Марриет Фредерик - Королевская собственность

ячо о юноше, что его просьба не была отвергнута, и наш герой остался гулять на шканцах в качестве 3-го лейтенанта судна его величества "Аспазии.

   Если читателю теперь еще не наскучила Индия, то мне уже она надоела. Рассказать все - это превзошло бы границы моего труда. Поэтому я ограничусь, упомянув, что через три года капитан М. покинул эту страну, сильно выиграл за свое пребывание там по службе, но потерял здоровье. Когда мы возвратимся к фрегату, он уже будет близко от родины.

  

  

  

   Вернемся, однако, в Англию, к семейству Рейнскортов, в котором случилось немало интересного за время отсутствия нашего героя.

   Все время м-р Рейнскорт продолжал делать попытки, чтобы вернуть к себе жену. Два года спустя после отъезда Сеймура м-с Рейнскорт и Эмилия решились провести осень в Чельтенгаме вместе с М'Эльвина. Через несколько дней после их приезда появился и м-р Рейнскорт. Теперь он решился, если представится возможность, осуществить свой план, состоявший в том, чтобы исправить и приготовить Гальвейский замок и уговорить м-с Рейнскорт провести там несколько недель, и там, пользуясь ее одиночеством, заставит ее сдаться на его доводы.

   В Чельтенгаме м-р Рейнскорт приводил всех в изумление своим блестящим экипажем. Его коляски, его лошади, вся его сбруя были единственными в своем роде. С другой стороны, м-с Рейнскорт и дочь ее были тоже предметом всеобщего любопытства, тем более, что Чельтенгам - такое место, где занимаются только тем, что рассказывают сплетни, да пьют соленую воду в виде искупления. Особенно волновалась желчь у тех молодых барышень и их мамаш, которые прибыли сюда не для одного только лечения.

   - Не думаете ли вы, что у м-с Рейнскорт слишком уж прямой профиль? - спрашивала молодая дама, сильно напоминавшая моську своим профилем.

   - Ах, нет, - отвечала простосердечная ирландка, - хотя наши сильно страдают при сравнении. Я желала бы иметь или ее лицо, или ее состояние, одно из двух - тогда мне не пришлось бы искать мужа в Чельтенгаме: мужчинам пришлось бы самим пробираться в Ирландию!

   - Как странно, право, что м-р и м-с Рейнскорт не живут вместе, они кажутся такими добрыми друзьями!

   - О, я знаю причину. Леди Вагтейль рассказывала вчера. Они в близком родстве между собою и не имели права жениться - они оба католики - это дошло до папы, и он велел им разойтись под страхом отлучения!

   - В самом деле?

   - В самом деле!

   - Да, и м-р Рейнскорт ожидает разрешения от Конклава диспенсации, как они это называют. Его ожидают из Рима со следующей почтой, тогда они тотчас соединятся снова!

   - Говорят, он получает 40 000 фунтов в год!

   - И все завещано дочери?

   - Все, до последнего фартинга!

   - Не угодно ли N 4? Он немного тепловат, м-с Бишон!

   - Да, м-с!

   Вскоре после своего прибытия Рейнскорт получил уведомление от своего агента, что в замке все готово к его приезду, и он сам решил отправиться туда, прежде чем приглашать туда свою супругу. Он предложил М'Эльвина, с которым находился в самых дружеских отношениях, сопровождать его, и тот согласился на его предложения, так как м-р Рейнскорт уведомил его, что большое поместье, смежное с его собственным, с незапамятных времен принадлежавшее роду М'Эльвина, теперь продавалось по той причине, что бывший владелец его проиграл все свое состояние.

   Через три недели они оба вернулись. Рейнскорт нашел свой замок верхом роскоши и вкуса, и ему мало пришлось делать перемен в его убранстве. Именье, которое ездил осматривать М'Эльвина, подошло ему и по цене, и по положению и, посоветовавшись с женою, давшей ему свое сердечное согласие, он написал агенту м-ра Рейнскорта, прося его заключить сделку.

   Теперь Рейнскорт решился на последнее усилие, чтобы вернуть себе супружеские права. Начав с перечисления всех мелких перемен и усовершенствований в замке, он сказал затем м-с Рейнскорт, что все это было сделано в надежде на приезд ее в замок на остаток осени.

   - Если бы вы знали, - прибавил он, - то удовольствие, которое сделали бы мне, позволив видеть вас окруженною всей роскошью там, где вы прежде жили в бедности: если бы вы знали радость, с которою встретят вас ваши преданные поселяне, и тревогу, с которою они ждут вас теперь, так как я должен признаться, что я обещал им, что вы порадуете их своим возвращением - вы не отказали бы в моей просьбе!

   Однако Рейнскорт ошибся в расчете: замок Гальвей был именно местом, будившим самые тяжелые воспоминания в его жене. Здесь с нею обращались с такою суровостью и презрением, здесь ее муж покинул ее одну, и при этих воспоминаниях для м-с Рейнскорт стали ясны причины, побуждавшие ее мужа действовать таким образом.

   - Если вы приготовили к моим услугам замок, м-р Рейнскорт, - сказала она, - благодарю вас за ваше внимание и доброту, но я не думаю, чтобы я могла войти в него с удовольствием: с ним соединено столько тяжелых воспоминаний, что я не желала бы ехать туда, тем более, что это было бы слишком уединенное место для Эмилии!

   - Но не настолько уединенное, м-с Рейнскорт, - произнес ее муж, становясь на одно колено, - чтобы снискать для меня прощение моих ошибок и доказать искренность моего раскаяния. Заклинаю вас, позвольте мне сделать его место возобновления моей любви и восхищения моего вами!

   - М-р Рейнскорт, это свидание должно иметь решительные последствия. Знайте раз навсегда, что такое примирение, которого вы желаете, никогда не может иметь места. Пощадите меня от излишних повторений. Довольно сказать, что, однажды оторвавшись от вас, я не могу и не хочу снова соединится с вами по вашей прихоти. Хотя оскорбленная в самом нежном чувстве души моей я прощаю вам все прошедшее и буду счастлива видеть в качестве друга у себя, равно как и при других, но все попытки добиться большего могут повести только к неудаче. Встаньте, м-р Рейнскорт, вот вам рука моя в знак дружбы - я даю ее от чистого сердца. Но если вы снова станете поднимать этот вопрос, я буду принуждена отказать вам в свидании!

   Рейнскорт побледнел при этих словах. Он унизился до последней степени. Оскорбленная гордость вместе с отвергнутой страстью возбудила в нем смертельную ненависть, переходящую в бешенство против предмета его желаний. Ему удалось подавить свою досаду: он обещал никогда более не касаться этого предмета, и, поднимая к своим устам протянутую ему руку, расстался с женою, замышляя мщение.

   Однажды утром, когда Рейнскорта пригласили сесть в его коляску, и лошади стояли уже у подъезда, грызя удила и потряхивая головами, м-с Рейнскорт, смотревшая из окна вместе с мужем, шутливо заметила ему:

   - М-р Рейнскорт, вы часто берете Эмилию с собою в вашу коляску, а мне никогда не предлагали этого. Наверно вы считали меня слишком старой для этого!

   - Если бы я думал, что это может доставить вам удовольствие, Эмилии не приходилось бы так часто кататься со мной: и если не поздно, и вам угодно простить мою небрежность, позвольте прокатить вас с собою теперь же!

   - Не знаю, следует ли сделать это. Но так как замужним дамам с незапамятных времен приходится уступать место своим дочерям, думаю, что я должна перенести это унижение и принять ваше предложение!

   - Я очень польщен, - возразил он, - вашей добротой и снисходительностью. Позвольте только велеть грумам выпрячь этих лошадей и заложить других, поспокойнее. Это потребует всего несколько минут!

   М-с Рейнскорт улыбнулась и покинула комнату, чтобы приготовиться к поездке, пока Рейнскорт спустится к двери, выходившей на улицу.

   - Вильям, поезжай в конюшню. Выпряги этих лошадей и приготовь пару других!

   - Других, сэр? - отвечал тот. - Как? Смоленского и Понятовского?

   - Да, живее, и приезжайте назад как можно скорее!

   - Но, сэр, ведь обе молодые никогда не ходили вместе - Смоленский идет покойно только рядом со степенной лошадью, а Понятовский постоянно бесится!

   - Ничего, заложи их и возвращайся сюда!

   - Сам я решительно не знаю, что сегодня сделалось с хозяином, - сказал Вильям, передавая лошадей другому груму и садясь в кабриолет, чтоб гнать к конюшне. - Во всей Англии не найдется дороги, достаточно просторной для этих двух дьяволов!

   - Не знаю, что и сказать! - ответил другой.

   - Ни один здравомыслящий человек не сделал бы этого, разве если ему вздумается катать свою жену!

   - Ну, это едва ли ему удастся, так как, говорят, ему придется еще снова жениться на ней!

   - Жениться снова! Нет, нет, Билль. Она не так глупа для этого!

   Кабриолет остановился у подъезда. Рейнскорт усадил жену, и лошадей пустили: крепко затянутые Рейнскортом, они бросились в стороны от дышла, так что перепуганная м-с Рейнскорт даже выразила желание выйти.

   - Они горячатся только в первый момент, милая моя. Они тотчас успокоятся! - ответил Рейнскорт.

   - Смотрите, - заметил один из прогуливавшихся, - Рейнскорт катает свою жену на кабриолете!

   - О, значит, бумага пришла, можете быть уверены!

   Теперь Рейнскорту не удалось бы остановить лошадей, даже если бы он и желал этого. Но на деле он только для того и сел в кабриолет, чтобы отметить, рискнув хоть собственною жизнью. Он нарочно сделал так, что колесо ударилось о столб, лошади с дышлом и оборванными постромками продолжали мчаться, оставив Рейнскорта, жену его и обломки коляски на дороге.

   План Рейнскорта удался. Хотя ошеломленный падением, он все-таки избежал серьезных ушибов, но м-с Рейнскорт, которую с большой силой перебросило через голову мужа, подняли с раскроенным черепом, и через несколько минут она скончалась.

   Грумы, конечно, не постеснялись порассказать после катастрофы всем, что произошло между ними и их господином, и эта новость быстро распространилась по всему Чельтенгаму. Теперь всех занимало поведение мистера Рейнскорта. Он был положительно неутешен: он бросился на труп своей жены, крича, что ничто на свете не заставит его расстаться с его дорогой Кларой. Простодушный старый священник, присутствовавший при последних минутах мистрис Рейнскорт, с трудом мог оторвать убитого горем супруга от тела покойницы. Многие уверяли, что он мучится угрызениями совести, вспоминая свои прежние отношения к жене, а женщины уверяли, что мужья никогда не умеют ценить своих жен, пока не лишатся их. Но были и такие скептики, которые полагали, что все его горе и отчаяние не что иное, как пустая комедия.

   Когда же мистер Рейнскорт стал настаивать на том, чтобы сердце покойницы было бальзамировано и заключено в массивную золотую урну, весь Чельтенгам поверил в его искренность, а дамы ставили его в пример всем мужьям, мужья же из осторожности и вежливости не возражали. Но это трогательное доказательство неутешной скорби и привязанности мистера Рейнскорта к своей покойной супруге имело весьма странный финал. Первые дни огорченный супруг безвыходно сидел в своей комнате при закрытых ставнях, поставив перед собою на столе золотую урну с сердцем своей жены, но по прошествии нескольких дней пошел пройтись об руку со священником по самой уединенной части "променада" в сопровождении своей большой собаки. Неизвестно откуда эта собака стащила вареное бычачье сердце и, притащив его в зубах, расположилась позавтракать у ног своего господина, присевшего на одну из скамеек, после того, как он расстался со священником. При виде этого сердца огорченный супруг вскрикнул, как ужаленный, и, повторяя дрожащими губами: "Моя жена! Моя жена!", поспешными шагами направился домой. Собака шла за ним, неся в зубах сердце. Мистер Рейнскорт, войдя в свою комнату, бросился на диван и, к неизъяснимому своему ужасу, увидел, что собака, забравшись под стол, на котором стояла урна с сердцем мистрис Рейнскорт, принялась лакомиться принесенным ей сердцем. Мистер Рейнскорт позвал слугу и приказал, не глядя ни на что и отвернувшись лицом к стене: "Выбросьте сейчас это сердце! Слышите, выбросьте его сию же минуту!"

   Слуга, молча, хотя и с недоумением, взял урну со стола и вынес, а спустя несколько минут вернулся и спросил:

   - Куда прикажете поставить этот сосуд?

   Рейнскорт взглянул и увидел, что урна была пуста. Этого он уже никак не мог вынести и приказал слуге сейчас же выйти из комнаты, велел готовить лошадей и в тот же вечер окончательно покинул Чельтенгам.

   В то время, как разыгрались эти трагические события в Чельтенгаме, фрегат "Аспазия" обогнул мыс Доброй Надежды и шел с быстротой от 4 до 5 узлов в час. Вдруг один из вахтенных крикнул: "Скала под ветром!"

   Капитан приказал подать себе зрительную трубу, и, так как он только перед тем говорил со старшим лейтенантом о Телемаковой мели, которая должна существовать где-то к югу от мыса Доброй Надежды, но точное местонахождение которой еще до сих пор не определено, то, полагаю, что они, быть может, случайно наткнулись на нее теперь, капитан М. приказал лечь в дрейф и спустить шлюпку, чтобы подойти ближе к этой скале. Но каково же было удивление, когда в то время, как готовили шлюпку, кто-то заметил, что скала находится в движении!

   - Это какая-нибудь рыба или китообразное животное, - сказал Сеймур, - я сейчас видел, как над водой появился конец хвоста!

   Но шлюпка была спущена, и предположение Сеймура оказалось справедливым: это был громадный кашалот, на голове которого имелся какой-то болезненный губчатый нарост, имевший вид скалы и до того большой, что не позволял животному уйти в воду.

   - Не правда ли, как странно и вместе с тем как важно, - заметил капитан М..., когда судно уже продолжало свой курс, - что такого рода болезнь бывает присуща отнюдь не одной какой-нибудь особи, а целому виду животных?! Это обстоятельство может служить объяснением того, что многие скалы и рифы, о которых упоминается в различных судовых журналах, затем уже не могли быть отысканы.

   - Да, если бы мы не убедились так, как на этот раз, все бы, конечно, были вполне уверены, что видели скалу! - заметил старший лейтенант.

   После того все пошли к столу, и разговор вертелся все на эту тему, причем говорили еще и о том, что часто путешественникам не хотят верить, когда они передают самые правдивые факты, и охотно верят всяким вымыслам и басням.

  

  

  

   Уезжая из Чельтенгама, мистер Рейнскорт написал записочку М'Эльвина с просьбой позаботиться об Эмилии, присутствие которой будет необходимо в замке. Устроив свои личные дела, они привезут ее с собой в Ирландию, где он намеревался пробыть некоторое время. Спустя несколько дней после отъезда Рейнскорта из Чельтенгама, Эмилия, жившая со времени смерти своей матери у супругов М'Эльвина, теперь впервые с сожалением возвращалась в сопровождении их в это родное гнездо, которое она так любила.

   Трудно сказать, мучила ли Рейнскорта совесть, по крайней мере, с внешней стороны этого не было заметно.

   Супруги М'Эльвина, не считая возможным оставить Эмилию одну в замке, на время поселились там с нею и сами, пока не были окончены все необходимые приготовления, а затем увезли ее с собой в коттедж, чтобы теперь заняться своими личными делами. Смерть матери сильно подействовала на молодую девушку, которая всегда была доброй и любящей дочерью. В замке каждая вещь напоминала ей покойницу, вызывая в ней мучительные воспоминания и горькие сцены, но самые горькие слезы она проливала, упав лицом на ту кушетку, где она сидела после того, как Вильям Сеймур так внезапно покинул замок.

   Викарий поспешил принести свои соболезнования и утешения бедной девушке, но, видя, что она настолько примирилась со своей утратой, насколько это можно было ожидать, удалился с мистером М'Эльвина, от которого он хотел услышать некоторые подробности этого печального события. М'Эльвина рассказал ему обо всем весьма подробно, не упомянув, однако, о тех подозрениях, какие были вызваны историей с грумами, не считая себя в праве выставлять на вид что-либо, кроме несомненной очевидности в таком деле, где обвинение являлось столь унизительным для человеческого достоинства.

   - Не странно ли, в самом деле, - заметил задумчиво викарий, - что над владельцами этого богатого поместья как будто тяготеет какой-то злой рок? Смерть адмирала де Курси произошла при крайне тягостных обстоятельствах: при нем не было никого из близких или друзей, чтобы закрыть ему глаза. Вскоре после того его прямой законный наследник утонул как раз в то время, когда это поместье перешло к нему по наследству. Я был опекуном этого наследника и даже не видал его: теперь мы снова видим страшную смерть владелицы этой собственности, и все это в течение каких-нибудь 13 лет! Вы, вероятно, слышали о страшной истории прежнего наследника этого поместья?

   - Я только что слышал от вас, что он утонул!

   - Или, вернее, мы полагаем, что он утонул, так как несомненных доказательств его смерти у нас нет. Но вот все обстоятельства этого дела, судите сами! - И викарий рассказал всю историю Вилли. - У меня хранятся и документы, - добавил старик, - и личность его удостоверить нетрудно по метке стрелы на плече, которую ему сделал старик Адамс, когда он был еще ребенком!

   - Боже правый! Да неужели это возможно?! - воскликнул М'Эльвина, схватив викария за руку. - Неужели?!

   - Что такое? Что вы хотите сказать?

   - Я хочу сказать, что этот мальчик жив, что он был здесь с вами в течение этих двух последних лет, что этот мальчик - Вильям Сеймур!

   - Боже милостивый! Как неисповедимы пути Твои! - воскликнул викарий. - Объясните мне, дорогой сэр, на чем вы основываете свое уверение?

   На это М'Эльвина рассказал викарию, как он в былые годы был командиром судна, занимавшегося контрабандой, как ему удалось спасти Вилли, как затем он три года находился на его попечении, потом снова был принят на казенное судно капитаном М., взявшим его под свое покровительство.

   - А метка, о которой вы упомянули, - добавил М'Эльвина, - и сейчас сохранила полную яркость, так что удостоверить его личность будет легко!

   - Гм, да! Но это будет тяжелым ударом для бедной Эмилии! - заметил викарий.

   - Не думаю, - поспешил его утешить М'Эльвина и сообщил своему уважаемому собеседнику о взаимной привязанности молодых людей и о рыцарском поведении молодого Сеймура.

   - Как странно все это! Все складывается, точно в романе! Дай Бог, чтобы это и кончилось так же счастливо, как обыкновенно кончается в романах!

   - Что же выдумаете теперь делать?

   - Я думал бы немедленно послать за ним, но полагаю, что его судно уйдет в море прежде, чем он успеет получить мое письмо. А потому я полагаю, что следует сидеть смирно до его возвращения. Установить эти факты можем только вы да я: следует непременно принять всякие меры предосторожности, так как с мистером Рейнскортом нелегко и небезопасно иметь дело!

   - Да, вы правы! - согласился М'Эльвина.

   - Ну, а когда же вы возвращаетесь в Ирландию?

   - Через несколько дней, но я во всякое время буду готов явиться сюда, как только услышу, что судно вернулось!

   На этом викарий и М'Эльвина расстались. Последний, как и подобает доброму супругу, сообщил радостную новость своей жене, а та, чтобы утешить Эмилию, хотя и продолжала хранить секрет, но на этот раз заговорила с ней о Сеймуре. В несколько дней все было устроено: коттедж был передан агенту, чтобы он сдал ему в наймы и, с сожалением покидая насиженное гнездышко, где они были так счастливы в течение нескольких лет, супруги М'Эльвина отбыли в Галвей, где застали Рейнскорта. Оставив Эмилию на попечении ее отца, они вернулись в свой дом в нескольких милях от замка, построенный на земле, приобретенной М'Эльвина. Самое имя М'Эльвина было лучшей рекомендацией для арендаторов этого поместья: это древнее ирландское имя, древнее которого теперь найдется немного в старой Ирландии. И все поселяне были рады тому, что его честь молодой мистер М'Эльвина осчастливил их своим присутствием среди них.

   Теперь Эмилия снова водворилась в старом замке, где прошли первые годы ее жизни, но, к немалому огорчению своему, девушка увидела, что здесь все не прежнее, новое, все, кроме ее старой няни Норы. Близкое соседство супругов М'Эльвина было для нее большою отрадой, так как светские друзья отца вовсе не нравились ей. Она вела тихую уединенную жизнь, но так как умела всегда найти себе дело и занятие, то зима прошла для нее незаметно.

   Весной она возвратилась с отцом в Лондон, где тот с гордостью представил всем свою дочь. Эмилия имела много поклонников - как ее привлекательной наружности, так и ее приданого, но все эти искательства оставляли ее равнодушной и, когда кончился сезон, она с особым удовольствием возвратилась в Ирландию, к своим друзьям М'Эльвина, к своему одиночеству и милым воспоминаниям о красавчике Вильяме Сеймуре.

  

  

  

   Спустя три дня после того, как "Аспазия" снова вышла в море, густой туман заслонил все и мешал им в продолжение нескольких дней определить свое местоположение по хронометру. Благоприятный поначалу юго-восточный ветер теперь перешел в восточный и постепенно стал свежеть настолько, что предвещал близкую бурю. Капитан М. решил обогнуть мыс у южного берега Ирландии, но оказалось, что они успели отойти слишком далеко на запад, так что пришлось искать прикрытия у западного берега Ирландии. Сначала погода как будто улеглась, но затем стала снова свежеть, и на этот раз не на шутку.

   - Да, - сказал капитан, - погода не предвещает ничего доброго, и барометр стоит очень низко! Это било восемь склянок? - обратился он к лейтенанту, спускаясь в кают-компанию. - Прикажите свистать к ужину, мистер Харди!

   - Да, сэр! - отозвался мистер Харди.- Я готов поклясться, что капитану эта погодка не по нутру. Когда стихии грозят ему, он как будто кидает им вызов своей неустрашимостью! Уж таков его нрав!

   - Да только что в том толку?! Ты хоть грози им, хоть улыбайся, а море да ветер что задумали, то проделают. Наше же дело - только не зевать да звезд не считать! Что ни говори, а сегодня мне не спать! Эти юго-западные ветры обыкновенно держатся дня три. Недаром капитан приказал убрать все паруса!

   После ужина все распоряжения капитана были исполнены в точности, и затем люди были посланы вниз ранее обыкновенного, и огни погашены. Ветер крепчал с каждым часом, крупные капли дождя мешались с густым туманом. На палубе оставались только вахтенные офицеры и матросы, державшиеся за ванты и снасти, чтобы их не смыло. В четыре часа поутру капитан вышел наверх. К этому времени буря достигла высшего предела: гром грохотал почти беспрерывно: молнии разрезали небо во всех направлениях: судно так и кидало из стороны в сторону.

   - Если это еще долго продлится, то я не знаю, что мы будем делать! - сказал Харди.

   - Погодите, скоро займется день, и тогда мы увидим, что нам делать!

   Но с рассветом буря как будто еще более усилилась, и капитан намеревался уже приказать спустить фок-зейл, как один из вахтенных крикнул: "Парус с подветренной стороны".

   - Парус с подветренной стороны! - доложил капитану вахтенный офицер, держась одной рукой за снасти и дотрагиваясь другой до козырька своей фуражки.

   - Слушайте, юноша! - крикнул капитан М. мичману Меррик, который был младшим офицером, - скажите там, чтобы мне принесли мою подзорную трубу!

   Труба была принесена, и капитан М. несколько минут внимательно изучал появившийся вдали парус.

   - Это большое военное судно, и если меня не обманывает глаз, то, судя по некоторым приметам, не английское!

   Остальные офицеры были того же мнения.

   - Не спускать фал-зейла, мы подойдем к нему сбоку! - сказал капитан. - Подать сигнал, посмотрим, будут ли они отвечать!

   Сначала никакого ответного сигнала не последовало, фрегат, с трудом рассекая громадные волны, тем не менее быстро приближался к незнакомому судну.

   - Позвать артиллеристов и дать из носового орудия картечный выстрел по этому судну в виде предостережения!

   Грянул выстрел. Тогда на незнакомом судне тотчас взвился французский флаг.

   - Они подняли французский флаг, сэр! - крикнуло сразу несколько голосов.

   - Свистать всех наверх! - приказал капитан.

   Теперь уже можно было видеть невооруженным глазом, что люди на французском линейном судне старались, весьма неумело, впрочем, поставить временную мачту у себя на корме, чтобы иметь возможность, благодаря кормовому парусу, стать по ветру.

   - Где мы теперь находимся, мистер Пирс? - спросил капитан, - лигах в восьми или девяти от берега? Если нам удастся помешать им поставить временную мачту, то их песенка спета! Ну, ребята, целься хорошенько, не теряйте даром ни одного выстрела, скоро мы будем бок о бок с ними!

   В этот момент фрегат находился уже на расстоянии не более трех кабельтовых от французского линейного судна, но при такой качке было почти невозможно попадать в цель, даже на таком расстоянии, тем более, что волны беспрерывно заливали палубу, и дождь слепил глаза. Тем не менее с фрегата продолжали стрелять и притом довольно удачно направлять свой огонь. Неприятель также пытался отвечать тем же, но несколько раз отказывался от этой опасной и трудной задачи, так как у них уже три орудия скатились к противоположному борту, давя людей, или же проваливались в люки и причиняя многим увечья. Матросы были до того напуганы, что, невзирая на опасность, бежали с палубы или же, не решаясь стоять позади орудий, когда из них стреляли, разбегались во все стороны. Кроме того, самая непогода уже не давала возможности передохнуть, постоянно требуя новых забот о судне и самого напряженного внимания со стороны начальства и людей. Фрегат упорно продолжал поддерживать огонь, хотя судно качало до того, что артиллеристов нередко отбрасывало к другому борту палубы. Тем не менее это воспрепятствовало французам поставить запасную мачту и, хотя французское линейное судно употребляло все усилия, чтобы уйти из-под выстрелов неприятеля и оставить его позади себя, - это не удавалось ему, так как фрегат шел за ним по пятам, направляя свой курс по его следу.

   В такую страшную бурю не время было людям враждовать и сражаться, но капитан М. был неустрашим и непоколебим в том, что считал долгом своей службы.

   Штурман пришел и объявил ему, что они находятся теперь не более, как в 4-х лигах расстояния под ветром у берега, к которому они, продолжая преследовать французское судно, быстро приближались.

   Ветер бешено рвал и свистал, усиливаясь с каждой минутой, и фрегат до того заливало водой, что орудия не могли стрелять, и порох отсыревал. Кроме того, дождь и туман скрыли из вида неприятельское судно, и приходилось стрелять просто наугад.

   Вдруг яркая молния осветила всех, и вслед за этим удар грома разразился так близко, что все судно задрожало от сотрясения воздуха. Второй удар грома разразился уже над самым фрегатом, и молния, скользнув вдоль грот-мачты фрегата, прошла сквозь верхнюю палубу по направлению к пороховой камере. Капитан М., его старший помощник, штурман и человек 60 команды были опрокинуты на землю силою этого страшного удара. Некоторые были убиты на месте, многие ранены, а остальные ослеплены и оглушены. Спустя немного последние стали приходить в себя и пытались подняться: в числе первых был капитан М. Немного очнувшись и встав на ноги, он приказал осмотреть судно, чтобы убедиться, насколько оно пострадало и, не грозит ли ему опасность пожара. Сильный серный запах распространился по судну, вырываясь из люков. Оказалось, что молния прошла около самого винного погреба и кормовой крюйт-камеры и вышла сквозь трюм судна.

   Между тем капитан М. распорядился, чтобы раненые были перенесены в лазарет, и чтобы им была оказана немедленная помощь, а убитые убраны с палубы.

   Очевидно, молния разделилась у основания грот-мачты, нимало не повредив ее, и в то время, как часть ее проникла вниз, другая ударила в две палубные каронады, которые обе разом разрядились, причем люди, стоявшие около орудий, были все убиты или ранены, а некоторые были опалены и обуглены как головни, так что совершенно утратили свой прежний образ: другие же оставались в тех позах, в каких застигла их смерть, окаменели с пытливым или удивленным взглядом, с криком, едва сорвавшимся с уст.

   При виде всего этого боцман, продолжая неустанно исполнять свои обязанности, подсобляя людям везде, где могла понадобиться его мощная сила, усердно шептал псалмы и молитвы, видя в случившемся проявление гнева Божья за вражду людей между собой.

   Старший лейтенант и штурман о чем-то таинственно совещались между собой, а капитан стоял у штирборта, давая указания, как изменять курс фрегата, чтобы неотступно преследовать уходившего неприятеля.

   - Я поговорю с ним, - сказал в заключение своей беседы Пирс и, подойдя к капитану, в почтительных выражениях высказал ему, что сражение и преследование неприятеля при данных условиях не только опасно, но грешно перед Богом, и что постигшее их судно в лице их товарищей несчастье есть явное проявление гнева Божья.

   - Я вполне уважаю ваши христианские чувства - отвечал капитан, - но принужден не согласиться с вами! Я убежден, как вы, что Бог велик и силен, но отрицаю, что эта молния и гроза суть проявление Его гнева на нас, предостережение нам. Это проявление сил природы, управляемых вечными законами, и если бы в данное время не было здесь другого судна, молния все равно ударила бы в наш фрегат, и последствия ее были бы те же. Буря не уляжется, даже если мы откажемся от того, что я считаю исполнением долга по отношению к нашей родине!

   Штурман приложился к козырьку и, не сказав ни слова более, отошел.

   - Берегись! - крикнул один из вахтенных.

   - Мы, по-видимому, даже ближе к берегу, чем вы полагали! - сказал капитан, обращаясь к штурману.

   - Да, немного, но не забывайте, что мы уже несколько часов кряду идем следом за этим судном, капитан!

   - Это правда!

   - Мы сядем на подветренный берег!

   - Нет, мистер Пирс, я не перестану преследовать неприятеля до тех пор, пока его судьба не будет решена!

   И суда продолжали следовать друг за другом, с каждой минутой приближаясь к своей гибели: невзирая ни на какие намеки со стороны старшего лейтенанта и других офицеров, капитан М. стоял на своем.

  

  

  

   Как ни прекрасно было геройское самоотверженное поведение капитана М., тем не менее было вполне естественно и то, что остальные не могли сочувствовать ему в этом.

   - Я сильно опасаюсь, сэр, что, продолжая идти так, как мы идем, мы погубим судно! - заметил штурман, подходя к капитану.

   - Пусть так, во всяком случае неприятель потеряет линейное судно, и тогда Англия все-таки остается в барыше!

   - Конечно, стоимость неприятельского судна превышает стоимость этого фрегата, но надо принять во внимание и цену людей, т. е. командира и экипажа! Француз, как вы сами по всему видите, гроша медного не стоит, а вы...

   - Благодарю на добром слове, но я считаю, что долг присяги выше всяких других соображений! - Вы, мистер Пирс, как штурман этого судна, исполнили свой долг, и я благодарю вас за это. Теперь и мне, как командиру, должно исполнить свой долг. Поступая на государственную службу, мы отказываемся от права дорожить своей жизнью и обязуемся ставить выше всего интересы нашей родины!

   Тем временем суда были уже на расстоянии не более двух кабельтовых друг от друга и не более трех четвертей мили от высокого скалистого берега, заливаемого ревущей пеной грозного прибоя. От него тянулся далеко в море скалистый мыс, выдвигая еще дальше вперед длинную песчаную отмель, совершенно преграждавшую путь обоим судам. Французское линейное судно снова сделало попытку поставить временную мачту, но и на этот раз им не удалось осуществить своего намерения. Мало того, меткий выстрел все время не прекращавшего огонь фрегата лишил его последней мачты, которая упала за борт, положив все судно на бок.

   - Ну, теперь все кончено! Ничто не в силах спасти их теперь! - сказал штурман.

   - Мы сделали свое дело и теперь можем подумать о своем спасении! - сказал капитан М. - Живо, ребята, за работу, помните, что вы работаете ради собственного своего спасения! Надо поставить грот, мистер Пирс!

   Штурман качал головой, но работа закипела.

   - Видит Бог, как жаль, - сказал капитан, глядя на французское судно, которое несло ветром прямо на скалистые утесы и рифы, - ведь через несколько секунд 800 или 900 человек предстанут перед своим Судией, держать последний ответ. Я был бы счастлив, если бы мы могли спасти их!

   - Вам надо было раньше об этом подумать, сэр! - с упреком в голосе сказал штурман. - Смотрите, их судно разбилось и перевернулось, видите?

   Но теперь было не до того. Положение их собственного судна было не менее отчаянное: с минуты на минуту их ждала та же участь. Но вот парус был установлен, и судно как будто начинало слушать руля, как вдруг громадный вал, подхватив его, как щепку, бросил на затонувший подводный риф, где оно и засело. Громкий крик отчаяния огласил воздух: и не успел еще он замереть в воздухе, как новый могучий вал с новою силою подхватил судно и вынес его на глубину.

   - Нас вынесло, сэр! - доложил штурман. - Мы спасены! - Но не успел он договорить последнего слова, как снизу выбежал на палубу старший плотник, бледный, как плотно, и крикнул: - Вода в трюме быстро прибывает, нам пробило киль! Мы идем ко дну!

   - Мы идем ко дну! Тонем! - раздалось одновременно во всех концах палубы, - и люди, все обезумев от страха, позабыв порядок и дисциплину, кинулись к шлюпкам.

   - Назад! - крикнул капитан. - Все по местам! Делай каждый свое дело! Сейчас оставить шлюпки!

   Привычные к порядку и дисциплине люди повиновались и на этот раз, только один матрос, вопреки приказанию, продолжал возиться со шлюпкой в которую забрался.

   - Всяк за себя, а Бог за всех! - холодно ответил он на вторичное приказание капитана.

   Тогда капитан схватил багор, валявшийся у него под ногами, и, швырнув им в непокорного, пропорол ему живот. Несчастный запрокинулся, попытался было ухватиться за баканцы, но не удержался и упал за борт, в разъяренные волны бушующего моря.

   - Ребята! - обратился к экипажу капитан М. - Пока хоть одна балка, хоть одна щепка этого судна будет держаться над водой, я здесь командую и требую от всех полного повиновения! Слышите? Кроме того, я имею сказать вам всего два слова. Судно наше идет ко дну, мы должны постараться поднять его на риф: лодки и шлюпки не могут нас спасти. Пока судно держится, держитесь и вы за него: это ваше единственное спасение! А затем, прощайте, ребята, вряд ли мы снова свидимся! Мистер Пирс, выберите, если можете, место получше для нашего фрегата!

   - Я вижу только одно место, куда мы можем попытаться поднять его!.. Право руля! Вот так! - скомандовал он рулевому.

   Капитан стоял неподвижно на том месте, откуда обращался к экипажу: лицо его было спокойно, ни один мускул не дрогнул.

   Вдруг раздался оглушительный треск, фрегат наскочил на скалу с такой силой, что люди не могли удержаться на ногах, и душу раздирающий вопль отчаяния огласил воздух, но тотчас же был заглушен ревом волн и свистом ветра. Все судно содрогнулось, как в предсмертной агонии, напоровшись на риф с такою силой, что переломилось надвое: одна половина его засела глубоко на скале, другая, кормовая, перевернулась и исчезла под водой. Громадный вал поднялся над тем местом и приподнял кормовую часть на несколько аршин, чтобы всадить еще глубже.

   Две трети экипажа и большая часть офицеров, а также и штурман, находившиеся на верхней палубе, погибли. Отчаянный крик тонущих был заглушен ревом волн, и никто не видал геройского конца этих людей.

   Между тем передняя часть судна еще держалась. Но оставшиеся в живых не знали, не могли себе сказать, долго ли еще они продержатся. К довершению ух ужаса, стало быстро смеркаться, и вскоре совершенно стемнело. А море продолжало реветь и бушевать, грозя ежеминутно разнести в щепки эти остатки судна и поглотить этих несчастных. Никто не проронил ни слова. Ни стона, ни вопля, ни вздоха, - точно все эти сто человек окаменели. В безумном отчаянии, ухватившись за что попало, цеплялись они, держась из последних сил судорожно сжатыми руками, пока силы не изменяли, и то тот, то другой безмолвно, как тюк, скатывались в море. Темная бурная ночь длилась целую вечность. Наконец забрезжил рассвет: ветер гнал тучи, точно непроницаемая завеса, которая теперь почти касалась моря на краю горизонта.

   Море бушевало по-прежнему, ветер не стихал, по всему было видно, что буря не уляжется, и злополучные люди, прикованные к обломку судна, готового расщепится под ними, молча глядели друг на друга в немом отчаянии.

   Однако, как ни велико, как ни глубоко отчаяние человека, все же где-нибудь в глубине души таится слабый луч надежды. И хотя поутру ни один из этих людей, оставшихся еще в живых, не дал бы гроша за свою жизнь, все же после полудня, когда погода стала заметно улучшаться, давящее безмолвие было прервано, и несчастные стали обсуждать возможные шансы на спасение.

   Беспрерывная гряда рифов тянулась от судна до самого берега: и многие из них торчали над водой. Несомненно, всякая попытка добраться до берега теперь, пока море еще не успокоилось, означала быть разбитым об эти скалы, но когда волнение утихнет, можно будет доплыть до земли, отдыхая по пути на этих самых рифах, столь гибельных и грозных при настоящих условиях.

   Теперь оставалось в живых уже только 70 человек. Многие были совершенно истощены и находились в каком-то состоянии оцепенения. В числе уцелевших был и Вильям Сеймур. Он успел привязать себя веревками к передней мачте и теперь стоял, поддерживаемый с одной стороны боцманом, а с другой Прайсом, младшим лейтенантом, подле которого находился ефрейтор Робинзон, отменный моряк и один из лучших людей экипажа.

   Сеймур несколько раз оборачивался в сторону Прайса с намерением заговорить с ним, но тот сидел, подобрав колени и опустив на них голову. Вильям думал, что тот молится, не хотел ему мешать, но затем тихонько окликнул его. Тот не отзывался, тогда он протянул руку и потряс Прайса за плечо, полагая, что, быть может, бедняга лишился чувств.

   Теперь только Прайс медленно поднял голову и взглянул на Сеймура безумными, бессмысленными глазами, свидетельствовавшими о том, что бедняга лишился рассудка.

   Но преобладающая страсть его, страсть к декламации, у него осталась и, как это ни странно, вдруг проявилась память, которая до того была у него очень слаба. Обведя вокруг себя дикими блуждающими глазами, бедняга принялся декламировать своего любимого автора Шекспира.

   Фанатик боцман, не заметив его помешательства, стал доказывать ему, что в такой момент его декламация неуместна, но Прайс то смолкал и погружался в угрюмое молчание, то снова принимался декламировать с патетическими жестами.

   Уговаривая его, боцман Хардсет стал приводить слова Священного Писания, и тут в разговор вмешался Робинзон.

   - Да неужели же все мы попадем в ад, мистер Хардсет? - протестовал ефрейтор против угроз боцмана. - Я хоть и не без греха, но такой ли уж скверный человек, чтобы Бог и помиловать меня не мог!

   - Надо прежде всего иметь веру! - продолжал наставительно Хардсет.

   - Я и верю в Божье милосердие!

   - Этой веры недостаточно, этим нельзя спастись. Вот если бы апостол Петр не устрашился, а имел веру, он бы не стал тонуть!

   - Ну, а разве у вас больше веры, чем у апостола Петра?

   - Да, благодарение Богу, я имею твердую веру!

   - Ну, так попробуйте дойти отсюда до берега, если в вас вера так сильна!

   Разгоряченный спором, возбужденный и без того, до крайности фанатичный Хардсет, ни слова не говоря, освободился от веревок и собирался исполнить, что ему сказали, но Сеймур и Робинзон вовремя успели удержать его от этой безумной попытки.

   - Полноте, мистер Хардсет, мы нимало не сомневаемся в вашей вере! - сказал Сеймур. - Время чудес прошло! Это было бы самоубийством.- Тот, кто вызвал эту угрозу и бурю, когда настанет час, сумеет спасти нас, если это Ему будет угодно! - добавил он.

   Прайс, который все время прислушивался к разговору, никем незамеченный, одновременно с Хардсетом освободился от веревок и прежде, чем кто-либо успел удержать его, прыгнул за борт, декламируя какую-то цитату из Шекспира.

   - Да он помешался! - воскликнул боцман, охваченный ужасом, хотя сам только что хотел сделать то же самое, и не столько уговоры Сеймура и Робинзона, сколько этот безумный поступок несчастного помешанного, удержал его от его намерения.

   Не сказав ни слова, он сел на свое прежнее место и, сложив молитвенно руки, возвел глаза к небу. Ефрейтор тоже молчал под впечатлением только что разыгравшейся на его глазах драмы: Сеймур тоже глубоко задумался.

  

  

  

   Около полуночи луна, наконец, выглянула из-за туч, которые теперь быстро уходили на запад. В