Маурин Евгений Иванович - Шах королеве

удары на... королеву! Куда ни обернись, все ей, бедной, шах да шах! Не далее как третьего дня...

   При этих словах Генриетте живо и отчетливо вспомнилась сцена, разыгравшаяся несколько дней тому назад в Фонтенебло, на маленьком интимном вечере у королевы. Мария Терезия, ревновавшая короля к его невестке и кузине,^[4] умышленно уколола чем-то герцогиню, а та не осталась в долгу и туг же, хитро подстроив в разговоре западню недалекой королеве, заставила ее выставить себя в смешном, непростительно глупом виде.

   - "Шах да шах"! - хмуро повторила Генриетта. - О, с каким восторгом я устроила бы ей полный, бесповоротный мат! Ах! - в приливе острой ревнивой тоски воскликнула она вдруг. - Зачем, зачем женился ты на этой толстой испанской корове!^[5] Почему ты не захотел рассмотреть ту страстную, всеобъемлющую, глубокую любовь, которой билось к тебе еще издавна мое сердце? Чем эта надутая испанка лучше меня? Я близка Франции по крови, я - сестра могущественного, дружественного монарха, я достаточно красива, раз сумела все-таки заронить и в твое сердце искру любви. Да, сумела, но... теперь, не тогда. О, почему, Луи, почему?

   - Милая Генриетта. - мягко ответил король, притягивая к себе тонкую, выхоленную руку герцогини и нежно целуя ее, - ты не только "достаточно" красива!.. Ты бесконечно красива, бесконечно очаровательна... теперь! Да, из тебя вышла дивная, искристая, радужная бабочка, но та куколка, из которой вышла эта бабочка...

   - Была отвратительна?

   - Нет, но не могла заронить искру любви ни в ком! Теперь это - уже дело прошлое, Генриетта, теперь мы можем говорить об этом спокойно. Вспомни сама себя! В тринадцать-четырнадцать лет другие девушки уже приобретают женственную округлость линий, нежную прелесть форм, мягкую грацию движений. А ты... ты была каким-то мальчишкой в юбке! Как сейчас помню тебя! Худая, бесформенная, угловатая, ты не знала, куда девать слишком длинные руки и ноги. Твое бледное, черновато-серое лицо скрашивали только большие жгучие глаза, да и те горели слишком жутким огнем, а в минуты волнения скашивались. Да и все твои порывистые движения, твоя лихорадочная речь, вечные подергивания!

   - У меня было слишком тяжелое детство, Луи, а, это не красит, - тихо ответила Генриетта, потупив глаза. - Вспомни, как мне приходилось тяжело! Ведь даже в родственной Франции нас только-только терпели, ненавистный Мазарини окружал нас с матерью чуть ли не тюремным надзором, а тут еще вечная тревога за брата.

   - Ну да, моя бедная, ну да! - подхватил Людовик, снова целуя руку герцогини. - Но взвесь теперь также и это! Ты говоришь: "Я - сестра могущественного, дружественного монарха". А тогда? Конечно, если бы я мог только предполагать, что из угловатой девчонки-заморыша выйдет такая пышная красавица, а из принцессы в изгнании - сестра английского короля, то нашел бы в себе достаточно силы и энергии, чтобы дать отпор брачным проектам Мазарини и явить чуть ли не единственный пример монарха, которому выпало на долю редкое счастье сочетать влечение сердца с благом короны. Но возможно ли было тогда даже мечтать об этом? Впрочем, что тут и говорить? Ты сама по себе знаешь, Генриетта, что мы, члены венценосных семей, не вольны в брачном венце. Разве ты не вышла за Филиппа, принося свое отвращение к моему брату в жертву политическим соображениям Англии?

   - Никогда! - крикнула Генриетта, порывисто вскакивая с кресла. - Неужели ты думаешь, что брат Карл мог бы принудить меня к браку, если бы я не захотела этого союза? Неужели ты думаешь, что я позволила бы превратить себя в жертву политических соображений Англии? Если Англия действительно так могущественна, то она могла бы обойтись в своих политических целях без того, чтобы вконец разбивать и без того надтреснувшее сердце сестры короля! Нет, Луи, я добровольно дала свое согласие, потому что Филипп - твой брат, потому что, выйдя за него, я могла провести всю свою жизнь во Франции, в непосредственной близости к тебе!

   - Ну, я все-таки предпочел бы, чтобы Филипп не был мне так близок по крови! - буркнул Людовик, лицо которого омрачилось. - Однако будем продолжать игру! - и он сделал ход.

   Несколько минут прошло в сосредоточенном молчании. Наконец Генриетта сказала, рассеянно двигая пешкой:

   - По-моему, он все-таки затевает что-то. Ну, подумай сам! Когда он вернулся из Лувра, то заявил, что намерен воздержаться на ближайшее время от твоих поручений, так как хочет пожить в Париже в свое удовольствие. Третьего дня он еще утром ничего не говорил мне, а вечером вдруг сообщил, что барон Лионнеф пригласил его поохотиться в своих лесах близ ле Мана. Я не могу не сопоставить этого внезапного отъезда с перешептыванием Филиппа с этой противной графиней де Суассон, которая вечно подглядывает за нами.

   - Да, очаровательная Олимпия все еще не может простить мне прошлое, - ответил король. - Но почему отъезд Филиппа кажется тебе подозрительным? Брат действительно любит охоту, у Лионнефа действительно имеется чудная охота близ Лемана. Но в том, что Филипп все-таки ревнует, я нисколько не сомневаюсь, и мне кажется, что нам надо придумать что-нибудь!

   - Да, наши свидания не могут долго оставаться тайной, - согласилась Генриетта. - Самое лучшее будет, если ты начнешь ухаживать за кем-нибудь из моих фрейлин. У меня ведь много красавиц. Легкомыслие его величества, христианнейшего короля Франции, достаточно известно, и твоему мнимому увлечению сразу поверят. Филипп успокоится, а твоя мамаша вместе со всеми прихлебательницами, стремящимися водворить сердце короля на законном месте возле толстой и глупой Марии Терезии, кинутся по фальшивому следу. Чего же лучше? Но смотри! - прикрикнула она вдруг, сразу загораясь ревностью к тем улыбочкам и рукопожатиям, которыми Людовику придется наделить мнимую соперницу королевы, - чтобы это и в самом деле было только для вида!

   - Как ты несносна со своей вечной ревностью! - досадливо пробурчал Людовик.

   - Это потому, что я уж очень люблю тебя, мой прекрасный тиран! - ответила Генриетта, грациозным движением опускаясь на ковер у ног короля. - Я ревную тебя ко всем и ко всему - к коню, которого ты треплешь по шее, к собаке, которую ты ласково гладишь, к старому Лапорту,^[6] одевающему и раздевающему тебя, даже к ветерку, имеющему дерзость трепать твои дивные кудри, словом, ко всему ко всему! - и, словно послушная собачка, Генриетта покорно положила свою капризную головку на колени короля.

   - Милая Генриетта! - с чувством произнес Людовик, ласково потрепав герцогиню по щеке. - Однако займемся снова шахматами. За игру, ваше высочество, за игру!

   - За игру? - повторила Генриетта и, подняв голову, вдруг одним прыжком очутилась на коленях у Людовика. - Ну, так за игру, ваше величество! - И она принялась бурно целовать Людовика, шаловливо приговаривая при каждом поцелуе: - Шах королеве! Шах королеве!

   - Генриетта, да бог с тобой, ведь окно открыто! - воскликнул Людовик, тщетно стараясь урезонить расшалившуюся женщину Наконец он поднял ее и усадил, смеющуюся и задыхающуюся от борьбы, обратно в кресло. - Ну, - сказал он затем, - как видно, сегодня нам не играть! Можно смешать фигуры? - и с этими словами он занес руку над доской.

   - Не смей! - капризно крикнула Генриетта - Мое положение гораздо лучше твоего, и тебе сегодня не увернуться от мата, уж нет!

   В этот момент в дверь постучали.

   - Войдите! - удивленно крикнула Генриетта.

   Дверь открылась, а на пороге показалась смущенная, трепещущая Лавальер.

   - Лавальер! - с негодованием крикнула Генриетта. - Что это значит? Вы осмелились? Как, вопреки моему строгому приказанию, вы решаетесь вламываться ко мне? Нет, я вижу, что совершила большую ошибку, не поддавшись первому впечатлению и не отправив вас обратно! Но это не поздно сделать и теперь...

   - Герцогиня! - мягко сказал Людовик, которого тронуло выражение искреннего, беспомощного отчаяния, ярко отразившееся на всей фигуре грациозной девушки. - Не думаю, чтобы мадемуазель решилась нарушить приказание вашего высочества без достаточных к тому оснований. Поэтому не лучше ли сначала спросить ее, чем вызвано ее появление?

   - Ну? - повелительно кинула Генриетта, обращаясь к Луизе.

   - Ваше высочество, - чуть не плача, начала девушка. - Только что прибыл всадник, настойчиво требовавший, чтобы о нем доложили вашему высочеству. Во дворце его отказались пропустить, и тогда он обратился к нам, фрейлинам, гулявшим в парке, объяснив, что поручение к вашему высочеству дано ему каким-то высокопоставленным лицом, что это поручение должно быть передано вам до захода солнца сегодняшнего дня и что неисполнение этого поручения грозит тягчайшими последствиями. Ссылаясь на данный формальный приказ, дежурная при особе вашего высочества отказалась доложить о прибывшем, но я предпочла подвергнуться гневу вашего высочества, чем допустить, чтобы и в самом деле для вашего высочества произошли какие-нибудь неприятности.

   - Но кто этот всадник?

   - Он просил доложить о себе, как о "посланном из ле Мана"!

   - Из ле Мана? Но в таком случае его послал герцог Филипп!

   - Не думаю, ваше высочество, - ответила Луиза, покачав белокурой пышной головой. - Если бы это было так, то он прямо сказал бы. Кроме того, он назвал себя "посланным из ле Мана", а между тем сам сказал, что поручение дано ему в Рамбулье!

   При этих словах Луизы Генриетта и Людовик переглянулись: одна и та же, близкая к истине, мысль мелькнула у обоих.

   Затем Генриетта сказала:

   - Вы хорошо поступили, дитя мое! Вы доказали, что вы - надежный в верный человек! Ну, так приведите сюда этого господина, а сами оставайтесь неподалеку: вы можете еще понадобиться! И помните: никаких лишних разговоров!

   Обрадованная Луиза выпорхнула из комнаты и, вскоре введя в желтую гостиную Ренэ, сейчас же скромно удалилась вон.

   Ренэ отвесил герцогине почтительный, изящный поклон, по всем правилам коснувшись пола жалким подобием пера на своей шляпе, а "придворному щеголю", сидевшему тут же, в комнате, только сдержанно и не без надменности поклонился. Затем он остановился в почтительной позе, ожидая вопросов.

   - Вы прибыли из ле Мана? - спросила Генриетта.

   - И да, и нет, ваше высочество, - почтительно ответил Ренэ. - "Да" - потому что я все-таки проезжал через этот город, "нет" - потому что я приехал из несравненно более далекого места, да и поручение дано мне не в ле Мане, а около Рамбулье!

   - Прежде всего, кто вы такой? - резко опросил из своего угла "придворный щеголь".

   Ренэ надменно поднял голову и с достоинством произнес:

   - Прежде всего, с кем имею честь?

   - Ну я, скажем, - мсье Луи, - ответил "щеголь", усмехаясь задору этого провинциального петушка. - А вы?

   - Мсье Луи? - радостно воскликнул юноша, не отвечая на вопрос- Боже мой, неужели я сразу встречаю того самого человека, к которому предполагал обратиться по личному делу? Ведь вы - гардеробмейстер его величества короля?

   - Нет, только однофамилец! - с улыбкой ответил король и тут же добавил. - Однофамилец и прямой начальник!

   - А, значит, вы - один из маршалов двора! - догадался юноша. - Я так и подумал, потому что едва ли мсье Луи осмелился бы сидеть в присутствии ее высочества!

   - А гардеробмейстер Луи, наверное, - ваш родственник? - продолжал спрашивать король, забавляясь все больше.

   - Луи? Мне? - с негодованием воскликнул Ренэ. - Простите, я не имею чести знать вашу генеалогию, да вы и сами сказали, что вы - лишь однофамилец гардеробмейстеру, но тому Луи не может быть родственником Ренэ Бретвиль, маркиз де Тарб, герцог д'Арк!

   - Ого! - с одобрением сказал Людовик, - это имя звучит гордо и громко! Но вы напрасно обижаете моего доброго Луи, ведь он - дворянин!

   - Фа! - презрительно фыркнул Ренэ. - Дворянин со вчерашнего дня! А один из Бретвилей был женат на незаконной дочери короля Филиппа Красивого.^[7] Вот еще в какие времена наш род уже был отмечен в истории славными делами! Нет, дело в том, что мне пришлось оказать пустячную услугу одному из родственников мсье Луи, и вот этот родственник дал мне письмо к последнему, так как я - совершенно один, без друзей и покровителей. Однако мое поручение, мое поручение! Ведь я обещал передать его до захода со лица! Бога ради, ваше высочество, простите мне мою неуместную болтливость и разрешите изложить то, что мне поручено!

   Герцогиня дала это разрешение. Тогда Ренэ сказал:

   - В нескольких лье от Рамбулье я встретил человека, назвавшегося графом де Гишем; он попросил меня немедленно поскакать в Париж, постараться до захода солнца увидеть ее высочество герцогиню Орлеанскую и передать ей, что "он" не поехал в ле Ман, что никакой охоты не будет и что сегодня к наступлению темноты "он" будет в Париже, причем постарается попасть домой незаметно, чтобы застать кое-кого врасплох!

   - Какая низость! - воскликнула Генриетта, гневно сверкая глазами. - Я сейчас же прикажу закладывать экипаж и уеду в Блуа!

   Герцогиня вскочила, намереваясь сейчас же исполнить свое решение, но "мсье Луи" остановил ее, сказав:

   - И этим вы несомненно выдадите только графа де Гиша! Нет, ваше высочество, позвольте мне дать вам хороший совет и помочь разыграть веселую комедию. Но это потом, у нас еще имеется в распоряжении добрых три часа. А пока не разрешите ли расспросить молодого человека, как именно встретился он с Гишем и при каких обстоятельствах было дано ему это поручение?

   - Что же, может быть, вы и правы, мсье Луи, - ответила Генриетта, - но в таком случае... Не будем забывать, что молодой человек ради этого поручения скакал от самого Рамбулье и, наверное, еле держится на ногах от усталости! Поэтому разрешаю ему присесть!

   Следуя приглашению герцогини, Ренэ, рассыпаясь в тысяче благодарностей, деликатно уселся на кончик одного из стульев. При этом он попал в полосу солнечного света, от которого рукоятка его шпаги заискрилась и засверкала.

   - Ба! Что это у вас такое? - воскликнул "мсье Луи", заметив бриллиантовые лилии на эфесе.

   - Эту шпагу вместе с титулом герцога д'Арк пожаловал моему деду его величество король Генрих Четвертый! - с гордостью сказал Ренэ, обнажив шпагу и положив ее на стол перед Людовиком.

   - Мой дед! - воскликнула Генриетта, с любопытством наклоняясь к шпаге. - Однако! - сказала она затем. - Ведь это - очень дорогая вещь!

   - Еще бы! - с гордостью подхватил Ренэ. - Ведь это - подарок самого Генриха!

   - Да, но помимо символической ценности - ценности королевского подарка - эта шпага имеет еще значительную денежную ценность, и меня в самом деле удивляет, как это... вы... - король несколько замялся, стараясь выбрать выражения как чтобы не задеть самолюбия щепетильного гасконца. - Ну, словом, вам, наверное, не раз предлагали продать это оружие за хорошие деньги, и меня удивляет... ведь, судя по всему, вы... небогаты...

   - Эх, мсье Луи, мсье Луи! - тоном совершенно непередаваемой скорбной снисходительности заметили Ренэ. - Вот сразу и видно, что ваша родословная будет не из длинных! Иначе вы поняли бы, что не все меняется на деньги и что такая реликвия - выше оценки ростовщиков и менял! А, кроме того, с моей стороны было бы крайне неразумно упустить из рук такое оружие, которого мне самому уж никогда не приобрести! Помилуйте, ведь эта тоненькая, гибкая сталь легко пробивает монету!

   - А ну! - сказал Людовик, бросая на стол золотую монету. - Это интересно!

   Ренэ взял монету и сейчас же положил ее обратно, сказав:

   - Эта не годится. Нет ли у вас иностранной? Изображения французского короля французское оружие не пробьет!

   - Нет, да он - просто прелесть, наш милый, юный герцог! - воскликнул Людовик, искренне тронутый причудливым сочетанием юной деревенской наивности и яркой рыцарственности в этом "гасконском петушке". - Ну, опыт с пробиванием монеты мы произведем потом, а теперь время идет, и мы жаждем услышать от вас рассказ о том, как вы встретили графа де Гиша!

   - Извольте! - согласился Ренэ. - Надо вам сказать, что тля истребила в этом году все мои виноградники, и я остался в полном смысле слова "на бобах", потому что, кроме бобов, мне нечего было есть. Вот я и решил махнуть рукою на старый, полуразвалившийся Бретвиль и попытать счастья в Париже. Сколотив кое как небольшую сумму денег, я добрался до Байонны, где сел на испанское судно, шедшее в Нант. Это был очень дешевый способ передвижения, но, как это часто бывает, дешевое оказалось дорогим: капитан обыграл меня в кости на значительную часть моего денежного запаса! Сойдя в Нанте с судна, я, по правде сказать, порядком призадумался. Ведь мне предстояло сделать до Парижа около ста лье,^[8] а денег у меня не было и на три дня пути! К тому же "мой верный Марс плохо перенес морское путешествие, явно недомогал, а денег на приобретение другой лошади у меня не было.

   В таких стесненных обстоятельствах я выехал из Нанта. Я решил ехать ночами, а днем отдыхать где-нибудь - в любом номере "гостиницы Господа Бога", то есть под открытым небом. Лесные заросли, пещеры, островки на реках давали мне надежный и безопасный приют, а хлеб с сыром да вино, закупаемые в придорожных селениях, заменяли завтрак, обед и ужин. Но, уверяю вас, я чувствовал себя прекрасно и был бы совершенно доволен, если бы только не недомогание Марса, чувствовавшего себя с каждым днем все хуже и хуже. И с каждым днем переезды были все короче, отдых - все чаще и продолжительнее. А ведь время шло, деньги текли.

   Третьего дня утром я прибыл на границу леса Рамбулье, невдалеке от города того же имени. Разыскав в лесу какую-то полуразвалившуюся хижину, я с комфортом выспался там на ложе из сухих листьев. Теперь мне оставалось до Парижа всего десять-двенадцать лье. Будь мой Марс вполне здоров, я мог бы к утру уже добраться до столицы, но с лошадью делалось совсем неладное: Марс хрипел, вздрагивал всем телом и то и дело спотыкался. А ведь у меня оставалось всего лишь несколько су!^[9]

   Я видел, что Марсу надо дать более продолжительный отдых, что дело могло кончиться плохо, но иссякновение денежного запаса не оставило мне выбора, и под вечер я тронулся в путь. Сначала Марс еще бежал кое как, но в двух-трех лье от Рамбулье он вдруг затрясся всем телом и тяжело рухнул на землю как раз пред крыльцом деревенской харчевни, на котором стоял в позе глубочайшей задумчивости молодой, нарядный и очень красивый дворянин.

   Должно быть, у меня был очень комичный вид, когда я, в немом отчаянии всплеснув руками, застыл над конвульсивно вздрагивающим телом отдавшего свою лошадиную душу Марса. По крайней мере с лица молодого дворянина сбежало выражение озабоченной задумчивости, и он весело расхохотался.

   - Сударь! - сердито крикнул я, чувствуя желание сорвать на ком-либо свое отчаяние. - Судя по костюму, вы- дворянин, но, видно, ваше дворянство не идет далее платья, потому что иначе вы поняли бы, насколько неблагородно смеяться над несчастьем человека, попавшего в безвыходное положение!

   Я ждал резкого ответа и уже со сладострастием схватился за эфес шпаги. Но дворянин, пропуская мимо ушей оскорбительность моего восклицания, вдруг положил палец на губы, как бы приказывая мне молчать, и повелительно поманил за угол дома, где под большим старым платаном виднелась скамья. Растерянный, недоумевающий, я машинально подчинился этому безмолвному приказанию.

   - Вы едете в Париж? - спросил меня молодой дворянин.

   - Еду? - с горечью повторил я. - Нет, я ехал, а теперь... иду!

   Юноша пытливо осмотрел мня с ног до головы и потом сказал:

   - Согласитесь по прибытии в Париж исполнить маленькое поручение, и я подарю вам лошадь и дам денег!

   - Сударь! - с негодованием перебил его я. - Ренэ де Бретвиль, маркиз де Тарб, герцог д'Арк может оказать одолжение другому дворянину, но плату он принимает лишь от государя или от принца крови!

   - Ах, ну пусть это будет не плата, а просто одолжение - за одолжение! - нетерпеливо ответил мне юноша.

   - Я могу принять одолжение такого рода лишь от лица, равного мне по происхождению, - возразил я. - Поэтому будьте добры сказать, с кем я имею честь разговаривать?

   В этот момент из дома послышался чей-то тягучий, капризный и очень противный голос...

   - Ручаюсь, что это был голос его высочества, герцога Филиппа Орлеанского! - насмешливо вставила Генриетта, но, заметив, как покраснел и смутился Ренэ Бретвиль, поспешила прибавить. - Не смущайтесь, не смущайтесь, юноша! Вы сказали чистую правду! Ну-с, продолжайте!

   - Этот голос, - продолжал Ренэ, - крикнул: "Гиш, да куда ты запропастился? Верно, опять обхаживаешь какую-нибудь смазливую девчонку? Мне скучно!"

   - Останьтесь здесь, я сейчас успокою его! - шепнул мне юноша и поспешно ушел, а я так и замер от неожиданности, подумав:

   "Неужели со мной действительно говорил потомок "прекрасной Коризанды^[10]", известный своими успехами на полях брани и любви, граф де Гиш?".

   - О, судя по предположению, высказанному его высочеством, это был несомненно граф Арман, который пошел в своего дядюшку Филиберта! - иронически заметил "мсье Луи". - Но что же произошло с вами дальше?

   - Через некоторое время, - продолжай Ренэ, - юноша вернулся.

   - Успокоил! - шепнул он мне, радостно потирая руки. - Я вкатил ему бутылку крепкого мускатного вина, и у нас будет достаточно времени, чтобы поговорить на свободе. Кстати, - вдруг спохватился юноша, - не расспрашивайте и не пытайтесь ни теперь, ни когда бы то ни было догадываться, кто такой - этот он: существуют секреты, о которых лучше всего забыть, особенно если собираешься сделать карьеру при дворе, а я должен очень ошибаться, если только вы не за этим едете в Париж. Но не беспокойтесь, исполните только мое поручение, и я вам помогу. Впрочем, вы еще не дали мне своего согласия, вы еще не знаете, можете ли принять от меня помощь? Ну, так меня зовут Арман де Грамон, граф де Гиш! Достаточно ли оно звучно для вас?

   - Оно не только слишком звучно, - ответил я, - но и обеспечивает мне, что от меня не потребуется ничего, нарушающего долг дворянина!"

   - Ну, в этом отношении вы были вовсе не так правы, как думаете, - заметил "мсье Луи" с кислой улыбкой. - Имя "Гиш Грамон" далеко еще не обеспечивает порядочности!

   - Прошу извинить, но я не считаю какого-то "мсье Луи" компетентным в вопросах чести, касающихся высшего дворянства! - надменно возразил Бретвиль.

   - Продолжайте! Не обращайте на него внимания! - с улыбкой заметила Генриетта, подмигивая Людовику.

   - О, - воскликнул в ответ граф, - продолжал Ренэ, - все дело идет о том, чтобы предупредить молодую и прекрасную женщину о грозящей ей опасности!

   - В таком случае, - крикнул я, - я готов отправиться хоть сейчас, даже если бы мне пришлось бежать пешком вплоть до самого Парижа!

   - Ну, в этом, слава богу, нет необходимости, - улыбаясь, возразил мне де Гиш. - Однако я пойду, посмотрю, крепко ли спит он, а затем мы с вами поужинаем и поговорим.

   Граф снова на минуточку скрылся в дом и затем, выйдя ко мне, увел меня двором во внутренние комнаты харчевни. Кроме старухи-хозяйки, там не было никого: по всему было видно, что таинственный он обставил тщательным секретом свое пребывание в деревенском постоялом дворе и что туда больше не пускали никого из приезжих. Да их и не было: все предпочитали отдыхать в Рамбулье.

   Угостив меня великолепным ужином, граф сказал:

   - Теперь поговорим о нашем деле. Еще раз предупреждаю, что вы не должны стараться проникнуть в истинную подоплеку вещей. Позднее, когда вы обживетесь при дворе, вам станет многое ясно само собой, но и тогда не советую вам проявлять излишнюю любознательность!"

   - От всей души присоединяюсь к этому совету! - заметил Людовик.

   - После этого граф произнес: "Поэтому, не ломая головы над разгадкой того непонятного, что будет для вас в моих словах, постарайтесь только хорошенько усвоить и запомнить их для передачи кому следует! После нашего ужина вы ляжете спать и на рассвете тронетесь в путь. Вы поедете прямо в Париж, стараясь добраться туда как можно скорее. Если ваша лошадь притомится, бросайте ее и покупайте свежую. Во всяком случае, так или иначе, но до захода вы должны быть в "Пале-Рояле", добиться там лично аудиенции у ее высочества герцогини Орлеанской и передать ей то, что я вам сейчас скажу. Он задумал подстеречь ее. Об этом он сказал мне лишь тогда, когда мы доехали до Шартра. Дальше Шартра он даже не поехал, так как ровно никакой охоты не предполагалось, и в ле Ман ему ехать было незачем.

   Я тогда же решил предупредить ее об ожидающей ее ловушке, но он не отпускал меня ни на шаг, да и мне некому было довериться. Никому из слуг я не мог поручить такое щекотливое дело. Я уже начинал отчаиваться, как неожиданно встретил вас и поручаю вам известить через посредство герцогини ее обо всем. Завтра утром мы двинемся в путь с таким расчетом, чтобы при наступлении темноты быть уже в Париже, где нас никто не ожидает". Так оказал мне граф де Гиш, - продолжал Ренэ, - а я сейчас же вызвался охотно сделать все, как нужно.

   Я предложил даже во избежание излишних подозрений не брать лошади у графа, а воспользоваться первой попавшейся крестьянской, добраться до ближайшего селения, там переночевать и утром приобрести хорошую лошадь, на которой и добраться до Парижа. Граф одобрил мой план, вручил мне кошелек, наполненный в изобилии "презренным металлом", и мы простились, обещая свидеться в Париже через день.

   Я рассчитывал, что успею добраться до Парижа задолго до условленного срока, однако у судьбы оказалось в запасе для меня несколько приключений, которые порядком задержали меня. Никогда не подумал бы я, что в такой близости от столицы слоняются целые банды разбойников и что мне придется последовательно отбиваться от двух шаек. Затем случилось еще маленькое дело чести, которое пришлось решить тут же, на месте, в Севре. Однако я очень торопится и, как видите, все же успел попасть в Париж вовремя!

   - Еще два слова, - сказал Людовик. - Что вы предполагали делать в Париже?

   - Я рассчитывал навестить мсье Луи и вручить ему письмо гарбского родственника в надежде, что мне удастся пристроиться на королевскую службу!

   - Ну и отлично! Пусть граф де Гиш приведет вас ко мне, и мы посмотрим, что можно будет сделать. Я ведь уже сказал вам, что я - прямой начальник мсье Луи, а потому могу быть вам полезнее, чем он! - улыбаясь, добавил король. - Ну-с, а теперь, - обратился он к Генриетте, - мне кажется, что молодой человек честно заслужил право на отдых, и вы, ваше высочество...

   - О, конечно, конечно! - подхватила Генриетта и, сейчас же схватившись за палочку слоновой кости, закругленным концом ее три раза ударила по большой серебряной раковине, повисшей на кадуцее^[11] устремившегося в полет Меркурия.

   На звонок явилась Лавальер.

   - Милая Лавальер! - сказала ей герцогиня, - распорядитесь пожалуйста, чтобы этого молодого человека устроили как следует. Он совершил продолжительный и трудный переезд, ему нужен отдых. Кроме того, будьте любезны передать своим подругам и принять во внимание сами, что я требую полного молчания обо всем случившемся!

   Низко присев в ответ, Луиза повела Ренэ к мажордому, чтобы распорядиться ужином и помещением для усталого гонца.

   В коридоре она спросила Ренэ:

   - Ну, как видно, все обстоит очень хорошо?

   - О, благодарю вас, благодарю вас! - воскликнул юноша. - Именно вам я обязан теперь всем своим счастьем, всей своей дальнейшей судьбой! - и Ренэ сделал попытку схватить Луизу за руку, чтобы почтительно поцеловать кончики ее пальцев.

   Снова от прикосновения юноши сухой, горячий ток побежал по всему телу девушки, и, резко вырвав свою руку, она попросила Ренэ оставить эту манеру.

   - Простите, но я не хотел обидеть вас! - грустно и смущенно сказал Бретвиль.

   Они молча сделали еще несколько шагов. Затем, снова отдавшись думам о своем будущем, Ренэ спросил Луизу:

   - Скажите, мадемуазель, действительно ли мсье Луи имеет такое влияние при дворе и может сделать кое-что для меня?

   - Мсье Луи? Гардеробмейстер короля? - удивленно спросила Луиза.

   - Да нет, его однофамилец!

   - Однофамилец?

   - Ну, да! Словом- тот самый, который был сейчас у ее высочества!

   - Ах, этот! - отозвалась Луиза, весело улыбаясь, и, плутовски посмотрев на своего спутника, с важным видом ответила. - Этот мсье Луи действительно имеет кое-какое влияние при дворе и может сделать кое-что для вашего будущего!

  

   - Однако! - воскликнул Людовик, когда остался наедине с Генриеттой, - мой дражайший брат, по-видимому, совсем рехнулся!

   - Я с ужасом думаю, что произошло бы, если бы Гиш не был так искренне предан тебе, несмотря на всю твою несправедливость, или если бы ему не удалось предупредить нас! - отозвалась Генриетта.

   - Ну, - пренебрежительно возразил Людовик, - хуже всего пришлось бы самому Филиппу, потому что французский король не может простить тому, кто сознательно поставит его в смешное, унизительное положение! Удайся замысел Филиппа, так его высочеству пришлось бы познакомиться с Бастилией!

   - Но... скандал...

   - Да, скандал был бы все-таки не маленький, и потому нам надо, во-первых, отбить охоту у Филиппа на будущее время заниматься такими подвохами и, во-вторых, вообще отвлечь его подозрения. Что касается первого, то это устроить нетрудно, и я скажу тебе как. Что же касается второго... ну, тут я не вижу иного исхода, кроме того, который предложила ты сама, то есть начать ухаживать за одной из твоих дам!

   - Гм... - произнесла Генриетта, задумываясь. - Ну так что же? - сказала она затем. - Давай решим, кого выбрать. Не хочешь ли де Воклюз или де Пон?

   - Ну, вот еще! - морщась, возразила король. - Воклюз черна, суха и зла, а де Пон со всей своей красотой все-таки больше похожа на породистую корову чем на девицу.

   - Позволь, друг мой! - зло крикнула герцогиня. - Мы ведь выбираем не подходящую любовницу для тебя, а отвод глаз для Филиппа и королевы-матери! Между тем ты...

   - Между тем я хочу, чтобы этот "отвод глаз" был правдоподобен и чтобы нашу игру не мог разгадать с первого шага любой ребенок, что неизбежно случится, если я выберу такую, которая не соответствует моим вкусам. А вот что ты думаешь относительно этой маленькой Лавальер?

   - Никогда! - крикнула Генриетта в ответ. - Ты смотрел на нее слишком сочувственно, друг мой! Я уже вижу, куда ты клонишь! Скажи просто, что я тебе надоела... и... что... - и голос герцогини дрогнул, обещая близкие ревнивые слезы.

   - Хорошо, - ледяными тоном сказал Людовик, вставая с кресла, - тогда мне остается еще один исход - самый лучший, пожалуй! Нам нужно порвать, Генриетта, и тогда все уладится само собой!

   Герцогиня вскочила, но сейчас же, смертельно побледнев, пошатнулась и судорожно ухватилась за ближайший стул.

   - Ну да, Генриетта, - сказал король, смягченный видом этого безмолвного отчаяния, - подумай сама: я ведь должен вечно быть между двух огней. С одной стороны - меня допекает наставлениями мать, донимает слезами Мария Тереза, а с другой - то Филипп устраивает мне сцену ревности из-за того, что я слишком нежно посмотрел на тебя, то ты накидываешься на меня с упреками, почему я на тебя даже не посмотрел! Так жить нельзя, милая Генриетта! К чему мне даже из лучшего, высшего счастья делать для себя какой-то подвиг, превращать сладчайшие мгновенья жизни в минуты злейшей досады? Конечно, ни наставлений королевы-матери, ни слезливости королевы-супруги мне не избежать, но и на то, и на другое я обращаю мало внимания. Однако, когда мне представляется возможность избавиться от скандальной, досадливой ревности Филиппа, тогда ты находишь обильную пищу для собственных ревнивых подозрений!

   Людовик замолчал и искоса посмотрел на герцогиню, ожидая ее ответа.

   Прошло несколько секунд молчания, затем, глотая слезы, упорно накипавшие в груди, герцогиня оказала:

   - Лавальер... не подходит... вообще... Она слишком наивна, мечтательна и... неиспорчена. Эта глупая гусыня попросту не поймет тонкого удовольствия игры в любовь...

   - Да, это трогательное существо, пожалуй, и в самом деле не годится для подобной забавы! - пробормотал Людовик в прибавил. - Ну, если Лавальер не подходит, то это - другое дело, это - по крайней мере законный довод. Но кого же нам выбрать в таком случае и кто из твоих девиц не возбудит в тебе нового припадка острой ревности?

   - Что ты скажешь о д'Артиньи? - спросила, подумав и почти успокоившись, Генриетта.

   - Д'Артиньи? Ну что же! Она изящна, стройна и не глупа, и если твоя ревность допустит, чтобы я для вида занялся ею...

   - Пожалуйста!.. Уж кто бы говорил про ревность, да не ты! - смеясь, воскликнула окончательно успокоившаяся Генриетта. - А Гиш? Разве ты не приревновал меня к нему без всяких оснований?

   - Ну, чтобы это было без всяких оснований...

   - Но конечно так! Подумай сам: если бы Гиш был действительно увлечен мной, то не стал бы мешать замыслам герцога Филиппа, а, наоборот, сделал бы все, чтобы они удались. Ведь тогда между тобой и мной возникла бы преграда в виде скандала, которую...

   - Которую было бы вовсе не так трудно преодолеть, как тебе кажется! Зато, удайся замысел Филиппа и выяснись, что Гиш не принял мер к предупреждению скандала, между тобой и им возникла бы более существенная преграда в виде тех сотен лье, которые стали бы отделять его от Парижа после изгнания из пределов Франции! Поверь, милая Генриетта, Гиш отлично учел это!

   - Луи, Луи! - воскликнула Генриетта, качая головой. - Ты так молод и уже не веришь в людское бескорыстие!

   - Нет, - ответил Людовик, - в людское бескорыстие вообще я пока еще верю, но в бескорыстие графа Де Гиша... Впрочем, о чем тут говорить? Каковы бы ни были мотивы Гиша, он все же оказал мне большую услугу, а это я не должен и не стану забывать. Пожалуйста, Генриетта, ты, наверное, увидишься с Арманом, ну так скажи ему, чтобы завтра утром он зашел ко мне, захватив с собой также и этого гасконского чудака!

   - Да, но Филипп, Филипп! - воскликнула Генриетта. - Ты ведь хотел дать мне совет, как лучше всего проучить моего муженька, чтобы надолго отбить у него охоту к подобным выходкам!

   - О, мой план крайне прост: пусть Филипп попадется в ту самую яму, которую роет другим! Он хотел устроить скандал, который должен всей тяжестью лечь на нас с тобой, так пусть же устроенный им скандал обрушится на него самого. Он хотел, чтобы скандал помешал нам любить друг друга, а мы сделаем так, чтобы скандал помешал ему в будущем открыто ревновать!

   - Да, но как это сделать?

   - А вот послушай! - и король шепотом передал Генриетте свои соображения.

  

   Людовик был совершенно прав, объясняя поступок Армана Грамон, графа де Гиша не бескорыстной преданностью своему государю, а лишь одними утилитарными соображениями. Действительно у Гиша была тысяча мотивов желать, чтобы план Филиппа потерпел крушение, но не было ни одного мотива желать торжества этому плану.

   Прежде всего Гиш отнюдь не был увлечен Генриеттой Английской, а следовательно, не мог связывать никаких личных планов с торжеством филипповой ловушки. Конечно, красавец Арман слегка приударял за герцогиней и не отказался бы довести это ухаживание до вожделенного конца, если бы к тому представился удобный случай. Но точно так же он стал бы добиваться благосклонности любой красивой женщины, так как, считаясь одним из опаснейших донжуанов своего времени, готов был непрестанно увеличивать длинный синодик своих любовных жертв. К тому же Генриетта была женой брата короля и возлюбленной последнего. Через нее можно было добиться многого, а ведь кодекс чести того времени не только не возбранял пользования услугами женщины, а даже возводил это в особую заслугу. Принимая услуги от мужчины, дворянин относился к этому с той преувеличенной чуткостью, которая чрезвычайно ярко выразилась в ответе Ренэ Бретвиля Гишу: "Дворянин принимает плату только от короля или от принца крови, принять же деньги в одолжение может лишь от лица, равного ему по происхождению". Действительно, взять деньги в вознаграждение за услугу, оказанную менее родовитому дворянину, было бы просто позорным. Зато взять взаймы у ростовщика-мещанина, зная заранее, что отдать будет нечем, было вполне естественно. А жить всецело на счет женщины, хотя бы немолодой, некрасивой и незнатной, было по понятиям того времени такой доблестью, что, хвастаясь своей связью, иной дворянин старался преувеличивать "субсидию", получаемую им от своей "милой". Конечно, в деньгах богатый Арман де Грамон не нуждался, но ведь капитализировать влияние жены королевского брата можно было не только в виде звонкой монеты!

   Таким образом, не отказываясь от милостей Генриетты "в случае чего", Арман де Гиш тем не менее не питал в данный момент никаких особых намерений и планов на эти милости. Тем более ему было досадно, что из-за Генриетты король порвал сердечную дружбу, чуть ли не с детства связывавшую Людовика с Арманом. Предупредить планы Филиппа значило вернуть утерянную дружбу и увеличить расположение самой Генриетты. Правда, зато неминуемо охлаждение самого Филиппа. Но дружбой герцога Орлеанского Арман нисколько не дорожил. Ведь Филипп приблизил его после постигшей его королевской немилости с явным расчетом приобрести союзника, раздосадованного королевской несправедливостью и готового интриговать против короля. Такая дружба была слишком опасна и сожалеть о ее окончании было нечего!

   Но помимо всего этого был еще один мотив, важность которого, быть может, не вполне сознавалась самим Гишем, но который один мог побудить его на предпринятый им шаг.

   Уезжая из Парижа, Гиш не был посвящен в планы герцога Орлеанского. Только в Шартре, напившись "до положения риз", Филипп открыл своему новому другу, что охота - лишь ловушка, с помощью которой он рассчитывает застать на месте преступления неверную жену с ее дружком, "кто бы он ни был". Гиш был очень неприятно изумлен этим открытием, но не мог ничего возразить в тот момент, так как хмель Филиппа перешел в истерическое неистовство. Герцог разразился рыданиями, жалобами, проклятьями; он стучал кулаками по столу и кричал, что ему надоело быть посмешищем всей Франции.

   Гишу стоило немало труда успокоить герцога и уложить его в кровать, не прибегая к помощи слуг, для слуха которых отнюдь не предназначалась пьяная интимность его высочества. Кое-как ему удалось уложить Филиппа. Тогда Арман ушел к себе, обдумывая узнанное. Гму была очень неприятна мысль оказаться причастным к такой опасной интриге. Однако долго он над этим не раздумывал. Ведь Филипп часто менял решения и легко мог отступить в решительную минуту А если даже герцог и выкажет упорство в совершении задуманного плана, то кто мешал ему, Гишу, заболеть на обратном пути и таким образом оказаться в стороне от всего? Впрочем, Гиш немало надеялся на то, что вытрезвившись, герцог или сам откажется от своего решения, или склонится на разумные, осторожные доводы.

   На следующее утро Гиша довольно рано позвали к Филиппу. Герцог Орлеанский сидел пред накрытым на два прибора столом и с мрачным видом тянул легкое кислое вино, казавшееся небесным нектаром с похмелья.

   При входе Гиша Филипп сначала с сердитым смущением отвел глаза в сторону, а затем сказал с кривой усмешкой:

   - Что, хорош я был, верно, вчера, Гиш, а?

   - Ваше высочество, - ответил ловкий царедворец, умело придавая тону голоса глубокую сердечность, - истинное горе не думает о том, чтобы облекаться в изящные формы!

   - Ты - славный малый, Гиш, - отозвался Филипп, а затем, помолчав немного, продолжал все с той же кривой усмешкой. - Только мне кажется, что истинное горе я испытываю как раз теперь, а не вчера! Что за подлое состояние! Внутри - полная пустота, выжженная огнем, а о пище я и подумать не могу. И голова трещит. Слава богу, хоть от этой кислой бурды полегчало. Фу, я напился вчера, словно ландскнехт! Гиш, я повешусь, если ты не поможешь мне справиться с этим ужасным состоянием!

   Две-три рюмки простой крестьянской водки, выпитой герцогом по совету опытного Гиша, прогнали головную боль, рассеяли подавленное состояние и вызвали прилив аппетита.

   Филипп снова повеселел и опять заговорил об интересовавшей его теме:

   - Вот ты говоришь "истинное горе", дружище Гиш... Видишь ли, это не совсем так! Большого горя я от измен Генриетт