ну, хорошо, донеси нас, Бог, благополучно в порт! - сказала она. - Надеюсь, сегодня не пятница?!

   Но что-то в ее манере поразило Отто, что-то неуловимое, что-то такое, что возбудило в нем как бы тень подозрения.

   - Не странно ли, - заметил он, вдруг став совершенно серьезным, - что в таком деле я избрал союзницу и соучастницу из враждебного лагеря.

   - Безумец! - шепнула она. - Да ведь это ваша единственная мудрость, уметь распознавать ваших д