Романов Пантелеймон Сергеевич - Русь. Часть вторая

й человек, - крикнул Авенир. - И раз вы с ним сошлись, через два дня все к черту кончите.

   - Надо выпить еще за здоровье Петруши, - сказал Валентин, у которого уже покраснело лицо и лоб стал чаще собираться в складки, отчего он смотрел, немного наклоняя вперед голову.

   Все с удовольствием и искренностью выпили, желая Петруше здоровья, которое у него по всем видимостям и без того было хорошо, на что ясно указывала его несокрушимая шея, напира-вшая толстой складкой на затылок.

   Петруша, сколько ни пил, все так же оставался молчалив. У него только в таких случаях появлялась какая-то медлительность в движениях, и, кроме того, он обыкновенно откладывал в сторону нож и вилку и пускал в ход руки, чтобы дело было вернее.

   Под конец, когда языки говорили уже не то, что хотелось их обладателям, и у каждого появилось желание выложить всю душу перед тем приятелем, около которого случайно сидел, обругав при этом всех остальных, на столе появился какой-то особенный граненый графинчик с зеленой густой влагой.

   Хозяин, неверной рукой наливая ее тонкой, как сироп, струйкой в маленькие рюмочки и мимо них, на скатерть, говорил, что это его изобретение.

   Держа над протянутой к нему рюмкой графинчик, он начал объяснять состав изобретения и объяснял его до тех пор, пока кто-то из гостей не почувствовал, что у него на коленях мокро. Тут увидели, что в графинчике не осталось и половины, а через стол тек ручей.

   За обедом так засиделись, что когда мутнеющими глазами оглянулись кругом, то заметили, что солнце вопреки часам, показывавшим половину третьего, перешло уже на запад. Тогда только посмотрели более внимательно на часы и сообразили, что они стоят.

   - Если бы не нужно было ехать на Урал, - сказал Валентин, обращаясь к хозяину, - на всю жизнь остался бы с тобой на твоем хуторке.

   - Оставайся. Эх, друг, бросай Урал и все... Ну их к черту!..

   - Пироги бы ели, - сказал Валентин.

   - И пироги...

   - Пчел бы разводили...

   - И пчел... Эх, хороший ты человек!

   Александр Павлович пошел поцеловаться с Валентином, но по дороге задержался около другого и забыл, куда шел.

   - На охоту не попали, зато скорей к Владимиру попадем, - сказал Валентин. - Ну, едем дело кончать. А Александру Павловичу на заседание нужно.

  

  

  

  

   Когда состоялось четвертое собрание Общества, о восточных делах почти не говорили. Газеты уже стали печатать об этом мелким шрифтом, как о деле, которое готовится перейти в область предания.

   Поэтому все внимание Общества было посвящено делам.

   Ужасающие результаты отсутствия единства сказались в первое же время, как только Общество перешло от слов к делу.

   Помимо раздробления на многочисленные партии, помимо многословия и проч. и проч., была еще одна болезнь: это - огромная наличность людей индифферентных, которым было все равно.

   Эта категория людей наполняла все партии. Отношение их к делу было таково: если затея-ли это Общество и пригласили их, что же, доброе дело. Они приехали и раз, и другой. Сами они не имели никакого курса, но от участия не отказывались.

   Это происходило оттого, что у них не было своей резко выраженной воли, которая бы сме-ло и твердо заявила о своем безразличии по отношению к общественным делам и в особенности к делам ни на что не нужного им Общества. И потом оттого, что они все были совестливые, добрые и мягкие люди, и им было как-то стыдно, что у них по данному вопросу нет никакого своего мнения. А кроме того, не хватило мужества отказать своим добрым знакомым, которые просили их о поддержке.

   И если у таких добрых и мягких людей знакомые принадлежали к правой партии, они тоже принадлежали к правой партии. Если к левой, то и они к левой. Или, по крайней мере, сочувст-вовали ей.

   Это большинство было мягко, лениво, скоро загоралось под влиянием совершенно, в сущ-ности, безразличных для них вопросов, в особенности если докладчик по этим вопросам обладал даром слова и действовал на чувства.

   Но эти люди, скоро отзываясь на все, скоро и охладевали к тому, чему несколько дней назад с жаром и подъемом аплодировали.

   Благодаря этому, при первых же деловых шагах в общественной машине стали замечаться перебои, остановки, а то и вовсе разладица.

   Может быть, это в значительной степени происходило от недостатков центральной воли, т. е. от недостатков самого Павла Ивановича. Он как-то не мог держать в руках крепко вожжи. Поэтому каждый дул во что горазд.

   Когда, например, Павлу Ивановичу докладывали о предпринимаемых шагах, он смотрел на говорившего сквозь пенсне, закинув несколько назад голову, и говорил:

   - Да, да, хорошо... ну что же... пожалуй.

   Если через пять минут к нему подходил другой с совершенно противоположным мнением, он еще внимательнее слушал. Хмурился, как бы вдумываясь. Потом говорил:

   - Да, да, хорошо... ну что же... пожалуй.

   А потом все и он вместе с ними удивлялся: откуда заваривается такая неразбериха и разно-голосица в действиях? Иногда получался совсем уже вздор, когда один заявлял, что он по одоб-рению председателя Общества приступает к ремонту какого-нибудь здания, а другой уже прис-тупил к сломке этого здания по одобрению того же председателя. И распоряжения о сломке и ремонте помечены одной и тою же подписью и одним и тем же числом.

   Председатель имел тот недостаток, что часто забывал, что говорил, или, согласившись с противным мнением, забывал извещать первого о перемене решения. И оба действовали вразрез один другому.

   Хорошо бывало еще в тех случаях, когда двое сталкивались на каком-либо определенном маленьком деле, как ремонт здания. Но бывало хуже, когда область их дела была довольно широка и они встречались не сразу. И долго не могли понять, какой леший ухитряется все пакостить и выворачивать наизнанку.

   Потом все сильно хромали в смысле рассеянности. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не забывал или не путал чего-нибудь. То забудут разослать повестки, то перепутают партии и на заседание консерваторов разошлют повестки либералам. И консерваторы думают, что либералы явились нарочно, чтобы сорвать им собрание.

   Помимо слабости центральной воли, дело в значительной степени портило большинство, которому было все равно.

   И это большинство, скоро охладев к делу, стало опаздывать, пропускать заседания: у одного именины, и он не мог приехать. У другого еще что-нибудь. А третий скрылся куда-то, и неизвестно даже было, что с ним.

   И хуже всего было то, что каждый из индифферентных думал: "Пропущу одно засеание, там народу много и без меня".

   И когда эта мысль осеняла сразу десяток-другой умных голов, то картина на заседании получалась удручающая: редкие члены за огромным столом сидели среди пустых стульев и перекликались с одного конца на другой, как в пустыне.

   Но самое плохое еще было впереди.

  

  

  

  

   Состоявшееся вскоре заседание, посвященное конкурсу проектов, кончилось невероятным скандалом.

   Как нарочно, собрались все члены. В этот день должно было выясниться, чьи проекты прошли и какая партия победила.

   Валентин Елагин приехал с целой ватагой на четырех экипажах. Да еще у самых ворот съехались с Владимиром.

   - Ох, и расподдадим сейчас. Авенир, голубчик, постарайся! Ты молодец на это. Главное дело, речь подлиннее двинь, - сказал Владимир.

   Приятели, кажется, и без того были в боевом настроении, так как перед отъездом от Алекса-ндра Павловича пробовали какую-то десятилетнюю настойку.

   Когда подъехали к дому, то запрудили чуть не весь двор экипажами.

   Павел Иванович даже испугался. Выйдя на подъезд в тревожно нахмурившись, он долго рассматривал вылезавших гостей, не узнавая никого, пока они все не подошли к нему здоро-ваться.

   - Простите, не узнал. Такая нелепость... Мне вообразилось бог знает что. Ну, конечно, теперь я вижу, что это вы.

   Заседание началось. Секретарь стал читать протоколы прошлого заседания.

   Сначала все было тихо. Только председатель несколько раз обращался к Валентину и просил его не говорить громко.

   Но когда из протокола выяснилось, что прошли все предложения консерваторов, тут сразу поднялся шум.

   Первым вскочил Авенир и крикнул, прежде чем его успел остановить председатель:

   - Протестуем во имя прав свободной человеческой личности. Прошу слова... - И потребовал записать его в очередь.

   Владимир, потирая руки, толкал сзади Авенира.

   - Голубчик, разуважь! И, главное дело, наговори больше, чтобы у них голова кругом пошла.

   Владимир принадлежал к другой партии, но он сам не заметил, каким родом все его сочув-ствие перешло к партии, враждебной ему. Правда, здесь компания была проще и чувствовалось лучше и свободнее.

   - Поддерживайте!.. - поспешно сказал Авенир, оглянувшись на Владимира.

   Владимир, по-своему понявший просьбу о поддержке, подмигнул своим молодцам, сидев-шим густо сзади, и кивнул головой Авениру, показывая ему этим, что он c своей частью спра-вится.

   Получив слово, Авенир зачем-то выскочил на середину, торопливо одернул свою суконную блузу и крикнул, подняв вверх руку:

   - Протестуем против насилия во имя прав свободной человеческой личности!..

   Владимир строго подмигнул своим молодцам.

   - Нас отстраняют. Нас хотят урезать. Связывают нам руки и требуют с нашей стороны компромисса. А когда мы не идем на это, нас выбрасывают. Но мы не оставим этого. Мы будем протестовать всегда, при всяких условиях. Это наш долг.

   Члены президиума тревожно переглядывались. А Щербаков взял колокольчик из рук Павла Ивановича и держал его наготове.

   Но Авенир, как потом увидели, кончил совсем не тем, чего ожидали его противники.

   - Мы не пойдем ни на какой компромисс. Мы честно выполним священные заветы русс-кой интеллигенции, которую никто не может упрекнуть в измене или урезке своих идеалов, - кричал Авенир, едва поспевая левой рукой откидывать со лба волосы.

   - Ближе к делу!..

   - Не перебивайте!.. - сейчас же закричали несколько голосов, как будто они только и ждали этого замечания, чтобы вмешаться.

   Владимир, решив, что настала минута для поддержки, подмигнул своим молодцам, как мигает регент, давая басам знак для вступления.

   И сейчас же послышалось ровное, дружное гуденье, которое, как всегда, отличалось тем, что нельзя было узнать направления, откуда оно доносится.

   - Не хулиганичайте. Председатель, остановите!

   - Ну что за безобразие, каждый раз...

   - Нажимай! - свирепо оглянувшись, шептал Владимир. И молодцы нажали еще. В резу-льтате получился сплошной гуд, на фоне которого выбивался высокими нотами голос Авенира:

   - Мы ставим вам ультиматум! - вдруг выкрикнул он. - Если он не будет выполнен, мы оставляем за собой свободу действий. Что вы нам предлагаете?

   - Не лезть на стену, а подчиниться ходу истории... - крикнул кто-то сзади из вражеского лагеря. Авенир повернулся в ту сторону как ужаленный.

   - Не лезть на стену и подчиняться ходу истории? Вот ваша идеология. Вместо первой половины можно еще сказать: плетью обуха не перешибешь. Вот истинно мещанская идеология. Поздравляю, договорились. Теперь мы знаем, кто перед нами. Нет, голубчики!.. На стену мы будем лезть всегда, при всяких условиях. Потому что мы - авангард! И ваша стена - действи-тельность - всегда останется позади и ниже нашего сознания.

   - Браво! - крикнул Федюков.

   - Но мы будем лезть не на стену, а через стену.

   В задних рядах консерваторов начиналось возбуждение. Плешивый дворянин все порывал-ся что-то сказать, но не находил времени вставить свои слова между словами Авенира и только каждый раз делал губами такое движение, как будто ловил ими что-то.

   И, как бы в противовес им, со стороны Владимира начиналось сдержанное, но уже беспре-рывное гуденье, так что голос Авенира все время сопровождался как бы аккомпанементом.

   - Что касается истории, то это вздор и чушь! История - это то, что вы творите своими тупыми головами. Вот что такое ваша история.

   - Председатель, остановите его.

   - Вон! Долой!..

   Владимировы молодцы, очевидно, решили, что настало время действовать по-настоящему. Весь зал вдруг наполнился сплошным гулом и громом, который производился ногами и стуль-ями.

   Авенир, приподнявшись на цыпочки, чтобы его голос выделился из всего этого гама, кричал из всех сил:

   - До сорока лет сохранил я в себе священный огонь бунта и потомкам своим передам его! Душа наша не удовлетворится ничем временным, относительным, условным. И всегда выскочит из убогих рамок вашего права, вашей истории. И не только выскочит, а разорвет их!

   Со стороны консерваторов стоял сплошной крик возмущения. А Владимировы молодцы работали так, что дрожали стекла. Сам же Владимир, зверски выкатив глаза, только оглядывался на них и сучил из-под полы кулаки в ту сторону, где плохо работали, покрикивая:

   - Гуще! Гуще!..

   - Вы даете нам "свободу" содействовать просвещению народа в наших пределах, а мы требуем свободы без всяких пределов для распространения своих идей, чтобы открыть глаза...

   - Все, что полагается по закону, вы получите, - сказал председатель.

   - По вашему закону?

   - По общему для всех, - сказал, строго нахмурившись, Павел Иванович.

   - Нет, нам ваши законы не подходят. Здесь прошли все предложения наших идейных противников и не прошло ни одно из наших, поэтому мы начинаем действовать... Кто хочет бороться с произволом и насилием, прошу встать и подойти ко мне, - сказал Авенир, вынув платок, чтобы утереть пот, но не утер, а размахивал платком как знаменем.

   Либералы, единомышленники Авенира, стали выходить среди наступившей вдруг тревож-ной тишины.

   Такой оборот дела озадачил противников, и они растерялись.

   Авенир почувствовал это и с мрачной торжественностью держал платок в поднятой руке, как знамя объединения оппозиции, и ждал, когда все выйдут на середину.

   Старики из дворян, присмирев, испуганно смотрели со своих мест на молчаливо собирав-шуюся около Авенира толпу.

   - Остановите их!.. Что они хотят делать? Это бунт!

   - Да, это наш бунт против насилия и обскурантизма, - сказал с зловещим спокойствием Авенир.

   В зале наступила жуткая тишина. И так как оппозиция была значительная по своему числу и качественно была составлена из крепкого материала, то консерваторы невольно оглядывались, как попавшие в засаду, откуда нет спасения...

   Когда все собрались около Авенира, он оглянул собрание, затихшее в ожидании возможно-го погрома, и сказал:

   - Я теперь слагаю с себя всякую вину за последствия того, что сейчас произойдет... Я умы-ваю руки. Повторяю: так как наши проекты отвергнуты и прошли предложения наших против-ников, имеющие целью поддержание существенного положения вещей, мы... (он остановился, тишина стала еще более зловещей) мы... устраняемся от всякого участия в делах Общества. Мы уходим!..

   И они все стали выходить.

   Оставались только озадаченные противники и большинство, которое само активно не действовало и колебалось между двумя крайними течениями.

   - Здорово разделали? - спросил возбужденно Владимир, оглянувшись на Валентина.

   - Да, хорошо, - отвечал Валентин. Вдруг Щербаков, первый опомнившись, вскочил из-за стола.

   - Покинувшие заседание поступили вопреки воле собрания, поэтому собрание считает их лишенными всех прав. Бунтовщиков мы ставим, так сказать, вне закона и будем продолжать вести заседание. Кто за мое предложение, прошу поднять руки.

   Но тут Павел Иванович остановил оратора.

   - Вы можете только высказывать свое мнение, а ставить вопрос на голосование должен председатель.

   Кто за предложение господина... господина Щербакова, - сказал Павел Иванович, забыв, как его зовут, и нахмурившись, - прошу поднять руки.

   Меньшая половина присутствующих подняла руки. Владимир, сидя с своими молодцами, оглядывался с заинтересованным видом постороннего зрителя.

   - Твоя партия голосует. Поднимай руку, - сказал ему Валентин.

   - О, черт, разве? - И мигнул своим. В собрании вырос целый лес рук.

   - Большинство за ваше предложение, - сказал Павел Иванович, как бы поздравляя орато-ра. И посмотрел на него через пенсне.

   Предложения консерваторов были поставлены на окончательное голосование и прошли, поддержанные Владимиром и его молодцами.

   - Едем сейчас ко мне на дачу, - сказал Владимир, - выпить по этому случаю.

   - Нет, нам к тебе надо по делу, и мы приедем после, - сказал Валентин. - Мы, собствен-но, к тебе уже давно едем.

   - А, ну ладно, вали!

  

  

  

  

   Владимир, к которому ехали сейчас Митенька и Валентин, жил на своей даче, в районе сводимого им леса. Лес этот принадлежал Черкасским. И в несколько последних лет огромные вековые леса, из которых мужики с назапамятных времен воровали для себя и на продажу дрова и лыки, исчезли, и на месте их большею частью тянулись опустошенные пространства со срезанными пнями, густой березовой молодью и там и сям оставленными на порубке редкими гнутыми дубками, на которых любят садиться маленькие ястребки.

   Водившиеся здесь прежде по заросшим лесным трущобам и оврагам медведи, лоси, волки исчезли, и вместо них только выпархивали из кустов во время сенокоса молодые тетерева, да весной на полянах токовали утренней зарей черные, краснобровые петухи.

   Там, где появлялся старик Родион Мозжухин, визжала пила, деревья валились, и на очище-нном пространстве вырастали тесовые крыши строений с высокой железной трубой, пахло нефтью от работавшей лесопилки, и дремучие, сумрачные ели, сваленные с своих смолистых вековых корней, везлись сюда, обтесывались, клались под пилу, и перед тесовыми постройками вырастали сложенные шашками свежие пахучие доски.

   Весенними вечерами по черте, между порубкой и крупным лесом, - когда еще меж кустов и пней сведенного леса стоят лужицы от стаявшего снега с фиолетовым отсветом заката, - приказчик, зарядив свое двухствольное ружье, отправлялся на опушку вечерней зарей стрелять вальдшнепов.

   А через год-другой лесопилка перевозилась дальше, контора с тесовым крылечком, на котором тот же приказчик летними вечерами долго пил чай из позеленевшего самоварчика, эта контора разбиралась. И на месте ее оставались только продолговатые вороха слежавшихся сосновых опилок, груды обгорелых кирпичей и густо засевшая жгучая крапива.

   Владимир, под предлогом удобства наблюдения за лесным делом, выстроил здесь дачу. И обыкновенно в субботу, когда в городе звонят к вечерне и метут опустевшую базарную пло-щадь, он, захвативши компанию из верных друзей, а то и просто из тех, кто случайно подвернул-ся под руку, отправлялся на дачу. Нагружал большую спокойную коляску глухо звякавшими кульками, плетеными коробами и, предварительно погрозивши стоявшим у ворот приказчикам своим пухлым, здоровым кулаком, исчезал до понедельника, если отец был в отъезде.

  

  

   Путешественники еще издали увидели какие-то причудливые строения невдалеке от елово-го леса на ровном месте. Это и была дача Владимира, построенная на месте бывшей здесь поме-щичьей усадьбы. От усадьбы остались только старые каменные полуразвалившиеся конюшни с крапивой, росшей из крыши, и заросший тиной пруд с ракитами на плотине и боком плававшим на средине оторвавшимся плотом.

   На поляне перед прудом возвышался окнами на юг новенький домик-дача с дощатыми террасками, тесовыми с кружевной резьбой балкончиками. Вокруг дома росли молоденькие липки, огороженные треугольниками, выкрашенными в зеленую краску.

   На площадке перед домом стояла гимнастика с трапецией, лестницей и кольцами, которую новый владелец почему-то счел нужным построить. Но сам гимнастики не делал, а обыкновенно заставлял работавших у него маляров за водку делать упражнения.

   Сам же в это время сидел на террасе с расстегнутым воротом вышитой рубашки, и перед ним стоял графинчик с закуской в салатнике с одной вилкой без ножа.

   Владимир мог пить сколько угодно, лишь бы была хорошая компания, а вокруг хорошая природа, поэтому всегда бывал рад, когда кто-нибудь заезжал к нему из хороших людей. А хорошие люди у него были все, кто к нему заезжал и, не отказываясь, мог пить во всякое время дня, а потом, после возлияния и не один раз долитого самовара, говорить о дружбе и о самых высоких материях.

   Если же долго никто не заезжал, Владимир подзывал к себе кого-нибудь из маляров и, заставив его проделывать упражнение, в виде приза подносил ему стаканчик и сам выпивал.

   Путешественники вышли из экипажа и, отряхивая полы от пыли, поглядывали на окна дачи, ожидая, не выйдет ли кто-нибудь проводить от собак, которые сбежались со всех сторон и, стоя полукругом перед гостями, надрывались от разноголосого лая.

   Вдруг на крыльце дачи показался сам хозяин в русской рубашке с махровым поясом.

   - Голубчики! Вот утешили-то! - закричал он и сбежал с крыльца, затрещав каблуками по ступенькам, как трещоткой. - Ну, молодцы, что приехали, - говорил Владимир, перецеловав-шись со всеми и от радостного возбуждения лохматя свои расчесанные с пробором кудрявые волосы.

   - Но мы к тебе только по делу, - сказал Валентин.

   - Ладно! А я уж третий день здесь, привез из города всякой всячины, и, как нарочно, ни один черт не завернет. Что вы так долго не ехали-то?

   - Нет, мы уж давно едем, - отвечал Валентин, - да к тебе дорог уж очень много.

   - На плохие, что ли, попадали? - спросил Владимир.

   - Нет, мы и на хорошие попадали, - отвечал Валентин.

   - Постой, с лошадьми надо распорядиться. Эй вы, черти! - крикнул Владимир на маля-ров, которые, поставив на траву ведра с краской, сидели и курили. - Пойдите-ка, возьмите лошадей.

   И когда отделился один пожилой маляр с широкой курчавой бородой, он прибавил совсем уже другим тоном:

   - Иван Силантьич, голубчик, ты уж того... за лошадьми хорошенько посмотри; знаешь, я люблю, чтоб...- И похлопал его по плечу. - Он у меня мастер гимнастику делать, - сказал Владимир, когда маляр, несколько угрюмый на вид, разбирал вожжи, брошенные на козлы.

   Валентин посмотрел на Ивана Силантьича.

   - Ну, идем, идем, к черту! - крикнул хозяин, хлопнув Валентина по плечу.

   - Зачем гимнастику-то поставил? - спросил Валентин, когда все они проходили в своих пыльниках по двору к дому, предводительствуемые хозяином без шапки.

   - Как же! Это, брат, необходимо, - отвечал Владимир и сейчас же крикнул на весь двор по направлению к дому: - Марфушка, каторжная душа, самовар.

   Потом тревожно повернулся к Валентину, как будто с вопросом, который требовал совер-шенно зрелого обсуждения:

   - Где пить будем?

   - Что ж, давай хоть на террасе, - ответил Валентин, входя по ступенькам и оглядываясь, - у тебя тут хорошо.

   - Нет, а то знаешь что? Я скажу, чтобы вынесли сюда на траву под липки ковер, чтобы, - понимаешь, - совсем на природе.

   - Что ж, давай на природе. Портвейн-то у тебя есть?

   - Есть, есть, - закричал Владимир, сделавший было движение бежать за портвейном, - твоего купил, как сердце, брат, чуяло, что нынче приедешь.

   Петруша мрачно молчал, потом стал снимать свой брезентовый пыльник и долго ходил с ним около стен, ища гвоздя, чтобы повесить.

   - Как-то неудобно пить, - сказал Митенька, обращаясь к Валентину и кивнув на маляров.

   Владимир, уже отправившийся было за портвейном и всем прочим, испуганно оглянулся с полдороги.

   - А что? Чем неудобно?

   - Да вот он говорит, что маляры, мол, работают, а мы у них на глазах пить будем, - отве-тил Валентин.

   - Э, чепуховину какую понес! Получат свое!

   Через полчаса на траву за домом, где уже протянулись вечерние тени, был принесен само-вар, постлан ковер, и на нем ставились одна за другой темные и светлые бутылки, которые хозяин принес из дома, держа их за горлышки в руках и прихватив под мышки. Потом отдельно вытащил из кармана темную пузатенькую бутылочку, показал ее Валентину и сказал:

   - Для тебя, брат, специально...

   - Ром?.. - спросил Валентин, пригнув голову и посмотрев на ярлык. - Это хорошо. Вот мы с тобой как-нибудь в Африку поедем. Там настоящий ром и негритянок много.

   - Негритянок? О, черт возьми, идет! - сказал Владимир, хлопнув себя по затылку. - А на Урал разве раздумал?

   - Нет, не раздумал, - сказал Валентин.

   Весь ковер скоро совершенно был заставлен винами, балыками, розовой лососиной, черной икрой, и была только что вскрыта коробка с священным бело-розовым мясом омара. Но Влади-мир все бегал в дом, захватив с собой Петрушу для переноски тяжестей специально, как он сказал, подмигнув на ходу, и совал ему в руки коробки, жестянки.

   - Да будет вам, довольно и так, - сказал Митенька.

   - Нет, брат, нельзя. Раз на природе, то надо как следует.

   - Пусть носит, это хорошо, - отозвался Валентин.

   Но когда все, подмяв под себя траву, уселись и прозрачная настойка забулькала в гладком светлом графинчике, наполняя стоявшие рюмки, Владимир, как будто вспомнив что-то сущест-венное, сбегал в дом и принес сухую таранку. Держа ее за хвост, он тут же стал колотить ею о каблук сапога, чтобы лучше отстала кожа.

   - Икрой закусил бы, зачем таранку-то принес? - заметил ему Валентин.

   - Водку без таранки не могу. Это, брат, особая штука. Родное что-то. Как на природе, так обязательно таранка требуется.

   - Он очень природу любит, - сказал Валентин, обращаясь к Митеньке. - А вот Петруша, должно быть, не любит. Петруша, ты любишь природу?

   - Мне все равно, - отвечал Петруша, зацепив на вилку огромный кусок омара, который не снимался, пока он, взявши в руку другую вилку, не спихнул его наконец к себе на тарелку. И стал рассматривать его, прежде чем начать есть.

   - Я, брат, этих козявок заграничных не особенно люблю, - сказал Владимир, глядя, как Петруша нерешительно, точно что-то подозрительное, расковыривает омара. - Так только, для порядка держу.

   - Нет, хорошо. Омаром нужно белое вино закусывать, - сказал Валентин. - Лорд Байрон, например, любил тонкую закуску.

   - Какой Байрон?

   Валентин посмотрел на Владимира.

   - Байрон, хороший приятель моего отца. Мясом торговал.

   - Немец, что ли?

   - Немец, - сказал Валентин.

   - Ну их к черту!

   Петруша не доел своего омара, осторожно отодвинул на край тарелки и, потянувшись за Владимировой таранкой, разорвал ее руками вдоль от хвоста и закусил ею.

   В это время подкатил еще Авенир. Его встретили шумно и, усадив на ковер, дали рюмку и заставили пить.

   - Ты нам о русской душе и о народе что-нибудь расскажешь, - заметил ему Валентин, на что Авенир, опрокинув рюмку и весь сморщившись, только махнул в знак согласия рукой.

   Пока пили первые рюмки, разговор шел о том, где лучше пить, какое когда вино нужно упо-треблять и чем закусывать. Потом перешли на жизнь и, расплескивая рюмки, с покрасневшими лицами, вспоминали старину, пили за широту русской души, за великое будущее чего-то. При-чем тут уже заговорил Авенир и, вскочив, требовал выпить за русскую душу, как за неугасимый очаг священного бунта.

   - Да против кого бунтовать-то? - спросил Владимир.

   - Против всего! Против всякого застоя и успокоения, не говоря уже о насилии абсолю-тизма.

   - Ну, вали, - согласился Владимир, нетвердой рукой приближая свою рюмку к рюмке Авенира, чтобы чокнуться с ним.

   - Стой! - вдруг крикнул Владимир, оглянувшись на маляров, как на что-то забытое им.

   - Иван Силантьич, выпить хочешь?

   Бородатый маляр как будто нехотя и равнодушно поднялся.

   - Отчего же, выпить никогда не вредно.

   - Ну, делай упражнения, - сказал ему Владимир, показав рукой на гимнастические приборы, и, повернувшись туда лицом, приготовился смотреть.

   Маляр остановился перед трапецией, медленно поддернул штаны и, кряхтя, полез на трапецию.

   - Видал?.. - сказал Владимир Валентину и закричал на маляра: - Ноги-то, ноги-то продень через руки, голова! Забыл уже. Так, ну, ну!., тяжел стал. Теперь на кольцах лягушку сделай. Сильней, сильней раскорячивайся, живот подбирай! Вот... А ведь пятьдесят лет... Молодец, Иван Силантьич! Иди, брат, получай. Вот что такое русский человек. Авенир верно говорит. Он мне удовольствие доставил, уважил, теперь я его уважу. Держи стакан крепче, - сказал Владимир, наливая маляру плохо слушающимися руками водку в подставленный стакан-чик. - И закуски на. Хочешь вот эту козявку? Самая, брат, дорогая закуска. Вот приятель его отца только этим и закусывал.

   Маляр, сморщившись от выпитого стакана, который он выпил, не отрываясь, запрокинув вверх курчавую бороду, нерешительно посмотрел на коробку с омарами и попросил чего-нибудь попроще.

   - Икру кушай, бери что хочешь, - говорил Владимир, сидя на траве с графином водки в руках. - Я, брат, когда меня уважают, ничего для хорошего человека не жалею. Пей, ешь за мое здоровье... А природа-то, Валентин... - сказал Владимир, когда маляр ушел, утирая руками рот на ходу и рассматривая данную ему в руку закуску.

   - Да, хорошо... - сказал Валентин, посмотрев кругом.

   Солнце садилось, и длинные тени от деревьев и строений протянулись до самого леса.

   Теплый туманный сумрак спускался на землю. Леса, тянувшиеся вдали, потемнели, и над низкими сырыми местами поднимался уже ночной туман. А ближе к лесу виднелся огонек костра и бродили спутанные лошади.

   - Ах, хорошо, Валентин! - сказал Владимир, оглянувшись слабеющими глазами кругом.

   Владимир, при виде хорошей местности или красивой природы, всегда впадал в грустное настроение, и если проезжал на лошади и видел хорошее местечко, то всегда останавливал лошадь и грустно говорил: "Вот бы где... тут коверчик расстелить, чтобы туда лицом сидеть. Вот тут, пожалуй, можно и икоркой закусить. Козявок бы есть не стал, а икоркой бы закусил".

   Уже маляры ушли с работы, потухший самовар несколько раз уносился и приносился снова кипящим, а приятели все сидели и говорили среди наполовину опорожненных бутылок и повале-нных рюмок. Каждый хотел говорить сам и не слышать других, и поэтому говорили все вместе и так громко, что никто ничего не мог разобрать.

   - А что же он, хорошо пил-то? - спросил вдруг Владимир, дергая Валентина за рукав, чтобы он ответил на вопрос.

   - Кто? - спросил Валентин, не сразу обратив внимание на вопрос.

   - Да немец-то этот, приятель твой.

   - Приятель моего отца, - поправил Валентин.

   - Ну все равно, - отца, черт его возьми совсем... - сказал Владимир и, не став дожида-ться ответа, повернулся к Петруше.

   И когда уже перешли к философии и самым высшим вопросам, что всегда указывало на высшую точку, до которой поднялся барометр, Владимир за что-то обиделся на Авенира и, очевидно вообразив, что он в гостях, а не у себя дома, встал и пошел к лесу. Поймал ходившую там лошадь, сел на нее верхом и поехал прочь от приятелей, крикнув им, что его ноги не будет больше в этом доме.

   Петруша же вздумал купаться и полез в пруд в штанах и сапогах, сняв только рубашку. Но запутался в траве и в палках у плотины и едва не утонул.

   Наутро все, проснувшись, увидели себя лежавшими на террасе, на подстеленном сене. Кто их собирал всех, кто стелил постели и когда Владимир вернулся домой, - было никому неизвес-тно. И, кроме того, никто из них даже и не задавался этими вопросами, как делом, не имевшим существенного значения.

  

  

  

  

   А перед вечерем Владимир, как и обещал Валентину, повез его в цыганский табор.

   - Это, брат, не то, что московские цыгане - набеленные да насурьмленные, - сказал Владимир, сжав кулак, - а тут настоящие. Пляшут... Эх!.. возьми все, да мало! А поет одна так, что все сердце перевертывает. Все забудешь!.. Опять же природа там. Да, вот икорки не забыть захватить.

   Наскоро запрягли лошадей, сунули под переднюю лавочку два кулька и тронулись.

   "Опять куда-то в сторону понесло", - подумал Митенька, но он не выразил своей мысли вслух.

   Цыганский табор был в степи около реки. Белея палатками, он издали виднелся на зеленом лугу с своими повозками, дымом костров, телегами...

   Вечер за рекой угасал. Слышались неясные звуки по заре. Пахло дымом, и доносился издали неясный, смешанный, крикливый говор.

   Свободный народ!.. Бывало в сумерках, когда жизнь после летнего страдного дня затихает, едешь мимо табора, раскинувшегося около реки или леса, слушаешь доносящуюся издали песню - то заунывно-однообразную, то огневую, дикую, - смотришь на белеющее натянутое полотно палаток, бегающих черномазых кудрявых ребятишек, смуглых девушек с вплетенными в косы звенящими монетами - и завидуешь их вольной, свободной жизни, безделью и любви среди степей... Однообразная вечерняя песня, мелькнувший любопытно-дикий взгляд молодой цыган-ки с кувшином на плече будят грустные мысли о неизведанном счастье, дикой воле и легкости...

   И долго, долго потом ловят глаза в сумраке оставшийся позади стройный стан с высоким кувшином на плече...

   Когда экипажи остановились у табора, они тотчас были окружены толпой черных, полуго-лых, оборванных цыганят, старых надоедливых цыганок. Приезжие были оглушены невообрази-мым, страстно галдящим криком, говором и лаем маленьких злых собачонок, которые, уклоня-ясь от бросаемых в них ребятишками палок и камней, заливались, как звонки, забегая то с той, то с другой стороны экипажа.

   - Илья в таборе? - спросил Владимир, который был здесь очевидно своим барином.

   - Дома, дома Илья! - сказали наперерыв разные голоса, и несколько мальчишек, направ-ленные молчаливо стоящими позади девушками, бросились к лучшей палатке в конце табора, сверкая черными пятками.

   Скоро показался высокий смуглый курчавый цыган в распоясанной полосатой рубашке. Он, по-видимому, ужинал, когда его позвали, и шел, на ходу утирая рот ребром ладони.

   Всегда и везде находятся такие люди, с которыми другие сходятся, точно с давнишними знакомыми. И этот Илья такой человек. Не чужой цыган, а какой-то свой Илья - услужливый, всегда радушный и расторопно гостеприимный хозяин, с которым всем чувствовалось хорошо и легко.

   - В гости к тебе, Илья, приехали! - крикнул ему Владимир. - Принимай, угощай!

   - Давно пора, Владимир Капитоныч, - сказал спокойно и приветливо, без излишней цыганской суетливости и угодливости, Илья, остановившись в нескольких шагах и поклонив-шись гостям.

   - Это мой друг! - сказал Владимир, обращаясь к приятелям и показывая на Илью разма-шистым жестом руки. - Такого другого человека, такого слуги на всем свете не сыщешь.

   Илья стоял, спокойно и ласково улыбаясь своим твердым, красивым и мягким от улыбки лицом. Потом, встряхнувшись, сказал:

   - Ну, что же, Владимир Капитоныч, сначала чайку прикажете?

   - Вали, брат, как хочешь, ты лучше меня знаешь порядок, - сказал Владимир. - На вот, отдай девицам для поощрения.

   Скоро около лучшей, самой белой палатки был расстелен ковер. В стороне на траве зады-мился в тихом воздухе самовар, и уже собирались в круг девушки, бросая на гостей любопытные взгляды из-под черных ресниц. На ковре появились вынутые из экипажей вино, стаканы.

   - Илья, голубчик, эту, знаешь? Мою любимую, чтоб за сердце взяло!

   Митенька Воейков полулежал около ковра и с тревожной нетерпеливой радостью ждал начала пения и всего того, что будет в этой непривычной обстановке под темным вечерним небом с дымом и красневшими головнями костров. Было приятно это состояние уносимого течением неизвестно куда; было хорошо здесь, среди этих людей, диких, но приятных по тому почету, с каким они принимали их, своих гостей. Было приятно отречение от беспокойного, вечно бодрствующего голоса долга перед своей жизнью и ее итогами. И не было страха за свое будущее, который стал появляться в последнее время. Не было его потому, что здесь был Валентин, за спиной которого чувство собственной ответственности, как всегда, уменьшилось из соображения, что ведь не он один, Митенька, распустил вожжи и поплыл неизвестно куда.

   В голове был приятный хмель, любовь ко всему и ко всем, какие-то смутные надежды на неожиданное счастье и острое любопытство молодости к этим таинственным чернолицым смуглым девушкам, чья знойная любовь воспета всеми поэтами.

   Темнело. Пламя костров яснее выделялось в сумраке ночи, бросая длинные колеблющиеся тени на траву и на белые, розовеющие от костров палатки.

   Илья собрал девушек в круг, поставил одну тоненькую молодую цыганку отдельно в центре и стал в середине, в своей рубашке и без шапки, освещенный спереди пламенем костра.

   - Вот, вот она!.. - зашептал Владимир в волнении, толкая приятелей и указывая им на тоненькую цыганку, стоявшую со слабо опущенными тонкими руками, как будто она сама стеснялась тем, что была предметом общего внимания, и не могла поднять глаз.

   Илья несколько времени стоял неподвижно перед хором. Казалось, что глаза его были закрыты. Он как будто дожидался тишины или, уйдя в себя, выбирал песню.

   Вдруг он открыл глаза и что-то тихо сказал, оглянувшись на стоявший кругом него хор. Все замерло в ожидании.

   Владимир горящими глазами смотрел то на тоненькую девушку, то на Илью, как на чародея, от которого ждал чуда.