Стивенсон Роберт Льюис - Мастер Баллантрэ

о быть и речи, настолько поразил всех, что об этом говорили еще долго после того, как факт этот совершился. По случаю его раздражительности и благодаря его нетерпению, ему пришлось однажды потерять двести фунтов, половину которых я смело мог бы спасти, если бы он дал мне время действовать и имел терпение ждать. Но он предпочел потерять всю эту огромную сумму денег, чем терпеливо выжидать, пока я устрою дело.

   Чем больше я замечал перемену, происшедшую в характере и образе мышления мистера Генри, тем сильнее меня волновал вопрос, помнит ли он о дуэли с братом, и какой у него по этому поводу сложился взгляд. Ответ на этот вопрос я получил совершенно неожиданно и как раз в ту минуту, когда я меньше всего об этом думал.

   Он уже несколько раз выходил погулять, но, разумеется, под руку с кем-нибудь, и после такой прогулки с ним я случайно остался с ним вдвоем на террасе.

   Заметив, что мы на террасе одни, он вдруг улыбнулся какой-то улыбкой, вроде той, которой улыбаются школьники, когда они чувствуют за собой особенную вину, и без малейшего предисловия шепнул мне:

   - Где его похоронили?

   Я был до такой степени удивлен, что от удивления не мог произнести ни одного слова.

   - Где его похоронили? - спросил он снова.- Я желал бы видеть его могилу.

   Я рассудил, что лучше всего, если я расскажу ему всю правду, и сказал:

   - Мистер Генри, я могу сообщить вам новость, которую вам чрезвычайно приятно будет услышать. Вы можете, по моему мнению, быть совершенно спокойны в том отношении, что вы не убийца. Я говорю это, потому что имею полное основание сомневаться в том, что ваш брат убит. Мастера Баллантрэ нашли, по всей вероятности, не убитым, а только раненым, и его, как мне известно, увезли контрабандисты. Теперь он, наверное, уже совсем поправился.

   По лицу мистера Генри мне трудно было судить о том, что происходило в его душе; он помолчал минуту, а затем спросил:

   - Джемс?

   - Да, ваш брат Джемс,- ответил я.- Я не смею с уверенностью утверждать, что он не убит, так как боюсь возбудить в душе вашей надежду, которая, быть может, и не сбудется, но, по крайней мере, я лично вполне уверен, что брат ваш жив.

   - О,- воскликнул мистер Генри, вскакивая со своего места с большей живостью, чем я замечал до сих пор,- о, Маккеллар,- закричал он каким-то сдавленным голосом,- неужели ничто не в силах убить этого человека? (Это точь-в-точь его слова). Человек этот положительно бессмертен. Нет никакой возможности его убить. Я, кажется, никогда не избавлюсь от него. Он присосался ко мне на всю жизнь.

   Сказав это, он уселся и не говорил больше ни слова.

   Спустя один или два дня после этого, в то время, как мы с мистером Генри были снова вдвоем, он, обратившись ко мне с той же самой улыбкой и предварительно удостоверившись в том, что нас никто не слышит, сказал:

   - Маккеллар, вы человек умный, и поэтому вы, наверное, согласитесь со мной в том отношении, что мы должны быть настороже и держать ухо востро, иначе "он" застанет нас врасплох и устроит нам какую-нибудь неприятность.

   - Я не думаю, чтобы он решился приехать сюда,- сказал я.

   - О, нет, он приедет, непременно приедет,- сказал мистер Генри.- Вы увидите, он от меня не отстанет. Там, где буду находиться я, туда и он явится.

   И при этих словах он снова оглянулся, чтобы удостовериться в том, что нас никто не слышит.

   - Не думайте об этом, мистер Генри, - сказал я.

   - Да, вы совершенно правы,- сказал он,- вы дали мне отличный совет.- Мы будем думать об этом только тогда, когда мы получим какие-нибудь известия. И ведь на самом деле, мы ничего не знаем. Быть может, он и умер.

   Тон, которым он произнес эти последние слова, больше, чем то, что он сказал раньше, убедили меня, что мистер Генри гораздо более был бы рад услышать, что мастер Баллантрэ умер, чем то, что он жив. Но это открытие, которое я случайно сделал, я старательно скрывал от всех, так как боялся, что если миссис Генри узнает об этом, она охладеет к мужу и, пожалуй, возненавидит его. Но боязнь эта, как оказалось, была вполне неосновательна. Миссис Генри сама заметила, что муж ее со страхом думает о том, что мастер Баллантрэ жив, и находила это с его стороны вполне естественным. На самом деле, как это ни странно, но для нас троих, для мистера Генри, для миссис Генри и для меня, было бы самой приятной новостью, если бы мы узнали достоверно, что мастер Баллантрэ умер. Лорд составлял, разумеется, в этом отношении исключение.

   Кстати о лорде. Вскоре после того, как мое беспокойство относительно мистера Генри немного улеглось, я начал тревожиться за лорда. Я заметил некоторые перемены в его наружности, которые навели меня на мысль, что он нездоров, и даже серьезно, так что я начал беспокоиться, не смертельная ли у него болезнь. Лицо у него было бледное, и оно опухло; он, сидя за своей латинской книгой, очень часто засыпал, и несколько раз книга его падала прямо в золу камина, у которого он сидел; бывали дни, когда он волочил ногу, и дни, в которые он с трудом говорил и постоянно запинался. В обращении он сделался еще любезнее, чем прежде, извинялся за малейшее беспокойство, которое он причинял, заботился о всех без исключения, а со мной был не только любезен, а в высшей степени вежлив.

   Вскоре после того, как в его наружности произошла перемена, он послал за нотариусом, и в тот же день после того, как он побыл довольно долго у себя в комнате, вышел в зал, где в то время находился я, и, походив медленными шагами взад и вперед, взял меня за руку и, обратившись ко мне, сказал:

   - Мистер Маккеллар, я много раз имел случай убедиться в том, какой вы верный друг и какой вы преданный человек, и поэтому я осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой: я имею намерение написать сегодня завещание и надеюсь, что вы не откажетесь быть у меня свидетелем. Я знаю, что вы любите всех нас и исполните мою просьбу.

   В продолжение всего последнего времени, предшествовавшего этому дню, лорд почти целые дни только и делал, что спал, и его крайне трудно было разбудить; затем он начал очень многое забывать, между прочим, путал времена событий, и с открытыми глазами, преимущественно именно тогда, когда он не спал, звал свою покойную жену и старого покойного слугу, могилу которого я сам много раз видел.

   Если бы меня спросили, считаю ли я его способным написать завещание и нахожу ли я, что он в здравом уме и твердой памяти, то мне по совести пришлось бы ответить, что нет, а между тем завещание, которое он составил, было написано так правильно, и все его распоряжения свидетельствовали о таком нормальном состоянии умственных способностей, что решительно никто не мог усомниться в том, что человек, написавший это завещание, был в полном уме и твердой памяти в то время, как он постепенно объявлял свою последнюю волю.

   Но здоровье его с каждым днем становилось все хуже и хуже. Силы его ослабевали, ноги отказывались служить, он начал глохнуть, и он уже теперь не разговаривал, а скорее бормотал что-то под нос. Но, несмотря на то, что он находился в таком плохом состоянии, он все-таки не переставал изъявлять нам свои ласки: он гладил по руке того, кто оказывал ему услугу, и старался всячески выказывать нам свое расположение. Мне он подарил одну из своих любимых латинских книг и с особенным старанием начертил на ней свою фамилию. Незадолго до его смерти к нему вернулась снова способность ясно произносить слова, но только временами, и когда он произносил их, он производил впечатление ребенка, заучившего наизусть свой урок, время от времени запинающегося и желающего припомнить то, что он забыл. В последнюю ночь перед своей смертью он вдруг сразу прервал царившую в комнате тишину, громко произнеся следующую фразу Виргилия: "Gnatique pratisque, aima, precor, miserere". Фразу эту он выговорил ясно и отчетливо.

   Когда мы услышали голос лорда и фразу, которую он произнес, мы бросили наши занятия (мы находились тут же в комнате) и поспешили подойти к нему, но он сидел совершенно спокойно в своем кресле и, судя по выражению его глаз, можно было подумать, что он даже и не сознавал того, что он говорил. Вскоре после этого его уложили в постель, хотя с большим трудом, чем обыкновенно, и в ту же ночь он тихо скончался.

   Спустя довольно много времени после его смерти мне пришлось говорить о лорде с доктором медицины, фамилии его я не назову, скажу только, что он был знаменитый доктор, и я упомянул о всех странных явлениях во время его болезни. По мнению доктора, и лорд, и мистер Генри были больны приблизительно одной и той же болезнью: отец, по его мнению, захворал от испытанного им сильного горя, а сын вследствие какого-нибудь сильного нравственного потрясения. По мнению доктора, у них обоих лопнул в мозгу сосуд, и, по всей вероятности, слабость мозговых сосудов было наследственным свойством Дьюри-Дёррисдиров.

   Лорд умер, а сын его, мистер Генри, с каждым днем превращался все в более крепкого человека, то есть в физическом отношении, в нравственном же он все-таки не производил на меня впечатления вполне здорового человека. Нельзя даже сказать, чтобы душа его страдала, но что-то такое происходило в его внутренней жизни, что бросалось мне в глаза, и чего я прежде не замечал.

   Смерть лорда была для нас неожиданным и тяжелым сюрпризом; миссис Генри и я были очень поражены, а, кроме того, нас заботил еще следующий вопрос: как после смерти отца будет вести и держать себя его сын, мистер Генри? Оба мы были того мнения, что сыновья своей дуэлью убили лорда, и что, стараясь убить друг друга, они, сами того не замечая, убили старика-отца. Но, к счастью, мысль эта не приходила в голову мистеру Генри или, вернее, теперь уже лорду Генри. Он не особенно близко принял к сердцу смерть отца; правда, он сделался несколько серьезнее, но нисколько не был убит горем. Он очень часто и с большим уважением к памяти покойного разговаривал о нем, но, по-видимому, с совершенно спокойной совестью. В день похорон он был чрезвычайно серьезен, но вполне спокоен, все лежащие на нем обязанности выполнил тщательно и при этом держал себя с большим достоинством. Я только заметил, что он очень строго наблюдал за тем, чтобы его титуловали лордом, и что он придавал этому большое значение.

   И вот на сцене появляется теперь новое лицо, ныне здравствующий лорд Александр, играющий большую роль в этом рассказе, родившийся 17 июля 1757 года и своим появлением на свет переполнивший чашу счастья своего родителя, лорда Генри. Когда мальчик родился, молодой лорд пришел в такой неописуемый восторг, что счастливее его в ту минуту, кажется, не было ни одного человека на свете. На самом деле я уверен, что не существовало на свете отца, который любил бы своего сына сильнее, чем мой патрон любил своего Александра. Как только сын его не находился при нем, он тотчас скучал и беспокоился, не случилось ли с ним что-нибудь. Когда мальчика выносили гулять, отец тревожился, чтобы его не простудили, и следил за движением туч, боясь, чтобы он не промок от дождя. Ночью он ежеминутно вставал и прислушивался к дыханию его. На посторонних лиц лорд производил даже несколько странное впечатление тем, что постоянно разговаривал о своем сыне. Когда он занимался своими делами по имению, он только и говорил: "Мы отложим этот проект до того времени, когда моему Александру минет 21 год", или: "Вот когда мой Александр женится, то мы устроим так-то", и по всему было видно, что мысли его были заняты исключительно его Александром, и что кроме Александра никто на свете его не интересовал.

   С каждым днем становилось все более и более заметно, что все мысли лорда Генри сосредоточились на его сыне, и что только в нем он находил свое счастье. Он почти ничем не занимался, как только тем; что ухаживал и присматривал за ним.

   Когда мальчик подрос настолько, что он мог уже ходить, отец, держа его за ручку, разгуливая с ним по террасе, а затем, когда ребенок мог предпринимать уже более продолжительные прогулки, он разгуливал с ним по парку. И за этим занятием лорд проводил целые часы; он положительно не уставал нянчить сына. Веселые голоса их раздавались по парку, так как они говорили довольно громко, и на меня звук этих голосов производил лучшее впечатление, чем пение птиц. Приятно было смотреть, как отец и сын, осыпанные листьями и цветами терновника и в запачканных пылью и грязью костюмах, с раскрасневшимися от удовольствия лицами возвращались с прогулки. Что они приходили домой в вымазанных, а порою и оборванных костюмах, не мудрено, так как и лорд Генри, и его сын с одинаковым наслаждением бегали по сырому берегу, катались на лодке, лазили по заборам осмотрели, как на лугах пасся скот.

   Упомянув о веселых прогулках лорда и его сына, я не могу не остановиться на одной довольно странной сцене, которой я как-то был свидетелем. В парке, окружавшем, дом лорда, Деррисдира, была одна дорожка, по которой я никогда не мог пройти без того, чтобы не испытывать волнения, так как мне приходилось много раз ходить по ней именно тогда, когда я исполнял какие-нибудь неприятные поручения. Один раз в два месяца мне обязательно приходилось предпринимать прогулку по этой дороге, так как этого требовали дела.

   Когда маленькому мистеру Александру было лет семь или восемь, мне также пришлось рано поутру отправляться по делам и пройти по той дорожке, которую я терпеть не мог. Погода была чудная, весь парк был в зелени и вцвету; пение птиц раздавалось по всему саду, и каждая из птиц, казалось, желала затмить другую своим чудным пением.

   Я находился уже на обратном пути и шел по аллее, засаженной кустарниками, в которой было и темнее, и прохладнее, чем в других частях парка, когда неподалеку от себя я услышал знакомые мне голоса лорда Генри и его маленького сына. Я быстро пошел вперед и в скором времени увидел их. Они стояли на том месте, где некогда происходила дуэль. Лорд Генри положил руку на плечо своего сына и серьезно разговаривал с ним о чем-то. Когда он услышал шаги, то повернулся в ту сторону, откуда я шел, и мне показалось, что, когда он увидел, что это я, лицо его просияло от удовольствия.

   - А,- сказал он,- вот и наш дорогой Маккеллар. А я только что рассказывал моему маленькому Санди, что происходило вот тут, на этом месте, как черт хотел было убить одного человека, и как этот человек чуть-чуть было сам не убил черта.

   Я крайне удивился тому, что лорд вздумал рассказывать ребенку подобный факт из своей жизни, но еще более был недоволен, когда он прибавил:

   - Спроси Маккеллара, Санди, он присутствовал при этом и видел, как черт дрался с человеком.

   - Это правда, мистер Маккеллар? Вы действительно видели черта? - спросил мальчик.

   - Я ничего не могу ответить,- сказал я,- во-первых, потому, что я не слышал начала рассказа, а во-вторых, потому, что я очень тороплюсь.

   Это я сказал недовольным тоном, так как в ту минуту, как лорд Генри обратился ко мне с рассказом о происшедшем в этой аллее печальном событии, мне живо представилась вся сцена дуэли: я увидел стоявшие и горевшие на том месте, где мы стояли, свечи и печальную картину, которую они освещали. Сердце мое при воспоминании об этом сжалось, и я громко воскликнул:

   - Я действительно видел в этом парке черта и видел, как он упал и как он был побежден! Слава Богу, что мы остались живы, и что он нас не тронул! Слава Богу, что дом лордов Деррисдиров остался таким, каким он был до появления черта, что враг не вселился в него! И вот что я вам советую, мистер Александр: когда вы будете подходить к этому месту, то, хотя бы вы находились в самом веселом настроении, прочтите краткую молитву.

   Лорд Генри с серьезным видом утвердительно кивнул головой.

   - Да,- сказал он,- Маккеллар совершенно прав. Сними свою шапку, Санди, и помолимся.- Сказав это, он снял также и свою шапку и начал читать молитву: - "О, Господи, благодарю Тебя за Твои великие милости, которые Ты нам ниспослал. Дай нам мир и спокойствие. Сохрани нас от злого врага. Заставь, о, Господи, молчать этого лжеца!"

   Последние слова он выговорил с каким-то криком, и, по всей вероятности, или воспоминание о том зле, которое причинил ему его враг, настолько сильно повлияло на него, что он замолчал, или же он сам заметил, что молитва его была несколько странная, но только он сразу прервал ее и надел снова шапку.

   - Мне думается, что вы забыли произнести следующие слова, милорд,- сказал я: - "И остави нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим. Яко Твое есть царствие и сила и слава во веки веков. Аминь".

   - Легко сказать - простить своего врага! - сказал лорд.- Это чрезвычайно легко сказать, Маккеллар. Но как я могу простить? Мне кажется, что если бы я вздумал простить того человека, который меня так сильно оскорбил, то я представлял бы глупейшую фигуру.

   - Милорд, что вы говорите, ведь тут, возле вас, ребенок,- сказал я строгим голосом.- Я нахожу, что подобные речи отнюдь не следует вести в присутствии детей.

   - Да, да, вы правы,- сказал лорд.- В присутствии ребенка не следует говорить о таких вещах. Пойдем домой, мой птенчик.

   Я не помню, было ли это в тот же самый день или это было вскоре после этого дня, но как только я остался с лордом Генри наедине, он снова начал разговор со мной по поводу этого вопроса.

   - Маккеллар,- сказал он мне,- не правда ли, я теперь счастливый человек?..

   - О, да, милорд, я вполне согласен с вами,- ответил я, - и я от души радуюсь вашему счастью.

   - А как вы думаете, когда человек счастлив, - продолжал он, глядя на меня задумчивым взглядом,- не следует ли ему относиться снисходительнее к другим? Не следует ли ему в таком случае быть добрее?

   - Да, я того же мнения,- сказал я.- Вообще, мы должны стараться делать как можно больше добра: это и должно быть главной нашей целью во время нашего земного существования.

   - Ну, а если бы вы были на моем месте, вы простили бы "его"? - спросил лорд.

   Вопрос этот он задал так неожиданно, что я даже не знал, что ему ответить.

   - Мы, собственно говоря, обязаны прощать друг другу, христианская заповедь требует этого,- сказал я.

   - Стойте, стойте,- сказал милорд,- все это отговорки, чтоб не сказать правды. Говорите прямо: прощаете или простили вы этого человека или нет?

   - Ну, хорошо, если вы требуете откровенности, то я скажу, что нет, не прощаю. Да простит мне Господь, но я не могу простить этого человека.

   - Ага! Стало быть, мы с вами одного мнения,- сказал веселым голосом лорд.- Ну-ка, дайте мне руку, товарищ.

   - Это плохо, если мы с вами в этом отношении товарищи,- сказал я.- Мы, стало быть, дурные христиане. Я надеюсь, что мы с вами изменим наши убеждения и сделаемся лучшими христианами.

   Я сказал это улыбаясь, милорд же громко засмеялся и вышел из комнаты.

   У меня не хватает искусства описать, каким рабом своего маленького сына был лорд Генри. Он забыл о том, что у него есть дела, друг, жена и думал лишь о своем ребенке; сын его был его идолом, остальные люди для него как будто совеем не существовали. Более всего меня поражало его холодное отношение к жене. С тех пор, как у него родился сын, он как будто не замечал ее, тогда как прежде вся любовь его и все мысли принадлежали исключительно ей. Я сколько раз замечал теперь, как он входил в комнату, в которой находилась его жена, и не обращал на нее ни малейшего внимания. Он, очевидно, искал своего Александра, и миссис Генри отлично знала это. Когда жена его не исполняла желаний их маленького сына, он бывал с ней даже груб, так что несколько раз я хотел было даже вмешаться в их разговор и высказать лорду свое мнение.

   Ясно, что очередь страдать и быть незамеченной наступила теперь для нее, но нужно отдать ей справедливость, что она переносила свое положение очень спокойно и вела себя с большим тактом.

   Из всего этого вышло следующее: в семье образовались две партии, и мне пришлось примкнуть к той партии, которая состояла из миссис Генри и ее дочери Катарин, и стать в оппозицию к лорду. Не то, чтобы я разлюбил своего патрона, о, нет, нисколько, но только я бывал теперь меньше в его обществе.

   Это происходило по той причине, что я не мог равнодушно относиться к тому, что милорд делал такую огромную разницу между своими детьми, что сына своего он безгранично любил, а к дочери не питал ни малейшего чувства нежности, и поэтому я целые часы проводил с девочкой, которая, на мой взгляд, была обижена. Кроме того, мне крайне не нравилось, что лорд относился до такой степени равнодушно к своей жене; это возмущало меня, и я чувствовал к ней жалость, тем более, что, несмотря на холодное обращение с ней мужа, она все-таки относилась к нему ласково и любезно. Она относилась к нему скорее как добрая мать, чем жена, и делала вид, как будто она не замечает его холодности. Она не ревновала мужа к сыну, ей как будто нравилось даже, что между "обоими ее детьми", то есть между лордом и маленьким Санди, существовали такие нежные отношения. Она довольствовалась обществом своей дочери и, по-видимому, нисколько не скучала, а я в свободное от занятий время разделял это общество и целыми часами просиживал с матерью и дочерью. Не знаю, замечал ли милорд, что я держу сторону его жены и провожу почти все свое свободное время в ее обществе и в обществе его дочери; я думаю, что нет - он всецело был поглощен мыслями о своем сыне и даже не замечал, что я остаюсь с ним так редко вдвоем.

   Лорд Генри все больше и больше баловал своего сына, и миссис Генри и я не на шутку начали тревожиться, чтобы из него не вышел второй мастер Баллантрэ. Как оказалось впоследствии, тревога эта была лишняя. Напротив, из маленького Александра вышел прекрасный человек, и седьмой представитель рода Деррисдиров; лорд Александр Деррисдир,- одна из самых уважаемых личностей а Шотландии: О своем личном участии в деле его воспитания я умолчу, тем более,- что я имею целью выставить заслуги и достоинства его отца, а никак не свои...

  

   Примечание издателя. Пять страниц рукописи мистера Маккеллара тут опущены; судя по тому, что говорится, на этих страницах, я пришел к тому убеждению, что мистер Маккеллар и в старости был таким же чудным и преданным слугой лордов Деррисдиров, как и в молодости. Что же касается седьмого лорда Деррисдира, то в этих опущенных страницах мы ничего такого не нашли, что могло бы дать нам ясное понятие о его характере или деятельности.

  

   ...Но в то время мы еще не знали, что выйдет из маленького Александра, и очень боялись, чтобы из него не вышла копия с мастера Баллантрэ. Миссис Генри попыталась было обращаться с ним строго, но вскоре бросила эту систему, так как она ровно ни к чему не привела. Она смотрела только на то, что делалось, и пожимала плечами, когда замечала, как муж ее потакал во всем ребенку, но не вмешивалась больше в его воспитание. Порою она потихоньку, в то время как мы бывали с ней в комнате вдвоем, вздыхала, и я знаю, что она вздыхала о том, что лорд балует своего сына, но не жаловалась.

   Меня же ни днем, ни ночью не покидала мысль о том, как дурно лорд поступает в том отношении, что портит своего сына. Тем, что он портил его, он причинял даже себе самому больше вреда, чем ему, так как рано или поздно он должен был понять, что он наделал. И вот этого-то пробуждения тогда, когда уж будет поздно, я боялся, потому что я знал, что оно страшно подействует на несчастного отца. Я знал, что если сын его будет негодяем, то это убьет лорда, и одна мысль о том, что действительно из маленького Александра может выйти второй мастер Баллантрэ, приводила меня в ужас.

   Это беспокойство за будущность и счастье как самого лорда, так и его сына заставило меня решиться на серьезный шаг - открыть лорду глаза на то, что он делает.

   В один прекрасный день, когда мы сидели с ним и занимались делом, я, взглянув на него, заметил, как сильно он постарел. Занимался он, как я уже говорил выше, крайне неохотно, со скучным выражением лица слушал, что я ему рассказывал, и, по-видимому, очень мало интересовался тем, что я ему сообщал. Поговорив некоторое время о деле, я без всякого предисловия, под впечатлением, которое произвела на меня перемена в наружности лорда, делая вид, будто я усердно пишу, и не поднимая головы от работы, сказал:

   - Милорд, или, если вы позволите мне назвать вас по-прежнему, мистер Генри, мне кажется, что вы любите, когда я называю вас таким образом?

   - О, еще бы, мой хороший мистер Маккеллар! - сказал он таким ласковым тоном, что я даже не знал, решиться ли мне сказать то, что я собирался сказать. Но я рассудил, что если я буду говорить с ним серьезно, так исключительно из желания ему добра, и поэтому продолжал: - Вам никогда не приходит в голову, что вы делаете?

   - Как, что я делаю? - повторил он.- Объяснитесь точнее. Вы должны знать, что я никогда не умел отгадывать загадки.

   - Что вы делаете с вашим сыном? - сказал я.

   - Что же я такое делаю? - спросил он вызывающим тоном.- Что же я такое делаю со своим сыном? - повторил он.

   - Ваш отец был прекрасный человек,- сказал я, уклоняясь несколько от прямого пути,- а как, по вашему мнению, он правильно воспитывал своих детей?

   Он не тотчас ответил, а затем сказал:

   - Я не жалуюсь на него, хотя имел бы на это полное право. Нет, нет, я не жалуюсь.

   - Вы не жалуетесь, это верно,- сказал я,- но, между тем, вы сознаете, что имели бы на это право. Стало быть, вы отлично понимаете, что хотя отец ваш был прекрасный человек, он все-таки в одном отношении поступал неправильно. У него было два сына, один из них...

   Лорд Генри сильно и внезапно ударил по столу.

   - Что вы хотите этим сказать? - закричал он.- Говорите прямо.

   - Ну, хорошо, я буду говорить прямо,- сказал я, стараясь казаться спокойным в то время, как сердце мое сильно билось. - Если вы будете продолжать воспитывать вашего сына таким образом, как вы это делаете, то вы пойдете по стопам вашего отца. Смотрите, чтобы в таком случае, когда сын ваш вырастет, он не пошел бы по стопам мастера Баллантрэ.

   Я сам не знаю, как это случилось, что я сказал то, чего я вовсе не желал сказать, но, по всей вероятности, под влиянием волнения я не сообразил, что я говорю слишком резко, и не взвесил своих слов. Если бы я знал, что то, что я скажу, произведет на лорда Генри такое сильное впечатление, то я, разумеется, был бы осторожнее.

   Не получив ответа от лорда Генри, я поднял голову и увидел, что милорд сразу и быстро вскочил на ноги, но в ту же минуту во всю длину упал на пол. Обморок его продолжался недолго, он очень быстро пришел в себя, взялся за лоб и сказал:

   - Мне дурно, помогите мне.

   Я помог ему встать, но хотя он стоял совершенно крепко на ногах, он все-таки держался за стол и сказал:

   - Я почувствовал себя скверно, Маккеллар, совсем скверно. Я не знаю, что со мной приключилось, но мне показалось, будто я куда-то плыву, и будто в сердце у меня что-то порвалось. Но я не сержусь на вас, Маккеллар, нисколько не сержусь, мой хороший человечек. Я отнюдь не в претензии на вас за то, что вы мне сказали. Вы имеете на это право. Мы с вами пережили так много тяжелого. Но знаете что, Маккеллар, я отправлюсь теперь к миссис Генри, да, пойду к миссис Генри,- это будет лучше.

   Сказав это, он твердыми шагами вышел из комнаты, оставив меня одного.

   В то время как я сидел еще в комнате и мучился угрызениями совести, дверь отворилась, и леди Генри вошла ко мне со сверкающими от гнева глазами.

   - Что это значит? - сказала он.- Что вы сделали с моим мужем? Неужели вы никогда не образумитесь и не поймете вашего положения в нашем доме? Перестанете ли вы когда-нибудь вмешиваться в дела, которые вас не касаются?

   - Миледи,- сказал я,- с тех пор, как я поселился в вашем доме, мне пришлось много раз слышать резкие и нелюбезные слова. В продолжение некоторого времени я чуть ли не изо дня в день слушал, как меня бранили. Естественно, что я сердился на это. Сегодня же я не буду сердиться, что бы вы мне ни говорили, так как сам сознаю, что сделал страшную глупость. Скажу в свое оправдание лишь одно - я сделал это с добрыми намерениями.

   Я рассказал ей весь наш разговор с лордом, и когда она выслушала меня до конца, она задумалась, и лицо ее сделалось несравненно спокойнее.

   - Да, вы имели доброе намерение,- сказала она наконец.- У меня была та же самая мысль, как и у вас, или, вернее сказать, я хотела поговорить с мужем насчет сына, и поэтому вполне понимаю вас и не сержусь на вас больше. Но, Боже мой, что же делать, когда он не в силах вынести какое бы то ни было волнение? Он не в силах его вынести! - закричала она.- Струны его сердца уже слишком натянуты. Зачем нам, следовательно, заботиться о том, что будет впоследствии! Пусть он наслаждается тем, быть может, непродолжительным счастьем, которое ему дано в удел.

   - Аминь! - сказал я.- Я больше ни во что не стану вмешиваться и прошу вас только поверить, что если я действовал не так, как бы следовало, так только из любви к нему.

   - Да, я вполне этому верю,- сказала миледи,- но вы, по всей вероятности, были очень взволнованы, когда говорили, иначе вы никогда не решились бы сказать такую резкую фразу, какую вы сказали.- Она с минуту молчала, а затем улыбнулась и прибавила: - Знаете, Маккеллар, что вы такое? Вы не мужчина, а вы какая-то старая дева!

   После вышеописанного случая ничего особенного в семействе лорда Генри не произошло до того дня, в который снова приехал злой гений этого семейства - мастер Баллантрэ. Но раньше чем рассказать об этом, я опять-таки приведу отрывки из записок полковника Бурке, весьма интересные сами по себе, а кроме того, имеющие значение и играющие некоторую роль в этом рассказе. Из них мы узнаем то, что случилось с мастером Баллантрэ во время его путешествия по Индии, и получим некоторое понятие о Секундре Дассе. Но прежде чем привести эти выписки, я считаю своим долгом сказать, что если бы мы узнали раньше то, что мы узнали только впоследствии, а именно, что Секундра Дасс говорит по-английски, то мы избегли бы множества тревог и не испытали бы столько горя, сколько нам пришлось испытать.

  

   Вот я и очутился на улице города, название которого я не могу припомнить, и в совершенно незнакомой мне местности. Мне эта местность была настолько мало известна, что я не знал даже, в какую сторону мне идти, чтобы выбраться оттуда, идти ли мне на юг или на север? Я убежал, не успев даже обуться, в суматохе я потерял свою шляпу, весь мой багаж остался в руках англичан, у меня не было спутника, за исключением индийского сипая, никакого оружия, кроме моего меча, и я остался почти совсем без денег. Одним словом, я находился в очень неприятном положении, и если бы мистер Galland, любящий описывать подобного рода приключения, какое произошло со мной, знал о том, что со мной случилось, он, наверное, написал бы об этом рассказ.

   Теперь я подробно опишу, какое это было приключение.

   Сипай был очень честный человек; он уже много лет служил под французским знаменем и готов был, кажется, дать разрезать себя на куски ради моего соотечественника, мистера Лалли. Это тот же самый парень, о котором я рассказывал уже в начале этих мемуаров, который отличился своим удивительным благородством, когда нашел меня и мистера Фессака на валу совершенно пьяными, и который закрыл нас соломой, чтобы проходивший мимо нас командир порта не увидел, в каком состоянии мы находимся.

   Очутившись в критическом состоянии, я поэтому обратился к этому благородному парню за советом, куда нам идти и что нам предпринять? Решить этот вопрос было весьма нелегко, но при зрелом обсуждении его мы пришли к тому убеждению, что нам следует забраться в один из садов, находившихся перед нами, окруженных стеной, чтобы выспаться под каким-нибудь деревом, и затем отправиться на поиски пары туфель и тюрбана на голову.

   Теперь нам осталось только одно: решить, в который из садов нам забраться, так как их было очень много. Помешать нам никто не мог, так как была ночная пора и в переулках между садами ни одного человека не было видно. Я хлопнул своего парня по плечу, и мы вместе с ним быстро перелезли через одну из стен сада, на которую я ему указал. Земля в саду была совершенно сырая от сильной росы, поэтому ложиться на нее не следовало, так как эта сырость необыкновенно вредно действует на здоровье людей, преимущественно же европейцев; но мне так сильно хотелось спать, что я не в силах был держаться на ногах и лег. Я только стал немного забываться, когда мой спутник разбудил меня. Он увидел в конце сада яркий свет, падавший на землю, и свет этот, появившись, уже не потухал, а продолжал виднеться между листьями. Это неожиданное появление света в такой поздний час нас крайне удивило, и мы решили, что нам надо быть чрезвычайно осторожными, чтобы не попасть в руки людей, могущих причинить нам вред. Я послал своего провожатого сделать рекогносцировку, и он, быстро вернувшись ко мне обратно, сообщил, что дом, из которого виднеется свет, по-видимому, принадлежит европейцу, и, вероятно англичанину.

   - Ну, хорошо,- сказал я,- пойдем посмотрим, что это за европейцы. Быть может, это и хорошие люди.

   Сипай повел меня на такое место, откуда я мог хорошо видеть дом. Он был окружен широкой верандой; на полу веранды стояла лампа, а по обе стороны от нее, также на полу, сложив ноги крест-накрест, наподобие того, как сидят азиаты, сидело двое мужчин. Оба они, словно туземцы, были в костюмах из кисеи, а один из них был не только европеец, а мой старый знакомый, мастер Баллантрэ, умом и гениальностью которого я так часто восторгался. До меня дошло известие, что он в Индии, но встретиться мне с ним до сих пор ни разу не пришлось, и чем он занимался, что он делал в Индии, я также не знал.

   Как только я узнал мастера Баллантрэ, я, разумеется, как его друг, решил без всякой церемонии войти к нему в дом. Луна освещала нам дорогу, и я быстро прошел со своим спутником вперед и через несколько минут стоял уже перед Баллантрэ и рассказал ему, в каком критическом положении я очутился. Он взглянул на меня и выслушал меня совершенно безучастно, а затем обратился к сидевшему напротив него человеку и начал говорить с ним на языке туземцев.

   Человек этот был очень худощавый, ноги у него были тонкие словно палки, а пальцы - словно спички {Примеч. мистера Маккеллара. Точь-в-точь, как у Секундры Дасса.}. Он встал и обратился к нам со следующими словами:

   - Саиб не понимает английского языка, а насколько я могу понять, вы ошиблись и приняли саиба за кого-нибудь другого. Это часто бывает. Но только саиб желал бы знать одно: каким образом вы попали к нему в сад?

   - Баллантрэ,- закричал я,- черт тебя возьми, неужели ты станешь отрицать, что ты меня знаешь? Неужели ты осмелишься сказать мне это в лицо?

   Баллантрэ ничего не ответил, ни один мускул его лица не дрогнул, и он смотрел на меня в упор таким бессмысленным взглядом, словно индийский идол, сидящий в храме.

   - Саиб не понимает английского языка,- сказал снова туземец.- Он желал бы знать, каким образом вы попали в сад?

   - Черт бы его побрал, вашего саиба! - закричал я.- Он желал бы знать, как я попал к нему в сад? Он? Ну, хорошо, милый человек, в таком случае будьте любезны передать вашему саибу, что перед ним стоят два храбрых солдата, и что оба они люди отнюдь не злые, напротив, очень добродушные, но что если саиб добровольно не даст им чалмы, туфель и приличную сумму денег, то они заставят его это сделать.

   Но, несмотря на мою угрозу, Баллантрэ продолжал играть комедию и довел ее до такого совершенства, что начал говорить со своим товарищем на индостанском языке, и туземец снова, глядя на меня с улыбкой, в третий раз, но теперь уже как бы нехотя, повторил:

   - Саиб желал бы знать, каким образом вы попали в сад?

   - Ах, стало быть, вот вы как! - сказал я, взявшись за рукоятку меча и велев своему спутнику сделать то же.

   Туземец, все еще улыбаясь, вынул из-за кушака пистолет и, несмотря на то, что Баллантрэ не двинул даже бровью и не проронил ни одного слова, я уверен, что туземец поступал так, как ему было внушено.

   - Саиб советует вам лучше удалиться,- сказал индус.

   Я решил, что самое благоразумное будет, если мы удалимся, так как вовсе не желал быть застреленным.

   - Скажите саибу, что я не считаю его больше джентльменом,- сказал я и, сделав презрительный жест рукой, собрался уходить вместе со своим товарищем.

   Я сделал только несколько шагов, когда голос индуса остановил меня.

   - Саиб желал бы знать, не принадлежите ли вы к числу проклятых ирландцев? - спросил он, и при этих словах Баллантрэ улыбнулся и низко поклонился.

   - Это еще что? - спросил я.

   - Саиб советует вам обратиться за объяснением этого вопроса к вашему другу Маккеллару,- сказал индус.- Саиб просит передать вам, что он расквитался с вами.

   - Скажите саибу, что когда мы встретимся с ним в следующий раз, то я сумею его проучить: он узнает скрипача Пэта.

   Перед тем как уйти, я взглянул на Баллантрэ и его товарища. Оба они сидели и улыбались.

   Не думаю, чтобы я когда-нибудь на самом деле решился бы отомстить мастеру Баллантрэ за его нахальство, так как я принадлежу к числу тех людей, которые никогда не отворачиваются от своих друзей. Про Фрэнсиса Бурке никто не может сказать, чтобы он когда-либо изменил своему другу, хотя бы даже за это меня постигла участь Цезаря.

   (После этого следует маленькая статья, которую кавалер Бурке зачеркнул, раньше чем прислал мне мемуары. По всей вероятности, здесь говорилось обо мне, и автор мемуаров, как я понял из некоторых слов, обвиняет меня в том, будто я не сумел сохранить в секрете то, что он мне сказал про Баллантрэ, хотя я решительно не помню, когда это могло быть. Быть может, мистер Генри проговорился насчет чего-нибудь, или мастер Баллантрэ выпытал что-нибудь у самого Бурке, или, наконец, выведал у него содержание письма, присланного мне из Франции,- этого я не знаю, но во всяком случае, если вследствие этого письма мастер Баллантрэ обозлился на Бурке и отомстил ему, то в этом я не виноват.

   Я знаю, что, несмотря на всю испорченность мастера Баллантрэ, он все-таки умел питать известную привязанность к человеку, которого он считал своим другом, и мне кажется, что, насколько его черствая натура позволяла ему, он вначале был привязан к кавалеру Бурке; но мысль о том, что друг его осмелился выдать малейшую тайну, касавшуюся его, сразу охладила его любовь, которая и без того была не особенно сильная, и его скверный, злой характер при первом же случае выказался с самой неприглядной стороны. Э. Макк.).

  

   Странное дело, что сколько я ни старался, никак не мог припомнить то число, когда произошло одно событие, которое имело огромное влияние на мою жизнь в доме лордов Деррисдиров и которое наделало мне массу хлопот. Я пересмотрел все свои записки и заметки, которые я составил в то время, но у меня решительно нигде число не обозначено. Да оно и вполне понятно: я находился тогда в таком тревожном состоянии, что и не подумал о том, что следует поставить число, изо дня в день переживал такое волнение, что мне нечего было и думать следовать своим привычкам. Во всяком случае, насколько мне помнится, то, о чем я намерен теперь рассказать, случилось в конце марта или в начале апреля 1764 года.

   Я в эту ночь довольно дурно спал и проснулся с тяжелым сердцем: мне казалось, будто что-то дурное должно случиться в этот день. Предчувствие это было настолько сильно, что я, не отдавая себе отчета, чего я, собственно, боюсь, соскочил с постели и в одной рубашке и брюках бросился бежать вниз по лестнице, держась за перила.

   Было холодное, солнечное утро, дрозды пели удивительно громко и весело, а море так сильно шумело, что во всех комнатах дома раздавался шум его волн. Когда я подошел к двери зала, я услышал еще другой шум, а именно - звук раздававшихся в ней голосов. Я подошел ближе к двери и прислушался, но тут же остолбенел от удивления. Я слышал человеческий голос, но человек, разговаривавший, говорил на таком странном языке, которого я еще никогда не слыхал. Сколько я ни старался, я не мог понять ни одного слова. Мне пришел в голову рассказ, который я слышал в детстве. Мне рассказывали, будто за много-много лет до моего рождения в доме моих предков ни с того, ни с сего появилась красивая чужестранка и поселилась там на некоторое время. Она разговаривала очень много, но на таком языке, которого никто не понимал, и, пожив с неделю под кровлей моих предков, она среди глубокой, темной ночи исчезла так же незаметно, как и появилась.

   Легенда эта невольно пришла мне на ум в то время, как я стоял за дверью и прислушивался к незнакомому мне говору. Мне сделалось даже жутко, но любопытство взяло верх над страхом, и я вошел в комнату.

   Стол, стоявший посреди комнаты, находился еще в том самом виде, в каком мы его оставили накануне, после ужина: посуда не была еще прибрана, ставни окон были еще закрыты, но сквозь щели их пробивался дневной свет. В комнате было темно, огромный зал освещался лишь одной восковой свечой и светом горевших в камине углей.

   У самого камина сидело двое мужчин. Один из них был закутан в плащ, и на нем были высокие дорожные сапоги,- я взглянул только на него и тотчас узнал злого гения семейства Дьюри-Деррисдир,- а другой, сидевший по правую сторону от камина, был закутан в какую-то материю и имел вид запеленатой мумии; по цвету лица его можно было тотчас догадаться, что он чужестранец,- он был гораздо смуглее европейцев, фигура у него была тщедушная, лоб необыкновенно большой, а глаза глубоко впалые.

   На полу комнаты лежало несколько свертков и стоял маленький чемодан, и, судя по тому, что мастер Баллантрэ привез с собой так мало вещей, а равно и по тому, что он был в сапогах из очень грубой кожи, на которых было множество заплаток, надо было думать, что богатства он не приобрел.

   Когда я вошел в комнату, он встал; взгляды наши встретились, и, не знаю почему, но в ту минуту, как я смерил его своим взглядом, я почувствовал удивительную храбрость.

   - А,- сказал я, к моему великому удовольствию, совершенно спокойным голосом,- а, это вы!

   - Так точно, это я, достопочтенный Маккеллар,- ответил мастер Баллантрэ.

   - Что же это, вы ездили за этой черной собакой, что ли? - спросил я.

   - Ах, это вы говорите про моего спутника, Секундру Да