Маурин Евгений Иванович - Пастушка королевского двора

">   Филиберт одну секунду поколебался, затем расстегнул еще пуговку своего камзола и потянулся за последним куском, говоря:

   - Ну что же? Я не горд. Чтобы доставить вам удовольствие...

   Последний кусок исчез вслед за прежними и был обильно полит последней бутылкой старого вина.

   - Ну и курица! - воскликнул паж. - И где вы только достали такую, патрон?

   - О, ваша честь, - ответил польщенный Тимолеон Бланжи, - я специально откармливал ее по старому, дедовскому способу! Немало разного корма съела эта злодейка, прежде чем удостоиться одобрения вашей чести!

   - Да, кормили вы ее действительно на славу, патрон, - вступился Жак. - Но зато вы, очевидно, вовсе не поили ее, потому что она отчаянно требует пить! Ну-ка, хозяин, взгляните-ка на свои запасы, не притаилась ли где-нибудь еще пара бутылок такого же винца?

   - Вот это я называю говорить умно! - с хмельным смехом воскликнул паж. - Нет, вы положительно нравитесь мне все больше и больше, мсье Жюль! Скажите, куда вы собственно направляетесь?

   - В Париж, ваша честь. Кстати, хорошо, что вы напомнили мне про дорогу, о которой я совсем забыл в вашем высокочтимом обществе! Надо сейчас же собираться в дальнейший путь.

   - Вы так торопитесь?

   - Ну не так, чтобы уж очень, но... День уже клонится к вечеру, и если я засижусь еще немного, то мне придется ждать до утра, а это меня очень задержит.

   - Но в эту жаркую пору вечер - самое приятное время для путешествия!

   - О, для такого сильного и смелого рыцаря, как ваша честь, - да, но не для купца... В этих краях порой пошаливают лихие люди, а я везу с собой довольно изрядную сумму денег. Для того чтобы повеселиться, выпить хорошего вина и позабавиться с красоткой, мне не жаль никаких денег. Но я вовсе не желаю, чтобы мои трудовые деньги попросту перешли в карманы каких-то там головорезов!

   - Но вы можете ехать вместе со мной, я ведь тоже еду в Париж! - поспешно заявил Филиберт, которому очень улыбнулась мысль иметь своим спутником человека, не жалеющего денег на вино и красоток, а главное - имеющего деньги на этот предмет.

   - О, если бы я смел рассчитывать на такую честь! - воскликнул Жак.

   - Но почему же нет? - снисходительно возразил паж. - Я вовсе не горд, и моя шпага готова защитить всякого честного человека! А эта шпага чего-нибудь да стоит, уж поверьте! - и Филиберт Клери принялся в подтверждение последних слов рассказывать ряд самых поразительных и блестящих приключений, в которых судьба отводила ему первенствующую, геройскую и неизменно торжествующую роль. Правда, на самом деле этих приключений никогда не существовало, но юный паж так ярко пережил их в часы своих пылких мечтаний, что эти приключения были... ну, совсем как реальные!

   - Однако, как я вижу, вы занимаете при дворе очень важное положение! - заметил Жак, когда Филиберт на мгновение остановился, чтобы перевести дух от собственного геройства.

   - О-о-о! - ответил паж. - Еще бы! Я удостоен доверием самых высокопоставленных лиц, и мне дают самые ответственные, самые секретные поручения! Вот хоть бы и сейчас.

   - Но вы так молоды! - не то с почтительным удивлением, не то с оттенком недоверия произнес Жак.

   - Как, да вы еще сомневаетесь? - воскликнул Филиберт, не без труда вставая с места. - Ну так едем, и я вам докажу!

   Жак щедро расплатился с Тимолеоном Бланжи, и вскоре оба спутника выехали из-под гостеприимного крова харчевни "Бравый Моряк", провожаемые низкими поклонами хозяина.

   Сен-Бонэ-о-Буа находилось почти на половине пути между Фонтенебло и Корбейлем, и те пять-шесть лье, которые оставалось сделать нашим путникам до последнего города, можно было проехать при наименьшей торопливости в каких-нибудь полтора часа. Но по дороге попадалось довольно много харчевен, а курица Тимолеона Бланжи, по уверениям Жака, непрестанно требовала пополнения той влаги, в которой ей отказывал при откормке хозяин. После ряда "непредвиденных остановок" вышло так, что в Корбейль они попали лишь поздно вечером, причем Филиберт Клери был в самом радужном настроении. Услужливость и радушие Жюля Куртиля настолько расположили к нему пажа, что Филиберт коснеющим языком рассыпался в клятвах, обещая непременно выхлопотать ему дворянское звание. А так как "слово Филиберта Клери", по уверениям юноши, можно было рассматривать как нечто равноценное уже свершившемуся, то ничто не мешало подвыпившему пажику уже теперь третировать спутника, как своего брата-дворянина. Это, в свою очередь, снимало с юноши последние остатки (очень незначительные, правда) какой-либо совестливости в располагании достатками Жюля Куртиля как своими собственными.

   Особое удобство такого порядка вещей Филиберт познал в Корбейле, где Жюль Куртиль устроил ему великолепный пир со всеми доступными прелестями мира сего. Не было недостатка ни в изысканных яствах, ни в душистых винах, ни в "девах радости", как колоритно именовал милых, но погибших созданий французский язык доброго старого времени.

   Между прочим, чуть "не кончился пир их бедой". В разгаре бурного веселья одна из разшалившихся "дев радости" неожиданно вздумала ухватить за приставную бороду мнимого Жюля Куртиля. Тот едва-едва успел вовремя предупредить это неосторожное движение. Впрочем, особых причин для опасений тут не было. Вся компания, за исключением самого Жака, только делавшего вид, будто он пьет наравне со всеми, была совершенно пьяна, а сам Филиберт Клери млел в гостеприимных объятиях красивой брюнетки. Но на всякий случай Жак все же решил прикончить разгульное пиршество. Вскоре паж ушел спать, девы были с миром и соответствующей мздой отпущены, и веселая пирушка благополучно окончилась.

   На следующей день солнце уже порядком склонялось к горизонту, когда Филиберт Клери с трудом раскрыл свои оплывшие веки. Пажик, не привыкший к излишествам, чувствовал себя довольно мерзко, но явился все тот же добрый гений, Жюль Куртиль, и с помощью ряда гигиенических мер, в которых не последнюю роль играла бутылка старого, терпкого и довольно крепкого сидра,^[41] восстановил утраченное равновесие в организме юноши.

   Они пообедали в Корбейле и снова пустились в путь. Теперь до Сен-Клу оставалось около двух с половиною часов пути. Первую половину Клери был мрачен, молчалив, проявлял некоторое отвращение к дальнейшему служению богу Вакху. Но в историческом городе Лонжумо он вспомнил, что здесь один из его предков, отличившийся в благородном деле истребления инаковерующих, участвовал в заключении мира,^[42] чтобы вскоре нарушить таковой. Память благородного предка надо было почтить, и две бутылки вина вернули пажу хорошее настроение, а его языку - хвастливую развязность.

   Остановившись по прибытии в Сен-Клу в гостинице, наши спутники поужинали и, конечно, опять изрядно выпили. У пажика снова вспыхнуло непреодолимое желание с пламенной страстью отдаться служению Вакху, и Жак счел необходимым навести посланца Генриетты Орлеанской на мысль о его поручении.

   - Ах да, мое поручение... мое поручение... - смущенно пробормотал Филиберт. - Ну вот что, вы посидите здесь пока, а я сейчас вернусь! - и паж не совсем уверенно поднялся с места.

   - Понимаю! Любовное приключение! - с хитрым видом произнес Жак.

   - Не любовное приключение, а дело первой государственной важности! - надменно возразил Клери.

   - Ну да! Размазывайте! Глядя на вас, можно больше поверить первому, чем второму! - настаивал мнимый Жюль.

   - Ах так? - воскликнул задетый за живое паж. - Ну так я вам докажу! Пойдемте со мной!

   В ответ на это приглашение Жак встал и молча последовал за слегка пошатывавшимся пажом.

   Они прошли несколько улиц и свернули в глухой переулок. Здесь, на самом краю, виднелся небольшой домик, тонувший в середине большого и заросшего сада.

   Филиберт подошел к массивной калитке и постучал эфесом шпаги о косяк двери. Никто не отозвался на этот стук. Тогда паж постучал еще и еще. После третьего стука песок на дорожке за калиткой заскрипел под чьими-то шагами, смотровое оконце с шумом откинулось, в отверстии показалась всклоченная голова отвратительной на вид старухи, и противный, скрипучий голос ворчливо произнес:

   - Какой дьявол мешает по ночам спать честным людям?

   - Орлеан и Амур! - важно и отчетливо произнес паж. - Ага! - засмеялся он, - небось прикусила язык, старая ведьма? Уж не ты ли принадлежишь к тем честным людям, которые имеют право наслаждаться спокойным сном? Ну, слушай. Госпожа приказала, чтобы та, которую ты знаешь, была доставлена в известное тебе место к двенадцати часам дня в воскресенье. Поняла?

   - Поняла! - хмуро отозвалась старуха. - Все?

   - Все!

   Смотровое оконце снова захлопнулось.

   - Ну убедились? - с торжеством спросил Жака Филиберт. - А теперь вернемся к прерванному занятию!

   Они вернулись в гостиницу, и здесь Жак принялся с ожесточением накачивать юношу вином, пока Клери не почувствовал, что больше пить не может.

   - Ну, еще стаканчик! - упрашивал Жак.

   - Что же, я... не горд! - с трудом выговорил Филиберт, осушил подвинутый к нему стакан и вслед затем безжизненным телом скатился со скамьи под стол.

   Жак кликнул слугу, велел отнести юношу на постель, расплатился в гостинице, приказал подать себе лошадь и помчался по дороге обратно. Отъехав от Сен-Клу, он снял привязную бороду, спрятал ее в дорожную сумку и поехал дальше. Он останавливался ровно столько раз, сколько это было строго необходимо, и на следующее утро Беатриса Перигор уже принимала от своего верного слуги доклад об успешном исполнении поручения.

  

   Пришлось так, что с самого дня празднования новоселья Луиза де Лавальер почти не видала короля, который забегал к ней лишь урывками, на минутку.

   На следующий день - это был понедельник - с утра король принимал английского посланника, с которым долго о чем-то беседовал; когда же, устав от работы, он рассчитывал отдохнуть в нежной и кроткой беседе со своей подругой, к нему прибежала ветревоженная донна Молина, первая статс-дама королевы, приехавшая с ней еще из Испании и обожавшая свою госпожу. Испанка с волнением сообщила Людовику, что королеве Марии Терезе стало "совсем-совсем худо" и что врачи высказывают дурные предположения. Людовик чувствовал глубокое равнодушие к некрасивой, рыхлой, малоподвижной, далеко неумной Марии Терезе, которая была к тому же не очень молода. Правда, ей шел всего только двадцать четвертый год, но ведь и Людовику было ровно столько же, а когда жена в одних годах с мужем, то она - всегда старше. Кроме того, необходимо принять во внимание, что испанки, физически созревая очень рано, рано и старятся. Во всяком случае, как бы там ни было, Людовика ничто, кроме политического расчета, с женой никогда не связывало, и, как в первый день свидания, так и теперь, на третьем году брака, жена была для него лишь необходимостью, с которой следовало, да и легко было мириться.

   Но именно политический расчет - единственный цемент в отношениях к супруге - не позволял теперь Людовику оставаться равнодушным к состоянию ее здоровья. Ведь она была теперь не только королевой, не только нелюбимой женой, а и хрупким сосудом, в котором заложено было зерно будущего всей династии. Свое "интересное положение" (в котором, кстати сказать, Мария Тереза была еще менее интересна, чем всегда) королева переносила и без того тяжело, и доктора предупреждали Людовика, что возможны преждевременные роды, в результате которых королева, по всей вероятности, навсегда станет неспособной к деторождению. Теперь, когда донна Молина сообщила Людовику, что Марии Терезе стало очень плохо, он вспомнил и эти предупреждения, и предсказание старой цыганки, сделанное ему еще давно.

   "Не сын вступит после тебя на престол Франции!" - так гласило это туманное, мрачное предсказание.

   - Так, может быть, внук? - беззаботно спросил тогда король-юноша.

   Цыганка еще раз склонилась к королевской руке и затем резко произнесла только одно слово:

   - Нет!

   Тогда Людовик с беззаботностью счастливой юности обратил очень мало внимания на это предсказание и только некоторое время поддразнивал Филиппа, что цыганка, видимо, пленилась им больше, чем королем. Но, с тех пор как Мария Тереза понесла сына и ее состояние стало омрачаться серьезными недомоганиями, Людовик не раз с тоской и озлоблением думал: "Неужели и в самом деле престолонаследие перейдет к герцогу Орлеанскому или его потомству?". Ведь, не будучи в состоянии предугадать странную игру судьбы, коснувшейся ближайших потомков его,^[43] он мог истолковать предсказание цыганки лишь в том смысле, что у него вообще не будет потомства!

   - Что же такое с ее величеством? - тревожно спросил теперь Людовик у Молины.

   - Ее величество очень сильно плачет... жалуется, что сердце перестает биться, и временами впадает в забытье. Появились боли, - ответила испанка.

   - Плачет? - переспросил король. - Может быть, королеву что-либо расстроило?

   - К сожалению, у ее величества слишком много причин для огорчений! - угрюмо ответила преданная статс-дама. - Но весь день королева была очень хорошо настроена. Только недавно ее величество навестили ее высочество герцогиня Орлеанская и графиня де Суассон... они о чем-то говорили, и вот... после их ухода все и началось...

   Последние слова все объяснили королю.

   - Проклятые! - крикнул он, бешено стукнув кулаком о стол, и бросился на половину королевы.

   Марию Терезу тем временем удалось немного успокоить; но, увидев Людовика, она вскрикнула, замахала руками, ее одутловатое лицо исказилось гримасой злобы, и припадок возобновился с новой силой.

   Молина без церемоний удалила Людовика в соседнюю комнату, где он и просидел до позднего вечера, пока вышедший к нему доктор не заявил, что припадок благополучно прошел, королева забылась благодетельным сном и в данный момент прямой опасности нет.

   Людовик с облегчением перевел дух и только теперь заметил, насколько он устал и разбит. Чувство глубокого беспокойства, заслонившее на эти тяжелые часы все остальное, уступило место глухому раздражению против супруги и угрюмой ярости против Генриетты и Олимпии, жало которых то и дело приходилось ему чувствовать. Вместе с тем, Людовика с неудержимой страстью потянуло к кроткой и любящей Луизе.

   Но было поздно, а король не пользовался правом навещать свою подругу в любой час. Поэтому Людовик ограничился тем, что скользнул в парк, прокрался к тому месту замкового фасада, где были расположены комнаты Луизы, и постоял несколько минут против окна ее спальной, вздыхая, словно юный паж перед знатной и недоступной красавицей.

   К себе Людовик вернулся в очень угрюмом и неудовлетворенном состоянии духа. Он без аппетита поужинал и лег спать, моля Бога лишь о том, чтобы скорее пришел спасительный сон. А сон, как назло, не шел и не шел, и уже дрожали лучи рассвета, когда тихая греза прикрыла наконец измученного короля своими всеутоляющими крыльями.

   Но было довольно рано, когда Людовик проснулся, словно от толчка. Он послал Лапорта осведомиться о здоровье королевы и, успокоенный благоприятным ответом, хотел снова заснуть, как вдруг ему доложили, что королева-мать, только что прибывшая из замка в Сен-Клу, желает немедленно повидать его.

   Теперь снова слетело с Людовика все беззаботное, спокойное настроение. Разговор с матерью не предвещал ничего хорошего. Но уклониться от него было невозможно, а потому пришлось вставать и идти к матери.

   Как и ожидал Людовик, Анна Австрийская с первых же слов накинулась на сына с упреками. Она говорила о невозможности бесцеремонного отношения к чести и самолюбию королевы-жены, о бестактности держать свою любовницу тут же под боком, о разорительности жизни, которую ведет юный король. Людовик слушал все эти причитания с видом равнодушной покорности неизбежному, но, когда королева-мать с пафосом заговорила о пороке и добродетели, когда она позволила себе назвать Луизу де Лавальер "грязной распутницей, совратившей Людовика со стези добродетели", он вспыхнул и почувствовал, как опять с неудержимой силой в нем загораются обиды и терзания детских лет.

   - Согласись сам, что дело не может идти так далее! - заключила свою проповедь Анна.

   - О, нет, клянусь Богом, не может! - согласился Людовик. - Разве можно допустить, чтобы и далее короля Франции третировали как мальчишку? И вот, чтобы раз навсегда положить конец такому неестественному положению дел, я ставлю в известность ваше величество, что впредь не допущу разговоров в подобном тоне. Я - король, и этим все сказано!

   - Да, ты - король, - скорбно повторила Анна, - но и у королей бывают матери.

   - Бывают, ваше величество, бывают! - согласился Людовик, перебивая Анну в ее попытке доказать свои верховные права. - Только к счастью или несчастью - вот уж не умею вам сказать! - потому что... Не приходилось ли вам слышать трогательный рассказ, как маленький семилетний король с детской шаловливостью вбежал не постучавшись к своей матери и застал ее в объятиях низкого и вороватого авантюриста? Может быть, вам приходилось слышать также, что было с маленьким королем? О! Авантюрист выдрал короля за уши и пинком выбросил его за дверь, причем мать короля не сделала ни малейшей попытки к вмешательству.

   - Как ты осмеливаешься? - крикнула Анна, вскакивая с кресла и выпрямляясь во весь рост.

   - Вспоминать? - все тем же холодным тоном возразил Людовик. - Но это - неотъемлемое право всякого человека! Я очень редко пользуюсь им, потому что у меня мало приятных воспоминаний, но... когда слышишь рассуждения о морали...

   Анна Австрийская снова опустилась в кресло и еле слышным голосом ответила:

   - Годами молитвы, покаяния, сурового поста я обрела примирение с Небом и твердо верю, что Господь...

   - Великолепно, - перебил ее король, - когда я доживу до вашего возраста, я тоже начну каяться. Ну а теперь я уж позабочусь, чтобы впоследствии было в чем каяться. Ничего не поделаешь, ваше величество: каждый возраст имеет свои задачи.

   - Это - твое последнее слово? - с отчаянием воскликнула Анна, видя, что Людовик собирается уходить.

   - О, нет! - ответил король. - Я еще надеюсь сказать много слов в своей жизни! Но в данный момент позвольте считать наш разговор оконченным. Я очень спешу. Как раз, когда вы так красноречиво говорили мне о необходимости сократить расходы, мне пришел в голову блестящий план устроить пышный турнир в честь возвращения Филиппа. Если хотите, я прикажу приготовить для вас место... - Людовик уже отворял выходную дверь, как вдруг на него налетела волна злобной шаловливости, и он договорил: - около Луизы де Лавальер!

   Сказав это, король вышел из комнаты, резко хлопнув дверью.

   Все в нем кипело и бушевало. Он твердо решил ответить на увещания матери устройством разорительно-блестящего турнира и пригласить почетной зрительницей Луизу де Лавальер. С этим он и отправился прямо к "пастушке".

   - Наконец-то! - радостно воскликнула Луиза, увидев короля. - Как я истосковалась по тебе, божество мое!

   - И я тоже, дорогая, - ответил он, нежно целуя руки подруги. - Но вся эта неделя так складывается, что я совершенно не могу располагать своим временем. Вот и теперь я забежал лишь на минутку. Хотел взглянуть на твои милые глазки и предупредить, кстати, что послезавтра, по случаю приезда герцога Орлеанского, будет устроен турнир, на котором обязательно должна присутствовать и ты!

   - Людовик, что ты! - с ужасом воскликнула "пастушка".

   - Нет, нет! Не пытайся отговорить меня: такова моя непреклонная королевская воля! - перебил испуганную девушку Людовик. - Мне надоели эта игра в жмурки, эта травля из-за угла, которой ты вечно подвергаешься. Пусть все видят, что я не скрываю своей дружбы, и если тогда кто-нибудь осмелится... Пока - всего хорошего, Луизетта, очень надеюсь, что мне удастся повидать тебя сегодня еще. Так, значит, послезавтра ты присутствуешь на турнире. Позаботься о туалете, он должен быть достоин королевской подруги! - и, еще раз поцеловав руку Лавальер, Людовик поспешно ушел, желая тут же заняться подготовлением задуманного турнира.

  

   Уже тогда, когда рабочие спешно занялись устройством амфитеатра вокруг арены турнира, любопытство придворных было возбуждено до последней степени; всем хотелось знать, для кого предназначается маленькая голубая ложа, примостившаяся хотя и сбоку, но на видном и почетном месте.

   Все остальное было понятно. Всякий знал, что большая ложа с балдахином, расшитым серебряными лилиями, будет пустовать, так как королева-супруга не встанет с кровати, а королева-мать еще накануне уехала в Сен-Клу. Точно так же знали, что в ложе поменьше, балдахин которой расшит гербами Орлеанского дома, появится прелестное личико Генриетты Английской, что вокруг лож займут места высшие чины свиты обеих королев, а на скамьях сядут зрители рангом пониже. Но кто будет восседать в этой кокетливой голубой ложе, увитой вместо гербов живыми цветами и серебряными амурами?

   Тот же вопрос не сходил с уст собравшихся вокруг арены в день турнира. Кто появится в этой ложе? Все пожимали плечами и не могли высказать хоть приблизительную догадку.

   Уже раз прозвучали трубы, извещая зрителей о близости начала турнира, а в голубой ложе никого не было. При вторичном трубном сигнале взоры всех с жадным любопытством устремились к голубым занавесям, закрывавшим вход в ложу, и наконец те, кто сидел против таинственного гнездышка цветов и амуров, заметили, как голубые занавеси зашевелились, пропуская что-то светлое и сверкающее. Это "что-то" подошло к барьеру, и по амфитеатру волной пронесся возглас изумления: в ложе была Луиза де Лавальер!

   Но сквозь ропот удивления, злобы, восторга и зависти сидевшие вблизи все-таки расслышали, как с бешенством топнула маленькая ножка Генриетты о пол своей ложи и как хрустнул веер, сломавшийся в судорожно стиснутых кулаках графини де Суассон.

   - Ого! Открытый вызов! - шепнул Сент-Эньян виконту де Решикуру.

   - Может быть, но как она прелестна! - ответил тот, не отрывая восторженного взора от стройной, девственной фигуры королевской подруги.

   Действительно, Луиза была особенно прелестна в этот день. Платье серебряной парчи, богато отделанное алансонскими кружевами, выгодно облегало ее стройный, упругий стан и красиво выделялось на голубом фоне ложи. Диадема, усеянная крупными рубинами и бриллиантами, наполняла сиянием сложную прическу Луизы. Массивные браслеты рельефно оттеняли благородную округлость ее изящных рук, а три пунцовые розы, приколотые к левому плечу, подчеркивали своей бархатистой алостью нежный тон лица "пастушки".

   - Что же это такое? - хрипло прошептала Барду графиня де Суассон. - Неужели... неужели... король... уже...

   - Нет, Олимпия, этого не случилось, я имею точные сведения, - ответил Вард.

   - Но что же это значит в таком случае?

   - Это значит, что я был прав, предупреждая вас об опасности такого открытого образа действия. Ну вот, вы взвинтили молодую королеву, напустили старую на короля, а его величество, как и всегда, пошел напролом. Такие выходки только подстрекают его все больше и больше! Ей-богу, Олимпия; будь вы лучшим другом этой притворной добродетели, вы не могли бы сыграть ей в руку больше, чем всем своим поведением! Вы не хотите отказать себе в маленьких минутах мелкого торжества и этим уменьшаете шансы на окончательное. И я не удивлюсь теперь, если благодаря вам весь наш хитрый и сложный план торжественно провалится!

   - Все равно я пойду до конца! - прохрипела Олимпия, задыхаясь от бешенства. - Но - тсс! - вот играют последний сигнал, сейчас начнется выезд!

   Действительно, два пажа торжественно раздвинули грандиозный занавес, скрывавший въездные ворота, и оттуда медленно стали выезжать турнирные отряды.

   Впереди всех ехал король Людовик - предводитель римлян. Весь закованный в золотые доспехи, он был истинным "королем-солнцем"! "Рыцари его отряда были в однообразных серебряных доспехах, и только ленточки разных цветов - цветов их дам, - украшавшие левую наручь, позволяли различать всадников.

   Король медленно двигался во главе своего отряда к середине арены, и взоры всех присутствовавших жадно устремились к его наручи. И опять гул удивления пронесся по амфитеатру, опять злобно топнула ножкой Генриетта: левую наручь короля украшала наполовину сребропарчевая, наполовину голубая ленточка с приколотой к ней алой розой!

   Впрочем, было одно существо, которое не обратило ни малейшего внимания на короля, а с напряженным вниманием искало кого-то в отряде серебряных рыцарей. Это была Беатриса Перигор, спрятавшаяся с разрешения Луизы за голубыми занавесками ее ложи и оттуда с жадным любопытством наблюдавшая за никогда еще не виданным ею зрелищем. Но и для нее, как для Генриетты, вдруг померк яркий солнечный цвет, когда на наручи герцога д'Арка она разглядела такую же зеленую с золотыми мушками ленточку, какая украшала вычурную прическу Христины де ла Тур де Пен. И как-то сразу зрелище потеряло весь свой интерес для бедной пичужки.

   Вот выехал герцог Филипп во главе персидского отряда, за ним - герцог Конде в одежде турецкого султана, предводительствовавший рыцарями полумесяца, далее "индийский император" - герцог Энгиенский, и в конце - "американский король" - герцог де Гиз. Арена наполнилась яркими красками, сверкающими доспехами, экзотическими костюмами, а Беатриса ничего не видела, кроме зеленой ленты, которая в ее глазах приняла вид какой-то завесы, скрывшей от нее все происходящее.

   - Ну, понравилось тебе, милочка? - спросила Луиза Беату, когда девушки вернулись домой.

   - Да... было довольно интересно... - рассеянно, нехотя ответила спрошенная.

   - Довольно интересно? - повторила Луиза, лицо которой пылало румянцем, а глаза сверкали счастливым огнем. - Дивно, чудно, восхитительно! А король... О, мой Людовик! Как он прекрасен, как он смел, как он величав! Вот истинный рыцарь, истинный король! Какое блаженство любить его и знать себя любимой им! Быть любимой королем, да еще таким королем!

   - И так плохо вознаграждать его за любовь! - ворчливо кинула Беатриса, освобождая свою госпожу-подругу от парчового платья.

   - Я тебя не понимаю, Беата! - заметила Луиза, пожимая покатыми плечами. - Я отдала королю все, что принадлежит мне самой, - свою любовь, свою душу отдам свою жизнь, если она понадобится.

   - Ах, да на что мужчинам наша душа? - раздраженно возразила Беата. - Или, может быть, вы думаете...

   - Беата! Ведь я просила тебя...

   - Ну хорошо! Извольте... изволь: неужели ты думаешь, что королю понадобилась бы твоя дружба, если бы Господь послал тебе косые глаза, толстые губы, приплюснутый нос да в придачу еще лицо, изрытое оспой? Стал бы король рассматривать тогда твою душу! Ах, оставь пожалуйста! Не тешь себя вздорными иллюзиями! Пусть твоя душа чище и прекраснее ангельской, но - погоди! - Если ты еще надолго затянешь эту игру в пастуха и пастушку, то увидишь, как придет какая-нибудь смазливая развратница, у которой вообще не будет души, но окажется доступное тело. Ну-ка, не махнет ли король рукой на "душу" и не займется ли телом?

   - Беата, ты просто пугаешь меня! - с грустью произнесла Луиза. - Такая молодая и так мрачно смотришь на вещи! Нет, я думаю, ты просто сама не понимаешь, что говоришь. Омрачить свои отношения к Людовику грязной и преступной любовью, променять тихие и чистые радости на бури нечистых страстей, закрыть себе путь к вечному спасению, оскорбить...

   - Милая Луизетта, - не без ядовитости вставила тут Беатриса, - если я тебе не нужна, то не позволишь ли ты мне уйти? А то, когда ты впадаешь в такой пасторальный пафос, то мне начинает казаться, будто у меня в жилах скисает кровь!

   Лавальер с улыбкой покачала головой и отпустила Беату.

   Придя к себе в комнату, Перигор несколько раз в волнении прошлась по комнате, затем села к письменному столику, торопливо набросала несколько слов и велела лакею отнести записку к герцогу д'Арку.

  

   - Ну-с, итак, официальная часть моего доклада кончена! - воскликнул Филипп Орлеанский, в общих чертах ознакомив короля-брата с результатами своей поездки. - А теперь позволь мне рассказать тебе об интересном открытии, которое я сделал в пути. Помнишь, я писал тебе, что мне попалась интересная девчонка? Вот, понимаешь, игра природы! Надо тебе рассказать, как все это вышло. Однажды я отправился один немного проехаться и вдруг слышу отчаянные крики. Я пришпорил коня, скачу и вижу: два здоровенных деревенских парня стараются схватить какую-то оборванную нищенку, а она отчаянно отбивается. Ну я налетел вихрем на молодчиков и благословил их парочкой ударов шпаги плашмя. Парни с ругательством бросились в лес. Тогда я и говорю спасенной: "Пожалуй эти негодяи опять нападут на тебя. Давай я провожу тебя до твоей деревни". Девчонка стоит и молчит. "Откуда ты? Как тебя зовут?" - спрашиваю. Девчонка при этом вопросе поднимает на меня глаза. Ну, брат, я чуть с лошади не свалился! В эти рваные лохмотья была облечена такая красавица, каких я не много встречал в своей жизни! А ты знаешь, что я могу похвастать некоторым опытом по женской части!

   - О, да! В этом я отдаю тебе должную честь! - иронически ответил Людовик.

   - Ну-с, - продолжала герцог, - смотрю я, как дурак, на цыганские глазища этой лесной красавицы, а она смотрит на меня и отвечает на мои вопросы: "Не знаю!" - "Да как же не знаешь? - говорю. - Где твой дом?" - "Везде!" - отвечает цыганка и делает правой рукой широкий полукруг по воздуху. И вот тут-то я открыл глаза еще шире. Должно быть, ветхие лохмотья цыганки не выдержали в борьбе с парнями и окончательно разорвались, обнажив грудь девчонки. А на груди - слева и справа - по родинке, безукоризненно правильно изображающей королевскую лилию!

   - Да не может быть! - воскликнул заинтересованный Людовик.

   - Уверяю тебя! Ну-с, я как-то уже не смог оставить цыганку на произвол судьбы. Не буду вдаваться в подробности и скажу просто, что я приказал отмыть и приодеть девчонку и доставить ее в Париж!

   - Что же, если твоя цыганка действительно так красива, поздравляю тебя с открытием клада! - лениво произнес Людовик.

   - Меня? - воскликнул Филипп. - Нет, ты, может быть, будешь смеяться надо мной, милый Луи, но... когда я увидел королевские лилии... Словом, меня охватила какая-то жуть, и я вел себя с этой нищенкой так, будто ее особа была для меня священной. Понимаешь, ну... словно сама природа отметила ее королевской печатью в знак того, что эта девушка - собственность или короля, или ничья!

   - Ну так, значит, ничья! - небрежно кинул Людовик. - Я с удовольствием взгляну как-нибудь на эту интересную игру природы, но далее...

   - Так, знаешь что, милый Луи? - подхватил герцог. - Обещай быть моим гостем...

   - Да ведь уже решено; я завтракаю у вас послезавтра утром.

   - Ах, это - не то! Ну что такое - скучный, патриархальный завтрак в лоне семьи? Нет, я хотел просить тебя быть гостем на моем празднике, который я намерен устроить в Пале-Рояле. Это, братец, будет поинтереснее! Из мужчин я приглашу только тех, кто приятен, как застольный товарищ. Женщин будет масса, но... ни одной приличной! И вот на этом празднестве Жанна, так зовут мою цыганку, будет развлекать нас танцами. Она изумительно пляшет, а сложена... сложена... Ну, так как же? Согласен ты быть моим гостем?

   - Право, не знаю, Филипп, - задумчиво ответил король. - Сейчас у меня как-то не лежит душа к таким холостым развлечениям.

   - Ты бесконечно огорчишь меня своим отказом!

   - Но я и не отказываю, а только не даю тебе сейчас положительного ответа. Поживем - увидим. А, кстати, и я имею к тебе просьбу, милый брат. Сегодня на турнире ты ответил полнейшим небрежением на приветствие герцога д'Арка и этим обидел одного из моих честнейших и вернейших слуг. Я помню, у вас произошло столкновение, но ты тогда был не совсем прав, да и тому прошло достаточно времени.

   - Уверяю тебя, тут явное недоразумение! - воскликнул Филипп. - Должно быть, я просто не заметил приветствия. Ты совершенно прав, я не питаю ни малейшего дурного чувства к герцогу, а если он тогда и погорячился, то мало ли что бывает! Я с удовольствием исправлю свою невольную ошибку и, если хочешь, даже приглашу его на свой праздник.

   - Вот этого как раз не советую! - смеясь перебил брата Людовик. - Милейший Арк - такой скучный моралист, что испортит одним своим хмурым видом всякое веселье. Нет, ты можешь отделаться гораздо дешевле: скажи ему несколько любезностей по поводу искусства, проявленного им на сегодняшнем турнире, и дело с концом!

   - С удовольствием исполню твою просьбу, но исполни и ты мою! Ну, дай слово, милый Людовик! - с мольбой произнес герцог.

   - Мммм... - промямлил король. - Ну а когда ты думаешь устроить этот праздник?

   - Да вечером на другой день после возвращения с охоты, иначе говоря - в воскресенье. Интересно будет, милый Луи, ей-богу, интересно! Музыка, цветы, прекрасные женщины, тонкий ужин, танцы, от которых можно сойти с ума, полная свобода...

   - Что же, может быть, я и приму твое приглашение, милый Филипп, даже почти наверное приму. Собственно говоря, ведь ничего худого в этом не будет. А что касается чинности и благопристойности, так ее и без того много... ах, слишком много в моей жизни. Ну да мы еще поговорим об этом, а теперь не будем откладывать благое намерение в долгий ящик и позовем герцога д'Арка. Я ведь перед ним в долгу. Только ему одному я обязан победой моих "римских рыцарей", которых стал порядочно теснить бешеный налет "американского короля"!

   Говоря это, король взял в руки палочку слоновой кости и ударил ею по звонку.

   Однако паж, явившийся на звонок и посланный за Ренэ, вернулся с ответом, что герцога в данный момент во дворце нет.

   - Ну, судьба против герцога! - заметил брату Людовик. - Только это, кажется, первый раз, что герцога не оказывается во дворце, когда он мне нужен. Куда это он мог деваться?

   Между тем Ренэ в этот момент снова вел жестокий бой за честь "зеленой дамы", но уже не на копьях, а на словах.

   Этот бой был открыт Беатрисой при самом появлении Ренэ, вызванного ее запиской.

   - Приветствую вас, храбрый рыцарь зеленой дамы! - церемонно приветствовала Беата вошедшего герцога и присела перед ним по всем правилами придворного этикета.

   - Вы только за этим и звали меня? - холодно спросил юноша.

   - О, нет! - ответила та. - Извиняюсь, если покажусь вам назойливой, но старинная дружба дала мне смелость побеспокоить вас из пустого женского любопытства. Я хотела осведомиться у вас, не следует ли истолковывать вашу зеленую ленту как знак того, что прекрасная Христина де ла Тур де Пен скоро станет герцогиней д'Арк?

   - Ну а если даже? - последовал холодный вопрос вместо ответа.

   - Если да, то я только хотела поздравить вас и дать дружеский совет, чтобы на будущее время вы заменили золотые мушки на ленте золотыми... рогами как символом грядущего супружеского счастья!

   - Беата! - крикнул Ренэ. - Раз и навсегда запрещаю вам...

   - Говорить правду, - досказала за него девушка.

   - Беата, берегитесь! - окончательно вспыхнул Ренэ. - Всему бывает предел и всякое терпение когда-нибудь кончается. Вы злоупотребляете своей принадлежностью к прекрасному полу, но я в конце концов перестану считаться с этим и заставлю всех и каждого уважать честь той, которая будет носить высокий сан герцогини д'Арк!

   - Ну так начинайте отстаивать честь, которой уже не существует! - крикнула и Беата. - Может, быть, для восстановления чести этой интриганки следует побить меня? Так не стесняйтесь, друг мой, не стесняйтесь! На то вы и рыцарь, чтобы обращаться так с бедной девушкой, которая желает вам только добра! Эх, вы! Да вы - просто безмозглая бабочка, сама летящая на огонь, чтобы опалить себе крылышки. А знаете ли вы, что та, "которая будет носить высокий сан герцогини д'Арк", глумится над вашей простотой, высмеивает вас в объятиях своего любовника?

   - Беата! - побледнев как смерть прохрипел рыцарь. - Взвешивайте свои слова!

   - Вы хотите доказательств?

   - Я требую их!

   - Хорошо! Вы их получите!

   Ренэ строго взглянул в глаза Беате, но, должно быть, их выражение подсказало ему, что с ним не шутят, что так может смотреть только уверенный в своей правоте человек, и Ренэ бессильно опустился в кресло, положив голову на руки.

   - Вы так любите ее? - нежно, сострадательно спросила Беата, подходя к юноше.

   - Не знаю, Беата, - прошептал в ответ Ренэ. - Порой я сам начинаю думать, что она только играет со мной, а порой... Но, что бы то ни было, раз вы докажете мне...

   - Я дам вам самое наглядное доказательство, Ренэ! Вы все увидите и услышите сами. Только дайте мне честное слово, что ничего не предпримете сами без моего одобрения!

   - Даю, тысячу раз даю. Но когда, когда?

   - Завтра вечером, если хотите! Вы участвуете в королевской охоте?

   - Да, я приглашен.

   - Не можете ли вы незаметно отстать от всех и вернуться сюда? Да? Ну так будьте не позже половины девятого в гроте Дианы. Около девяти часов я зайду туда за вами, и вы получите полное подтверждение всего того, что я говорила вам! Ну так решено?

   Но Ренэ только молча кивнул головой в ответ. Бедный юноша был так потрясен, так взволнован, что боялся произнести какой-нибудь звук, чтобы тут же не разрыдаться, как обиженный мальчик.

  

   Ренэ уже ожидал Беату в гроте Дианы, когда молодая девушка явилась туда с потайным фонарем в руках. Осветив лицо герцога, она сразу заметила, как бесконечно страдал и волновался юноша, и тихо и сострадательно сказала:

   - Милый Ренэ, соберитесь со всеми силами, потому что вас ждет действительно жестокое испытание. Видит Бог, я с радостью избавила бы вас от этих тяжелых минут, потому что сама понимаю, как тяжело видеть свою любовь...

   - Ах, кто говорит здесь о любви? - со страданием в голосе воскликнул Ренэ. - Всю эту ночь я не мог сомкнуть глаз - я столько передумал, перемучился; когда же под утро я заглянул в свое сердце, то не нашел там ни единого следа прежнего чувства. Боюсь, Беата, что вы сделали плохое дело, потому что если ваше обвинение не подтвердится...

   - Оно подтвердится, Ренэ!

   - О, в таком случае дело идет уже не о любви, а о чести герцогов д'Арк...

   - Но, помните, Ренэ, вы мне обещали: никаких насилий, никакого скандала...

   - Не бойтесь, Беата, я знаю сам, что мужчина, допустивший женщину обмануть его, но обнаживший свой позор, еще сам окажется виноват. Толпа не прощает поражения, победитель всегда прав. Но я не дам этой... этой... особе окончательно восторжествовать надо мной! О, я отомщу, жестоко отомщу... еще не знаю сам как, но отомщу! И моя месть будет полной, потому что победителем буду я. Так успокойтесь на этот счет, Беата, и Бога ради ведите меня, чтобы я мог поскорее получить уверенность!

   - Да, идем, Ренэ, но вы все-таки должны запастись терпением. Теперь будем молчать, чтобы не спугнуть наших птичек!

   Беата прикрыла потайной фонарь глухой крышкой, и молодые люди молча тронулись в путь. Через несколько минут они дошли до берега Лебединого озера. В ночном полумраке белела беседка, причудливыми контурами выделяясь на черном рельефе паркового леса. Как раз над куполом мигала, переливаясь радужными огнями, кокетливая звездочка, и Беата с доверчивостью взглянула на ее изменчивое сияние: ведь это была ее звезда!

   Все также молчаливо молодые люди взобрались на паромчик и тихо переправились на островок. По приказанию Беаты, Ренэ перевел паром обратно на берег, а затем Перигор повела юношу наверх.

   Жак Марон не забыл распоряжения, данного ему его барышней; весь чердак над Лебединой беседкой был густо застлан сеном, а около отверстия, через которое можно было наблюдать за внутренностью беседки, были положены два сенничка.

   Беата пригласила Ренэ прилечь на один из сенников, сама же расположилась на другом так, что головы молодых людей соприкасались, а ноги были обращены в противоположные стороны. Затем девушка сказала:

   - Воспользуюсь тем временем, которое у нас еще имеется, чтобы пояснить вам, милый Ренэ, все то, что