Маурин Евгений Иванович - Шах королеве

ная Беатриса готова была добровольно сделать все, чего бы он ни пожелал, то она не помирится с результатом, в котором впервые сказался недостаток ее очарования! Помилуй Бог! Кто знает женщин...

   - А кому их и не знать, как Арману де Грамону, графу де Гишу!

   - ... Тот может быть уверен, что история на этом на кончится.

   - И если герцог д'Арк и впредь будет вести себя таким же Иосифом Прекрасным, то... кое-кто сможет попользоваться волнением чувственности, зароненным им в сердце прелестной Беатрисы, не так ли, милый Гиш?

   - Может быть, ваше величество, может быть: как знать то, чего не знаешь!

   Тем временем гардеробмейстер короля говорил Ренэ Бретвилю:

   - Ваша светлость! Я не буду надоедать вам выражениями своей признательности и восхищения. Скажу только одно. Вы молоды, неопытны и совершенно не знаете парижских нравов и придворной жизни. Ну так в виде величайшего для себя одолжения, покорнейше прошу вас в случае малейшего затруднения вспомнить, что на свете существует старый Жорж Эрнст Луи, который готов в любой момент помочь вам своим опытом! Однако не будем больше говорить об этом! Займемся экипировкой вашей светлости! - и старый гардеробмейстер принялся хлопотать над исполнением данного ему королем поручения.

  

  

   В грустной задумчивости сидела Луиза де Лавальер у окна своей комнаты в Фонтенебло, куда королевский двор переехал по желанию короля (иначе говоря - Генриетты Английской) с первыми проблесками весеннего тепла.

   В первые дни девушка радовалась этому переведу словно козочка, выпущенная на зеленеющее пастбище после долгой зимы. Замок Фонтенебло,^[25] устроенный Франциском Первым и бывший местом рождения многих королей, почему-то напомнил ей милый, скромный Лавальер. О, конечно позднее, когда цветники засияли всеми цветами радуги, когда по мановению руки волшебника Ленотра^[26] зазеленевшие боскеты приняли самый причудливый вид, когда забили фонтаны и оделись вьющимися растениями гроты, беседки и дерновые шатры, Луиза сразу почувствовала, что в Фонтенебло нет главной прелести Лавальера, а именно чарующей простоты, безыскусственной запущенности! Но в первые дни, пока весна еще не раскинула щедрой рукой своих пышных даров, эта разница не бросалась так в глаза, и Луиза с восторгом бегала по парку, полной грудью вдыхая чистый, пряный воздух.

   Служба почта не отнимала времени у Луизы, она была в значительной степени предоставлена сама себе. Здесь, в Фонтенебло, празднества следовали за празднествами. Король, страстный ценитель балета и признанный танцор, разучивал уже третий балет, сюжет для которого ему разработала Бенсерад, а музыку написал пленительный Люлли.^[27] В промежутках между этими празднествами шли деятельные репетиции, на которых были заняты сам король, Генриетта и участвовавшие в балете придворные кавалеры и дамы. Вот это-то и давало Луизе так много свободного времени, которое она с самозабвением отдавала общению с пробуждающейся природой.

   Шли дни, и каждое утро приносило новое торжество победоносного шествия весны. Веселыми стаями возвращались из дальних странствований птицы, наполняя парк своим веселым гомоном. Один за другим распустили свои венчики первые весенние цветы - перелески, лютики, анемоны, первоцветы, вероники, анютины глазки, фиалки, колокольчики, барвинки, яснотки. Там, в укромных уголках, стыдливо распустил белую чашечку король весенних цветов - ландыш, притаившийся в тени мохнатых корней. Набрякли бутоны гроздей цветущих деревьев. Яблони, каштаны, сирень, белая акация наперебой стали развертывать ароматную прелесть своих кистей. Природа с увлечением и восторгом воздвигала трон для своей юной повелительницы - весны!

   Но с каждым днем все более и более рассеивалась беззаботная радостность Луизы де Лавальер, с каждым днем все глубже заползала к ней в сердце непонятная грусть, острая тоска. По ночам она не могла спать, вся охваченная страстной грезой. Днем, забираясь в дальние уголки старого парка, Луиза нередко ломала свои белые, тонкие руки и роняла тихие слезы, рыдая, сама не зная о чем!

   Когда же по временам вдали показывалась стройная фигура Ренэ Бретвиля, девушка вся съеживалась, краснела, бледнела, хваталась за сердце и пускалась бежать в противоположную сторону, сознавая, что больше всего на свете ей хотелось бы бежать к Ренэ!

   Любила ли она герцога д'Арка? Она сама уже начала задавать себе этот вопрос, но не могла ответить на него. Во всяком случае она понимала, что это была бы самая безрассудная любовь: тут ей не на что было рассчитывать! А если у нее и могли быть прежде какие-нибудь надежды, то теперь, после вчерашнего разговора с Ренэ, стало окончательно ясно, что сердце Ренэ, раскрывшееся навстречу другой, закрыто для нее, Луизы!

   А ведь она могла бы рассчитывать на нечто большее со стороны Ренэ, чем на простую, тихую дружбу! О, в дружеских чувствах у юного герцога недостатка не было! С того времени, как осенью Лавальер оказала Бретвилю серьезную услугу, вопреки прямому запрещению герцогини, доложив ей о прибывшем гонце, Ренэ стал при всяком удобном случае выражать Луизе свою признательность и восхищение. Лавальер инстинктивно казалось, что не одно только чувство благодарности руководит Бретвилем, что в тоне голоса Ренэ прорываются нотки затаенной страсти, нарождающейся любви. Может быть, так оно и было вначале. Но...

   Луиза с горечью вспомнила свой вчерашний разговор с Ренэ. Поздно вечером они засиделись на дерновой скамье. Ренэ был особенно лирически настроен, особенно ласков. Как трепетало сердце Луизы при интимных переливах его голоса, как страстно ждало оно того важного, особенного, что непременно должно было последовать!

   И оно последовало, это важное, особенное признание! Грустно покачивая красивой, тонкой головой и понижая голос до полного шепота, Ренэ излил Луизе все страдания, в которые его повергает жестокая, кокетливая игра Христины де ла Тур де Пен. И вышло так, что весь вечер Ренэ говорил только об одной Христине и о своей любви к ней!

   Придя к себе в комнату, Луиза, не раздеваясь, легла на кровать и долго плакала. О чем? Она не могла бы суверенностью сказать это. Никакой осязательной, реальной причины для этого не было. Но девушке казалось, что у нее отняли какую-то красивую, хрупкую мечту, развенчали мистический интерес жутко прекрасной сказки!

   И вот сегодня Луиза де Лавальер против воли задумалась все о том же признании, которое сделал ей накануне Ренэ. Опять она спрашивала себя: "Неужели я люблю его, если это призвание причиняет мне такую боль?". Но нет, положив руку на сердце, она должна была сознаться, что испытываемое ею - еще не любовь! И Луиза пыталась уверить себя, что она, привязанная к Ренэ чисто братской любовью, страдает за его неподходящий выбор.

   Да, теперь, прожив зиму при дворе, Луиза не была уже до такой степени наивной, какой застало ее начало нашего повествования. Многие скрытые стороны человеческой природы и человеческих отношений встали перед ней в неприкрашенной наготе благодаря болтовне подруг и "наглядному обучению", в котором не было недостатка при французском дворе!

   Поэтому Луиза понимала, что Христина де ла Тур де Пен - гораздо распущеннее, сквернее при всей своей физической чистоте, чем все эти де Пон, Воклюз, Шимероль, Руазель и прочие, и прочие, уже познавшие жизнь и имевшие за собой романическое "прошлое". Но ведь физическая чистота была такой редкостью среди девиц французского двора, что она тем самым казалась чем-то смешным, провинциальным. Таких, как Луиза де Лавальер, было уже очень немного, да и то они слишком быстро "просвещались". Только ведь чистота девицы де ла Тур основывалась не на провинциальной стыдливости, а на точном расчете. Христина сознательно играла комедию, подлаживаясь под благочестивое направление ума королевы-супруги и смиренно опуская быстрые, проницательные, опытные глазки, как будто ее смущал всякий мужской взор. Зато наедине девица де ла Тур готова была дойти до последней грани, лишь бы не переступить ее. Христина была развращена мыслью, воображением, душой. Оставаясь холодной телом, она сознательно ловила выгодного мужа, пуская при этом в ход весь свой богатый арсенал природного таланта к кокетству. Вот, когда она выйдет замуж, тогда она разрешит себе все! А пока она только вела свою нечистую игру, спекулируя на разжигаемой мужской чувственности!

   И такую-то особу должен был полюбить этот милый, чистый, благородный Ренэ?

   В ответ на эту мысль Луиза невольно сделала негодующий жест и вдруг испуганно вскрикнула и отшатнулась от окна: прямо в лицо ей угодил цветок розы, брошенный чьей-то дерзкой рукой в открытое окно.

  

   Хотя в парке никого не было видно, Луиза сразу догадалась, кто бросил в нее розой. Да и не надо было обладать особой догадливостью для этого! Кто же, кроме Армана де Грамона, графа де Гиша, позволит себе такую дерзость?

   Луиза пренебрежительно передернула плечами и отошла от окна вглубь комнаты. Но раздражение, сразу охватившее ее, сменилось иронической улыбкой, когда она заметила букетик засохших фиалок, небрежно валявшихся на комоде. В этом букетике символизировалась вся история ее отношений к Гишу!

   Вначале, когда Луиза чувствовала себя одинокой, когда все, начиная с Генриетты Английской и кончая простыми камеристками, относились к "туреннской пастушке" с нескрываемым недоброжелательным высокомерием, она о благодарностью оценила внимательность и любезность Армана. Мало того, она чувствовала к нему нечто большее, почти тот же знойный трепет, который пронизывал ее при поцелуе руки Бретвилем. Но вот именно с тех пор, как на горизонте всплыл последний, отношения Луизы к Гишу значительно изменились, она стала все больше избегать встреч с ним наедине и бывала все холоднее во время вынужденных "тет-а-тет'ов", пока наконец не стала почти ненавидеть графа. Правда и то, что Гиш становился все развязнее и смешнее, от корректного рыцарского ухаживания перешел к настойчивы домогательствам, но... Но - перед самой собой Луиза не могла лицемерить! - переворот в ее отношениях к Гишу произошел больше под влиянием внутренних, а не внешних причин!

   Так вот еще тогда, когда Луиза была в дружбе с Арманом, она как-то обмолвилась при нем, что Лавальер преизобиловал фиалками и что эти цветы она любит больше всего. Тогда Гиш с невероятной, хотя и обычной для него дерзостью попросту выкрал из королевских теплиц пучок фиалок, тщательно выращиваемых для самого короля, и преподнес цветы Луизе.

   Несколько дней фиалки стояли на туалете Лавальер, источая нежный, но настойчивый аромат. Когда же они стали вянуть, Луиза засушила их, завернула в шелковую тряпочку и бережно спрятала в комод.

   Сколько раз, доставая белье и натыкаясь на букетик, Луиза разворачивала засохшие цветы и с нежной лаской осторожно гладила их. Затем... затем засохший букетик завалился в угол, Луиза забыла о нем, и вот сегодня, случайно наткнувшись на фиалки, пренебрежительно выбросила их из ящика как негодный сор. Да! в этом была вся история ее отношений с Гишем!

   Но Луизе не хотелось думать о Гише, и ее мысль невольно перескочила с этих засохших фиалок к тем, живым, которые теперь в таком пышном изобилии покрывали тенистые заросли лавальерских кустов. А после фиалок естественно мысль перешла к очаровательной белоснежной рощице ландышей, обнаруженной Луизой накануне в дальнем углу парка. Вчера она не стала рвать их, потому что беленькие колокольчики еще не вполне распустились, но сегодня цветы, наверное, развернулись в полной своей красе. А вдруг их найдет в сорвет кто-нибудь другой?

   Луиза схватила легкий шарф, накинула его на голову и быстро направилась к дверям. По дороге она заметила на полу розу, которой бросил в нее Гиш. Девушке стало жаль нежного, не вполне распустившегося цветка, и, подняв розу с пола, она сунула ее себе за корсаж.

   Ландыши оказались на месте, никто их не обнаружил и не порвал. Луиза нарвала пучок крупных ароматных цветов, собрала их в букетик, приколола золотой булавкой к груди и пошла обратно, тихо напевая какую-то меланхолическую песенку.

   Вдруг она резко остановилась и на мгновение даже поколебалась, не броситься ли ей бежать: перед ней с обычной иронической улыбкой стоял граф де Гиш. Однако бежать было поздно, некуда, да и слишком глупо. Поэтому Луиза кое-как справилась со своим неприязненным волнением и, ответив сухим кивком на преувеличенно почтительный поклон Гиша, хотела пройти мимо.

   Но граф Арман остановил ее, сказав:

   - Приветствую вас, прекрасная девица! Однако почему вы спешите пройти мимо меня, словно я - прокаженный или по крайней мере меня искусала бешеная собака?

   - Простите, граф, но я тороплюсь. - ледяным тоном ответила Луиза, делая движение, чтобы все-таки пройти дальше. Но Гиш окончательно преградил ей дорогу и воскликнул с нескрываемой насмешкой:

   - Торопитесь? Клянусь Вакхом, никто не подумал бы этого, видя, как неторопливо бредете вы по дорожкам!

   С самыми робкими, застенчивыми натурами случается, что, будучи загнаны в тупик, они вдруг, неизвестно откуда, набираются храбрости, словно заледеневают в горделивой решимости. Так и с Луизой. Вызывающее поведение Гиша слишком оскорбило ее девичью гордость, и она в упор спросила:

   - Что вам нужно и на каком основании вы преследуете меня, граф?

   - Ах, вот как! - воскликнул Гиш тоном, беззаботность которого слишком явно прорезывала откровенная злоба. - Вам угодно "схватить быка за рога" и разрубить вопрос откровенным объяснением? Ну, так чего же лучше! Позвольте же и мне попросту спросить вас: что вы имеете против меня и на каком основании вы стали вдруг явно избегать меня, прелестная Луиза де Лавальер?

   - Я не давала вам никакого права ставить подобные вопросы, граф де Гиш! - высокомерно кинула Луиза, чувствуя, что вот-вот слезы брызнут из ее глаз. - Потрудитесь пропустить меня!

   - Нет! - упрямо воскликнул Арман, снова заступая ей дорогу. - Сначала вы объясните мне, что значит ваше поведение! Впрочем, я и так знаю, кому обязан переменой вашего отношения ко мне! Недаром же вы так подолгу шепчетесь с этим выскочкой, с этим нищим герцогом! Погодите только! Уж я оборву ему уши.

   - Не советовала бы вам делать это! - холодно ответила Луиза. - Вы могли бы убедиться, что герцог д'Арк - не из тех, кому можно безнаказанно нанести оскорбление! А, главное, вы пострадали бы совершенно напрасно! Вы очень не наблюдательны, граф, если можете предположить, что герцог станет восстанавливать кого бы то ни было против вас! Для этого у него должно найтись свободное время. Между тем у него едва-едва хватает двадцати четырех часов в сутки, чтобы досыта наговориться о достоинствах, прелести и жестокости прекрасной...

   - Девицы де ла Тур де Пен! - оживленно и радостно подхватил Арман. - Ну, вот! Тем более! Конечно, ни для кого не секрет, что вертлявая Христина цепко захватила этого наивного гасконца. Но тогда я уже ровно ничего не понимаю! Почему же со времени появления этого гасконского петуха вы упорно не желаете замечать меня и обращаетесь со мной так, как...

   - Как заслуживает ваше недостойное поведение, граф! Будьте добры сказать мне, ведь это вы бросили в меня цветком сегодня утром?

   - Да... но... цветы... Разве тут оскорбление?...

   - А теперь вы упорно не даете мне дороги, хотя я категорически просила вас об этом. И после этого вы еще осмеливаетесь требовать от меня каких-то объяснений? Вы обращаетесь со мной, словно я - какая-нибудь горничная или мещаночка, польщенная тем, что высокорожденный граф де Гиш швырнет ей в физиономию подобранную им розу! Повторяю, я не давала вам никакого права обращаться со мной так, требовать от меня отчета и преследовать своими домогательствами. Ваших знаков внимания мне не нужно, ваши "галантные выходки" - для меня оскорбление! Потрудитесь запомнить это и немедленно освободить мне дорогу!

   Последние слова Луиза крикнула, задыхаясь от душившего ее гнева.

   Но Арман продолжал стоять на том же месте, по-прежнему не желая дать дорогу девушке. Его лицо исказилось гримасой бешеной иронии, глаза засверкали дурным блеском, который невольно внушал недобрые опасения Луизе.

   - Вот как! - воскликнул Гиш, разражаясь сухим, натянутым смешком. - Э, да, как я вижу, лавры девицы де ла Тур не дают вам спать! Только не на таковского напали, милая барышня! Надо было тридцать раз подумать, прежде чем решиться кокетничать с Арманом де Грамоном, графом де Гишем! Я, красавица, не признаю этого сухого кокетства. Каждый должен платить по выданным им обязательствам. Своими улыбочками, кокетливыми взглядами, рядом раззадоривающих ужимок вы выдали мне известные обязательства, и я во что бы то ни стало потребую платежа по ним! Полно вам! Вы торгуетесь, словно барышник на конском рынке! Точно я не вижу! Не притворяйтесь пожалуйста, красавица! Вот вы высказываете негодование на то, что я кинул в вас цветком, а между тем вы небось поспешили засунуть кинутый мной цветок за корсаж поближе к своему сердцу! Нет, милая моя, обхаживайте кого другого, а граф де Гиш... - Арман вдруг оборвал свою наглую речь, весь как-то съежился и, кинув: "Мы еще поговорим!", - торопливо свернул на боковую дорожку и исчез.

  

   В тот момент, когда Арман попрекнул Луизу цветком, сунутым ею за корсаж, она гневливым движением выхватила розу и, схватив ее за длинный стебель, взмахнула ею в воздухе, словно собираясь ударить ею по лицу дерзкого обидчика.

   Она сама не сознавала в тот момент, что делает. Весьма возможно, что она была бы способна действительно ударить Армана. Но граф де Гиш вдруг скомкал объяснение, ускользнул прочь, и Луиза так и осталась стоять на дорожке, взволнованная и испуганная происшедшими объяснением.

   Девушка чествовала, что это объяснение затеяно Гишем неспроста. Теперь она уже знала, что за дерзкий похититель девичьего доверия, что за хищный волк крылся под обманчивой шкурой кроткого, вежливого барашка. Луиза сознавала, что так для нее эта история не кончится. Но что же ей делать, как быть? Как оградить себя от домогательств этого господина?

   Луиза мысленно осмотрелась вокруг и не заметила никого, кроме Ренэ Бретвиля, способного заступиться за нее. Но у нее не было никаких прав на его заступничество. Вот, если бы она действительно была такой, как эта отвратительная Христина...

   У Луизы брызнули слезы, и она невольно с досадой дернула за лепестки розу, которую все еще держала в боевом положении на взмахе.

   - Чем провинилась перед вами эта бедная роза, мадемуазель? - послышался вдруг звучный мужской голос.

   Лавальер вздрогнула, вскинула голову и даже отступила в испуге и изумлении на шаг назад: перед ней был сам король Людовик Четырнадцатый.

   Этикет требовал немедленного ответа на прямо предложенный вопрос. Но Луиза тщетно искала ответ. Ее мысли сразу рассеялись, скомкались, и слова не шли из судорожно сжавшегося горла.

   Но Людовик отнюдь не был расположен считаться в данный момент с этикетом и его требованиями. Он уже некоторое время наблюдал за девушкой, с искренним восхищением следил за ее грациозной, пластической позой воплощенной меланхолии и с удивлением думал при этом, как могло случиться, что он, Людовик, так залюбовавшийся девушкой осенью при ее появлении в покоях герцогини во время "игры в шахматы", совершенно упустил ее из вида в дальнейшем. Почему действительно он ни разу не встретил ее у Генриетты?

   Людовик догадливо усмехнулся. Ну конечно - ведь тогда Генриетта откровенно приревновала его к этой славной девушке. Да, Генриетта становилась все более и более невыносимой со своей ревнивой требовательностью! Очевидно, заметив, что Луиза де Лавальер произвела некоторое впечатление на Людовика, герцогиня постаралась не допускать "туреннской пастушки" на дежурства в те минуты, когда сама она оставалась в интимном "наедине" с королем. Нет, эта опека становилась все более досадной! Поэтому, подчиняясь шаловливому капризу школьника, почувствовавшего себя "на воле", Людовик тут же решил как можно лучше использовать эту случайную встречу.

   А Луиза все не отвечала.

   Не обращая на это внимания, Людовик продолжал:

   - Да, розу вы безжалостно треплете, мадемуазель, а вот ландыши бережливо прикололи к своей груди! За что же скромному лесному цветку такое предпочтение перед царицей наших садов? - Людовик подождал некоторое время и затем с оживлением, не лишенным некоторой досадливости, прибавил: - Однако удостойте же меня, прекрасная девица, ответом! Мне хотелось бы знать, чем заслужили скромные ландыши такое завидное отличие?

   - Ландыши живо напомнили мне мою прекрасную родину, государь, - слегка дрожащим от волнения голосом ответила Луиза.

   Людовик невольно ощутил сильное волнение при звуках этого музыкального, грудного, так шедшего от сердца к сердцу, голоса. Он вспомнил, что и тогда, в первый раз, именно голос заставил его обратить внимание на "пастушку".

   - Ваша родина- Туренн, если не ошибаюсь? - спросил он, только чтобы поддержать разговор и снова услышать волнующе переливы этого сочного голоса. - Красивая местность! Значит, та тоска, о которой так красноречиво только что говорила вся ваша поза, была вызвана воспоминаниями о родине, или, может быть, также и о "милом", оставшемся на родине?

   Луиза подняла на короля взгляд томных глаз. Она сама не могла понять, откуда вдруг в ней взялся этот шаловливый задор, вызвавший у нее быстрый, совершенно необдуманный ответ.

   - Ваше величество, - ответила она, низко, церемонно приседая, - неужели вы не знаете, что грустят обыкновенно те девушки, у которых нет милого? Те, у которых он есть, бывают по большой часта веселее!

   Людовик улыбаясь посмотрел на шаловливо склонившуюся перед ним фигуру молодой девушки, что-то хотел сказать, однако неизвестно почему поперхнулся и, кивнув головой, прошел дальше.

   Отпущенная этим кивком, Луиза кинулась в первую боковую аллею, которая попалась на ее пути. Она даже не обратила внимания, что следует совершенно не тому направленно, по которому должна была идти. Но она испытывала слишком странное ощущение, чтобы разбирать дорогу. Вся ее меланхолия, вся грусть, вся тоска сразу как-то рассеялись. Правда, Луизе немного хотелось плакать, но только немного; улыбка сама собой набегала на ее лицо.

   - Король! - словно в бреду оказала она, не зная сама почему упиваясь звуком этого слова. - Король! - повторила она, плавной, эластичной походкой поднимаясь на высокий горбатый мостик, перекинутый через ручеек, и засмеялась. - Его величество, король Людовик Четырнадцатый!

   Завороженная особым магическим смыслом произносимых ею слов, Луиза даже остановилась на мостике и широко распростерла рука вперед, словно стараясь поймать ускользающую мечту. Но тут же она со смехом спохватилась и быстро пошла дальше. Ее тоски словно не бывало! Непонятная тихая мечтательность всецело овладела ее сердцем, и она продолжала быстро идти вперед, по неверному направлению, пока чей-то хриплый, задыхающийся окрик заставил ее остановиться в обернуться.

  

   - Ваше величество! ваше величество! Какое несчастье! - послышался возглас.

   Людовик вздрогнул, оторвался от созерцания фигуры Луизы де Лавальер, быстро удалявшейся по боковой аллее, и обернулся: перед ним был взволнованный, запыхавшийся от быстрого бега Бенсерад.

   - Несчастье? - переспросила он. - Где и в чем?

   - Виконтесса де Марманд вывихнула себе ногу!

   - Искренне сожалею, но... какое мне до этого дело?

   - Ваше величество! Да ведь виконтесса должна была исполнять роль нимфы лесов в сегодняшнем балете!

   - В "Четырех временах года"? Неприятно. Однако разве ее нельзя заменить?

   - Но, ваше величество, кем же? Не извольте забывать, что нимфа лесов танцует с лучшим танцором, какой когда-либо служил Терпсихоре!^[28] Между тем все придворные девицы, которые только обладают хоть малейшей грацией, уже привлечены к нашему празднику, и я решительно не знаю, откуда мы возьмем достойную партнершу вашему величеству!

   Людовик обернулся и мечтательно посмотрел вдоль дорожки, по которой исчезла легкая, грациозная фигурка Луизы де Лавальер. Но вот она, исчезнув за поворотом, снова показалась на высоком горбатом мостике, и ее тонкий профиль вырисовался удивительно изящным силуэтом на фоне ярко-зеленой листвы. Вот девушка остановилась, широко простерла руки вперед, замерла на мгновение в пластической позе, словно ожившая мраморная богиня...

   - Смотри туда, Бенсерад! - сказал Людовик, взяв поэта за рукав и показывая рукою на мостик. - Посмотри и скажи, чем эта девушка - не воплощенная нимфа лесов?

   - Божественно! Изумительно! Какая пластика! - восторженно воскликнула Бенсерад. - Как же могло случиться, что я до сих пор не замечал этой девушки?

   - Вот о том же самом спрашивал себя и я сам! - ответил король. - Но теперь мы оба наверстаем потерянное, не так ли, мой милый? Ну, так беги за очаровательной нимфой и верни ее сюда! Мы немедленно покончим с волнующим нас вопросом!

   Бенсерад кинулся вдогонку за Луизой де Лавальер, а Людовик, не отрывая взора от фигурки сбежавшей с мостика девушки, прошептал:

   - Милейшей виконтессе де Марманд я сделаю хорошенький подарок! Она не могла бы более своевременно свихнуть себе ногу!

   Существует известная картина Горация Берне. На дерновой скамье в тени развесистых деревьев живописной группой расположились четыре молоденькие девушки, поза которых свидетельствует о том, что они обмениваются интимными, сокровенными признаниями. Девушки уверены, что их никто не слышит. Но - увы! - сбоку, скрываясь в густой листве, притаились два дворянина в нарядных костюмах семнадцатого века. Один из них обнажил голову; другой, оставшийся в шляпе, повелительным движением приказывает своему спутнику не нарушать тишины и не выдавать их присутствия.

   Эта картина называется "Людовик Четырнадцатый подслушивает признание Луизы де Лавальер".

   Да, сама не зная как, Луиза выдала подругам тайну своего сердца - именно тайну, потому что сорвавшееся признание было до этого времени тайной даже для нее самой. И надо было случиться так, чтобы это признание тут же было подхвачено самим Людовиком.

   Было это так. Луиза, почти экспромтом танцевавшая в этот вечер в балете "Четыре времени года", сразу расположила к себе тех, кто до сих пор не замечал ее, наивной и скромной "туреннской пастушки". Обе королевы - супруга и мать - осведомились, кто такая эта бесконечно грациозная девушка, от которой так и дышало чистотой и невинностью. Сам король, к вящей досаде "модам" (то есть Генриетты Английской), осыпал дебютантку восторженными похвалами. Вся золотая молодежь двора густой толпой окружила после спектакля Луизу, наперерыв выражая ей свое восхищение А граф Арман де Гиш, тоже танцевавший в балете, с отличающей его наглостью шептал Луизе страстные признания во время самых танцев.

   После балета Генриетта, полная ревнивой тоски и злобы, поспешила увести Людовика вглубь парка. В эту ночь граф де Сент-Эньян, главный заправила королевских развлечений, придал парку феерический вид. То тут, то там загадочным блеском искрились цветные фонарики; скрипачи, спрятанные в темной зелени боскетов, тихо и нежно наигрывали томные мелодии; на скорую руку воздвигнутые, убранные зеленью павильоны манили на отдых, приветливо приглашали освежиться от жаркой духоты этой сладострастной ночи стаканом вина, всевозможные сорта которого искрились в хрустальных кувшинах.

   И на Людовика, и на Генриетту как сама ночь, так и сказочная рамка, приданная ей Эньяном, произвели глубокое впечатление. Но не одинаково было действие ночи на обоих. Генриетту с непреодолимой силой тянуло к королю, к его мощным объятиям, к его страстным поцелуям. Людовик же страдал какой-то тайной неудовлетворенностью, непонятной тоской, и во тьме ночи тихим сиянием светился ему благородный, нежный профиль пышной белокурой головки. И когда Генриетта, заманив Людовика в укромный уголок, вся трепеща от страсти, прижалась к нему страстным объятием, ему нужно было собрать всю силу воли, чтобы не оттолкнуть своей подруги. Нет, в эту знойную ночь близость Генриетты только отталкивала Людовика, вселяла в него ему самому непонятное отвращение.

   В конце концов, сославшись на усталость и головную боль, король сдал Генриетту на руки подвернувшегося Гиша, а сам скользнул вглубь парка. На одной из аллей он встретил Сент-Эньяна и, взяв его подруку, пошел с ним дальше, выражая ему свою благодарность за отличное устройство празднества.

   Однако мечтательное настроение Людовика скоро дало себя знать и тут. После двух-трех фраз благодарности он замолчал и тихо повел Сент-Эньяна дальше. Звук нежных скрипок заглушал еле слышный скрип их шагов. Вдруг, совсем близко, за купой густой зелени, Людовик услыхал звук женских голосов, среди которых один сладкой болью поразил его своей милой, хорошо знакомой переливчатостью.

   Сделав Эньяну предостерегающий знак, Людовик вместе с графом осторожно подобрался к деревьям, за которыми притаились девушки, и стал прислушиваться. Это Луиза до Лавальер обсуждала с подругами сегодняшнее празднество.

   Много лестного пришлось услышать Луизе от подруг по поводу выказанного ею хореографического таланта, и эти похвалы были тем ценнее, что они высказывались женщинами, у которых, не в пример мужчинам, личное, физическое обаяние танцовщицы не могло заслонить какие-либо дефекты. Затем от Луизы девушки перешли к суждениям относительно искусства других партнеров.

   Большинство с восторгом говорило об изяществе и грации Армана де Гиша, который был восхитителен в пируэтах и поклонах. Наконец де Шимероль воскликнула:

   - Однако наша Луиза по-видимому вовсе не склонна принять участие в прославлении графа Армана. Посмотрите только, с каким отвращением покачивает головой наша скромница каждый раз, когда мы выражаем свой восторг и упоминаем его имя!

   - Я не могу судить об искусстве, проявленном сегодня графом, - тихо ответила Луиза - Чтобы судить, надо наблюдать издали, а вблизи теряешь истинную мерку. Кроме того, мне граф де Гиш неприятен как человек, чтобы я могла восхищаться его искусством. Это несправедливо, я понимаю сама, но ничего не могу поделать!

   - Господи, да что же можно оказать против Гиша? - с искренним недоумением воскликнула де Пон. - Он - очаровательный кавалер, красивый мужчина, истинный рыцарь, готовый идти в огонь и воду за одну улыбку дамы.

   - Рыцарь! - с горечью повторила Луиза. - Разве рыцари преследовали когда-нибудь женщин? Разве рыцари служат своим дурным инстинктам, а не идеям добра и справедливости? Но бог с ним, я не хочу его судить! Я хотела бы только прибавить одно, как можно восхищаться кем бы то ни было из танцующих, если на сцене находится сам король Людовик?

   Было что-то знойное, опаляющее в тоне, которым Луиза произнесла последние слова, и Людовик, подслушивавший за деревьями, даже вздрогнул, пораженный странным оттенком слов девушки.

   - О, об этом никто не говорит! - хором воскликнули остальные. - Разве может кто-нибудь сравнивать всех остальных танцоров с его величеством?

   - Да, а вот представьте себе, я совершенно лишена дара восхищаться искусством его величества! - отозвалась д'Артиньи. - У меня примешивается такое же личное чувство, как и у Луизы по отношению к графу де Гишу! Конечно, я не хочу сравнивать его величества с Гишем как человека! Боже мой, разве мне могло бы прийти это в голову! Король - добр, великодушен и рыцарствен. Но... при взгляде на него я невольно вспоминаю о своем женихе.

   В объяснение последних слов Артиньи необходимо вспомнить, что еще осенью король, по соглашению с Генриеттой, выбрал д'Артиньи для отвода глаз обеим королевам - матери и супруге - и стал подчеркивать при всем дворе свою любезность к фрейлине Генриетты, стал оказывать ей всевозможные знаки внимания. В результате при дворе стали перешептываться, что король "охаживает" девицу д'Артиньи.

   Сама д'Артиньи, уже значительно освоившаяся с растлевающей атмосферой придворных нравов, в ином случае отнеслась бы довольно спокойно к королевскому ухаживанию. Она ведь понимала, что противостоять королю невозможно, что это было бы к тому же слишком глупо: кто способен добровольно отказаться от такой "чести"?

   Но у девушки был жених, кавалер де Гранпрэ. Он держался в этом отношении несколько иных, старомодных взглядов и решительно заявил невесте, что никогда не женится на отставной королевской фаворитке и что момент, когда, король перейдет от прелиминарных ухаживаний к непосредственным действиям, будет последним, связывающим их.

   Д'Артиньи искренне любила жениха, а странная манера короля, истинных мотивов поведения которого она не знала, внушала ей мало надежды на то, что его ухаживание - что-нибудь большее, чем простой каприз. Поэтому и цветы, и разные ювелирные безделушки, которыми вдруг ни с того ни с сего награждал король д'Артиньи, вызывали в ней лишь чувство испуга. Вот это-то и имела д'Артиньи в виду когда заметила, что личные чувства мешают ей видеть в короле-танцоре только искусного танцора.

   Но опять, как и заявление Луизы де Лавальер по поводу Гиша, слова д'Артиньи не встретили сочувствия у подруг. Они принялись смеяться над "глупостью" девушки, которая, получая подарки от самого короля, может при этом думать о ком бы то ни было. И каково было изумление д'Артиньи, когда даже Луиза де Лавальер отнеслась с явным несочувствием к ее страхам.

   - Луиза! И ты, ты можешь так говорить? - воскликнула она. - Ты, которая еще недавно находила даже меня слишком распущенной, слишком легкомысленной?

   - Ах! - в порыве неудержимой, пылкой откровенности простонала Луиза. - Я знаю, что это грешно, скверно, но быть любимой самим королем Людовиком, получать от него знаки внимания, видеть его светлую улыбку! Нет, тут я уже ни о ком и ни о чем не могла бы думать больше! Разве найдется во всей Франции более благородный человек, более обаятельный мужчина, чем король Людовик Четырнадцатый? Разве найдется в мире другой, который более него стоил бы любви, обожанья, поклонения?

   Подхваченный страстной волной, налетевшей на него из этих слов, Людовик невольно сделал шаг вперед, и под его ногами хрустнула какая-то ветка.

   - Боже мой! Нас подслушали! - крикнули девицы и кинулись бежать прочь, словно стая вспугнутых птиц.

  

   Была королевская охота. Звонко трубили рожки охотников, веселым колокольчатым звоном заливались собаки, псари лихо щелкали арапниками. Но у короля Людовика было как-то смутно и таинственно на душе. Словно вещая гроза заполонила сердце и ум, словно влекло к себе преддверье неведомой, важной тайны!

   Отдаваясь охватившей его задумчивости, молодой король отбился от блестящей, шумливой свиты и свернул на глухую лесную тропу. И вдруг, словно по мановению волшебного жезла, сразу изменилось все - пейзаж, время, звуки. Было яркое утро - и стал вечер, обагренный полутьмой заката. Был хорошо известный реденький лес - и вдруг стал неведомый густой бор с высокими, неведомыми экзотическими деревьями, а веселый охотничий гомон сразу сменился мистической тишиной, таинственность которой время от времени прорезывали тихие, странные голоса, звучавшие тоской, лаской и призывом. И тропинки не стало. Король Людовик шел по густому ковру невиданных прежде цветов. Со сладострастной улыбкой бархатистыми венчиками тянулись к нему роскошные цветы, но он равнодушно топтал их, лишь время от времени срывая какой-нибудь особенно яркий цветик, чтобы, равнодушно повертев его в руках, тут же беззаботно бросить на землю. И шел король по этому коврику цветов, шел, топтал, срывал и бросал.

   Вдруг его равнодушный, пресыщенный взор оживился и засверкал. Из-под низко свесившейся ветки придорожного куста белела трогательно-нежная кисть ландыша. Казалось, будто тихое сияние исходит от крупных белоснежных чашечек цветка, и это сияние было ароматом, глубоко проникшим в самое сердце короля. Смущенный, взволнованный Людовик нерешительно остановился около цветка. Ландыш манил короля, его неудержимо тянуло сорвать этот нежный, скромный цветочек, и в то же время - было жалко.

   "Сорвать и... бросить потом? - думал Людовик, объятый ему самому непонятным волнением. - Сорвать, а потом... цветик завянет... завянет, такой трогательный в своей наивной чистоте, такой волнующий своей ароматной свежестью?

   Но он растет у самой дороги! - набежала вдруг новая мысль. - Где порука, что идущий за мной пощадит его? И, если другой все равно безжалостной рукой сорвет этот ландыш, почему же мне не упиться ароматом его юности?"

   Словно в ответ на эту мысль из-за короля протянулась чья-то рука. Людовик сразу узнал эту руку и, даже не видя стоящего позади, понял, что это - Арман де Гиш. Дерзость графа заставила Людовика окаменеть от ярости. А рука все ближе и ближе тянулась к ландышу.

   В гневе и скорби Людовик бросился вперед, оттолкнул ненавистную руку и сам потянулся за цветком. Вдруг из-за куста показалась тонкая, гибкая фигура Генриетты Английской. Герцогиня гневно погрозила королю кулаком и с ненавистью занесла ногу над испуганно пригнувшимся ландышем, чтобы растоптать скромный цветочек. Король стремительно кинулся на Генриетту и... сильно стукнулся лбом о резной выступ колонки, поддерживавшей балдахин его царственного ложа!

   В первый момент король Людовик с испуганным изумлением озирался по комнате. Сильный удар и резкий, насильственный переход к действительности оглушили его, и он не мог отдать себе отчет в происходящем. Почему так ярко светит солнце, если только что была кровавая тьма багряного заката? И куда вдруг девались лес, цветы, Гиш и Генриетта?

   Людовик с недоумением потер ушибленный лоб и вдруг весело, молодо расхохотался. Но его смех тут же оборвался. Король потянулся, лениво откинулся на подушки и, закрыв глаза, вновь отдался мучительно-сладким, смутным думам, навеявшим этот причудливый сон.

   Лежа с закрытыми глазами, Людовик ясно припоминал звуки обольстительного девичьего голоса, который накануне с глубоким волнением, с подкупающей сердечностью говорил о великом счастье быть любимой королем Людовиком. Юный монарх уже не раз слышал признания, срывавшиеся с женских уст, но нередко при этот ему приходило в голову: "А что, если бы меня постигла судьба брата Карла?^[29] Что, если бы и я вдруг потерял трон и отчизну, что, если бы мне пришлось вдруг, словно затравленному зверю, спасаться в лесных дебрях, почти без друзей, без опоры, без средств? Повторили ли бы свое признание эти уста и не слетело ли бы все мое обаяние вместе с саном и короной?".

   Да, обычно нежные уста шептали свои признания королю, не мужчине! А эта "туреньская пастушка" видела в короле просто "Людовика", и только "Людовику", а не "его величеству королю" несло ее сердце первый трепет пробудившейся страсти!

   Но неужели же он, Людовик, пройдет мимо этой девушки?

   Король вызвал в своей памяти нежный облик Луизы Де Лавальер и опять, как уже не раз, содрогнулся от прилива чувства мощного влеченья к ней! И в то же время ему было словно жаль коснуться этой чистой девушки - точно так же, как в причудливом сне он вдруг в раздумье остановился около ландыша.

   Однако воспоминанье о только что виденном сне заставило вспомнить также и продолжение последнего. Отчетливо встала перед глазами Людовика рука Армана де Гиша, хищно тянувшаяся за скромным цветочком. Да, этот присяжный сердцеед не пощадит, не остановится перед наивной чистотой, не даст связать свою чувственность сентиментальными размышлениями.

   И опять, как во сне, Людовик подумал:

   "Да, она растет при дороге и всякий прохожий может сорвать цвет ее чистоты! Разве мало приезжало ко двору вот таких же чистых, наивных, бесконечно трогательных в своем целомудренном неведении? А что делала с ними жизнь? Да и где такому ребенку как Луиза, выдержать натиск опытного, наглого, не разбирающегося в средствах достижения щеголя! Но, если это так, почему же я должен открыть, уступить дорогу Гишу и присным его? Разве я так уже богат сердцем, разве вокруг меня так много женщин, готовых подарить свое сердце не ради денег и славы, а только из глубокой ответной симпатии ко мне самому?".

   Уступить Луизу де Лавальер Гишу или кому-либо другому? От одной этой мысли вся кровь отлила у Людовика от сердца, и он вскочил бледный и задыхающийся. Нет, этого он не мог допустить, этого он просто не пережил бы - это он чувствовал ясно и неуклонно!

   Но все же как же так, без размышлений, без оглядки, сорвать такой нежный, чистый, прекрасный в своей хрупкости цветок?

   Людовик чувствовал, что его голова слишком переполнена разнородными мыслями, что его мозг слишком напряжен и что, лежа в поспели, он все равно ничего не решит. Короля мощно потянуло в парк, к свежести листвы и цветов, еще осыпанных брызгами росы в этот ранний час. Крикнув Лапорта и приказав ему подать одеваться, Людовик поспешно занялся своим утренним туалетом.

  

   В парке было дивно хорошо в это чудное весеннее утро, и Людовик невольно пожалел, что редко пользуется ранними часами прохлады и тишины. В замке все еще спали, утомленные празднествами истекшей ночи, и удивительно хорошо было чувствовать себя вне явно услужливых и восторженных, но втайне пытливых и хищных взглядов придворных.

   Однако что это? Там, в дальней аллее, на скамейке белело чье-то платье!

   У Людовика быстро-быстро забилось сердце. Вдруг это - Луиза? Стараясь делать как можно меньше шума, король стал осторожно подвигаться к скамье.

   Шагах в двадцати Людовик с разочарованьем увидел, что ошибся: на скамейке, в позе глубокой, скорбной задумчивости, сидела д'Артиньи. В первый момент король хотел повернуть обратно, но тут же ему вспомнилось, с каким отчаяньем говорила вечером своим подругам девушка о знаках внимания короля. Людовику захотелось успокоить д'Артиньи, и он с лукавой усмешкой на устах стал с прежней осторожностью приближаться к скамейке.

   - Мадемуазель! - тихо произнес он, незаметно подобравшись к самой скамье.

   Девушка вздрогнула, вскочила с величайшим смущением увидела короля и так растерялась, что даже забыла отвесить установленный церемонный реверанс.

   - Бога ради успокойтесь, мадемуазель! - весело продолжал Людовик. -