Осоргин Михаил Андреевич - Книга о концах

дсыхавшей глины.

   Движения пехотинца Бодрясина ленивы; когда солдат не на часах, не за работой, не в бою,- он всегда ленив и неуклюж. Все сильные рабочие животные ленивы и неуклюжи на покое. Встать, отогнуть полу шинели, достать письмо из кармана штанов,- целая работа. Письмо читается в третий раз; содержание его известно, но забыто какое-то выражение. Попросту хочется взглянуть лишний раз на почерк Анюты и на чернильные палочки, проставленные детской рукой,- тоже подпись. Суровые люди чувствительны. Лицо пехотинца Бодрясина делается на минуту глупым и бабьим. Опять с натугой он отгибает полу шинели и сует в карман письмо. Подживающим пальцем уминает в трубке табак; огонек серной спички кипит, потом развертывается широким пламенем. День безветренный.

   Убиты: доктор Попов, большевик, пошедший на фронт простым солдатом; Варинов, эсер, бывший член центрального комитета; Яковлев, тоже эсер, участник московского восстания; Зеленский, эсдек; анархист Тодосков, которому удалось спастись от смертной казни в России - большая удача, сам выбрал смерть; художник Крестовский; скульптор-террорист Вертепов; еще сотни политических эмигрантов. Все они пошли на фронт добровольцами, хотя все отрицали войну, как проявление варварства. И все - от застенчивости: неудобно стоять в стороне. Другой мотив - непреодолимый патриотизм сентиментальных людей! Послушаешь их - убежденные интернационалисты, и в тот самый момент, когда должна восторжествовать последовательность взглядов,- побеждает душевная дряблость, любовь к своим лесам и речкам, к гречневой каше, тюрьмам, страничкам истории Ключевского, к матери и сестрам, нежинским огурцам. "Слову о полку Игореве", к идейно-несущественному. Отсутствие крепкого пораженческого хребта! Те, у кого силен этот хребет,- те будут господами положения, счастливыми палачами идейной слюнявости, будут сладко есть, покойно спать, носить имя строителей, дружить с историей,- почетное будущее! Куда же почетнее, чем гнить в неизвестной могиле в чужой земле, даже без отметины: "Здесь покоится падаль просчитавшегося патриота".

   На такое обстоятельное рассуждение менее всего был способен пехотинец Бодрясин, мысль которого была занята Анютой и чернильными палочками. У него не было прошлого, а будущим была только предстоящая ночь. Его трубка докурилась и погасла. Угас и спор о преимуществах голенища перед обмотками.Траншейный товарищ мурлыкает песню - и жаль, что нельзя спеть хором. Вообще - как-нибудь использовать часы затишья; потом стемнеет, и немец займется пиротехникой - будет пускать красивые ракеты.

   - Бодрясин!

   - Ну?

   - О чем задумался?

   - Чудак! О т-тайнах мироздания, а главным образом о п-похлебке. Удивительно, как дейст-вует хороший воздух. С таким ап-петитом мне бы сейчас жить на кумысе в Самарской губернии и есть баранину.

   - Письмо получил сегодня?

   На минуту лицо пехотинца Бодрясина опять стало бабьим.

  

   ЦЕНЗОР

  

   Отец Яков пристроился в военном цензурном комитете,- читать каракули, идущие из дере-вни на фронт. Работа чистая и очень нужная - мало ли чего напишут солдату на фронт, могут и смутить солдатскую душу. Или - по неведению - расскажут про тыловую работу, а письмо попадет неприятелю. Возможен и злой умысел. Конечно, отец Яков - только пешка, малый чтец; чуть что сомнительное - должен передавать начальству на разрешение.

   Работа чистая. Однако отец Яков чувствует себя нехорошо, читая цидульки солдатских родственников. Та же исповедь, да не по доброй воле: не всяк пишущий знает, что его строчки пройдут через поповские гляделки и цензурный нюх. Если бы не две причины, сразу - не взялся бы отец Яков за такую службу. Первая причина - нужно питаться и быть полезным отечеству; вторая причина - уж очень лю-бо-пытно отцу Якову! И совестно - и невозможно бросить.

   Как бы вся русская земля заговорила одним языком. Больше всего - нежных слов и добрых пожеланий. Слова неуклюжие, корявые, непривычная бабья ласка в писарьском переводе. Домашние события маленькие, и не стоило бы и занимать ими обреченного человека, смерти предстоящего. А пожелания одни: скорее вертайся до деревни, иначе все одно пропадать!

   Приходится отцу Якову читать и солдатские письма, но больше не с фронта, а из городских казарм и больниц. В письмах солдатских, в деревенских ответах,- тут она вся Россия и есть. Городская на бумаге получше, слогом пограмотней, а крестьянская - в простоте и бесхитрии, в пустяках, жизнь составляющих. Телятся коровенки, мрут деды и бабки, Ваньки болеют пузом и чирьями, овсы ныне хороши, с сеном бабам никак не управиться, три рубли наскребли солдатику на расходы, да рубашки домотканого холста, послала бы лепешек, да не знаю, как послать. Отпи-ши, когда ждать домой, совсем ли, а то хоть на побывку. Сказывал писарь, что немца отогнали и скоро будет войне замиренье. И еще кланяется, да еще кланяется, да от матушки родительское благословение, навеки нерушимое.

   От солдата ответ пограмотнее, с благодарностями и описаниями геройств, за дыру в боку получил кавалерский крест, а названия городов и местечек мажет отец Яков черной кисточкой, так приказано. Тоже и плохих вестей не пропускают, даром что всем давно известно из газет,- но ведь деревня-то читает ли, понимает ли? Зачем страну понапрасному тревожить!

   Пробежит отец Яков, подневольный цензор, пачку открыток и распечатанных закрыток, поставит штемпелек на сером конверте - и задумается. Настоящей страны, единого государства, словно бы нет, а только живут повсюду - на юге, на севере, в горах, на равнинах, в срединных землях, за Уралом, в лесах и по берегу рек - Даши и Параши, дедушки и бабки, да малолетние Васьки с Анютками, все одинаковы, житейски просты, неприхотливы, трудящи, маломощны, обучены терпению, в темноте своей наивны, с Богом в дружбе и запанибрата,- пашут, сеют, выращивают злаки, доят коров, стригут баранов, разводят курочек,- это будто бы и есть государ-ство, и у этого государства будто бы своя определенная воля и свои желания, выраженные книж-но, как ни один крестьянин не скажет и не поймет, языком мудреным и выдуманным: "Россия не потерпит... русский народ одушевлен единым желанием..." Это верно, что одушевлен, что в одном согласен: чтобы войну скорее прикончить и всем бы вернуться по домам.

   Что война - горе и несчастье,- про то понимают все до одного, и смысла в несчастьи никакого нет, и быть его не может, и искать его нечего.

   И думает отец Яков: "Доведись мне объяснять - ничего не объяснил бы! И газеты читаю, и сам пописывал. И имею против них, несмышленых и малограмотных, сравнительно почтенное образование. Скажем так: отечество наше обижено вторгшимся в него неприятелем, злодействен-ным германцем. Нас бьют - мы бьем. Теперь скажем: уходите вы, пожалуйста, от нас, и мы драться совсем перестанем. Ведь обязательно уйдут, очень будут рады! Это, говорят, был бы сепаратный мир, как бы измена, мир позорный. Как мир может быть позорным? Это война позорна, а всякий мир - благодать. Кто кому изменил? Ведь Антип-то Косых, которому его жена, Матрена, пишет письмо,- он, Антип, никому обещанья не давал! Его, Антипа, и не спрашивали. Никому такого дела он, Антип Косых, не поручал, чтобы за него раздавать обещания! Попробуй-ка объясни теперь Матрене, по какой причине ее Антипа едят вши, а завтра будут есть черви! У союзников, может быть, иначе, а у нас так. И Антип только что не понимает и боится - силы своей не знает,- а то бы обязательно ушел в деревню, к Матрене. Это уж - вне сомнения".

   Отцу Якову самому боязно своих мыслей. За такие мысли не только из цензоров, а и подале улетишь. И думать тут нечего: бери другую пачку цидулек, читай, черкай, ставь лиловый штем-пелек: дозволено военной цензурой. Антип, он тоже - знать-то он, может быть, и знает, а сидит в окопах и постреливает.

   Собрав пачки в ровные стопочки, отец Яков несет их старшему начальнику:

   - Тут сомнений не возбуждающие. А эти - на усмотрение, в количестве малом.

   Работа отца Якова черновая, предварительная, хотя самая кропотливая. Его почтенной рясе доверили бы и большее, да он сам не берется:

   - Чем могу - помогаю, насчет разбора мужицкой цидульки; а настоящая цензура - дело военное, мне недоступное, ваше дело.

   Волосы отца Якова редеют и седеют. В лице стало больше строгости. И разговор отца Якова прост и отрывист. С тех пор как история поскакала вперед галопом, отец Яков подобрался, зорких глаз не спускает,- но прежней зоркости уже нет. Не все понятно. А что понятно - про то лучше смолчать. Утомился отец Яков. На остаток жизни наложено непосильное бремя. Тут и мудрец не всякий поймет - где же разобраться его поповской простоте!

  

   НАКАНУНЕ

  

   Из-под металлической каски робко глядят самые застенчивые в мире глаза, серые, несколько телячьи.

   - Хотел спросить вас, товарищ Бодрясин...

   - В-валяйте!

   - Моя грамота какая: уездное училище. Не знаю, что ладно, что неладно.

   - Ну?

   - Да вот стихи пишу. Не прочитаете?

   - А вы сами прочитайте.

   Рядовой Изюмин читает не нараспев, а толково и внушительно:

  

   А дома мама и жена

   Семьи кормильца ждут напрасно,

   Перед иконой зажжена

   Лампадка с деревянным маслом.

  

   Им не дождаться: он лежит

   В чужой Шампании пределах,

   Письмо в руке своей держит,

   Душа навеки отлетела.

  

   Бодрясину не нравится "держит" - неверно ударение. Может быть, лучше сказать "в руке его дрожит"?

   - Я думал. Да как оно будет дрожать, когда он мертвый?

   - От в-ветра. А то можно: "в его руке письмо лежит". А у вас, Изюмин, мать и жена дома?

   - Да нету ж, я одинокий. Это только для стиха. А так ничего, товарищ Бодрясин?

   - Ничего, хорошо.

   - Мне писать очень нравится, бумагу портить.

   - З-занятно, конечно.

   - А вы стихотворений не пишете?

   - Я не умею.

   - Ну, вы-то, чай, все умеете!

   Бодрясин загадочно улыбается. Действительно, он все умеет и все знает. Так, например, он сумел достигнуть возраста почтенности, живя как птица, в перелетах и без оседлости. Накануне войны он все же свил гнездо и вывел птенца, который, вероятно, скоро осиротеет. И знает он, Бодрясин, также все или почти все. Он знает, что война - бессмыслица и безумие; это не помеша-ло ему пойти на войну добровольцем. Он знает, что будет убит, может быть, рядом с Изюминым. Изюмин пишет стихи, а он, Бодрясин, все знающий, не хватает его за руку и не бежит с ним отсюда куда глядят глаза, только бы уйти и не видать этого вздора и преступления. И Бодрясин говорит:

   - Слушай, Изюмин, будем говорить друг другу "ты"; мы - солдаты.

   - Чего ж, я рад. Так-то, действительно, ближе и лучше.

   - Д-давай обнимемся!

   Они колют друг другу щеки отросшей щетиной. Изюмин благодарно смотрит телячьими глазами.

   - Пиши, Изюмин, стихи, это хорошо. Тем хорошо, что никому нет от этого ни пользы, ни вреда; вот как и от трубки т-та-баку. А после войны ты станешь з-знаменитым поэтом, этаким новым Пушкиным.

   - Ну, где уж!

   - Нет, правда. Уж если писать - так писать лучше всех. Валяй - и все! Ты, значит, ста-нешь поэтом, а я вернусь к жене и ребенку, заберу их и уеду с ними на Волгу к-крестьянствовать. Это и есть счастье, Изюмин. Почему бы нам с тобой не быть счастливыми?

   - Конечно, хорошо бы, раз что кому нравится. И чтобы вам самое лучшее, и мне бы чего-нибудь.

   - А про войну забудем, будто ее и не было. Будто мы не убивали и в нас не стреляли. Был сон - и прошел. Люди все п-помирились и друг друга п-полюбили прямо до невозможности. И уж, конечно, навсегда. Ты этому веришь?

   - Да ведь про всех не решишь, а уж чего лучше.

   - А ты верь, Изюмин! Еще, сколько придется, тут посидим, а потом - общая любовь, братство и больше ник-каких! Потому что иначе - черт его знает, что за жичнь! Нужно непре-менно верить в самый хороший конец - чего лучше не бывает. Ты верь!

   - Так что же, я-то рад верить.

   - Вот. Теперь слушай, Изюмин, милый товарищ. Если нас все-таки убьют - наплевать, плакать не б-будем!

   - После смерти не заплачешь.

   - Плакать не станем, а б-благодарить тоже не будем. Попали под колесо - и все. Не мы одни попали, и не мы - самые лучшие.

   - Есть среди наших ребята отличные, прямо жалко их.

   - Вот. На этом и порешим, брат Изюмин. А ты мне родной человек. И куда тебя занесло, во Францию! А в-впрочем, кормил бы вшей в России, одно на одно. Душа у тебя детская, Изюмин, за то тебя и люблю.

   Изюмин говорит растроганно:

   - Я вас давно полюбил, хорошего человека сразу видно.

   - Не "вас", а "тебя".

   - Вот именно. И поговорить приятно.

   - Поговорить нужно. Вот я тебе сейчас покажу... Бодрясин деловито отгибает полу шинели, лезет в карман штанов. Среди листов твердой записной книжки у него хранится маленькая люби-тельская фотография.

   - Видишь? Вот это - моя Анюта, жена, простая и хорошая женщина. А на руках - п-понимаешь - наше п-произведенье, сынишка. Чувствуешь?

   - Как есть на тебя похож.

   Бодрясин расплывается в улыбку и машет рукой:

   - Ну, я м-мордой не вышел, лучше на Анюту.

   Они смотрят, потом Бодрясин бережно кладет карточку обратно в книжку и сует в карман. И больше разговаривать не о чем.

   - Это тебе - за хорошие стихи.

   - Вам спасибо. Скоро и кухня прибудет.

   - Пора бы. Есть хочется зверски.

   Так они беседуют в день передышки; не в день, а в час; полных суток передышки давно не было: немец не дает покою. Отряд русских добровольцев - дешевое пушечное мясо - вплотную соседствует с германскими передовыми траншеями. Как засядешь в глубоком блиндаже - кажет-ся, что враг тут же, за земляной стеной. Так оно и есть. Врагом называется немец: еще враги - турки, австрийцы, болгары. С какой-то минуты они стали врагами Бодрясина и Изюмина. Бодря-син и Изюмин стремятся их убивать, а те, с своей стороны, стараются убить Бодрясина и Изюми-на, своих врагов. Бодрясин - муж молодой женщины и отец ребенка; Изюмин пишет плохие стихи. Бодрясин слушал в Гейдельберге лекции немецкого философа, Изюмин в жизни своей не встречал турка и не имел никаких дел с немцами. Но дело в том, что Россия воюет с Германией, та самая Россия, родная страна, в которой Бодрясина очень хотели поймать и повесить. Бодрясин эту страну, естественно, любит и защищает, но там, в ее пределах, на ее фронтах, он делать этого не мог бы; поэтому он воюет в рядах французской армии. Логика! Изюмин был рабочим в Харькове, попался с прокламацией, скрылся от ареста и был сплавлен товарищами по партии за границу. Поэтому он тоже в рядах французов, столь же ему чужих, сколь и немцы. Все понятно! При чем тут головные размышления, когда под аккомпанемент орудий говорят сердца?

   Под вечер началась канонада, ужасная, оглушающая, никогда не привычный ад. Начали наши, и возможно, что это - подготовка. Но солдату не к чему это знать.

   Выйдут и побегут, оступаясь, бессмысленно крича, уже не люди, держа штыки наперевес. И это неизбежно, как припадок падучей. Потом будет короткий день или вечная ночь.

  

   ЭПИЗОДЫ

  

   Легкими перышками летят к стороне, в общую сорную кучу, этюды, наброски, акварели,- и с грохотом художники выдвигают на первый план мольберты с огромными полотнами. Больше не будет речи о маленьких героях и любимых лицах: только движение масс, бури океанов, сдвиги гор и мировые катастрофы.

   Кто вы такая? - Я террористка. Я известная террористка героической эпохи, та самая, кото-рая хотела взорвать государственный совет, та самая, которая своими руками надела на Петруся и Сеню мелинитовые жилеты. Они сказали мне: "Мы, Наташа, не изменим - двух смертей не бывать!" Это были братья Гракхи; наутро они взорвали себя на министерской даче.

   Но это - прошлое. Кто вы такая теперь? - Я мать двух девочек. Я не хочу рожать сыновей и умножать число убийц и убитых. Мне кажется, что во мне материнство сильнее, чем ненависть и даже чем любовь.

   Ах, все это - пустые и лишние рассуждения! Маленькие жизни в сторону - готовится место для прекрасных массовых сцен, для специальных заказов истории.

   В книге о концах мелькают страницы без действий и без характеров. В предстоящих драмах играют уже не эти актеры, и на сцену их посылает иной режиссер.

   Декорация прежняя: Париж. Неизменная строгость серых линий набережной, спокойствие дворцов, розетка Нотр-Дам, равнина площади Согласия, гостеприимство садов, взращенных в свободе и уюте. Но и иной Париж: без гомона, без музыки, сугубо будничный и печально-серьез-ный. Пусты столики кафе, женщины в черных платьях, редки такси, метро без суеты, день конча-ется быстро, вечером и ночью Париж без уличных огней и освещенных окон. В настороженном молчании прожекторы щупают небо.

   На старой улице Сен-Жак - старый дом, обреченный на слом, а пока населенный беднотою. Все жильцы в долгу у зеленщика, который готов ждать до окончания войны. Наташа больше должна молочной; но известно, что муж Наташи уехал в Россию на войну. Все в этом доме знают друг друга.

   Старшей дочери Наташи четыре года; младшей два. Люксембургский сад близок, и там, в хорошую погоду, Наташа проводит с детьми целый день. С собой берет книгу - но читать не хочется и не удается. Для девочек Люксембургский сад - целый мир; таким миром для самой Наташи была деревня Федоровка на берегу Оки.

   Утром маленькое хозяйство, днем в саду, вечером стирка. День сменяется днем - и это жизнь. Будущего нет; но будущего сейчас нет ни у кого: ни у Наташи, ни у ее дочерей, ни у Парижа, ни у Европы. Есть сегодня, возможно - завтра, и есть война, которой не видно конца, но до конца которой откладываются все начинания и все решения.

   Кто вы? - Я простая девушка с Первой Мещанской; была тюремной надзирательницей и, пожалев и полюбив, ушла из тюрьмы вместе с каторжанками. И вот я оказалась в другом мире - в мире идей и высоких слов, в мире отважных действий.- Кто я теперь? - Я мать трехлетнего Андрюши и вдова большого человека, который оценил мою простоту и мое душевное здоровье.

   Норманская деревушка. Ферма. Мосье Дюбуа, добродушный патрон рабочего Андрэ и собаки Жако, убит прошлой зимой. Траур мадам Дюбуа шит опытной рукой Анюты. Месяц тому назад та же рука шила траур для себя. Теперь мадам Дюбуа уже не хозяйка, а подруга в печали: батрак Андрэ убит в Шампани. В мире не стало друга, в жизни не стало прежнего огромного смысла. Обе женщины заботятся об единственном мужчине в доме - о маленьком Андрэ, норма-нском мужичке, приятеле верного Жако.

   Крошечный эпизод из великой войны. Когда эта война кончится, мадам Дюбуа повезет Анет в те места, где убиты их мужья. Там нет отдельных холмиков с именами, но есть много обширных братских могил. Все это так просто, что проще нельзя придумать. Мадам Дюбуа говорит:

   - Вы, Анет, молоды, вы еще выйдете замуж. В том нет ничего плохого. А я уже близка к старости.

   Анюта не возражает и не возмущается - ведь говорится это от чистого сердца. Когда война кончится, Анюта увезет Андрюшу в Россию, в Москву, на Первую Мещанскую, где, может быть, еще живет тетушка Катерина Тимофеевна.

   У мальчика отцовские глаза. С мадам Дюбуа и с Жако он говорит по-французски, для матери вспоминает русские слова и внимательно смотрит - верно ли сказал? Его словарь - путаница малого запаса двух языков.

   Он знает, что его отец - солдат и что этот солдат убит. Все дети его возраста знают слово "убит", самое обыкновенное.

   Мадам Дюбуа говорит:

   - Анет, вы заметили, он опять затрудняется? Он спросил меня сегодня: "C-comment s'appelle?"* - и долго кривил ротик.

   Анюта тоже заметила. В первый раз это случилось, когда пришло известие, и она, сквозь туман слез, искала глаза отца в глазах ребенка. Прежде чем тоже заплакать, он спросил ее: "Мама, п-почему?". Потом это стало повторяться, но думать об этом было некогда.

   - Надо показать его доктору.

   - Я боюсь, мадам, что это неизлечимо. Ведь это от отца - он всю жизнь немного заикался.

   Мадам Дюбуа твердо и убежденно говорит:

   - И все-таки был прекрасным человеком. Потому что он, действительно, был честным и великодушным человеком, ваш муж. И очень умным и образованным, я знаю. Мой покойный муж его искренно любил, как родного брата. Они оба умерли героями, спасая Францию.

   Мадам Дюбуа ясно представляет себе, как они умерли, каждый впереди своего отряда. Они бросились в огонь первыми и увлекли за собой всех других. Сраженные пулей, они воскликнули "Vive la France!" и испустили дух, каждый шепча имя своей жены. Франция гордится такими солдатами.

   Дважды в день мадам Дюбуа достает из комода чистый платочек. Она плачет днем, среди работы и на людях, но ночи спит хорошо. Анюта слезы сдерживает ради сына: ей довольно ночей.

   В соседних домах, в ближних и дальних деревнях, во всей стране, во всех странах - одно и то же. Но лучше, если художники, пройдя мимо этих мелочей жизни, потрудятся над батальными картинами и огромными полотнами социальных катастроф.

  

   * Как это называется? (Фр.)

  

  

   СТРАНИЦА ЛЕТОПИСИ

  

   В летописи отца Якова под знаменательной датой записано:

   "В грозных и длительных событиях войны и внутрироссийских давно не брал пера летопис-ца, ныне же нарушаю сию скромность. Не мне, нижайшему, рассказать о происходящем, однако отметить обязан. Должны бы тысячи опытных и острых перьев начертывать происходящую историю, не упуская ничего для потомства. Может статься, что иные и пишут по чистой правде, держа листочки дома, чего в газетах быть не может, ибо там выискивают подходящее, толкуя с пристрастием, а прочее замалчивают и искажают.

   Сокрушилось российское самодержавие, и ныне толпы народные, украшены бантами, гуляют по улицам. По Тверской прошли отряды солдат, смешавшись и в обнимку со многими гражданами, и офицеры помоложе тоже с ними. Полковники и генералы, видимо, не уверены и опасаются выходить из домов, во избежание снятия с них оружия и эполетов буйными гимназис-тами. А то видел воочию одного почтенного чиновника по судебного ведомству с сим же красным бантом, идущего по течению толпы, и даже рот разевал соответственно звукам народного пения, однако же, в переулок свернув, тот бант скоренько снял и сунул в карман, очевидно не будучи окончательно убежден в полной прочности. Цепляли и мне бантик, говоря: "Будьте и вы с наро-дом, батюшка", на что я отвечал: "Я и без бантиков с народом, будучи сам народ, ленточками же украшаться словно бы не по сану". Тут один солдатик сказал: "Тебя, старик, надо будет обстричь бобриком!" - другие же его упрекнули: "Для чего охальничаешь! Нынче всем свобода!"

   Итак - свершилось жданное. Удручен годами и слабоверием,- внесу ли в общую радость тень сомнения? Отчизне желаю счастья на всех путях, пуще всего - окончания губительных битв. На бульваре возле памятника знаменитому поэту Пушкину в кучке солдатской говорил речь приличного вида человек, призывал народ к войне до победного конца. И тут солдатик из толпы кричит ему "А сам почему не на фронте?" - весьма последнего смутивши, но другие в толпе высказывали: "Каждый служит по-своему", и вообще в сей первый вольный день явственно проявляют доброту и терпимость, что приятно отметить. Видимо, однако, что под свободой не разумеют иного, как конец всякой войне, что - пред Богом скажу - естественно и осудить невозможно.

   В сей наступающей новой жизни, ежели и подлинно наступит, завещаю молодым следить с пером в руке течение событий и на смену нам, верным свидетелям в дурную память уходящего прошлого. Часто думаю: сколь преобидно, что не дожил до победных дней покойный мой москов-ский знакомец и сибирский встречный Николай Иваныч, скиталец страждущий и тайный боец! Был бы при истинном празднике, всю жизнь на мечту о нем затратив! И однако, жертва судьбы роковой и суровой, утонул в теплых морях.

   Близится и мне исчезновение в небытии. Довольно, о старче, скитаться по российским весям и городам, ища ответов жадному любопытству! Со многими другими скажу: ныне отпущаеши! Не объять будущего ни умом, ни догадкой,- к берегам каких рек прибьет наш государственный корабль. Хочу блага, страшусь новых бед, скорблю о возможности жертв напрасных. Ибо темен наш народ, по душе добрый: златую чашу, ему подносимую, не расплещет ли напрасно и выю свою, к рабству привычную, не подставит ли иным пущим деспотам? Да что гадаешь, поп, ничего не зная?! Книга будущего никому не раскрыта".

   Не от слабоверия и тягости лет праздник всея Руси оттенен для отца Якова сомнениями. Старый землепроход - одинаково знает он и город, и деревню, и столицы, и провинцию. Потол-кался достаточно в народе, поякшался со слоем образованным, сподобился соприкоснуться и с правящими верхами - поскольку то доступно было простому и бесприходному, но ловкому и любопытством ведомому попу. При последнем наезде в Питер одним глазом видел знаменитого старца Григория Нового,* совсем незадолго до его гибели. Ужаснулся - и пришел в восхищение! Был сей старец якобы некий символ и мощи, и темноты, и великого ума и продерзости русского народа. Сколь сделал он - того никакая боевая партия сделать не могла бы: выставил на всеоб-щий показ и явный позор ничтожество и гниение самых вельможных и неприкосновенных, раздел их в бане и вытолкнул на улицу на смех толпе! Уж если ставить кому памятник - то именно сему мудрецу и распутному мужику, истинному всея России минувшему самодержцу! Взяли его хитро-стью, отравой и пулями, насев на него, пьяного, справа и слева, великий князь, да знатный богач, да образованный умник, да думский шут,- и то едва совладали; добивали, яко живучего кота, сами трясясь от ужаса, потом тело в прорубь, одежду в огонь. А спроси теперь: подлинно ли убили его? Не встанет ли из воды, из огня и из земли сей огромной мужичище, не скажет ли про землю - моя! - и про власть - моя! - и не раскидает ли всех, как шелуху лущеного подсолнуха? Голова срублена - вырастет на ее месте сто голов. Этот был побольше Степана Разина и Емельки Пугача, народных простаков. Этот - воистину символ грядущего, апокалиптический зверь!

   Про свою встречу с Распутиным отец Яков в свое время скромно упомянул в дневнике; но не записал ни восхищения, ни многодумных своих догадок, которые пришли после. Не нашел таких слов - и не счел уместным в спокойной повести летописца.

   "От сего числа летописи моей конец. Пусть смотрит дальше глаз зоркий, пусть пишет рука помоложе и поискусней. Ныне отпущаеши, Владыко, отца Яакова Кампинского на желанный и просимый покой!"

   Так думал и так записал. Но разве руку живую удержишь от страсти ставить чернильные завитушки? Пока есть дыхание - будут и они. Пока, говорим, есть дыхание в старой груди любо-пытствующего попа, запутавшегося потертой рясой в винтиках и зубчиках истории. А впрочем - долго ли ждать полной отставки, отец Яков? Конечно, ныне Владыка весьма завален работой - пишет отпуски миллионам усталых, да кстати, и тем, кто мог бы и подождать. Но как ни велика очередь - старому человеку местечко найдется!

  

   * Знаменитого старца Григория Нового - точнее, Новых - наст. фамилия Григория Ефимовича Распутина (1872-1916) - крестьянина Тобольской губ., в качестве "провидца" имевшего огромное влияние на царскую семью и двор. Убит в декабре 1916 г. в результате дворцового заговора.

  

  

   ВАГОН

  

   Шоссейная дорога подымается на дыбы и старается заглянуть в окно вагона, бегущего по насыпи; вытягивают шею тополя и ветлы, всматриваются издали горы и пригорки,- всем хочется увидать человека в вагоне. Человек в вагоне, скромно закусив консервами, ковыряет спичкой в зубах и едет быть великим в великой стране.

   Мир еще не знает его примет: скуластое лицо, жидкая бородка, лысый череп; позже это лицо будут знать лучше, чем усы Вильгельма. Человек в вагоне или читает, или просто держит в руках книгу; он полжизни читает и четверть жизни пишет и говорит на темы прочитанного и написанно-го; часы, остающиеся на сот, он спокойно спит без сновидений. От природы он настолько лишен фантазии, что ему даже в голову не приходит его будущее величие; едет он просто полемизиро-вать и делать неприятности противникам его партии. А между тем ему предстоит сделать самый фантастический прыжок - из царства необходимости в царство свободы с грузом многомиллион-ного народа на плечах. Разбег для такого прыжка сделан до него другими; это существенно в смысле экономии сил, но для истории неважно.

   С ним в вагоне едут другие, в большинстве - люди смущенные, так как вагон запломбиро-ван; швейцарская контрабанда из любезности пропускается на германскую территорию, но лишь транзитно: акт дипломатической мудрости и военного расчета. В сущности - излишняя поспеш-ность! Те же люди могли совершить круговой объезд, и от этого не изменилось бы ничто; наконец, они могли вообще остаться, вместе со скуластым поводырем,- и все-таки не изменилось бы ничто в предстоящем будущем, потому что, по верованиям этих людей, личность роли в истории не играет.

   Багаж возвращающихся эмигрантов легок и наивен: смена белья, зубная щетка, подбор пус-тых агитационных брошюрок, с которыми жалко расстаться, и разделенные по рубрикам девизы: свобода совести, слова, печати, собраний и стачек, неприкосновенность личности и жилища, учредительное собрание, народная милиция. Кроме того, звонкая игрушка - диктатура пролета-риата, в которую, впрочем, никто серьезно не верит. Назло их неверию - из всего багажа оста-нется только эта игрушка, поскольку пролетариат может быть представлен в лице симбирского дворянина, лишенного сословных и иных предрассудков.

   Единственный, кто совершенно не замечает и впредь не заметит саркастической усмешки истории,- скуластый симбирский дворянин. Великое счастье обладать умом абсолютной негибкости и полным отсутствием юмора! Скучнейшая фантастическая мысль, во всем находящая оправдание; живой мир - кабинет публициста, живые люди - материал статистика. Личное бескорыстие человека без потребностей; органическая неспособность сомневаться; простота отношения к действительности, как бы ни была она кошмарна: человек протирает пенсне и видит только буквы и цифры, не всегда совпадающие с его первоначальным расчетом. Он выправляет буквы и меняет цифры, потому что действительность может ошибаться, но теория не может. Жизни нет, есть только экономический материализм. Если нет жизни, то нет и крови. Смешны те, кто назовут его злодеем: он ценил и любил стихи Некрасова, которого считал поэтом. Он не был зверем: он только не был человеком, настолько не был, что справедливо назван гением; иной клички не придумаешь, и эта останется навек в истории за симбирским дворянином.

   С уходом этого поезда за границей застрял только сор эмиграции: солдаты, инвалиды и бывшие герои. На полях валяются колосья, на грядах - червивые корневища. Но место свято не бывает пусто: скоро их ряды пополнятся новыми беглецами, которые заключат с ними союз любви, ненависти, словоблудия и аперитивов. Правда колется на куски: правы там, правы здесь, прав всякий, умеющий искренно забывать и добросовестно перекрашивать убежденья. Поборники свободы становятся палачами, бывшие палачи тоскуют по человечности. Changez vos idees* - и историческая кадриль продолжается.

  

   * Меняйте свои убеждения (фр.).

  

   Начальник станции вполголоса спрашивает офицера:

   - Куда следует этот вагон русских свиней?

   - Прямо до линии Восточного фронта. Вероятно, там их выпустят.

   - Обмен?

   - Не знаю. Кажется, это - революционеры.

   - Жаль. Полезнее бы обменять их на свиней настоящих.

   - О, хотя бы только на полвагона сосисок!

   Разговор сводится на вопрос продовольствия. Что такое сандвич? Две хлебных карточки с прокладкой из карточки мясной!

   Толчок, еще толчок,- и исторический поезд отправляется дальше в историю. Люди в вагоне искренне ненавидят войну и презирают военных; если бы тогда им сказали, что все силы они направят на организацию новой армии и подготовку новых войн,- они бы даже не улыбнулись на такое оскорбление.

   На границе их ждет холодный прием. Тем лучше! В страну кисло-сладкого патриотизма они приехали не для участия в общем хоре. И все-таки под буржуазными европейскими пиджачками замирают сердца эмигрантов - Россия! Уже бегут ручейки и скоро зацветет черемуха. Скуластый человек - большой любитель рыбной ловли; когда гимназистом он жил в Симбирске, у него была своя лодочка. Директором гимназии был Керенский, сын которого теперь выступает прислужни-ком буржуазии.

   Прежде всякого отдыха - газеты и газеты. Страна свободной печати. Завтра будут свои станки и своя бумага. Теперь - или никогда!

   Первую ночь в Петербурге будущий вождь спит так же мирно, как и все ночи на Западе: свернувшись калачиком, руки по-детски сжаты в кулачки, нос примят подушкой. Рядом с кроватью на стуле много газет; воздух тяжеловат.

   Старая история слегка посапывает примятым носом. Новая эра мировой истории начнется завтра в половине девятого утра.

  

   ИСПАНКА

  

   Чего вы хотите? Уже сказано: больше нет людей-единиц и их маленьких историй. События валят девятым валом - говорить ли об отдельных каплях воды в океане?

   Под шум морского прибоя спешно дописывается книга о концах; прежде чем начнется новое - старое должно завершиться, уйти и очистить место для разбега. Героическое вянет и становится смешным; романтизм умер от истощения.

   Война косит жизни с простотой и отчетливостью. Подругу войны, страшную болезнь, чтобы не называть чумой - назвали испанкой.

   Испанка прокатилась по Европе и заглянула в Париж. На старой улице Сен-Жак она облюбо-вала много домов, густо заселенных. Над лавкой зеленщика в первом этаже четырехлетняя девоч-ка перестала играть в кубики.

   Как все русские эмигранты, Наташа мечтала о возврате в Россию. Там свершилось чудо - там нужны люди. Как всем эмигрантам, ей казалось, что люди в России беспомощны и ждут руководства заграничных; или просто ей хотелось увидать Москву и деревню Федоровку.

   Уже многие уехали, полные надежд и планов. Ехать с детьми кружным путем - возможно ли? Революции нужны не матери и младенцы, а старые бойцы. Достать немного денег на про-езд,- и жизнь, прерванная странным сном покоя и материнства, полетит вперед в грозе и буре.

   - Почему ты не играешь?

   - У меня болит голова.

   Ночь без сна. У девочки жар, и обычные средства не помогают. Утро осветило бледное лицо другого ребенка,- нет больше смысла отделять его от больного: комната стала больницей. Приш-ли дни страшной борьбы за жизнь детей - Россия подождет; она извинит матери.

   Из Нормандии едет верный друг - Анюта. Хотели встретиться, чтобы обсудить поездку. Анюта во всяком случае возьмет сына, ей и думать нельзя с ним расстаться. Пока она оставила его на попеченье мадам Дюбуа,- и уже истосковалась в недолгой дороге. Она возьмет сына и письмо французского офицера, в котором написано: "Мадам, я считаю долгом сказать вам, что мы все любили вашего мужа, как человека великой душевной красоты и как верного товарища. Мы живем в кругу смертей и привыкли к ежедневным потерям; но эта смерть поразила нас особым горем и оставила в нас вечную память. Я пишу вам не как его начальник, но как его неутешный друг, по поручению тех, кто делил с ним тягости траншейной жизни. Я посылаю вам записную книжку с фотографией женщины и ребенка; он говорил товарищам, что это вы и ваш сын. Прошу вас, мадам, верить в наши лучшие чувства и в то, что мы в полной мере разделяем ваше огромное горе". Письмо, книжечку и сына Анюта возьмет с собой в Россию.

   Верный друг не отходит от детских постелей.

   - Наташенька, вы прилягте отдохнуть хоть на час, на вас лица нету. А я крепкая, деревен-ская, мне ничего не делается.

   Дни, похожие на ночи: одна бесконечная тревожная ночь. Младшая девочка легче переносит болезнь, жизнь старшей на волоске.

   День кризиса. Две матери борются за жизнь ребенка. Силе двух матерей болезнь готова уступить,- но не даром! Она присматривается, какой взять выкуп.

   Дыханье ребенка ровное, первый покойный сон. Наташа давно без сил - теперь может отдохнуть и Анюта. Она спит на полу, на сложенных одеялах; она привыкла.

   Среди ночи ее окликает голос Наташи - необычный, стонущий. Анюта гонит сон,- прекрасный сон, с которым жаль расстаться,- и вскакивает:

   - Что, Наташенька?

   - Я, кажется, больна.

   Какие огромные глаза и как смяты чудесные косы!

   - Нужно скорее писать!

   - Что писать?

   - Скорее успеть. Я не дописала, там у меня тетрадка.

   - Наташенька, лежите спокойно, вот выпейте.

   - Я умру.

   В комнате удушливо пахнет эвкалиптом. Только что вышел доктор. Анюта задержала его на лестнице.

   - Да ведь что же сказать? Сил в ней мало для сопротивления.

   - Она здоровая, очень здоровая!

   - Была здоровая, а теперь - тень человека.

   - Доктор, вы не знаете, она - замечательная женщина, ее нужно спасти!

   - Милая моя, болезнь не разбирает, кто замечателен. Я зайду часов через пять, раньше не могу, больных множество. Вы делайте уколы и давайте ей камфору. А только дело плохо.

   - Она не может умереть!

   Доктор смотрит поверх очков,- тут отвечать нечего.

   - Вы-то не заболейте. Я зайду.

   Руки Наташи в уколах. Но в комнате нет воздуха,- и она задыхается. В Париже нет воздуха, в мире нет воздуха!

   Нет воздуха, и это мешает думать о том, что жизнь по-настоящему не дожита. Ведь это была не жизнь, а антракт, естественный перерыв для материнства. А затем - как же девочки? И вообще - смерть нереальна, ее не бывает. Об этом написано в тетрадке, но не дописано самое главное.

   Страшнее всего захлебыванье и эта розовая пена. Анюта не думает, а действует,- думать и некогда и нельзя. Она движется, как самый точный автомат, сохраняя спокойствие и ровность го-лоса. Она не спала вечность и может не спать еще вечность. К счастью - все просто, и движения бесконечно повторяются: от постели к столу и маленьким постелькам. Она улыбается - девочки спасены. Кормит девочек, даже успевает прибрать в комнате, выносит, приносит, кипятит воду для бесконечных уколов. Мелькают минуты и часы - в этой маленькой женщине силы неисчер-паемы.

   Ночью она сидит на стуле, чтобы не задремать. Мыслей нет, слух напряжен. Лучше что-нибудь делать в редкие минуты покоя больной.

   При новом хрипе она вскакивает. Наташа ловит воздух грудью и пальцами. Так уже было не раз, но всегда страшно, и сейчас особенно страшно. Скорее камфоры.

   Необычно видеть, что Наташа косит глазами. Потом глаза гаснут.

   - Плохо, Наташенька?

   Ответа нет. И уже не может быть ответа.

   Обе девочки спят. Нужно куда-то идти, кого-то звать. Может быть, она еще очнется.

   Через час почти светло. Неслышно ступая, Анюта прибирает комнату, неспешно и аккурат-но, как хорошая хозяйка. Она не плачет - строгая, серьезная, деловитая. Мысли ясны: девочки не должны видеть материнского лица; но девочки еще очень слабы и мирно спят. Теперь это - ее дочери. На время их, конечно, приютит мадам Дюбуа. Кто-нибудь поможет. Обо всем сейчас не передумаешь.

   Перед тем как выйти; она причесывается