Марриет Фредерик - Персиваль Кин

ак я вышел из каюты, и я спустился вниз, чтобы смерить ее. Я знал, как высока была вода, когда я пробирался через нее, и теперь, к моему удивлению и радости, нашел, что она не выше прежнего.

   Я думал, что, быть может, я ошибаюсь, и чтобы точно удостовериться в истине, обозначил вышину воды па трапе и через несколько времени увидел, что она не возвышается.

   Это заставило меня предполагать, что шкуна, будучи нагружена лесом, вероятно, не погрузится глубже, и я отложил на время свою работу.

   Три часа я наблюдал и нашел, что вода не прибывает, но ветер свежел и, наполнив паруса, сильно накренил шкуну.

   Я стал бояться, чтобы ее не перевернуло; рулем править было некому. Найдя на палубе топор, я влез на рею и отрезал паруса, которые упали на палубу. Эта работа продолжалась около часа, но без парусов шкуну перестало кренить.

   Я, кстати, взял эту предосторожность; скоро ветер стал еще свежее и грозил превратиться в бурю. Я был чрезвычайно утомлен и сел на палубу.

   Мне пришло на мысль, что доски, набросанные на палубу, только увеличивают тяжесть суда, и что их необходимо выбросить за борт; но прежде я хотел подкрепить себя пищею и нашел ее в изобилии в котле, где матросы готовили себе ужин накануне.

   Потом я приступил к работе и в продолжение дня успел выбросить все доски за борт; тогда я взглянул на высоту воды у трапа и увидел, что шкуна поднялась на шесть дюймов. Это ободрило меня. Между тем ветер стих, и волнение сделалось меньше.

   Я поужинал и, поручив себя воле Божией, прилег на палубу при закате солнца и крепко заснул, утомленный дневными работами.

   Я проснулся около полуночи; звезды ярко блестели, и море чуть колыхалось.

   Я стал думать о матушке, о тетушке Милли, о капитане Дельмаре и вспомнил о кожаном мешочке, висевшем у меня не шее. Он был на месте.

   Мне пришло на мысль, что меня может спасти какой-нибудь корабль.

   Я сказал самому себе: теперь я нахожусь в лучшем положении, чем был в лодке с Пегги Персон; но тогда я спасся, отчего же мне не спастись теперь?

   Я ободрился, прилег и опять заснул.

   Был уже день, когда я пробудился; я взял свою трубу и осматривая горизонт, заметил в нескольких милях судно шедшее прямо ко мне. Это обрадовало меня.

   Ветерок стал свежеть. Судно подошло ближе, и я увидел легкую, красивую шкуну. Через два часа она подошла ближе, и я стал махать шляпою и кричать, сколько было силы.

   Шкуна была полна людей и проходила близко; она была прекрасно вооружена и, несмотря на тихий ветер, быстро неслась по воде. Вдруг я подумал, что быть может это разбойничье судно, за которым гнался фрегат.

   Оно хотело уже пройти мимо, но я снова закричал:

   - На шкуне! Пришлите шлюпку!

   Но когда я стал думать, что, быть может, это судно разбойничье, сердце сжалось в моей груди.

   Шкуна легла в дрейф и спустила шлюпку, которая стала держать ко мне. Все гребцы на ней были негры.

   Один из них сказал:

   - Скачи сюда, белый мальчик; следующий скачок твой будет к акуле в рот.

   Я спустился в шлюпку, и мы отвалили от борта. Я считал себя погибшим и какого сострадания мог я ожидать от пиратов, будучи морским офицером?

   Когда шлюпка пристала к шкуне, мне приказали влезть на палубу; я повиновался, держа трубу в руке. Соскочив на шкафут, я очутился посреди толпы матросов, между которыми не было ни одного белого.

   Двое из них грубо схватили меня и повели к негру, стоявшему поодаль. Такой зверской рожи я еще никогда не видел. Он был огромного роста и сложен, как Геркулес.

   - Ну, мальчик, кто ты таков? - спросил он. - И как ты попал сюда?

   Я рассказал в коротких словах.

   - Так ты принадлежишь к фрегату, который гнался за ними третьего дня?

   - Да, - отвечал я.

   - Какой это фрегат?

   - "Каллиопа".

   - Он славно ходит.

   - Да, он лучший ходок во флоте.

   - Ну, больше мне ничего от тебя не нужно; теперь ты можешь идти.

   - Куда идти? - спросил я.

   - Куда идти? Конечно, в воду, - отвечал он с усмешкою.

   Сердце замерло во мне, но я имел еще бодрость сказать:

   - Очень благодарен; но если тебе все равно, то для меня лучше было бы остаться здесь.

   Негры засмеялись моему ответу, и я немного ободрился; я видел, что одна только смелость может спасти меня.

   Капитан смотрел на меня несколько минут и, наконец, сказал:

   - В воду его!

   - Благодарю за внимание, - сказал я, - но вот прекрасная зрительная труба, которую я оставляю тебе в наследство, и я подошел к нему и подал свою трубу.

   О, как билось мое сердце, когда я это сделал.

   Негр взял трубу и стал в нее смотреть.

   - Хорошая труба, - сказал он, отнимая ее от глаз.

   То была труба бедного Грина, который отдал мне ее за масонские знаки.

   - Хорошо, белый мальчик, я принимаю твой подарок. Теперь прощай.

   - Прощай; но исполни последнюю мою просьбу, - сказал я, чувствуя, что мой час пришел.

   - Какую? - спросил негр.

   - Вели привязать к ногам ядро, чтобы я прямо пошел ко дну.

   - Так ты не просишь меня пощадить твою жизнь? - спросил негр.

   - Вот первый белый, который об этом не просит! - сказал один из негров.

   - Правда, - заметил другой.

   - Да, первый, - прибавил третий.

   О, как хотел я знать, что сказать в эту минуту! Замечания негров заставили меня думать, что лучше не просить пощады; а мне так дорога была жизнь. Наступила ужасная минута; мне казалось, что я прожил год в продолжение нескольких минут.

   - Что ж ты не отвечаешь, мальчик? - спросил капитан негров.

   - Зачем я стану просить пощады, когда уверен, что мне откажут? Если вы пощадите мне жизнь, я буду очень благодарен; уверяю вас, что я не имею особенного желания умереть.

   - Я дал клятву никогда не щадить белого человека. В первый раз мне жаль, что не могу ее нарушить.

   - Если это есть единственное препятствие, то я мальчик, а не человек, - отвечал я. - Держите меня, пока я вырасту.

   - Славно сказано, - заметил один из негров.

   - Оставь его для прислуги, - сказал другой, - пусть у нас невольником будет белый мальчик.

   Капитан несколько минут не отвечал ни слова; наконец, он сказал:

   - Ты спас себе жизнь; благодари себя, а не меня. Пресса, сведи его вниз, дай ему куртку и брось это проклятое платье за борт, чтобы я не переменил своего намерения.

   Негр, к которому обращены были эти слова, свел меня вниз. Я сел на сундук, голова моя закружилась, и я лишился чувств. Удар был слишком чувствителен для ребенка моих лет. Негры принесли воды и привели меня в чувство.

   С меня сняли мундир и надели пеструю куртку и белые панталоны. Я сказал, что хочу отдохнуть, и меня оставили спать на сундуке.

   Я притворился спящим, но не мог заснуть; прислушиваясь к разговорам негров, я удостоверился, что снискал расположение не только матросов, но и капитана.

   Я видел, что спас себе жизнь, по крайней мере на несколько времени; но мог ли я считать себя в безопасности среди таких людей?

  

   Часа через два я совсем отдохнул и вышел наверх. Я подошел прямо к капитану негров и стал возле него.

   - Зачем ты пришел ко мне? - сказал он.

   - Ты отдал мне жизнь, и я считаю здесь тебя моим лучшим другом. Могу ли я чем-нибудь быть полезным?

   - Да, ты можешь прислуживать в каюте, если только твоя белая кровь не возмутится при мысли, что ты будешь прислуживать черному человеку.

   - Нимало. Неужели унизительно быть благодарным?

   Читатель может заметить, как рассудительны были мои ответы для пятнадцатилетнего мальчика. Но мое опасное положение научило меня всему.

   - Ступай в каюту; ты можешь играть там до моего прихода.

   Я повиновался. Каюта была отделана американским дубом с позолотою; буфет, полный серебра, занимал половину ее. Серебряные лампы висели посредине; множество сабель, пистолетов и другого оружия развешано было по стенам; небольшой шкаф с испанскими книгами стоял в стороне; по бокам висели портреты белых женщин; посредине каюты большой стол; возле маленький столик с картами, шесть ящиков сигар и две богатейшие софы дополняли украшение каюты.

   Дверь с правой стороны вела в другую каюту, где капитан спал, но я не смел войти туда.

   Я удивлялся такому великолепию и не понимал, каким образом все матросы и даже капитан были из негров.

   Мы слышали, что пират, которого мы преследовали, был испанец, известный под именем Чико, и что экипаж его состоял из американцев и испанцев. Я знал, что это было то самое судно, потому что негры при мне называли его "Стелла", но казалось, что владетели его переменились. Матросы были по большей части испанские негры или другие негры, говорившие по-испански. Некоторые из них говорили по-английски и немного по-испански; этих я принял за американцев или английских беглецов. Но капитан говорил по-английски так же чисто, как я, и еще лучше по-испански; черты лица его были совершенно правильны; им недоставало только белизны; но иногда они принимали зверское выражение, на которое страшно было смотреть.

   - Хорошо, - подумал я, - если я буду жив и здоров, то все узнаю со временем; но еще буду ли я жив? Мне лучше хотелось быть на палубе "Каллиопы", даже хоть на месте Дотта, с карманами, наполненными изюмом.

   Я с полчаса пробыл в каюте, когда явился капитан.

   - Я люблю таких молодцов, как ты, - сказал он, смеясь. - Как бы я желал, чтобы ты был черным; я ненавижу твой цвет. Сколько тебе лет?

   - Недавно минуло пятнадцать.

   - Сколько времени ты пробыл на море?

   - Около восемнадцати месяцев.

   Он сделал мне еще несколько вопросов о капитане, об офицерах, о фрегате, но я отвечал с большою осторожностью.

   Негр принес ему ужин; не ожидая приказания, я стал прислуживать. Он велел негру выйти и стал со мною разговаривать; между прочим сказал мне, что ночью он обогнал фрегат. Тогда я заметил ему, что мы предполагали, что его шкуна называется "Стелла", что имя капитана Чико и что экипаж составлен из белых людей разных наций.

   - Да, это было месяц или два назад, - отвечал он. - Ну, я кончил свой ужин; ты можешь убирать, - продолжал он, вставая со стула. - Но постой; ты, верно, голоден: садись и ешь, сколько хочешь.

   Я не отговаривался и в первый раз в жизни ел на серебряной посуде, хотя в довольно странном обществе; но это не помешало моему аппетиту, и кончив ужин, я выпил рюмку вина.

   - Теперь ты найди человека, который сейчас сюда приходил, и скажи, чтобы он дал тебе на чем спать. Его зовут Хозе.

   - Доброй ночи, - сказал я.

   - Доброй ночи.

   Когда я вышел из его каюты, ища негра Хозе, матросы подходили ко мне и ласково со мною говорили. Они просили меня рассказать, каким образом меня оставили на купеческой шкуне; я исполнил их желание, и знавшие по-английски переводили другим по-испански.

   - Ты первый белый, которого он пощадил, - сказал американский негр, переводивший другим мои слова, когда мы остались одни.

   - Капитан говорил, что он желал бы, чтобы я был черный, - сказал я негру. - Я бы также этого хотел, пока я здесь; я вижу, что цвет мой сердит его. Нельзя ли меня вычернить?

   - Да, это было бы для тебя недурно; ты еще не видал его гнева; если завтра за ним будет гнаться фрегат и настигать его, тебе будет плохо. Я не понимаю, отчего он пощадил тебя; может быть только потому, что ты так смело предложил ему трубу. Кажется, у нас есть человек, который может тебя вычернить. Подожди здесь.

   Негр оставил меня и через несколько минут возвратился с полуиндейцем, полунегром, с которым он говорил по-испански.

   - Он говорит, что может сделать тебя темным, как он, но не черным, как я. Если хочешь, то можно это сделать теперь.

   - Хорошо, - отвечал я, чувствуя, что это может спасти мне жизнь. Я совсем не желал быть разорванным на части акулами, считая это неудобным способом отправляться на тот свет.

   Американец остался со мною, и мы разговаривали несколько времени, ожидая возвращения испанского негра, который вскоре пришел, неся с собою какую-то горячую жидкость. Меня раздели и вытерли губкою не только лицо и руки, но и все тело и поставили сохнуть. Команда собралась кругом и смеялась тому, что я вздумал переменить свой цвет.

   Едва теплый воздух успел меня высушить, операцию повторили, и когда я опять высох, американец приказал мне надеть платье и идти спать.

   Я отыскал Хозе и передал ему приказание капитана; он дал мне войлок, на котором я крепко заснул. Около трех часов утра меня разбудили, снова вычернили, и я опять заснул.

   Когда в пять склянок разбудили команду, Хозе принес мне зеркало, и я был совершенно доволен, увидя, что цвет мой не будет более беспокоить капитана. Я не был черен, как негр, но темен, как мулат.

   Я спросил испанского негра через Хозе, могу ли я мыться? Он отвечал, что хоть целый день, и краска не сойдет, но что мне необходимо вытирать себя один раз в месяц.

   Я пошел на бак и вымылся. Это очень забавляло негров и льстило им; я сидел с Хозе внизу, когда в каюте у капитана зазвенел колокольчик.

   - Ступай ты, - сказал Хозе, усмехаясь, - я посмотрю, что капитан скажет.

   Я подошел к каюте и постучал.

   - Войди, - сказал капитан.

   Я вошел и встретился с ним лицом к лицу.

   - Что это? - сказал он, пристально смотря на меня. - Однако это он! Ты это или нет?

   - Да, это я; я сделался черным, чтобы угодить тебе.

   - Очень рад, мальчик, теперь я могу смотреть на тебя забывая, что ты белый. Теперь, мне кажется, что я даже могу любить тебя. У тебя нет более единственного недостатка для моих глаз. Я рад, что не...

   - Отправил меня к акулам, - сказал я.

   - Именно; не говори об этом более.

   Я тотчас переменил разговор и стал помогать ему одеваться. С этих пор капитан очень полюбил меня и часто со мною разговаривал. Я уже находился при нем более двух недель и даже стал чувствовать какую-то привязанность к своему новому господину и получил лучшее мнение о шкуне и матросах. Мы шли в какой-то порт, но в какой именно, я не знал.

   Я часто разговаривал с Хозе и с американским негром и многое узнал от них, но о капитане никто ничего мне не рассказывал.

   Через три недели мы подошли к берегам Кубы и около десяти часов вечера увидели огни Гаваны. Около полуночи показались у берега паруса какой-то шкуны, и прежде, чем на ней заметили неприятеля, пираты догнали ее и легли борт о борт. Всех людей с нее перевезли к нам и стали осматривать шкуну. Нашли, что она предназначалась для торга невольниками и шла за ними, нагруженная цепями и колодками.

   Я был наверху, когда белых людей, принадлежавших к невольничьему судну, привезли к нам на шкуну, и никогда не забуду ярости и бешенства капитана.

   Поставили возможные паруса на обеих шкунах, держа прямо от берега, и с рассветом он был у нас далеко за кормою.

   Хозе сказал мне:

   - Ты лучше не ходи сегодня к капитану и старайся не попадаться ему на глаза, а то, пожалуй, он вспомнит, что ты белый.

   Из того, что я видел в прошедшую ночь, я убедился в справедливости этого замечания; и не только не пошел к нему в каюту, но и не показывался наверх.

   Около восьми часов утра я услышал, что спускали шлюпку и отдавали приказание обыскать невольничье судно и потом потопить его. Исполнив это, шлюпка возвратилась назад и привезла несколько тысяч долларов.

   Я оставался внизу. Наверху послышался гневный голос капитана, жалобы и мольбы о пощаде пленников. На палубе делались какие-то приготовления. Несколько человек спустились вниз и взяли ведра с песком и железную решетку. На лицах негров выражалась какая-то адская радость; они хохотали и скорее казались демонами, чем людьми. Я догадывался, что готовят какое-нибудь ужасное истязание, и спрятался как можно далее.

   Наконец, люди снова вышли наверх, а я остался один. Шум наверху сделался сильнее, мольбы о пощаде, стоны и вопли смешивались с гневными криками капитана. Вдруг раздались ужасные крики, молитвы к небесам и сильный смрад распространился повсюду.

   Крики делались слабее, наконец замолкли, и что-то бросили в воду. Потом повторилась та же самая сцена, те же мольбы о пощаде, те же крики и тот же смрад. Что могло это быть? Меня мучило любопытство, но удерживала какая-то неведомая сила. Десять раз это повторялось, и потом наверху зашумели, а через несколько времени команда стала спускаться вниз.

   Я заметил своего приятеля американца, когда он проходил мимо, и подозвал его.

   - Что делалось наверху? - спросил я шепотом.

   - Капитан наказывал людей, торговавших невольниками, - отвечал он, - он всегда их так наказывает.

   - Что же он с ними делал?

   - Жег их живых. Это уж третий невольничий корабль, который нам попадается. Ты не ходи к капитану до завтра, он еще в бешенстве.

   После я узнал, что шлюпка, стоявшая на рострах была опорожнена, и на дно ее насыпан песок, чтобы она не загорелась; капитана и матросов невольничьего корабля клали поочередно на железную решетку и жгли живых. Это объяснило причину ужасного запаха.

   Быть может покажется странным, что я не чувствовал такого ужаса, который должна бы была возбудить подобная казнь. Если бы это ужасное истязание совершено было не над торговцами негров и не самими неграми, я не в состоянии бы был смотреть без отвращения на капитана; но я знал все ужасы торговли неграми из рассказов Боба Кросса и получил такую ненависть к этим купцам, что они казались мне вполне достойными такого наказания. Мне кажется, что я даже не боялся бы остаться у пиратов, если бы капитан их только истреблял невольничьи суда; но он сказал мне, что ненавидит всех белых и не щадит никого из них.

   Признаюсь, что я шел как будто в львиную берлогу, когда на другой день услышал звон колокольчика в капитанской каюте; но капитан ласково обошелся со мною и после завтрака сказал мне:

   - Тебе нужно дать имя. Я назову тебя Като; помни это. Что ты носишь всегда на шее?

   -Письмо, - отвечал я.

   - Письмо! Зачем ты носишь письмо?

   - Потому, что оно очень для меня важно.

   - Ну, садись и расскажи мне твою историю.

   Я чувствовал, что для меня весьма полезно сделать этого человека своим поверенным. Он мог принять во мне участие и сделать для меня многое. Итак, я рассказал ему все, что касалось до моего родства, сообщил все свои догадки и сказал, как они подтвердились письмом. Я распорол мешочек и дал ему прочитать письмо, думая, что он не умеет читать: но он взял его и громко прочел.

   - Да, - сказал он, - это верное доказательство. Ну, Като, не бойся меня. Я хотя и мщу другим, но клянусь моим цветом, что никогда не сделаю тебе зла и другим не позволю тебя обидеть. Я тигр - и знаю это; но ты, верно, видел иногда, как тигр ласкает маленькую собачку, хотя ненавидит всякое живое существо. Считай себя в совершенной безопасности.

   Я поблагодарил его и просил также рассказать свою жизнь.

   - Я очень рад, что ты просишь, потому что сам хотел рассказать ее тебе. Слушай.

   Я родился в Америке, в области Пенсильвании, от свободных родителей. Отец мой был парусный мастер и достойный человек; но в Америке со свободным черным обходятся гораздо хуже, чем с невольником. У меня было два брата, которые вместе со мною ходили в школу.

   Отец мой хотел посвятить меня духовному званию. Ты удивляешься: но в Америке есть много священников нашего цвета, презираемых и даже гонимых, несмотря на то, что они проповедуют слово Божие. Я неспособен был к этому сану: я был горд и заносчив; я чувствовал себя ничем не хуже белого и часто мстил за обиды.

   Однако мое воспитание шло успешно, гораздо успешнее братьев, которые не могли учиться. Я мог и учился быстро; но я научился ненавидеть и презирать белых людей, и в особенности, американцев. Я затаил на сердце дикую ненависть к гонителям, и все убеждения моего отца не могли заставить меня скрывать свои мысли. Достигнув зрелого возраста, я стал говорить смелее и не один раз едва не заплатил за это жизнью, потому что многие американцы также равнодушно убили бы меня, как убивают собак на улицах. Не один нож был направлен в мое сердце, и не один раз меня призывали в суд и потом безвинно заключали в темницу. Мне не позволяли оправдываться, как и многим, потому что мы были черные. Белому злодею стоило только принести ложную клятву, а в этом не было недостатка в Америке, и дело кончалось в его пользу. Наконец я был приговорен к телесному наказанию; тогда моя кровь закипела, и я поклялся мстить и исполнил свою клятву.

   - Не удивляюсь, - сказал я, - я сделал бы то же.

   - Человек, который в этом случае произнес против меня ложную клятву, приходил с юга; я выпросил у отца денег, сколько мог, и пошел вслед за ним. Я отыскал его, следил за ним и в один вечер вонзил ему в сердце мой складной нож. Тогда я бежал из этой области и перешел через Миссисипи.

   Я не успел пробыть трех дней в Арканзасе, как какой-то мошенник, имевший до полутораста невольников, спросил у меня, кто я таков, и есть ли у меня паспорт? Я отвечал, что я свободный человек, уроженец Пенсильвании, и нахожусь здесь по делам. На другой день меня взяли, привели к судье, и подлец поклялся, что я его невольник и убежал от него десять лет назад.

   От меня не хотели слушать никаких доказательств, я был отдан ему, и злодей смеялся, когда стражи уводили меня за ним. Плантация его была на Красной реке, убежать было трудно и даже невозможно; но я не хотел бежать: я оставался, чтобы мстить. Я старался взбунтовать против него других невольников, но они были так робки и боязливы, что даже выдали меня. Тогда меня связали и секли до тех пор, пока тело стало падать кусками с плеч моих.

   Едва я выздоровел, как решился действовать или умереть. Я слышал, что несколько разбойничьих судов находятся в лагунах Баратарии, по другую сторону Нового Орлеана, и задумал бежать туда, - но прежде отомстить. Я так и сделал: зажег дом плантации, ударил злодея, который сделал меня невольником, так что он упал без чувств, бросил его тело в огонь и убежал. Мне встретился вооруженный досмотрщика хотел остановить меня; но я убил его, выхватил у него ружье и скрылся в леса. Через несколько дней я прибыл к лагунам. Это самое судно стояло там на якоре.

   Я объявил желание поступить в число матросов, и меня тотчас приняли.

   В числе матросов было также несколько черных, убежавшие невольники, смелые, решительные люди. Таких именно людей мне и нужно было, потому что они могли понимать меня. Даже на разбойничьем корабле нам оказывали почти то же презрение, считая нас низшими существами. Все грязные, тяжелые работы лежали на неграх; и мы часто работали, как невольники, между тем как белые пировали с капитаном. Я три года пробыл на этом корабле. Наш притон, куда мы и теперь идем, есть маленький закрытый залив на острове Кубе. Стоящий там корабль не может быть виден с моря; близко нет никаких селений, и залив соединяется с морем узким рукавом. Лучшего убежища невозможно найти для разбойничьего корабля. Мы часто заходили туда для починок и чтобы запастись водою и провизией; там у нас устроен погреб, в котором мы держим провизию, взятую с других кораблей.

   После отчаянного сражения с английским военным бригом мы потеряли до сорока человек. Капитан Чико принужден был на время заменить их черными, так что с десятью прежними на нашем корабле было пятьдесят негров и семьдесят белых; тогда мне пришла мысль отомстить за унижение своего племени. В десяти прежних товарищах я давно был уверен; скоро я склонил на свою сторону и других.

   Мы вышли из Мексиканского залива, чтобы идти в маленькую бухту в Кубу. Прибыв туда, первый день посвятили пьянству, как обыкновенно водится на разбойничьих судах. Но пировали только белые. Нас, негров, заставили возить на берег бочки и наливать их водою. В эту самую ночь, когда они все спали, обессиленные вином, мы умертвили их, и "Стелла" поступила во владение черных, которые избрали меня своим капитаном и поклялись питать вечную вражду к европейскому племени.

   Сначала у меня было мало людей, но теперь я не имею в них недостатка и могу гордиться своим экипажем.

   - Давно ли вы завладели судном?

   - Около восьми или девяти месяцев, в продолжение которых я не пощадил никого, кроме тебя. Обыкновенная смерть - в воду; но когда я встречаю невольничьи корабли, тогда - ты знаешь, что было вчера.

   Несколько времени я молчал.

   - Не удивляюсь, - сказал я наконец, - что ты ненавидишь белых, и особенно американцев. И как ни ужасно мстишь ты торговцам неграми, я не жалею о них. Однако питая такую вражду к белым, вспомни, что ты иногда убиваешь и таких, которые всеми силами хотят препятствовать торгу невольниками. Даже в Америке есть люди, которые стараются истребить этот торг.

   - Мне невозможно делать различий, - отвечал капитан.

   - Как твое имя? - спросил я.

   - Зачем тебе знать? Меня зовут Джеме Винцент.

   - Но что ты будешь делать, если встретишься с превосходящими силами?

   - Убежим, если можно; а нельзя, так будем драться.

   - Но вас могут взять в плен, и тогда...

   - Никогда, дитя, никогда.

   - Надеюсь, что, пощадив меня, ты будешь щадить и других, - сказал я.

   - Я сам не знаю, отчего я пощадил тебя. Если бы ты испугался смерти, этого бы не было.

   Через десять дней после нашего разговора мы подошли к восточной стороне острова Кубы и взошли в бухту rendez-vous, как называл ее пират. Она была очень мала, но совершенно закрыта с моря, и берега были так высоки, что за ними нельзя было видеть корабля. С одной стороны виднелось узкое ущелье между двумя отвесными горами, и около него был проход, известный одним пиратам, которым они пользовались тогда только, когда посылали шпиона в Гавану разведывать об отходящих судах.

   На возвышении, прикрывавшем бухту с моря, пираты имели всегда часового, который извещал о видимых судах, и сам Винцент проводил там большую часть дня. Я также постоянно находился при нем; он старался показывать мне свою привязанность, и я полюбил его более, чем думал. Он часто рассказывал мне, как обращаются с бедными неграми в Америке; и я чувствовал, что сам бы решился на всякую месть.

   Однажды капитан сказал мне, что он едет вечером в Гавану для разведывания, потому что шпион возвратился без успеха, и что он будет в отлучке три или четыре дня.

   Хотя я не мог жаловаться на свое положение, однако очень желал быть скорее на свободе и решился убежать, если будет возможно. Мне тотчас пришло на мысль, что во время его отсутствия я в состоянии буду выполнить свой план.

   - Не возьмешь ли ты меня с собою? - спросил я.

   - Пожалуй; ты можешь быть мне полезным; мне будет довольно дела... Но если ты изменишь мне? - прибавил он мрачно.

   - Благодарю за доброе мнение, - отвечал я с негодованием. - Так ты думаешь, что за спасение моей жизни я выдам тебя? Я не так низок, хотя в дурном обществе и могу сделаться подлецом.

   - Хорошо, хорошо; сознаюсь, что я ошибся; не сердись. Но во всяком случае, ты видишь, что мне не возможно взять тебя с собою!

   - Делать нечего, - сказал я, - но я не хочу оставаться здесь без тебя и заранее говорю, что убегу, если будет возможно.

   - Это не так легко, как ты думаешь, - отвечал он смеясь. - Но я советую тебе лучше ничего не затевать.

   Здесь разговор прекратился. Около полуночи капитан начал взбираться на скалу, и я старался не теряя случая последовать его примеру. Я примечал за ним, пока не потерял его из вида, думая узнать потаенный путь; и потом возвратился к матросам, которые лежали в палатках, раскинутых на берегу. Увидя индейца, который красил меня, я для отстранения подозрений просил его снова меня выкрасить. Он охотно исполнил мою просьбу, и я ушел от негров.

   Только что стемнело, я вооружился парою пистолетов и, выползши незаметно из капитанской палатки, дошел до тропинки, по которой пошел капитан.

   Я стал взбираться на скалу, держась обеими руками за кусты, но прежде чем дополз до половицы скалы, увидел, что далее нет кустов, и что след потерян. Я решился взобраться па вершину и потом предпринять что-нибудь. Я прошел уже две трети, когда взошла луна и облегчила мое путешествие. Осмотревшись кругом и увидя одни скалы, заграждавшие мне дорогу, я почувствовал, что убежать невозможно; однако я продолжал свой путь и дополз до вершины; но в это время кустарник, за который я держался, оборвался, и я скатился вниз на другую сторону.

   Я не ушибся и тотчас вскочил на ноги. Осматриваясь, я увидел, что нахожусь в узком проходе между скалами, - в том самом скрытом проходе, который я отыскивал. Восхищенный этим открытием, я бодро пошел вперед.

  

   - Наконец, я свободен! - подумал я. И мысли мои перенеслись к матушке, к моему фрегату и капитану; я вспомнил о Томушке Дотте, о Бобе Кроссе и о старом Кольпеппере. Я всех их увижу, подумал я, и то-то буду им рассказывать.

   Я не успел пройти ста сажен, когда мне послышался шум, как будто кто-то приближался ко мне. Я стал прислушиваться и уверился, что не обманываюсь; но вместе с тем услышал и лай собак. Шум увеличивался; казалось, что кто-то пробирался через кусты, покрывавшие подошвы скал.

   Через несколько минут я заметил человека, поспешно шедшего на скалу прямо ко мне. То был Винцент. Пройдя еще сажень, он обернулся, взмахнул саблею, и в то же время три огромные собаки бросились прямо на него. Одну он разрубил саблею; но две другие схватили его за горло и рвали его, несмотря на его силу.

   Я схватился за пистолет, взвел курок и выстрелил в голову ближайшей собаке; еще выстрел положил другую, и Винцент был свободен.

   Он вскочил на ноги.

   - Это я, - сказал я.

   - Като! - вскрикнул он. - Но не будем терять времени; я все понимаю.

   Он схватил меня за руку и потащил назад в ущелье: добежав туда, он завалил проход тремя огромными камнями, которые, казалось, были для этого давно уже приготовлены.

   - Молчи, Като, - сказал он, окончив работу. - Теперь мы спасены; они тотчас будут на вершине скалы.

   Мы ждали около десяти минут и потом вдали услышали голоса. То были сыщики. Постепенно они замолкали, и, наконец, все стихло. Тогда Винцент сказал мне.

   - Ты хотел убежать, Като?

   - Я сказал, что убегу, - отвечал я.

   - Удивляюсь, каким образом ты нашел дорогу, - не открыл ли ее тебе кто-нибудь из наших?

   Я рассказал ему, каким образом я попал на его след.

   - Ты отплатил мне за все, и даже слишком, - сказал он. - Ты спас мне жизнь тогда, когда уже не было никакой надежды на спасение.

   - Так отдай мне свободу, которую я потерял теперь, - отвечал я.

   - Я бы исполнил твою просьбу, Като, но мне жаль тебя. Сыщики бросят тебя в тюрьму, прежде чем ты успеешь объяснить им, кто ты. Ты забываешь, что переменил свой цвет; они искали не меня, но убежавшего невольника, а собаки нашли мой след. Эти белые безжалостны; для них приятнее видеть убежавшего невольника разорванным на куски собаками, чем схватить его. Это для них род охоты, - продолжал он скрежеща зубами. - Като, я дам тебе свободу, если ты хочешь, как только будет возможно; я обещаю тебе, и ты знаешь, что я сдержу свое слово.

   - Я согласен, - отвечал я.

   - Обещай же мне, что ты не будешь искать случая убежать в другой раз.

   - Охотно обещаю.

   - Довольно, - сказал Винцент. - Теперь пойдем вниз; я совершенно изорван проклятыми собаками, и мне надо перевязать свои раны.

   Мы молча спустились со скалы и скоро пришли к палатке. Винцент был искусан и изранен; перевязав раны, он лег отдохнуть, и я последовал его примеру.

   Винцент несколько дней не мог поправиться и после того не хотел подвергать себя новым опасностям. Но хотя он не говорил ни слова, я видел, что он обдумывал мщение, проводя несколько часов у взморья, с трубою в руке.

   В одно утро на горизонте показалась шкуна, шедшая из Гаваны. "Стелла" давно уже готова была к походу, и по захождении солнца мы снялись с якоря. Было совсем темно, когда мы вышли из залива и поставили все паруса.

   С рассветом шкуна была в нескольких милях перед нами, и через час мы догнали ее. Она шла к острову Курасаун и принадлежала старому голландскому дворянину, который был на ней со своею дочерью - девочкою лет семи. Экипаж состоял по большей части из негров - невольников владельца; шкипер и помощник его были единственные белые, исключая голландца и его дочери.

   Матросов, по обыкновению, перевезли пираты к себе и донесли капитану, что шкуна нагружена балластом и не имеет никакой клади. Так как "Стелла" не терпела недостатка в матросах, то Винцент позволил неграм возвратиться на свою шкуну и идти с нею, куда захотят; но с белыми был другой расчет.

   Не желая быть свидетелем кровавой сцены, я оставался внизу; но когда Хозе сказал мне, что к нам привезли маленькую девочку, я выглянул из люка. В это время Винцент говорил с пленными неграми; когда их отправили на шкуну, перед ним остался шкипер, его помощник, старый голландец и маленькая девочка.

   Такого милого ребенка я никогда еще не видел, и сердце мое обливалось кровью при мысли об ожидавшей его участи. Я надеялся, что Винцент пощадит ее, но ошибся; негры схватили шкипера и его помощника и бросили их в море. Старик склонил голову к прекрасному ребенку и как будто благословлял его перед смертью. В эту минуту Винцент подал знак, я не мог далее удерживать себя и вскочил на палубу.

   - Остановитесь! - закричал я неграм, схватившим старика. - Остановитесь! - Они повиновались.

   - Что это значит? - вскричал Винцент.

   - Капитан, - сказал я, - неужели ты называешь себя человеком для того, чтобы губить детей и стариков? Ты не должен, ты не посмеешь тронуть их. Ты удовлетворил уже своему мщению над белыми; будь доволен - отпусти этих.

   - Като, - с яростью сказал Винцент, - ты напрасно думаешь вырвать добычу из когтей дикого зверя. Другому бы я послал пулю в голову, а ты ступай сейчас вниз.

   - Я не боюсь твоей пули, Винцент, и не пойду вниз; этот же пистолет в моей руке спас тебе жизнь. Я повторяю, что ты не должен губить это невинное дитя, - не должен, если любишь меня, или я буду презирать, ненавидеть тебя. Я прошу тебя, умоляю отпустить их: они не достойны твоего мщения; но если ты погубишь их, ты трус.

   - Что! - заревел тигр. - Я трус!

   И вне себя от ярости он направил на меня пистолет и спустил курок. Пистолет осекся; Винцент смешался, - бросил его на палубу, сложил руки и отвернулся.

   Наступило мертвое молчание. Негры смотрели то на меня, то на капитана, ожидая, чем это кончится. Голландец также был в изумлении и как будто забыл об ожидавшей его судьбе. Маленькая девочка прижалась к нему и устремила на меня свои большие, темно-голубые глаза.

   Я воспользовался этою минутою. Выступив вперед и встав возле старика и дочери, я первый прервал молчание.

   - Винцент, - сказал я, - ты обещал мне, что никогда не обидишь меня, и нарушил свое обещание. Потом ты обещал мне, что при первом случае позволишь тебя оставить, и лучше настоящего случая ожидать нельзя. Негры, которых ты отослал назад на шкуну, не умеют управлять ею, и я хочу знать, исполнишь ли ты свое второе обещание или нарушишь его, как и первое! Я требую свободы.

   - Твоя вина, если я теперь нарушил свое обещание, - отвечал Винцент. - Я хотел сдержать его и в доказательство сдержу второе. Ты можешь ехать.

   - Благодарю; но я желал бы оставить тебя с чувством благодарности, а не с отвращением и ужасом. Винцент, прошу у тебя последней милости - пощади их.

   - Если ты принимаешь такое участие в этом ребенке и старике, - язвительно отвечал Винцент, - то я могу сделать тебе предложение. Ты свободен. Но если ты хочешь, чтобы я пощадил их, то откажись от свободы и останься здесь. Ну - выбирай; но клянусь моим цветом, что в ту минуту, как ты от нас уедешь, они полетят в воду.

   - Мой выбор сделан, - отвечал я, зная, что поклявшись своим цветом, он сдержит слово. - Отпусти их, а я остаюсь здесь.

   - Пусть будет по-твоему, - сказал Винцент и потом прибавил, обращаясь к старшему после себя.

   - Отправь их с неграми, и когда воротится шлюпка назад - подними ее; мы пойдем в нашу бухту. Сказав эти слова, он спустился в свою каюту.

   - Вы спасены, - сказал я, подойдя к старику. - Не теряйте времени, ступайте на шлюпку и скорее уезжайте отсюда. Прощай, дитя, - сказал я девочке, взяв ее за руку.

   - Благодарю вас, - отвечал старик чистым английским языком, - хотя не нахожу довольно слов для выражения своей благодарности; я так удивлен тем, что видел. Но помните Вандервельта из Курасауна, и если мы когда-нибудь встретимся, вы увидите, что я умею быть благодарным.

   - Ни слова более, ступайте на шлюпку скорее, - сказал я, пожимая ему руку.

   Негры передали их на шлюпку.

   Я оставался наверху до тех пор, пока их не перевезли на их шкуну; шлюпка возвратилась назад, шхуна вступила под паруса, и тогда я спустился в каюту. Винцент лежал на софе, закрыв лицо обеими руками и как будто не замечая меня; я подошел к нему и сказал:

   - Мне очень жаль, что я рассердил тебя, Винцент; ты должен извинить меня, потому что я считал такой поступок тебя недостойным и не хотел иметь о тебе дурного мнения.

   - Ты хочешь сказать, что ты теперь не имеешь обо мне дурного мнения?

   - Конечно, нет; ты исполнил мою просьбу, и мне остается только благодарить тебя.

   - Ты заставил меня сделать то, чего я никогда прежде не делал, - отвечал он вставая.

   - Знаю: заставил тебя пощадить белых.

   - Я не об этом говорил; ты рассердил меня до такой степени, что я нарушил свою клятву.

   - Это скорее моя вина, чем твоя. Я не имел права так говорить, но я был вне себя. Мне кажется, что если бы пистолет был в моих руках, то я также бы в тебя выстрелил. Итак, мы квиты.

   - Я досадую на себя тем более, что никак не думал, чтобы после этого ты остался со мною. Или ты принимал большое участие в этих людях, или чувствовал ко мне доверенность, которой я оказался недостойным.