Марриет Фредерик - Морской офицер Франк Мильдмей

свете, с парой блестящих черных глаз, весело смотревших каждому в лицо.

   - Позвольте мне узнать, миледи, - сказал он, - что доставило мне честь принять вас у себя?

   - Мы приехали просить у вас милости, капитан, - сказала Джюди.

   - И капитан, наверное, нам окажет ее! - сказала Мария, - он так понравился мне с первого взгляда.

   Этот удар, нанесенный Мариею, польстил капитану; он отвечал, что ему всегда доставляло особенное удовольствие делать одолжение дамам и если милость, которую они хотят просить, не совершенно противна долгу его, он окажет ее.

   - Возвратите мне Пата Фланнагана, которого вы сейчас завербовали, - сказала Мария.

   Капитан покачал головою.

   - Он не матрос, капитан; этот человек всю жизнь топтал только болота и никогда не будет вам полезен.

   Капитан опять покачал головою.

   - Просите у меня что-нибудь другое, - сказал он, - я сделаю для вас.

   - Хорошо, - сказала Мария: - не отдадите ли вы нам Фелима О'Шогнеси?

   Капитан был равно непоколебим.

   - Полноте, капитан, - сказала Джюди, - мы не станем затрудняться в пустяках в такое время. Я поцелую вас, если вы отдадите мне Пата Фланнагана.

   - И я поцелую также за Фелима, - сказала Мария.

   Они сидели по обе стороны капитана; голова его вертелась, как флюгер, поворачиваемый ветром; он не знал, с которой начать; невыразимая веселость играла в глазах его, и дамы сейчас заметили это. Такова-то сила красоты, что этот владетель океана был принужден спустить пред нею свой флаг.

   Джюди поцеловала его в правую щеку; Мария напечатлела поцелуй на левой; капитан был счастливейший из смертных!

   - Так и быть, - сказал он, - я исполню ваше желание. Возьмите этих двух человек, потому что мне надобно спешить отправляться далее.

   - Разве хотите вы отправиться далее? И вы располагаете всех этих жалких созданий взять с собою? Нет, не может быть! Еще поцелуй, и еще человек.

   Не стану описывать, сколько поцелуев оставили капитану эти любезные девушки, но ему нельзя не позавидовать, и если бы капитанам отплачивали всегда подобным образом, то кто не согласился б быть капитаном? Довольно сказать, что ирландки освободила всех своих соотечественников и возвратились с торжеством. Это дошло до Галифакса, и добрый адмирал наш изъявил только сожаление, что сам он не был на месте капитана; а все тамошнее общество много шутило над этим. Капитан, храбрый и добрый, вскоре после того получил производство в следующий чин, но, конечно, не за этот поступок, достойный лишь укоризны, в чем должна была сознаться снисходительность самых близких друзей его. Один лорд-канцлер говаривал, что он всегда смеялся над деньгами, которые определяются мужьями на булавки, потому что леди обыкновенно умеют приобретать их или пощечиной или поцелуем; но его лордство, во все продолжение службы, никогда не видел капитана военного судна, у которого две хорошенькие ирландские девушки выцеловали бы сорок человек.

   Выносимый из порта попутным ветром, я с удовольствием смотрел на раскрывающееся передо мной поприще счастья, дававшее мне сладкие надежды на славу и богатство. "Adieu! " сказал я в своем сердце; прощайте, вы, любезные новоскотиянки! Научитесь вперед делать различие между наружным блеском и настоящим достоинством. Вы почитали меня пригожим и любезным молодым человеком, и между тем глупо отталкивали людей в десять раз лучше меня потому только, что им недоставало наружной красоты.

   Мы были посланы на Бермуды и по выходе из порта держали на юг, с легким ветром от норд-веста. Вскоре ветер, перейдя к юго-востоку, засвежел и начал дуть с некоторой жестокостью, но чрез короткое время утих до совершенного штиля, оставив большую зыбь, которою беспрестанно валяло судно.

   Около одиннадцати часов небо начало темнеть и перед полночью приняло вид страшной и угрожающей черноты; морские птицы, летая около нас в беспокойстве, кричали изо всей силы и предостерегали приготовиться к приближающемуся урагану, предзнаменования которого были очевидны. Предосторожность не была упущена нами; мы убрали часть парусов, закрепили каждую вещь и готовы были вызывать шторм на бой. Около полуночи он налетел с неожиданной и ужасной силой, удивившей самых старых и опытнейших моряков между нами.

   Ветер дул с северо-запада. Вода, беспрестанно вливавшаяся к нам на борт и окачивавшая нас с головы до ног, была тепла, как молоко. Свирепость ветра простиралась до того, что в минуту удара его в судно, оно легло на бок и погрузило в воду подветренные пушки. Все могущее двигаться полетело под ветер; ядра покатились из кранцев. Величайший беспорядок и страх царствовали внизу, а на верхней палубе дела шли еще хуже; бизань-мачта и фор и грот-стеньги слетели за борт, но за шумом ветра мы не слышали падения их; я стоял у бизань-мачты и только тогда узнал о случившемся, когда оборотился и увидел стержень ее переломленный пополам, подобно моркови. Вой ветра все усиливался; он походил на беспрерывный звук грома; срывая вершины горообразных волн, он разбрасывал клочки пены по хребту океана; штормовой трисель разлетелся в куски; капитан, офицеры и матросы с удивлением и трепетом глядели друг на друга, ожидая чего-то страшного.

   Фрегат был до того накренен, что вода лилась в подветренные пушечные порты, и он черпал ее шкафутными сетками. Казалось, все судно хочет опрокинуться в яростные пучины, между тем, как огромные массы воды, воздымаемые силой ветра, переливались через него и заливали палубы. К несчастью, мы не имели времени закупорить люки, и прежде нежели исполнили это нижняя палуба была уже до половины залита водой; койки, сундуки и зарядные ящики плавали в ужасающем беспорядке. Овцы, корова, свиньи и куры, все было унесено за борт и утонуло в волнах; нельзя было слышать ничьего голоса, и никакие приказания не отдавались; вся дисциплина прекратилась; все сделались равны между собой; капитан и гальюнщик равно ухватились за одну и ту же веревку ради личной безопасности.

   Плотник предлагал срубить мачты, но капитан не соглашался на это. На шканцы приполз матрос и изо всей силы кричал на ухо капитану, что один из якорей оборвался с найтовов и висит на канате под скулой. Оставить его долее в таком положении значило бы, наверное, вести судно к погибели, и потому мне велено было отправиться на бак и заставить при себе обрубить якорь; но волнение и ветер до того увеличились в несколько минут, что никто не мог устоять против них и перейти по наветренной стороне не было никакой возможности. Меня бросило ветром на гребные суда, и я с трудом возвратившись опять на шканцы, отправился вплавь по другой стороне, будучи под ветром у ростер. Добравшись до места, я передал приказание капитана, которое было, наконец, с неимоверною трудностью исполнено.

   На баке я нашел, что самые старые и сильные матросы держались за наветренные ванты и снасти и кричали, как дети. Это изумило меня; я гордился, чувствуя себя выше такой слабости, в то время, когда старшие меня годами и опытностью терялись от страха. Степень опасности была мне известна; я ясно видел, что фрегату непременно предстоит опрокинуться со всеми нами, если в скором времени он не встанет, потому что несмотря на все предосторожности, вода беспрестанно накоплялась внизу. Я поплыл обратно на шканцы; тут капитан, будучи одним из самых неустрашимых моряков, какие когда-либо ходили по палубе судна, стоял на штурвале с тремя лучшими матросами; но так свирепы были удары волн в руль, что они едва могли удержаться, чтобы не быть выброшенными чрез сутки. Подветренные шканечные орудия находились в воде и решено было выкинуть их за борт. Так как дело шло о жизни и смерти, то мы превозмогли эту работу и выбросили их; но судно, подобно куску дерева, постоянно лежало на боку самым угрожающим образом. Свирепость урагана не уменьшалась, и общее чувство, казалось, было; "Молитесь, молитесь! Все погибло! "

   Фок и грот-мачты стояли еще на местах, сопротивляясь тяжести вооружения, висевшего на них подобно сильному рычагу тянувшего борющийся фрегат еще более на сторону. Нам надо было освободиться от этой огромной верхней тяжести. Отчаянный случай требовал отчаянных усилий. Опасность послать человека наверх была очевидна, и капитан не хотел кому-либо приказать отправиться туда; но знаками и жестами, в сопровождении сильного крика, давал знать команде, что если судно не будет сейчас освобождено от этого бремени, оно должно пойти ко дну.

   В это время, казалось, каждая новая волна сильнее ударяла в фрегат и делалась для него пагубнее. Он быстро снисходил в пропасти, образуемые волнами, и тяжело и болезненно подымался на них, как будто бы чувствовал, что не в состоянии сопротивляться. Силы его истощились в этом споре, и он готов был сдаться могущественному неприятелю, подобно благородно защищавшейся разбитой крепости. Люди обезумели от опасности, и, без сомнения, они напились бы пьяны, если б имели вино, чтоб в этом положении ожидать своей неизбежной участи. При каждом крене, грот-мачта делала самые жестокие усилия освободиться от судна; наветренные ванты уподоблялись толстым железным прутьям, а подветренные висели огромной бухтой, бились при качке о мачту и всякую минуту угрожали лопнуть от судорожных сотрясений. Мы ожидали, что мачта упадет и раздробит собою борт фрегата. Не было ни одного человека, который решился бы по предложению капитана отправиться наверх и обрубить все, что нависло на мачте. А между тем, ураган, казалось, все нарастал, и его жестокость усиливалась.

   Признаюсь, я радовался общему сознанию такой опасности, против которой никто не смел идти, и обождал несколько секунд, чтобы посмотреть, не вызовется ли охотник отправится наверх, с намерением, впрочем, остаться на всю жизнь врагом того, кто вызовется, как похитителя венка у моей преобладающей страсти - безграничной гордости. Опасности вместе с прочими я часто встречал и первый пускался на них, но осмелиться на то, чего лихая и бесстрашная команда фрегата не могла исполнить, было верхом превосходства, которого мне никогда не снилось достичь. Схвативши острый топор, я сделал знак капитану, что попытаюсь обрубить разрушенный такелаж, пусть идет за мной, кто решится. Я влез на наветренные ванты и пять или шесть сильных матросов последовали за мной, потому что матросы редко отказываются идти вперед, когда видят, что офицер прокладывает им дорогу.

   Хлестание снастей едва не выкинуло нас за борт и запутывало нас. Мы принуждены были обнимать ванты руками и ногами; капитан, офицеры и команда смотрели на движения наши с беспокойством, не переводя дыхания из опасения за нашу жизнь, и ободряли нас при каждом ударе топора. Опасность, казалось, миновалась, когда мы достигли марса, где имели на что ступить ногою. Мы разделили между собой работу; одни обрубали талрепа стень-вант, а я бейфуты и борг грота-реи. Сильный треск сопровождал каждый могучий удар топора, и, наконец, все повалилось за борт на левую сторону. Фрегат немедленно почувствовал облегчение, попрямился, и мы сошли вниз посреди ура, восклицаний, поздравлений и, могу сказать, слез благодарности большей части сослуживцев. Работа сделалась потом легче; ветер стихал каждую минуту; обломки были постепенно совсем очищены, и мы забыли наши страхи и заботы.

   Мое возвращение на шканцы было миной величайшего торжества в моей жизни, и ни на какие дары света не согласился бы я променять того, что чувствовал тогда. Благосклонная улыбка капитана, сердечное пожатие руки, похвалы от офицеров, взгляды команды, смотревшей на меня с удивлением и повиновавшейся с живостью, - казались мне чем-то необыкновенным; но ничто не могло сравниться с моим внутренним чувством удовлетворенного честолюбия - этой страсти, так неразлучно переплетенной с существованием моим, что истребить ее значило бы разрушить весь мой состав. Впрочем, я имел тогда причину гордиться.

   Ураганы редко продолжаются долго, поэтому и настигший нас скоро обратился в весьма крепкий ветер, показавшийся уже нам прекрасной погодой в сравнении с тем, что было. Мы начали работу, сооружали фальшивую мачту и чрез несколько дней предстали приветствующим взглядам города Галифакса, также испытавшего всю силу урагана и чрезвычайно беспокоившегося о нас. Мои руки и ноги несколько времени не могли поправиться от ударов, полученных при подъеме наверх, и потому я оставался еще несколько дней на фрегате; но, съехавши после того на берег, был ласково и дружески встречен многочисленными знакомыми.

   Вскоре по прибытии нашем в Галифакс, я заметил внезапную ко мне перемену капитана; и хотя никак не мог узнать настоящей причины, однако, начал догадываться. С прискорбием сознаюсь, что несмотря на постоянную ко мне милость и не взирая на высокое почтение, чувствуемое мною к нему, как к благородному человеку и офицеру, я осмеял его, но доброта его нет позволяла ему огорчиться таким безвредным поступком юношеской ветренности, и в случаях, подобных тому, который я хочу рассказать, гнев этого любезного человека обыкновенно не продолжался более пяти минут.

   Дело состояло вот в чем: высокородный капитан мой носил значительной ширины синие брюки. Полагал ли он их более приличными для моряка или портной не смел пожалеть сукна для его лордства, страшась дурных последствий от разрыва, но только как ни был велик разнос топтимберсов у его лордства, складки этой важной части его одежды были несравненно пространнее и могли заключить в себе человеческое тело вдвое толще того, какое им суждено было обнимать, хотя и то не было посредственной толщины.

   "А stich in time saves nine". - "Заплатка вовремя избавляет от девяти" гласит благоразумная поговорка; но, по несчастью, подобно многим другим в таком же экономическом роде, мало обратила на себя внимания в день нашего бедствия. Так случилось и лордом Эдуардом. В среднем шве беспредельных брюк его, по какому-то несчастью, сделалась дыра, которая не была починена в день урагана, враждовавшего со всем, что только мог он разрушить; и невинные брюки лорда Эдуарда сделались жертвой его силы и опустошения. Шумный борей проник в разорванный шов брюк и надул их подобно щекам трубача. Йоркширская шерсть не могла противостоять раздувающей силе; одежда разлетелась на полоски, начавшие громко хлопать по тем самым частям, которые назначены были прикрывать. Что мог он с этим поделать? Единственной защитой против невежливых порывов ветра оставалась рубаха (ибо жаркая погода заставила не надеть второй одежды, употребляемой мужчинами); но и та, будучи довольно поношена, исчезла перед бурей, как прах. Одним словом, натяните морскую курточку на гладиатора в Гайд-парке, и вы будете иметь точное изображение лорда Эдуарда во время урагана.

   Подобный случай ввел его в ответственность против приличия; но так как судно находилось в бедственном положении, и все мы ожидали через полчаса отправиться на дно, то и не стоило идти в каюту переодеться, тем более, что это ни чему не могло послужить ему на дне моря. Мы, вероятно, не встретили бы там ни одной леди; или если бы даже встретили каких-нибудь, то вовсе не имели времени подумать о том, как отправиться нам в пучину морскую, в брюках или без них. По поминовании же опасности, смешная сцена бросилась всем нам в глаза, и однажды, когда я занимал большое общество рассказом этого приключения, его лордство вошел в комнату. Усмешки и ужимки дам постепенно обратились в громкий и непрерывный смех. Он очень скоро понял, что был предметом его, а я причиной, и минуты на две, казалось, нахмурился: но неудовольствие лорда Эдуарда было весьма непродолжительно, и мне кажется, случай тот не мог быть причиной перемены его чувств ко мне, потому что, хотя и считалось большим преступлением в мичманском звании даже смотреть искоса на капитанскую собаку, тем более смеяться над самим капитаном; но доброта моего капитана не позволяла ему огорчиться такой безделицей. Я скорее подозреваю, что старший лейтенант и офицеры хотели сбыть меня с фрегата; и они имели на то справедливую причину, потому что там, где младший любим командой, чувствуется некоторая неловкость. Я получил ласковое уведомление от лорда Эдуарда, что другой капитан большого фрегата будет очень рад иметь меня у себя, и понял значение этих слов. Мы расстались хорошими приятелями, и я буду вспоминать о нем с уважением и благодарностью.

   Новый мой капитан был человек совсем другого рода: утонченный в обращении, ученый и джентльмен. Ласковый и дружеский с офицерами, он отдавал свою библиотеку в их распоряжение; передняя его каюта, где находились книги, была открыта для всех; она служила классом для молодых мичманов и местом занятий для офицеров. Капитан превосходно рисовал виды, и я пользовался его наставлениями; он любил общество дам, как и я, но, будучи женатым человеком, был более приличен в обращении, нежели сколько я мог быть.

   Нас отправили в Квебек, и мы имели удовольствие плыть по прекрасному Гут-Гансо и подыматься вверх по обширной и великолепной реке Св. Лаврентия, пройдя в виду острова Антикоста. Во время перехода ничего особенного не случилось, исключая того, что лекарский помощник, шотландец, набравшись каких-то аристократических замашек, возымел притязание, что по своему рождению и воспитанию в Эдинбурге, он должен быть главой нашего стола. Я воспротивился такому требованию и вскоре уверил честолюбивого сына Эскулапа, что наука самозащиты столько же важна, как и искусство лечения, и что если он силен в последнем, то я буду доставлять ему случаи употреблять его над собственной своей особой: вследствие этого я произвел некоторые возмущения в крови на его cinciput, occiput, os frontis, os nasi, и на других нежных частях тела, рассчитанные таким образом, чтобы притянуть к каждому глазу достаточное количество черной крови, в то время, как изобильный поток жидкости карминного цвета струился из каждой ноздри. У меня никогда не было привычки буянить или несправедливо воспользоваться каким-нибудь преимуществом; и потому, увидевши бездействие рук своего противника, я сделал, как водится, вопросы, был ли он доволен решением дела, и, получивши утвердительный ответ, сам сложил руки на покой до следующего раза, когда придется нарушить его для наказания или исправления кого-нибудь.

   Мы стали на якорь у мыса Дейамонд, отделяющего реку Св. Лаврентия от небольшой реки Св. Карла. Продолжение этого мыса вовнутрь земли, образует высоты Авраама, на которых бессмертный Вольф разбил Монткальма в 1759 году, и где оба генерала окончили достохвальное свое поприще на поле сражения. Город стоит на самой оконечности мыса и имеет романтический вид. Все вообще дома и церкви покрыты жестью, в предохранение от пожаров, которым место это было подвержено, покуда дома покрывались соломой или досками. Когда лучи солнца ударяют в здания, они кажутся как будто бы находящимися в серебряных футлярах.

   Одна из причин нашей командировки в Квебек состояла в вербовке людей для эскадры, весьма нуждавшейся в них. Были составлены вербовальные отряды из наших матросов и солдат. Начальство над одним из них было поручено мне. Офицеры и солдаты отправились на берег переодетые, назначив между собою условные сигналы и места сбора; а матросы, на которых мы могли положиться, действовали в этом случае, как птицеловы. Они выдавали себя за матросов с купеческих судов, а офицеров за своих шкиперов, уговаривающих их согласиться за десять галлонов рома и триста долларов возвратиться в Англию. Многие были таким образом пойманы в сети и не прежде разуверились, как когда подъехали к борту фрегата, где божбы их и проклятия скорее можно вообразить, нежели описать.

   Надобно сказать, что суда, торгующие лесом, приходят сюда в июне, как только река очистится от льда, и ежели не успеют отправиться до исхода октября, то обыкновенно задерживаются льдом и бывают принуждены провести зиму в р. Св. Лаврентия, теряя навигацию и оставаясь семь или восемь месяцев праздными. Зная это, матросы, по своем приходе туда, разбегаются и прячутся, укрыватели прокармливают их и потом в конце года делают ими свои обороты, продавая их шкиперам и выговаривая для матросов чрезмерную сумму за согласие на обратное плавание, а для себя за хлопоты порядочную порцию как от шкипера, так и от матроса.

   Нам приказано было не брать людей с купеческих судов, но искать их в домах укрывателей. Это сделалось для нас источником бесчисленных шуток и приключений, потому что искусство прятаться равнялось только искусству и хитрости при отыскивании. Укрываться в погребах и на чердаках было слишком старо, и к нему больше не прибегали. Розыски наши по большей части делались в сенниках, церковных шпицах, над каминами, в которых горел огонь, и проч. Одних мы находили в сахарных бочках, а других спрятанными в связке разобранных бочек; иногда встречали матросов одетых по-джентльменски, пьющих вино и говорящих с наивеличайшей свободой с людьми гораздо выше себя по званию. Но мы знали все эти уловки.

   Услышавши об одном укрывателе, жившем миль за пятнадцать от Квебека внутри страны, я отправился туда и после продолжительных поисков отыскал много хороших матросов на перекладинах сарая для копчения окороков. Трудно было подумать, чтобы человеческое существо могло находиться там, вынося подымающиеся кверху дым и пламя, и мы никак не нашли бы их, если бы один не кашлянул, на что другие отвечали ему проклятиями, и вскоре вся шайка была нами взята. Мы немедленно обрезали им у брюк задние завязки для воспрепятствования к побегу (этого никогда не надо забывать) и, усадивши их и усевшись сами в телегу фермера, заставили его запрячь своих огромных лошадей и везти нас в Квебек. Пойманные люди принимали участие во всех наших шутках, в изобилии сыпавшихся по случаю их открытия. Мне показалось удивительным, как скоро этот лихой народ примирился с мыслью о поступлении на военное судно; может быть, приближавшаяся война с янками[Слово Янки (Yankee), которым англичане называют в насмешку американцев, произошло от слова Yankles, как американские индейцы называют англичан, не в состоянии выговорить English.] весьма много способствовала им к сохранению веселого настроения. Я сделался энтузиастом в этой охоте на людей, хотя здравый рассудок убеждал меня в ее жестокой несправедливости, заставляющей людей, более всех прочих повинностей, какими обязывает их правительство, оставлять отечество для избавления от нее. Но я не собираюсь писать рассуждения о вербовке. Как только наше судно было хорошо снабжено людьми для наступающих военных действий, я вовсе перестал заботиться о ней; и имея еще случай удовлетворять при этом мою страсть к приключениям, я столько же думал о последствиях, как и тогда, когда разъезжал по засеянным репою фермерским полям Англии или ломал плетни, догоняя лисицу.

   Один купец в Квебеке жестоко оскорбил меня, отказавшись принять вексель, данный мне батюшкой. Я не имел других средств заплатить ему за разные взятые мною у него вещи, и был жестоко рассержен его отказом, который он сопровождал насмешкой надо мной и над моим платьем, чего я никогда не могу простить. Переворачивая в разные стороны бумагу в руках, он сказал мне: "Мичманский вексель не стоит и фартинга; я довольно старый воробей, и меня не провести уже на этой мякине".

   Будучи уверен в действительной стоимости векселя, я поклялся отомстить ему. Сыскная должность моя позволяла мне идти всюду, где скрываются люди, если только я получу о них сведения; мой товарищ, мичман, со всею готовностью взялся помочь мне, и бедняку приходилось не легче, чем было бы в руках святой инквизиции. Товарищ мой твердо настаивал, что в доме купца есть спрятанные матросы; я доложил об этом капитану и получил приказание употребить все средства к исполнению моей обязанности. Купец считался значительным лицом в Квебеке; его называли по-тамошнему богатым магазинщиком, хотя в Англии он поступил бы в разряд простых лавочников. Около первого часа пополудни мы не слишком учтиво постучались у его дверей, требуя во имя короля, чтобы нас впустили, и, встретив сопротивление, разломали двери и бросились в дом. Погреба, верхние покои, девичьи, дамские комнаты мы обхаживали без всякой церемонии, мало обращая внимания на Венерин костюм находившихся в нем прекрасных особ; переломали некоторые из самых необходимых принадлежностей спальни; переворочали все горшки и сковороды на кухне и, сыскавши двух хозяйских сыновей, приказали им одеваться и идти с нами, потому, говорили мы, что они матросы, и мы это знаем.

   Купец, увидевши меня, начал догадываться, в чем состояло дело, и грозил мне строгим наказанием; но я показал ему свой открытый лист и спрашивал, не думает ли он, что и этот документ фальшивый? Обшарив все углы, я отправился и оставил обоих медвежат почти мертвыми от страха. На следующий день была подана жалоба в городовое правление; но когда дело идет об изготовлении военного судна к походу, то следствие кладется обыкновенно в долгий ящик. В Квебеке были получены бумаги из Албани, извещавшие о войне, объявленной Англии президентом Соединенных Штатов; поэтому наш капитан, откланявшись губернатору, со всевозможной поспешностью пустился по реке. Я никогда больше не слышал о моем купце.

   Мы прибыли в Галифакс с полным числом людей и немедленно получили приказание отправиться в море топить, жечь и разрушать. Мы пустились к Бостонской губе, где в то утро, когда увидели землю, встретили десять или двенадцать купеческих судов. Первое, к которому мы подошли, был бриг, и меня послали завладеть им, в то время как фрегат продолжал погоню свою за другими. Шкипер судна сидел на курятнике и не заблагорассудил встать или сделать мне какое-нибудь приветствие, когда я проходил мимо его; он был коротенький толстобрюхий человечек.

   - Вы англичанин, я полагаю? - изрек он.

   - Да, я сам тоже полагаю, - сказал я, подражая произношению его в нос.

   - Я думаю, нам не долго остается пробыть в море, и мы придем на место прежде, чем встретим кого-нибудь из вас, змей Старой Англии. Вы, надеюсь, не рассердитесь на такое выражение? - прибавил он.

   - О нет, нисколько, - отвечал я: - это не составляет разницы в общем счете. Но откуда и куда идете вы?

   - Иду из Смирны и пробираюсь в Бостон, куда надеюсь прийти завтра поутру с помощью Божьей и доброй совести.

   Из этого ответа я увидел, что он не знал еще о войне, и потому вознамерился несколько пошутить над ним прежде, чем сообщить ему печальную новость.

   - Скажите мне пожалуйста, в чем состоит ваш груз? Вы кажетесь легки.

   - Однако не так уж легок, я полагаю, - отвечал он; - мы имеем свежее оливковое масло, изюм и то, что называем notions, всякая всячина.

   - Что это значит notions? - сказал я. - Объясните мне пожалуйста.

   - Изволите видеть, всякой всячиной, notions, называем мы иметь в трюме понемногу всего, что вам угодно. Одни любят одно, знаете, а другие другое: некоторые любят сладкий миндаль, некоторым надобен опиум, одним шелк, а другим (прибавил он с хитрой улыбкой) нравятся доллары.

   - И этой-то всякой всячиной нагружено ваше судно? - спросил я.

   - Я полагаю, этой, - ответил Джонатан[Ионафан (по-английск. произношению Джонатан) был искренний друг Царя Давида, и англичане называют так североамериканцев, осмеивая существующую между обеими нациями "дружбу".].

   - А какой груз везли вы туда? - спросил я.

   - Соленую рыбу, пшеницу и табак, - был его ответ.

   - И на обратный путь вы получили теперешний груз? - спросил я. - Мне кажется, торговля со Смирной довольно выгодна.

   - Да, хороша, - отвечал неосторожный янки. - Тридцать тысяч талеров в каюте, кроме деревянного масла и прочего груза, недурная вещь.

   - Я очень рад слышать о талерах, - сказал я.

   - Что вам до них за нужда? - возразил шкипер. - На вашу долю ведь их немного придется.

   - О, больше, нежели вы думаете, . - отвечал я. - Не слышали ли вы каких новостей, уходя из порта?

   При слове "новости" лицо бедного шкипера покрылось болезненной желтизной.

   - Какие новости? - спросил он с трепетом, едва позволявшим ему выговаривать слова.

   - Новости состоят только в том, что вашему президенту, г-ну Маддисону, вздумалось объявить войну Англии.

   - Не может быть! Вы шутите, или нет? - сказал шкипер.

   - Даю вам честное слово, что не шучу, - отвечал я, - и судно ваше - приз его британского величества фрегата (имярек).

   Бедняк испустил вздох, исходивший из самого центра его горообразного чрева.

   - Я погибший человек, - сказал он. - Я желал бы только знать об этой войне пораньше; тогда поставил бы две хорошенькие пушчонки, вот туда, на нос и вы не взяли бы меня так легко.

   Я улыбнулся при мысли сопротивляться ходкому пятидесятипушечному фрегату, но оставил его утешаться и, переменивши разговор, спросил его, не может ли он дать нам чего-нибудь напиться, так как погода была очень жаркая.

   - Нет, я ничего не имею, - отвечал он сердито; - да если бы даже и имел...

   - Ну полно, полно, мой любезный, ты забываешь, что ты приз; вежливость, кажется, недорого стоит, и она может доставить тебе скорое возвращение восвояси.

   - Это правда, - сказал Джонатан, образумившись, когда дело коснулось его; - это правда; вы только исполняете свой долг. Эй, бой, принеси сначала сюда полкружки мадеры; а так как я знаю, что офицеры любят выпить несколько капель из-под длинной пробки, то принеси нам после стаканы и бутылку кларета из рундука на левой стороне.

   Мальчик повиновался, и все это появилось вскоре.

   Покуда мы разговаривали, фрегат продолжал погоню, палил из пушек, приводил к ветру и заставлял приводить некоторые суда, когда проходил мимо их; спускал шлюпку, посылал ее на одно, и сам пускался за другим.

   Мы держались за ним под парусами, какие могли только нести.

   - Не могу ли я предложить вам чего-нибудь закусить? - сказал шкипер. - Теперь нет еще полудня, и вы вероятно не обедали.

   Я поблагодарил его и принял предложение; он немедленно побежал в каюту, под предлогом приготовить ее для приема, но мне показалось, с намерением спрятать от меня какие-нибудь вещи, и я не ошибся в своем предположении, потому что он украл мешок с талерами из числа груза.

   Через короткое время я приглашен был вниз. Нога поросенка и жареная дичина весьма лакомы для мичмана во всякое время, в особенности для меня; а когда несколько стаканов мадеры залили эту закуску, то барометр расположения моего духа поднялся на столько же, на сколько понизился у шкипера.

   - Ну, капитан, - сказал я, осушая полный стакан кларета, - пью за продолжительную и кровопролитную войну.

   - Чтоб черт взял собаку, которая не скажет того же и не выпьет за ее здоровье. Но куда думаете вы отвезти меня? Я думаю, в Галифакс? Могу ли я надеяться, что при мне оставят мое платье и мой собственный груз?

   - Вся ваша частная собственность, - сказал я, - останется при вас, но судно и груз наши.

   - Да, да я знаю это, - отвечал он, - но ежели вы будете хорошо обходиться со мной, то увидите, что я не из числа неблагодарных. Позвольте мне сначала собрать все свои вещи, и потом я шепну вам известьице, которое порадует вас.

   На мое обещание не трогать его собственности он сказал мне, что нам не надобно терять ни минуту, потому что судно, показавшееся тогда на горизонте, также идет из Смирны и имеет богатый груз; шкипером на нем был его одногорожанин, и оно плыло в то же самое место. Я отворотился от него с презрением и в то же время сделал фрегату сигнал для переговора. Приехавши на него, я передал капитану слышанное мною от шкипера и сказал о сделанном ему обещании. Капитан согласился на это; немедленно послали нужное число людей на призовой бриг, а пленные были с него сняты, и фрегат пустился за указанным судном, которое взял в тот же вечер.

   Я никогда не поверил бы, что подобное предательство обыкновенно между американцами. Расставаясь со шкипером, мы имели довольно резкий разговор.

   - Я надеюсь, что мне удастся снарядить приватир, и тогда я сам возьму несколько ваших купеческих судов.

   - Берегись, друг, чтобы тебя самого не взяли, - сказал я, - и чтобы не пришлось тебе проводить время на каком-нибудь из наших тюремных кораблей; но помни, что если это случится, то вы сами будете тому причиной. Вы затеяли с нами немецкую ссору[Англичане называют немецкой ссорой такую, когда кто ссорится с кем-нибудь потому только, что видит другого с ним ссорящимся.] из угождения к Boney[Boney шуточное сокращенное имя Бонапарта (Наполеона I).], a он кончит тем что наплюет вам, когда вы сделаете для него все, чего ему хотелось. Ваш мудрый президент объявил войну своей матери-отчизне.

   - Черт ее побери, эту мать-отчизну, - проворчал сквозь зубы янки - она скорее мачеха, будь она проклята!!!

   Я продолжал следовать за фрегатом, который в течение ночи взял девять призов. Один из них был бриг с балластом; мы посадили на него пленных, в числе коих находился и мой приятель, янки; им предоставлена была полная свобода возвратиться домой. Мы позаботились также отправить с ними весь собственный их груз и платье. Я надеялся быть посланным с своим судном в Галифакс; но капитан, зная, как наверное стану я проводить там время, удержал меня с собой. Крейсерство наше продолжалось два месяца, и мы взяли множество призов больших и малых; иные сожгли, а из других все выбрали.

   Однажды, имея подобное судно у подветренного борта и сняв с него все вещи, стоившие труда, мы неблагоразумно зажгли его, прежде нежели совсем разлучились с ним, и потом несколько минут не могли избавиться от него. Пламя вдруг показалось под нашими бизань-русленями и начинало разгораться самым опасным образом; но, положивши руль под ветер и давши этим фрегату поворот в противную сторону, судно, к величайшей нашей радости, расцепилось с нашим и вскоре все обнялось пламенем. Мы зажгли приз у борта для того, чтобы не терять времени, ибо нам предстояло гнаться за другим судном, которое видно было с салинга; спуск же шлюпки на воду для поджога задержал бы нас.

   К концу крейсерства мы гнались за шхуной; но она врезалась в берег и переломилась; приехавши на нее, мы сняли людей и часть груза, бывшего весьма дорогим. Она шла из Бордо в Филадельфию. Меня послали осмотреть ее и постараться спасти еще сколько-нибудь груза. Ворвавшийся в нее прилив заставил нас разломать палубы, и тогда мы увидели, что она нагружена была кипами шелку, сукном, карманными и стенными часами, кружевами, шелковыми чулками, вином, водкой, кусками стали, оливковым маслом и пр., и пр. Я сказал об этом капитану, и когда послали плотника с достаточным числом подручных, нам удалось спасти большое количество добра из воды и от американских лодок, которые не замедлили бы подойти к ней, если бы мы ее оставили. В трюме мы увидели несколько бочек: они показались мне стоящими того, чтоб нырнуть, и хотя в то время было чрезвычайно холодно, но я не колебался и пробыл под водой довольно долго, покуда задел крюком за утор бочки; таким образом мы тронули ее с места и подняли наверх. В бочке находился превосходный кларет; совесть не удерживала нас распить его, потому что, если бы я не постарался, он никогда не попал бы в рот англичанина. В короткое время мы распили трехдюжинный ящик между таким же числом нас самих и, благодаря тогдашнему октябрьскому холоду, не чувствовали дурных последствий от обильных приемов этого лекарства.

   Жестокий холод и притом ныряние требовали большого поощрения. От практики в этого рода работах я мог доставать иглу на чистом песчаном дне и даже, как бобр, мог некоторое время жить под водою, но требовал обильного воздаяния.

   Мы возвратились на фрегат совершенно измоченные и перезябшие, и от того вино не произвело на нас никакого действия; но когда отогрелись, то, подобно трубе великого Мюнхгаузена, тайна вылезла из нас, потому что все мы были пьяны. На следующий день капитан спросил о нашем пиршестве, и я откровенно рассказал ему все. Он был так благоразумен, что только посмеялся этому, хотя иной капитан, наверное, перепорол бы людей и наказал офицеров.

   По возвращении нашем в порт я просил позволения отправиться в Англию для экзамена на лейтенанта, так как мне оканчивался тогда срок мичманской службы. Меня спросили, не хочу ли я остаться и держать экзамен на флагманском корабле, но множество причин, которых я не намерен даже высказывать теперь, заставили меня предпочесть экзамен в английском порте, и я получил увольнение. Читатель, без сомнения, поверит мне, если я скажу, что я написал несколько дюжин писем к Евгении: ее молодость, красота и мое недолговременное обладание ею все еще сохраняли в некоторой степени привязанность мою к ней. Об Эмилии я получал известия, и продолжал питать к ней чистейший пламень. Она была моим солнцем, моей луной, а прекрасные дамы западного полушария - блестящими звездами первой, второй и третьей величины. Я любил всех их более или менее; но все их прелести меркли, когда прекрасная Эмилия светила в груди моей блистательным огнем.

   Я получил письмо от батюшки, который желал моего возвращения домой, имея в виду случай представить меня некоторым знатным людям, с целью обеспечить на будущее время мое производство в высшие чины. Совет был хорош, и так как он согласовался с моими видами, то я охотно последовал ему. Я простился с капитаном как нельзя лучше; равно дружеским образом простился с товарищами и с офицерами и, наконец, обошел всех знакомых дам, целуя, обнимая, клянясь им в любви и вечной преданности. Ничто, говорил я, не вырвет меня из Галифакса, если я буду произведен; ничто, обещал я одной, не помешает мне жениться, когда буду я лейтенантом; другая должна была ожидать супружеских уз, когда буду я капитан-лейтенантом; с третьей я сочетаюсь, если меня произведут в капитаны.

   После шестинедельного плавания я пришел в Плимут, и мне как раз исполнилось тогда шесть лет мичманской службы.

  

  

   Вскоре по прибытии в Плимут общим приказом, отданным с флагманского корабля, было объявлено, что экзамен мичманов, готовящихся к производству в лейтенанты, назначен на корабле "Salvador del Mundo", в Гамоазе.

   Я не замедлил известить об этом отца и сказал ему, что чувствую себя совершенно готовым, и намерен экзаменоваться. В назначенный день ваш покорный слуга и еще четырнадцать или пятнадцать других молодых кандидатов прибыли на флагманский корабль. Каждый одет был в платье N 1, по самой точной и строгой форме, с огромной связкой навигационных журналов и книг под мышкой. Нас засадили всех вместе, подобно овцам на заклание, в закрытую каюту, сделанную из парусины.

   Около одиннадцати часов капитаны, которые должны были сделаться нашими Миносами и Радамантами, прибыли на корабль; но, признаться, всем нам не слишком понравился "покрой их лиц". В двенадцать часов вызвано было первое имя. Отчаянный юноша старался несколько ободриться, прочистил свое горло, поправил рубашечный воротник, подернул шейный платок и, схвативши трехугольную шляпу и журналы, бодро последовал за посланным в капитанскую каюту, где три важно глядевшие особы, одетые в полуформу, ожидали его. Они сидели за круглым столом, а клерк сидел под рукою самого президента. Навигация Мура, эта непостижимая премудрость, лежала перед ними, вместе с морским месяцесловом, аспидной доской с грифелем, чернильницей и бумагой. Дрожащий мичман подошел к столу, и, почтительно представивши журналы своих плаваний и аттестаций командиров в исправности по службе и хорошем поведении, был приглашен сесть. Первые вопросы начались с теории; и хотя в кают-компании, или в другом обществе, он отвечал бы на них свободно, но тут так сконфузился, что совершенно потерялся: затрясся при первом вопросе, выпучил глаза при втором, и, не отвечавши на третий, был отпущен с приказанием "пробыть в море еще шесть месяцев".

   Он возвратился к нам с самым плачевным лицом. Я никогда не видел столь жалкого создания и в большем расстройстве мыслей. Мысль, что скоро и меня постигнет, может быть, одинаковая участь, еще более заставляла меня сожалеть о нем. Другой был вызван, и вскоре возвратился не с лучшим успехом; сделанное им описание заносчивости младшего из экзаменовавших капитанов заставило нас упасть духом и притом в такое время, когда так много зависело от нашего успеха. Это известие послужило мне, однако, к большой пользе. Я увидел, что теория была камнем, о который они разбивались, и, зная свои силы в этой части моих познаний, решился не допустить молодого капитана провалить себя. Между тем, покуда я рассуждал таким образом, возвратился к нам третий кандидат, тоже срезавшийся; однако же сведения этого молодого человека мне были известны, и потому я начал сомневаться в самом себе. Когда четвертый возвратился с смеющимся лицом и сказал нам, что он выдержал экзамен, я опять начал дышать свободнее; но удовольствие это сейчас же прошло, как только он сообщил, что один из экзаменовавших был приятель его отца. В этом-то и заключалась вся загадка, ибо молодой человек, в течение короткого времени, какое я провел с ним, подал повод о себе думать, что он весьма недалек. При вызове моего имени я почувствовал трепетание сердца, которого не чувствовал ни в сражении, ни во время урагана, ни тогда, когда я кинулся за борт в Спитгеде, чтобы плыть к моей Евгении. "Силы храбрости и могущество алгебры, помогите мне, - сказал я, - или я погиб". В одну минуту дверь каюты отворилась, часовой запер ее за мной, и я увидел себя в присутствии самого страшного триумвирата. Я чувствовал почти то же самое, что Даниил в львиной пещере. Мне сказано было садиться; после чего начался между капитанами недолгий разговор, которого я не слышал и не хотел слышать, но в продолжение которого имел время рассмотреть моих соперников с головы до ног. Я ободрял себя, думая, что был равен одному из них; и если мне удастся сделать его нейтральным, то надеялся весьма легко справиться с остальными двумя.

   Лицо одного из капитанов весьма походило на пеструю тыкву; а лежавшая в то время на столе его рука на черепаховое перо; ногти на ней были до того обгрызены, что корешки их, казалось, запрятались в тело от страха дальнейших опустошений, от которых, между тем, беспощадно страдала другая рука; и я подумал про себя: "Я никогда еще не видел яснее вывески об отдаче квартиры в наем без мебели, как на твоем кокосовом орехе или пестрой тыкве".

   Сидевший возле него капитан был маленький, сухощавый, пасмурный, сморщившийся человечек, с острым носом и проницательными глазами. Мичманы называли его "Старый чилийский уксус", или "Старый Горячий и Кислый".

   Он был то, что мы называем крутой служака. Ему ничего не значило продержать человека два месяца в черном списке, заставляя его полировать до блеска пушечные принадлежности и никогда не давая времени починить платье или содержать себя самого в чистоте, тогда как он чистил то, что во всех отношениях было бы гораздо лучше держать нечищенным. Он редко сек человека, но мучил его надоедливым приставанием и называл это "выбивать чертовщину из головы".

   Я сейчас заметил, что этот маленький домовой, выглядывавший подобно сухой коже угря, был председателем комиссии.

   Третий капитан был высокий, здорового цвета лица и важно глядящий человек (он был младший из троих), с повелительной внешностью. Он не раскрыл бы рта для улыбки, если бы сам Нестор побожился, что шутка заслуживала смеха.

   Только что успел я окончить свои наблюдения и сделать беглую оценку качеств моих экзаменаторов, как приступили к испытанию, которое началось обращением ко мне председателя в следующих словах:

   - Я полагаю, сэр, что вы довольно сведущи в теоретическом и практическом мореплавании, иначе вы не пожаловали бы сюда?

   Я отвечал, что надеюсь показать себя таким, если им угодно будет испытать меня.

   - Довольно скор на ответ, - сказал высокий капитан. - Я полагаю, что этот молодец главный оратор на кубрике. С кем бы служили, сэр?

   Я сказал ему имена разных капитанов, с которыми служил, в особенности лорда Эдуарда.

   - О, этого уж довольно; вы должны быть молодцом, если служили с лордом Эдуардом.

   Я понял завистливый и саркастический тон, с каким произнесены были эти слова, и потому приготовился к трудной компании, будучи совершенно уверен, что этот человек, не бывший