Пембертон Макс - Беатриса в Венеции

стив голову: на глазах его видны были слезы. Беатриса сама чуть не прослезилась при виде его печали, вызванной тем, что ему не удалось умилостивить Бонапарта. При виде его она вдруг решила сейчас же покинуть французский лагерь и вернуться вместе с ним в Венецию, будь что будет, но в ту же секунду показался Лоренцо, красный от гнева, весь взъерошенный, как большая хищная птица; он приблизился к ней и в одно мгновение ока успел испортить впечатление, вызванное в ней видом Пезаро.

   - Вы видите, как ваши друзья обращаются со мной, - прошептал он ей, - недоставало только того, чтобы вы, маркиза, присутствовали при этом. Меня выгнали, как собаку, и, как собака, я возвращаюсь в свою конуру.

   - Благодарите Бога за то, что у вас еще есть эта конура! - воскликнула разгневанная Беатриса, но Лоренцо был так полон своим негодованием, своим поражением, что не обратил внимания на ее тон. Она так много раз помогала ему преодолевать различные затруднения, что он решил, что и на этот раз она еще может выручить его.

   - Какой ответ я дам сенату? С чем я вернусь в Венецию? - продолжал он жалобно. - Если я скажу всю правду, мне не поверят. Хорош посланник, которого обругали, как дурака. Разве можно это рассказывать сенату?

   - Так не рассказывайте этого, Лоренцо, - заметила Беатриса, тронутая его горем. - Я уверена, что Франциско Пезаро не скажет ничего, что бы могло еще увеличить его позор. Пусть сенат узнает, что Бонапарт - не такой человек, который испугается угрозы. Он нисколько не заботится о вашем высоком происхождении - ему это безразлично, так как он сам - выходец из народа; этим вы ничего не возьмете, но мне кажется, что лестью от него можно чего-нибудь добиться.

   Эта мысль очень понравилась Лоренцо. Он несколько оправился и, завернувшись покрасивее в свой плащ, принимая гордую осанку, ответил ей как бы нехотя:

   - Наша нация не умеет льстить.

   Но Беатриса перебила его словами:

   - Восхваляйте Бонапарта, как спасителя Италии, и положитесь на его милосердие. Это - самое умное, что вы можете сделать, Лоренцо. Лучше вас никто не сумеет этого сделать, он с удовольствием выслушает похвалы себе, все мужчины в этом отношении одинаковы. Я видела его и уже составила себе о нем определенное мнение. Вы должны быть щедры в своих восхвалениях, помните это.

   - Я готов сказать все, что угодно, раз это нужно для спасения моей родины. Ах, Беатриса, если бы вы были со мной при этом! Зачем вы покинули нас? Зачем вы пренебрегли нашей благодарностью? Я не могу этого понять!

   - Только дьявол или маленький ребенок может постичь женщину, Лоренцо.

   - Да, это верно. Мне говорили, что вы едете в Верону, чтобы открыть там свой салон?

   - Вам сказали неправду. Я поеду в Рим, в монастырь Сакр Харт, я желаю забыть все и быть наконец одной. Монастырь - мое единственное убежище.

   - Но ведь в римские монастыри запрещен вход мужчинам, - сказал Лоренцо, зорко всматриваясь в маркизу.

   - Вот потому-то я и отправляюсь туда, Лоренцо. Мы в последний раз встречаемся с вами; решение мое непреклонно.

   - Как и всякое женское решение; впрочем, не будем ссориться. Верона - такое место, куда не должны ехать истинные патриоты. Там готовятся странные, вещи, - заметил он осторожно, точно вскользь.

   - Да, я слышала уже об этом, - ответила она, стараясь не показать своего любопытства. - Говорят, наши соотечественники задумали что-то несообразное. Надеюсь, что это - неправда?

   Она сказала это совершенно равнодушно, как бы вовсе не интересуясь подобной темой разговора. Лоренцо забыл о своей осторожности и сдержанности, и, осмотревшись кругом, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, он нагнулся к ее уху и сказал:

   - Нет, это правда. Если все пойдет, как следует, в скором времени в Вероне не останется ни одного француза. Мы рассчитываем на это. Общее народное восстание против своих притеснителей - сначала в Вероне, потом во всех городах континента. У нас тогда будет время организовать свое войско. Я говорил об этом сенату, это - мой план.

   - В таком случае, Лоренцо, - сказала Беатриса с жаром, - вы еще глупее, чем я думала.

   Он посмотрел на нее с яростью, так как впервые в жизни она высказала ему правду в глаза. Эта женщина осмелилась усомниться в его уме. Он собирался уже ответить ей, нисколько не сдерживаясь, как вдруг в эту минуту к ним подошел Вильтар, уже давно наблюдавший за ними.

   - Вам приготовлена закуска в лагере, синьор, - сказал он, обращаясь к Лоренцо, - я советовал бы вам не медлить и закусить немного.

   - Я иду уже, - ответил гордо Лоренцо, и, еще раз с презрением смерив глазами маркизу, он молча последовал за своим спутником Пезаро. Когда он ушел, Вильтар снова заговорил с Беатрисой о приготовлениях к ее отъезду в Верону.

   - Завтра утром выступают драгуны, - сказал он, - я велел приготовить для вас двух лошадей. Ваш слуга Джиованни будет следовать за вами с багажом.

   - В таком случае вы не принимаете во внимание моего отказа ехать в Верону?

   - Я никогда и не думал о том, что отказ этот может быть серьезен, маркиза.

   - Но я твердо решилась настоять на своем.

   - Простите, но это - отличительная черта женского характера. Еще вчера была здесь другая женщина, которая отказалась ехать в Верону, а сегодня она, вероятно, прибыла уже туда.

   - Неужели вы думаете, что пример другой женщины может подействовать на меня?

   - Не знаю, предоставляю вам самим судить об этом. Бианка Пезаро, кажется, давно уже знакома и дружна с Гастоном, маркиза?

   Беатриса поспешно отвернулась, так как почувствовала, что лицо ее сразу побледнело.

   - Вы убеждены в том, что говорите? - спросила она Вильтара.

   - Маркиза, вы сами убедитесь в этом. Стоит только поехать в Верону.

   - Да, да, - ответила она поспешно, - но мое решение не ехать туда все же осталось неизменным.

   Вильтар не мог скрыть улыбки торжества.

   - Драгуны выступают утром, - ответил он. - Я велю приготовить вам на сегодня комнату на ферме, - и с этими словами он покинул ее.

  

  

  

   В то время, как Вильтар совершенно успокоился, уверенный, что Беатриса отправится в Верону, Гастон уже прибыл в этот город. Он застал там народ, доведенный до крайности и готовый открыто начать возмущение; французскую армию, упоенную своими победами и привыкшую властвовать, и, наконец, наместника Валланда, только ожидающего какого-нибудь предлога, чтобы окончательно сбросить маску и предъявить требования своего господина, генерала Бонапарта, как правителя города. Верона переживала дни полного унижения, и не было улицы, где не виднелись бы явные следы ее упадка и разрушения.

   Гастон приехал в полдень вместе со своими драгунами, служившими ему эскортом; у него были самые неясные понятия относительно того, что он должен был теперь делать, окончив свое путешествие. Бонапарт сказал ему:

   - Вы будете отстаивать мои интересы, я же поддержу ваш авторитет. Сохраните, насколько можно, мирные отношения между французами и итальянцами. Это необходимо для нас в настоящее время.

   Выслушав это, Гастон доверчиво отправился в Верону, но не проехал он и ста шагов от ворот св. Георга, как истина уже стала ему ясна, и он понял, что приехал слишком поздно для того, чтобы оказывать услугу Франции или Вероне.

   Был полдень, солнце стояло над головой и немилосердно жгло раскаленные крыши великолепных храмов. Так как время было не обеденное, Гастон невольно удивился тому, что только одни французские солдаты попадались ему на улицах, и в кофейнях виднелись тоже только французы. Он повсюду слышал свой родной язык - в лавках, в церквях и даже на балконах в узких, кривых улицах. Французский флаг развевался из многих окон; он видел несколько сценок, где французский язык тщетно старался умилостивить итальянские глазки. Но вот он въехал в улицу Собора, и там, на закрытом балконе, над своей головой, он увидел закутанную женскую фигуру, которая протянула белоснежную руку и бросила вниз на улицу красную розу, упавшую к его ногам. Хотя видение это было мимолетно, но Гастон узнал эту девушку и покраснел сам, как красная девица, при воспоминании о том, при каких обстоятельствах он в последний раз виделся с ней.

   - Это Бианка, дочь Пезаро, - подумал он, - но что она делает теперь в Вероне?

   Он не поднял ее розу, и лошади драгунов растоптали ее. Ему было неприятно, что сам он отчасти виноват в том, что темноглазая Бианка считала себя вправе бросить ему розу. Взгляд на женщину у Гастона стал совершенно иной с тех пор, как он побывал у Беатрисы и убедился в том, что не в состоянии жить без нее.

   Этот незначительный случай, казалось, еще сильнее привязал его к Беатрисе, он постарался скорее забыть о нем и направился прямо в замок. Пробравшись мимо целого ряда пушек и гарнизона, вооруженного, как на войне, он наконец добрался до Валланда и тотчас же вручил ему нужные бумаги.

   - Я прочту их потом, - сказал ему приветливо последний.

   Это был коренастый, некрасивый человек с большими глазами и таким же ртом и зубами.

   - Вы должны немножко почиститься, а затем мы можем позавтракать в стенах нашей небольшой крепости. Вы, кажется, удивляетесь тому, что видите нас в полном вооружении, но впоследствии вы поймете это, конечно, лучше. Приветствую вас от души, граф, тем более, что вы явились с такой рекомендацией.

   Гастон промолчал и не сказал ему, что его наместничество продлилось бы не больше нескольких часов, если бы он нашел эту рекомендацию недостаточно хорошей. Он отправился к себе, быстро переоделся, умылся и вернулся в садик в крепости, где они должны были завтракать. Это было прелестное местечко, защищенное живописной стеной, покрытой плющом и диким виноградом. Позади них возвышались высокие башни древнего замка, обращенного в крепость, а перед ними, .далеко внизу, лежала Верона, сверкавшая на солнце, как будто ее красноватые крыши были покрыты кристаллами. Собор, огромный амфитеатр, стены, колокольни, сонный и мирный Адидже, кативший свои воды среди цветущих садов, в которых виднелись оливковые деревья, - все, вместе взятое, представлялось таким мирным и прелестным зрелищем, что невольно усталый путник с удовольствием согласился бы отдохнуть здесь, решив про себя, что он нашел наконец свое Эльдорадо.

   Гастон, почти ничего не евший с тех пор, как он расстался с Беатрисой, с большим удовольствием приступил к вкусному завтраку, и только тогда, когда он запил его достаточным количеством прекрасного белого вина, он обратился наконец к Валланду с вопросом о том, что, собственно говоря, происходит в настоящее время в городе. Наместник, человек грубый и невоспитанный, старался во всем выгородить себя и свои оправдания подтверждал разными клятвами и ударами тяжелого кулака по столу.

   - Гарнизон вооружен, потому что теперь война, - говорил он. - Они угрожают мне, я угрожаю им. Гараветта и Эмили, предводители веронской черни, находятся там, в горах, и у них девять тысяч солдат, у нас же нет и ста на весь город. Не сидеть же мне и ждать, пока они нападут на нас. Генерал вряд ли бы одобрил это. И поэтому я заряжаю свои пушки, чтобы быть наготове. Вы поступили бы так же на моем месте, граф.

   Гастон ответил очень терпеливо.

   - Весьма возможно, если бы я был уверен, что победа останется на моей стороне. Вы говорите, что Эмили в горах с девятью тысячами человек. Если так, то, пожалуй, может случиться, что он явится сюда посмотреть ваши пушки, Валланд. Вряд ли человек может верить в ваше желание сохранить мир, когда вы приставляете пистолет к его голове. По-моему, вы должны умерить свой пыл и сохранить его к тому времени, когда он вам понадобится. Я, со своей стороны, намерен начать с того, что вызову для переговоров Эмили и Гараветта. Мы выясним тогда, по крайней мере, чего нам ждать от них. Если они захотят войны, мы, конечно, в этом им не откажем, но в настоящее время мы с ними в мире, и поэтому мир этот должен соблюдаться, как следует.

   Валланд рассмеялся при мысли, что кто-либо может быть в мире с ними, и, выпив чашку вина, он взглянул на свои невзрачные серебряные часы, висевшие на медной цепочке, и сказал:

   - Граф, я покажу вам, как храню мир по отношению к этим дьяволам. Теперь как раз час, и они хотят заставить нас думать, что все теперь спят, но я разбужу их и вы увидите, что случится. Потом вы можете сколько хотите, переговариваться с ними, только, пожалуйста, берите с собой эскадрон драгунов. Но подождите только, вот и знаменитая оливковая ветвь.

   Он подозвал одного из часовых, и тот быстро отправился передать его приказание артиллеристам. Прошло несколько минут. Гастон и не подозревал того, что должно было сейчас произойти, и вдруг раздался пушечный выстрел, ядро пролетело над всем городом и ударилось наконец в крышу старого белого дома в пятидесяти ярдах от церкви св. Афанасия. Как только рассеялся дым, разрушенные стены дома и его разбитые вдребезги трубы ясно доказывали, как метко стреляют из замка по мирному городу. Часть дома свалилась на улицу, другая же часть, обнаженная после разрушения крыши, ярко вырисовывалась на синем фоне неба, так что даже видна была мебель в верхних этажах. Прохожие на улицах могли издали слышать крики несчастных, погибших под развалинами дома, и наблюдать картину, как одна женщина, держа на руках ребенка, умоляла снять ее с верхнего этажа, так как лестница тоже была разрушена.

   Граф Гастон в негодовании вскочил на ноги, как только выстрел донесся до его ушей, но он не мог сразу заговорить, настолько велико было его удивление при виде представившейся его глазам картины. Не успело эхо от пушечного выстрела улечься в горах, как вдруг из всех домов высыпали люди: некоторые бежали, испуганные и встревоженные, другие выскочили вооруженные мушкетами, мечами и кинжалами и все они бросились по направлению к амфитеатру в центр Вероны, как к заранее условленному месту. В ту же минуту на всех колокольнях раздался усиленный перезвон; все слилось в один немолчный ужасный гул. Сцена этого внезапного появления стольких вооруженных людей страшно поразила Гастона он обернулся к Валланду и сказал ему:

   - Объясните мне, ради Бога, что все это значит. Говорите мне правду. Теперь ведь я отвечаю за все, а не вы, как вы скоро в этом убедитесь.

   Он говорил спокойно и тихо, но в глазах его горел огонь такой решимости, что даже недалекий Валланд не мог не понять этого.

   - Раз в день я стараюсь напомнить им, что я еще здесь, - сказал он, как бы оправдываясь. - Это мое предупреждение всем негодяям, наводняющим Верону. Ведь не проходит ни одной ночи, чтобы кто-нибудь из этих проклятых итальянцев не зарезал хоть одного француза. Я стараюсь дать им понять, что их ждет впереди, и даю вам слово, я сожгу все их дома до единого, если урок этот не послужит им на пользу. Если ваш долг предписывает вам поступать иначе, действуйте, как хотите. Но пока за все отвечаю я, я буду продолжать так, как начал, и вы можете передать это Бонапарту, если не согласны со мной. Что касается этой падали...

   - Наших союзников в Вероне, прошу не забывать этого.

   - Называйте их, как хотите, от этого они не изменятся, и мушкеты по-прежнему останутся в их руках. Я говорю, что они не лучше собак, и с ними надо поступать, как с таковыми, а если вам не нравится...

   - Мне это настолько не нравится, что я тотчас же прекращу все это. Вы можете мне в этом помочь, если хотите.

   - Скажите, как, и я охотно помогу вам, если смогу.

   - Отправляйтесь к собору и извинитесь за это оскорбление перед всей Вероной.

   - Только в том случае, если они принудят меня к этому силой.

   - В таком случае мне придется передать генералу Бонапарту, что вы не согласны исполнить его приказания?

   - Вы можете сказать ему, что я - простой солдат и что я готов перестрелять всех этих негодяев, раньше чем извинюсь перед ними.

   Сомневаться больше было невозможно: Валланд твердо стоял на своем, и ничто на свете не могло изменить его убеждений. Гастон в душе не мог не похвалить его за это, тем более, что он отчасти понимал и оправдывал его поступки.

   - Ну, хорошо, - сказал он, - я ведь вовсе не желаю унижать кого бы то ни было, Валланд, но мне кажется все же, что вы не так взялись за дело. Если вы не желаете извиниться перед ними, так извинюсь я. Прежде всего надо быть справедливым и действовать честно. Я сейчас же отправлюсь в город, чтобы сообщить об этом жителям Вероны.

   - Если вы поедете, вы никогда не вернетесь оттуда живым, - ответил Валланд.

   - Я надеюсь на вашу поддержку, Валланд. Дайте мне эскадрон ваших гусаров, и больше мне от вас ничего не надо. Подобное безумие не может продолжаться дальше, генерал никогда бы не потерпел этого.

   - Ну, что касается этого, генерал обыкновенно терпит все, что в конце концов оказывается удачным.

   - Может быть, но докажите мне удачу, и я, может быть, соглашусь с вами. Дадите вы мне эскорт?

   - Сейчас же прикажу людям готовиться. Жаль мне, что вы хотите ехать. Придется, видно, опять мне по-прежнему оставаться здесь наместником.

   - Вы и будете им с большим успехом, если только будете немного благоразумнее, Валланд.

   Итак, утверждая каждый свое: один - что Гастон не вернется живым, другой - что он поступает правильно, - они оба направились к воротам замка, где их ждал эскадрон гусар, о котором просил Гастон.

   Не заботясь нисколько о личной безопасности, Гастон встал во главе своего небольшого отряда и спокойно поехал по направлению к амфитеатру Вероны. И как только он доехал до того места, где больше всего собралось инсургентов, он начал говорить им своим молодым звонким голосом о том, что сожалеет о только что происшедшем и что Бонапарт обещает веронцам новую эру, где правосудие и честное отношение к делу будут играть первую роль. Они слушали его с удивлением, и мужество его было так велико, что никто не решался поднять на него руки. Он знал хорошо, что одно неверное слово, один неудачный шаг, и минуты его сочтены. Но Гастон, несмотря на некоторые недостатки и довольно нерешительный характер, обладал львиным мужеством. Он обращался теперь с толпой, как будто был в одно и то же время ее судьей и другом. Народу понравилось подобное отношение, и все слушали его со вниманием. Он вспоминал потом до самой своей смерти этот день, когда он говорил перед лицом пяти тысяч граждан Вероны и видел десять тысяч глаз, устремленных на него; все эти люди щадили его жизнь только потому, что он возбудил их любопытство.

   Стройная тонкая фигура на прекрасной черной лошади, кругом и позади вооруженные гусары, оживленный и возбужденный город, огромная толпа, ловящая каждое слово, - вот какою представлялась потом та картина в воспоминаниях Гастона. Каждый человек из этой толпы мог спокойно застрелить его без всякого риска для себя, и все же ни один курок не был спущен. Но если он вообразил бы себе, что стоящие перед ним люди напуганы его появлением, то, что случилось вслед за тем, сейчас же разубедило бы его в этом. Впереди этой толпы стоял человек среднего роста и светловолосый, он, казалось, взвешивал каждое слово, вылетавшее из уст Гастона, и одобрял все, что он говорил о правосудии и перемирии, наконец, он вдруг возвысил голос и крикнул:

   - Да здравствует Франция!

   Спохватившись сейчас же, что он сделал большую бестактность, могущую стоить ему жизни, он пробовал скрыться в толпе, но было уже слишком поздно, не успел он крикнуть, не успел взмолиться о пощаде, как уже упал, сраженный чьим-то кинжалом.

   Поступок этот вызвал глубокое, мертвое молчание, всегда следующее за подобной трагедией. Глаза всех были устремлены на Гастона, все старались услышать, что он скажет. Не постигнет ли и его та же участь? Не выразит ли он гнева и презрения при виде этой напрасно пролитой крови? Все ждали с затаенным дыханием, что-то он скажет. Но холодное, бесстрастное лицо молодого человека сбивало их с толку. У этого человека каменное сердце, - думали они. Слова его продолжали литься без всякого перерыва, он снова заговорил о надеждах, которые Франция питает по отношению ко всем итальянцам. Он говорил о том, что французы и итальянцы вместе должны спасти Верону. И они могли ответить на это только словом "да", так как в них проснулась любовь к родине, к свободе и надежда на правосудие. Они стали бросать свои шапки в воздух с криками: "Верона, Верона!"; они забыли о том, что в руках у них оружие.

   Но последнее слово еще не было сказано. Граф Гастон поднял руку, чтобы заставить их снова слушать себя.

   - Граждане, - сказал он, - если правосудие награждает, то оно также и карает. Если мы согласны жить друг с другом, как братья, мы не должны проливать братскую кровь. Я говорю с вами, как мужчина с мужчинами, и вы должны дать свое согласие, свободно, по доброй воле. Преступление, совершенное сегодня на наших глазах, не может остаться безнаказанным. Те, кто убили совершенно невинного человека, должны ответить перед судьями. Именем Вероны арестую их сейчас же, выдайте мне их, чтобы могло совершиться правосудие.

   И, повернув свою лошадь, он указал пальцем на двух негодяев, убивших человека, крикнувшего: "Да здравствует Франция!". Все это произошло так быстро, что никто не успел оглянуться, как уже гусары схватили двух человек из толпы, прежде чем кто-либо успел заступиться за них, и, следуя данному приказу, эскадрон повернул и по четыре человека в ряд направился прочь от площади.

   Раздался единодушный крик ярости со стороны пришедшей наконец в себя толпы, все бросились в погоню за гусарами, чтобы отбить пленников. Многие в бешенстве стали стрелять в солдат, шальные пули попали в других бегущих, и множество трупов скоро усеяло весь путь. Гусары тоже потерпели урон, многие из них покачнулись в седле и затем тяжело свалились на землю раньше, чем была достигнута наконец площадь Эрбе. Здесь, около собора, где Гастон собирался было говорить речь, образовалось целое побоище, люди нападали друг на друга, не обращая внимания на то, с кем они имеют дело, раздавались крики и вопли, колокола продолжали тревожно трезвонить, со всех сторон прибывали сражающиеся; все соединились теперь и пытались окружить дерзкого юношу. Гастон согласился теперь с тем, что Валланд был прав, и вряд ли ему удастся опять побывать в замке св. Феликса.

   - Что нам делать, старина? - обратился он к старому сержанту Дженси, скакавшему рядом с ним.

   Дженси покачал седой головой и объявил, что ничего поделать нельзя.

   - Надо бы сжечь их проклятый город, - сказал он, - в хорошую переделку мы попали, нечего сказать.

   - Да, да, но словами делу не поможешь. Отразить ли нам их нападение или ехать дальше? Вы - человек старый и умный, Дженси, говорите, что лучше!

   - По-моему, лучше сразиться с ними, - сказал старик, - уж если умереть, так, по крайней мере, недаром: отправим на тот свет нескольких проклятых итальянцев.

   Гастон с удовольствием выслушал его. Трубач достал свой рожок и протрубил атаку. Они находились в это время на улице, наполненной типичными старинными балконами, почти совершенно закрывавшими от них голубое небо над головой. Темные глаза смотрели на них из многих окон: наверху было небо, внизу был ад.

   Эскадрон при звуке рожка быстро повернул, и все люди сидели на лошадях с оружием в руках, готовые по первому приказанию броситься вперед на густые ряды своих разъяренных врагов. Раздался еще раз звук рожка, потом послышался шум, заглушивший все крики на улице, женщины попадали в обморок у окон, дети решили, что настал последний судный день, все смешалось и слилось в один дикий невообразимый шум. Толпа дралась, как опьяненная, бросаясь прямо на штыки солдат; грязные лужи на улицах обратились скоро в потоки крови; голубые мундиры гусар были разорваны в клочья, смельчаки бросались прямо на лошадей и стаскивали гусар вниз на целое море стилетов. Кругом раздавались стоны, проклятия, и все же еще не было ни на чьей стороне победы. Гастон понял все безумие своего поступка, как только он совершил его. Он должен был подождать, по крайней мере, пока они выедут на открытое место, а то узкая улица оказалась для них западней.

   Его собственная жизнь висела на волоске, хотя Дженси и еще дюжина других солдат защищали его своими телами. С самого начала толпа указывала на него пальцами и кричала: вот этот человек! Пули свистели вокруг него, как град, он чувствовал, что ранен, но не испытывал никакой боли, и когда наконец на него навалился труп убитого солдата, ему не оставалось больше ничего сделать, как спокойно сидеть и ждать, когда настанет конец. Почти без чувств, он вместе с другими был оттеснен к дому, под ворота которого давно уже стремился старый Дженси. Там можно было, по крайней мере, защищаться, так как стена прикрывала спины, и довольно было места, чтобы размахнуться мечом. Гастон пришел наконец в себя, как раз вовремя, чтобы убить наповал негодяя, собиравшегося уже вонзить нож в его лошадь, но вместо него явился другой; куда бы Гастон ни смотрел, он видел себя окруженным со всех сторон враждебными, зловещими лицами; ослабевший от потери крови, он решил, что умирает, он пошатнулся в седле, ухватился за старого Дженси, и тот стащил его с лошади и увлек под ворота. Гастон лежал без чувств.

  

  

  

   В той комнате, где он наконец очнулся, горел ярко камин, и красноватый отблеск его скользил неровными лучами по потолку, по раскрашенному и позолоченному когда-то карнизу. Подножие его огромной постели закрывало от него совершенно нижние оконные стекла, но в противоположном окне он видел неясный свет лампы, и этот жалкий свет свидетельствовал о том, что только что начались сумерки. Сама по себе комната была меблирована очень бедно. По. левую сторону его почти вся стена была завешана огромной картиной, отдельные фигуры которой он не мог рассмотреть в темноте, другая стена была лишена всяких украшений, за исключением крошечного зеркальца с канделябрами под ним. Несколько стульев с высокими спинками, стол с инкрустациями и еще несколько маленьких столиков, расставленных по комнате в живописном беспорядке, причудливой формы кушетка, придвинутая к камину, составляли всю бедную меблировку этой комнаты. Все было тихо кругом, и только в камине ярко пылало и трещало огромное пламя.

   Граф Гастон открыл глаза, но тотчас же опять закрыл их. Он не мог еще остановиться на какой-нибудь связной мысли, и хотя он смутно помнил, при каких обстоятельствах попал в этот дом, он все же не мог дать себе отчета, что произошло на самом деле и в какой части города или на какой улице он находится. Но мало-помалу, по мере того, как он все больше приходил в себя, умственному взору его ясно представилось все, что произошло с ним. Он вспомнил свой разговор с Валландом, свою поездку в амфитеатр, затем бегство по направлению к собору, узкий переулок и толпу кругом. Да, он упал тогда, и старый Дженси спас его, вероятно, с опасностью для собственной жизни. Он вспомнил, как он соскользнул с лошади, вспомнил, как старый сержант тащил его куда-то. Вся картина представлялась ему так ясно, что будь он художник, он мог бы нарисовать по памяти все лица, окружавшие его в ту минуту. Но этот дом, куда он попал? Он ничего не знал о нем. Кто принес его сюда, почему он лишился чувств? Еще не совсем придя в себя, он все же провел рукой по своему телу, чтобы убедиться, не ранен ли он. Таким образом он сразу убедился в том, что плечо его и рука забинтованы; острая невыносимая боль вернула ему полное сознание. Он попробовал сесть на постели, но для этого он был еще слишком слаб.

   - Пожалуйста, не двигайтесь, граф: вы должны лежать, подождите, я сейчас принесу огонь.

   Говорила это женщина, и ему показалось, что он узнает голос, мягкий и мелодичный, который он слышал когда-то в Венеции. Но он не мог видеть говорившую, и пока он старался догадаться, кто она, глаза его осмотрели всю комнату, и тут он только заметил, что на кушетке, придвинутой к камину, сидел странный старик с длинным худым лицом и в бархатной черной шапочке, борода у него была тоже седая и необыкновенно длинная. Старик держал между ног маленький деревянный столик, на котором раскладывал с методической точностью какие-то предметы, оказавшиеся при ближайшем осмотре небесным глобусом, квадрантом и песочными часами; он тщательно обтирал их своими тонкими пальцами и затем осторожно ставил их на стол перед собой. Когда Гастон заговорил, он повернул к нему свое умное и сосредоточенное лицо, но не сказал ни слова, а затем вынул из кармана маленький хрустальный флакон и посмотрел его на свет, как будто в нем заключался какой-нибудь целебный эликсир. Гастону показалось его лицо удивительно интересным, он следил за каждым изменением, производимым в нем мыслями старика, и был еще занят этим, когда вдруг в комнату внесли свет, и сразу объяснилась ему тайна его местонахождения.

   Бианка, дочь Пезаро, так как это была она, поставила свечи на столик около кровати и затем нагнулась так близко к Гастону, что ее черные кудри почти коснулись щек Гастона. Стараясь казаться как можно спокойнее, она провела своей прохладной рукой по его лбу и, покрыв больного тяжелым покрывалом, обратилась к старику доктору, так как разговор с Гастоном был ей запрещен.

   - У него больше нет жара, Филиппи, - сказала она. - Нам больше не нужны будут твои лекарства.

   Старик покачал головой и подошел к постели, где он и остановился рядом с ней. Он говорил ей, что этот иностранец умрет, и теперь он ждал его смерти, чтобы спасти свое самолюбие.

   - У него снова будет жар, раньше, чем настанет еще утро, - ответил он с видом непогрешимого папы, - есть симптомы, которых нельзя отрицать, жар вернется.

   - А по-моему, эти симптомы свидетельствуют о том, что он поправится, - прошептала Бианка. - Но тише, он, кажется, опять уснул.

   Филиппи протянул длинную костлявую руку и пощупал пульс Гастона.

   - Если не будет жара, - заговорил он торжественно, - так не будет и кризиса, а без кризиса, синьорина, не может быть и выздоровления. Я не могу ошибиться. Я похоронил человек пятьдесят, которые имели больше шансов на жизнь, чем этот человек. Но мы составим еще гороскоп его, и тогда само небо будет руководить нами. А до тех пор я - только беспомощный слуга слепой судьбы.

   Успокоенный этим глубокомысленным рассуждением, он вернулся к камину и снова принялся за составление гороскопа. Гастон слышал каждое слово этого многообещающего диалога. Он открыл глаза и посмотрел в смуглое лицо Бианки, смотревшей на него с страстным вниманием, скрыть которое она не была в состоянии.

   - Синьорина, - сказал он спокойно, - если вы поможете мне, я уверен, что я буду в состоянии подняться.

   Она покачала головой, но пальцы ее невольно крепко сжали руку, которую он протянул ей, и она все же помогла ему подняться, как он этого желал.

   - Это вам строго запрещено, - сказала она и затем, обращаясь к старику, добавила. - Ведь правда, Филиппи, вы стоите за то, чтобы граф не поднимался?

   - Если бы он мог надеяться на то, что останется жив, конечно, я настаивал бы на этом. Пусть он вооружится терпением, я ничего не могу обещать, - заметил он задумчиво.

   Гастон чувствовал себя очень слабым от большой потери крови, голова его кружилась.

   - Дайте мне глоток вина, - сказал он, - и я всем буду говорить, что вы - самый лучший доктор во всей Вероне.

   Бианка, очень довольная тем, что он обратился к ней с просьбой, на этот раз не стала спрашивать мнение Филиппи, она наполнила кубок вином и поднесла к губам больного, он выпил залпом драгоценный напиток и, вернув кубок обратно с благодарностью, спросил ее:

   - Правда ли, что меня принес в этот дом старый сержант Дженси?

   - Нет, - сказала она с торжествующим видом, - вас принес сюда не Дженси.

   - Но кто же? - Я ничего не помню, в голове моей все перепуталось.

   Бианка подумала немного, потом рассказала ему все, как было.

   - Когда вы выехали из замка сегодня утром, я была все время с вами, но только вы не видели меня. Я слышала, как вы говорили с народом в амфитеатре, и мне сказали, что вы проедете мимо моего дома, чтобы попасть к собору. Я поспешила домой и созвала своих слуг, может быть, я уже тогда думала о том, что мне придется спасать вас, и я впоследствии была рада, что оказалась на месте в минуту опасности. Мои слуги ввели лошадь вашего сержанта в мой двор, я приказала им это сделать, я следила за вами из окна, хотя вы этого, конечно, не могли знать.

   Он понял ее и спросил, что же сделалось с остальными; ответ ее он почти предугадывал.

   - А что сталось с моими людьми, синьорина?

   Она отвернулась от него, говоря:

   - Сержант Дженси и еще трое солдат вернулись в крепость.

   - А остальные?

   - Они не вернулись.

   Он знал, что они были убиты, и он опустился снова на подушки с тяжелым вздохом человека, сознающего, что его постигла неудача. Его обещания Валланду в это утро, его уверенность, разговор о правосудии и братстве - к чему они привели? Бонапарт через несколько часов узнает всю эту историю. Он, Гастон де Жоаез, присланный для того, чтобы поддержать мир, сразу же попал в уличное побоище, при первой же своей попытке водворить этот мир, и оскандалился перед целым народом. Дело Франции было почти проиграно, а веронцы, напротив, набрались новой храбрости при первой, хотя и неважной победе. А сам он, раненый и беспомощный, должен находиться в доме, известном повсюду своей непримиримой ненавистью к Франции. Он не мог бы придумать более унизительного положения. Ему оставалось одно - уйти из этого дома во что бы то ни стало.

   - Если Дженси вернулся в крепость, - сказал он, - значит, он не ранен?

   - Очень легко ранен, граф. Я думала, что вы будете рады, что он вернулся туда.

   Он подумал немного, потом сказал:

   - А наместник Валланд присылал сюда ко мне?

   - Да, он прислал сказать, чтобы вы ничего не предпринимали до тех пор, пока силы не вернутся к вам.

   Гастон грустно улыбнулся.

   - Он очень мил, а я калека теперь, остается только исполнить его приказание, - заметил он с горечью. Бианка сразу поняла горечь его замечания и грустно улыбнулась при мысли, что дом ее кажется ему тюрьмой.

   - Хотя вы и калека, может быть, - сказала она с мягким упреком, - но все же вы живы.

   Он понял упрек и ответил поспешно:

   - Простите меня, синьорина, я не забыл, чем я вам обязан. Больной человек чувствует глубоко, но не всегда умеет выразить то, что он чувствует. Да, я знаю, что я обязан вам жизнью, и никогда не забуду этого.

   - Вы можете выразить вашу благодарность тем, что будете во всем слушаться меня. Позвольте мне ухаживать за вами. Большего я не прошу.

   Она села в ногах его постели и не спускала с него глаз; она положительно не умела скрывать свою страсть к этому человеку. Она сказывалась в расширенных зрачках ее прекрасных черных глаз, в дрожании ее губ и рук. Если бы он в эту минуту взглянул ей в лицо, она не удержалась бы и поцеловала его в губы. Но сердце Гастона как будто окаменело от ее слов. И если бы даже его жизнь зависела от этого, он все же не мог бы себя заставить взглянуть на нее.

   - Синьорина, - сказал он, помолчав, - я должен вернуться к себе: этого требует моя честь.

   - Ваша честь, граф?

   - Да, моя честь, которая служит вечной преградой между мной и вами.

   - Но разве ваша честь не допускает даже дружбы между нами?

   - Иногда бывают обстоятельства, где даже и это невозможно для меня. Ведь подумайте только о том, что я являюсь врагом вашего народа.

   Она презрительно рассмеялась и, нагнувшись к нему, прошептала:

   - Разве я из-за этого перестала быть вам другом? Подвергните меня испытанию, может быть, мне и удастся даже оказать вам услугу.

   - Нет, с моей стороны было бы неблагородно воспользоваться этим.

   - Неблагородно? Неужели женщина, которая готова пожертвовать своей жизнью для любимого человека, думает о том, что благородно?

   - В таком случае мужчина должен подумать об этом за нее. Сегодня же ночью я должен уйти из вашего дома, синьорина.

   - Послушайте, - сказала она, как игрок, который поставил на карту последнее свое состояние и во что бы то ни стало хочет выиграть. - Я совершенно не забочусь об Италии, раз она не может меня сделать счастливою. Все равно, конец будет один и тот же. Бонапарт явится сюда, а итальянцам придется уйти отсюда. Я могла бы помочь ему добраться до цели, так как обладаю секретами, которые могли бы спасти тысячу жизней и могли бы помочь Италии так же, как и Франции, к чему мне молчать? Почему вам не выслушать меня? Разве вы нисколько не заботитесь о жизни своих соотечественников? Я этому не верю. Вы, как и все другие мужчины, хотели бы славы и известности. Вы хотели бы унизить Валланда, и я могла бы вам дать возможность сделать это. Я все это вам обещаю сделать, но только при одном условии - вы не должны уходить отсюда. Я не прошу вашей любви, я буду вашей служанкой, вашей сестрой. Видит Бог, это самое большее, что я могу сделать. Но, может быть, зато вы когда-нибудь поймете меня и поблагодарите. Я должна надеяться на это: это все, что мне остается в жизни. Она покраснела и закрыла лицо руками при мысли, что она высказала ему так много. Гастон, со своей стороны, в продолжение нескольких минут испытывал страшное искушение - его самолюбие мужчины было польщено, в нем проснулось страстное, властное чувство. Одно слово любви к этой прелестной девушке дало бы ему все, что он стремился найти в Вероне, оно дало бы ему власть, почет, могущество. Он был убежден в том, что она действительно сдержала бы свое слово и выдала бы ему секреты, которые совершенно уничтожили бы Валланда и обеспечили бы Франции власть в Вероне. Все это пронеслось в его голове, пока он лежал несколько минут, не говоря ни слова, потом он, однако, тяжело вздохнул и сказал:

   - Синьорина, если бы вы обещали мне целое царство, то и тогда я не стал бы слушать вас.

   Бианка встала и, взглянув на него, с глубоким чувством, но без всякого гнева промолвила:

   - Я, по крайней мере, буду все еще надеяться. Вы не можете покинуть моего дома без моего позволения, вы мой узник, граф, и время примирит вас с этим.

   Говоря это, она вышла из комнаты и оставила его наедине с тревожными мыслями, которые она возбудила в нем своими словами. Старый доктор, убедившись, что она вышла из комнаты, тихо встал со своего места и, неслышными шагами приблизившись к постели больного, нагнулся к нему и прошептал чуть слышно:

   - У вас будет еще жар, сын мой, но я могу избавить вас от него. Стоимость моей услуги - тысяча дукатов. Тише, я не хочу, чтобы кто-нибудь услышал нас.

   Гастон наклонил голову, но не проронил ни слова. Он очень устал и снова уснул тяжелым, глубоким сном, от которого проснулся только на другое утро, благодаря звуку труб и барабанов под его окнами. Он не знал, что трубы эти приветствуют въезд Беатрисы де Сан-Реми, прибывшей в Верону вместе с драгунами Моро и сопровождаемой самим Вильтаром, который сейчас же и проводил ее в дом, отведенный ей Бонапартом.

  

  

  

   Маркиза де Сан-Реми поселилась в Бернезском дворце, в этом чудном здании, находящемся вблизи от церкви св. Афанасия, в котором прожило столько людей, имена которых прославили Верону. Вильтар явился к ней на третий день после ее приезда в Верону. С первого же ее шага положение Беатрисы в Вероне выразилось уже совершенно ясно: французские подданные льнули к ней со всех сторон, коренные жители Вероны относились к ней с не меньшим уважением, помня о той роли, которую она играла в Венеции. Весь двор ее кишел целый день людьми, сюда являлись кардиналы, епископы, префекты, офицеры гарнизона, а также и вся веронская аристократия, остававшаяся еще в городе и решившая мужественно сопротивляться всем оскорблениям, которым подвергал их Бонапарт. Все эти люди, услышав о возложенной на нее миссии, стекались к ней со всех сторон, как овцы, нашедшие наконец надежного пастуха. Всякий желал, чтобы она помогла выиграть ему дело и навредила, сколько можно, его врагам. Все они находили тысячу способов спасти Верону, и каждый старался убедить ее в том, что именно только он один способен это сделать. Всех их Беатриса выслушивала одинаково любезно, но еще не могла хорошенько разобраться во всех этих противоречивых просьбах. Бегство из Венеции, поездка из Боволетты, а, может быть, и сознание своего унизительного положения, казалось, притупили на время ум бедной женщины. Она приехала в город, уверенная, что сейчас же увидит Гастона, выехавшего ей навстречу, но прошло уже три дня, и она не получила от него ни слова привета; она была удивлена и напугана этим, ей казалось, что ей приготовили какую-то ловушку, и теперь ей предстоит собственным умом дойти до сути дела и избежать грозящей ей опасности.

   Она только что готовилась приступить к этому делу, как ровно в восемь часов вечера ей доложили о приходе Вильтара, прибывшего сюда с целью объявить ей, что ее Гастон находится по доброй воле в доме Бианки, дочери Пезаро. Никогда еще ни одна новость не доставляла Вильта