Красницкий Александр Иванович - В дали веков

боялся старейшинский сын, чего-то искал все и не находил.

   Так и теперь. Веселится молодежь, смеется, поет, хороводы водит, а Вадим грустный и задумчивый сидит поодаль и, не обращая ни на что внимания, смотрит, словно бесцельно, вдаль.

   Сильно побаивался Вадим ночи, которая должна была последовать за этим днем. Многого для себя ждал он от нее. Задумал он узнать свое будущее и в эту ночь тихонько ото всех своих домашних решился отправиться в чащу дремучего приильменского леса к выходцу из стран болгарских Малу, которого все в Приильменье считали ведуном будущего - кудесником.

   Путь предстоял далекий и трудный. Нужно было обскакать на коне по едва заметным лесным тропинкам чуть не пол-Ильменя, чтобы добраться до той чащобы, где жил старый Мал.

   Да еще и это не все. Старый кудесник не ко всякому выходил на зов. К нему ездили многие - и из приильменских родов, и из Новгорода, но чаще всего возвращались ни с чем. Мал не откликался на зов, а те, кто пробовал искать его, только блуждали напрасно по лесу, и были случаи, что даже пропадали там, не находя дороги.

   К этому-то Малу и собрался старейшинский сын Вадим.

   Едва только стемнело, он потихоньку вывел за околицу оседланного коня и, даже не простившись с матерью Богумилой, не замеченный никем, помчался в свой далекий и опасный путь.

   Скоро после коротких сумерек над землей славянской спустилась тьма. Все на Ильмене заснуло. Вадима пугала мертвая тишина. Он затрясся всем телом, когда дорога пошла, наконец, по лесу. Привычный конь, однако, осторожно пробирался по узкой, едва заметной тропинке, храпя и прядая ушами. Вадим бросил на шею коня поводья и отдался инстинкту чуткого животного, заботясь только о том, чтобы не удариться головой о густо переплетшиеся ветви гигантских деревьев.

   Лес становился все гуще, все мрачнее.

   Чем дальше в лесную чащу пробирался конь, тем сильнее сплетались ветви деревьев, и лес высокой стеной вставал перед всадником.

   "Что это, никак я сбился с дороги? - подумал Вадим. - Не может быть. Слишком хорошо мне указывали путь к старому Малу. Именно здесь должна стоять его избушка".

   Блеснувшая на небе зарница на мгновение осветила мрачную прогалину, на которой остановился Вадим. Высокие столетние сосны задирали свои зеленые макушки. Старейшинский сын ясно различил три из них, одиноко стоящие среди прогалины.

   - Здесь, здесь, вот и сосны, о которых мне говорили, - радостно прошептал он и быстро соскочил с коня.

   Привязав скакуна к толстому суку ближайшего дерева, Вадим вышел на середину прогалины и, приложив ко рту руку воронкой, закричал, что только было силы:

   - Мал! Старый Мал! Мал, проснись и выйди ко мне, я стою здесь, у трех сосен, и жду тебя; ты мне нужен, Мал, ты знаешь волю богов, я пришел к тебе узнать ее. Ты должен мне поведать ее! Выйди, Мал! Явись, старый Мал!

   Но никто не ответил Вадиму на его призыв. Только могучее эхо разнесло громкий крик, вторя ему во всех уголках дремучего леса.

   - Мал, приди! - повторил еще громче Вадим.

   Он уже начинал терять терпение. Ему стало казаться, что его обманули, сообщив, что здесь, в этой лесной чащобе, живет славный кудесник Мал - выходец из стран болгарских. Все прибрежные земли Ильменя были полны славою этого кудесника. Мало кто его видел, но те, кому повезло, уходили с полной уверенностью, что Мал - любимец богов и по силе своих прорицаний не уступит, пожалуй, и самому перунскому жрецу Велемиру.

   "Только Мал мне и может помочь", - решил однажды Вадим и, разузнав дорогу к хижине болгарского кудесника, при первом же удобном случае помчался туда.

   Долго он призывал к себе Мала, но лес по-прежнему оставался безмолвным. Даже разбуженные громкими криками Вадима птицы, попривыкнув к ним, замолкли и перестали летать в ночной тьме.

   Вадим, не слыша никакого ответа на свои призывы, пришел в отчаянье. Больше всего его смущало то, что придуманный им верный план мести и уничтожения врага не удавался - Мал не хотел выйти из своей берлоги.

   Начинало уже светать. Сквозь чащу деревьев видно было, как заалело небо, послышалось щебетанье ранних птичек, подул холодный легкий ветерок, этот первый вестник наступающего дня.

   Вадим, постояв в раздумье, решил было уже отправиться восвояси.

   - Мал! Выйди! - еще раз крикнул он.

   Но вдруг, заметив зашевелившиеся ветви деревьев, Вадим задрожал всем своим телом.

   Росший по окраинам лесной прогалины кустарник несколько раздвинулся и пропустил какое-то существо, мало походившее на человека.

   Оно было согнуто в три погибели и, благодаря палке, на которую опиралось, казалось каким-то трехногим диковинным зверем. Длинная грива седых волос спускалась по плечам и спине почти до самой земли. Лица под высокой, с острым верхом шапкой и волосами не было видно. Только одни глаза светились почти юношеским блеском.

   Это и был Мал - кудесник болгарский.

   Вадим перепугался. Появление этого страшного существа, которого он незадолго перед тем так страстно желал видеть, наполняло теперь его душу ужасом. Он весь дрожал, как в лихорадке, а страшный Мал подходил все ближе и ближе.

   - Добро пожаловать, княжич! - прохрипел кудесник. - Заждался ты меня, да ничего это, другие и еще дольше ждут старого Мала. Только для тебя одного вышел я так скоро. Знаю я, как рвется на части твое сердце молодое, знаю, чего ты ждешь от меня, все знаю. Не утаишь ты от меня ни одной думушки своей сокровенной. Что же стоишь? Чего дрожишь, как лист древесный осенью? На смерть идти не боишься, а тут тебя человек обыкновенный пугает. Эх, эх! Не такие молодцы на родине моей в славном Ателе-городе. Так-то! - Мал в упор посмотрел на смущенного и перепуганного Вадима и громко захохотал.

   - Кто ты, страшный старик, скажи? - вскричал юноша.

   - Кто я? А зачем это тебе знать, гордый старейшинский сын? Сам ты должен был знать это, прежде чем ступить на эту прогалину и вызвать меня. Да, впрочем, скажу я тебе. Далеко-далеко отсюда, на большой реке у моря Хвалынского, стоит славный Атель, чтобы попасть в него, через много племен пройти нужно. Болгары, узы, печенеги путь смельчаку преграждать будут и, если только не родился под звездой счастливой, забелеют его кости в степях печенежских. Оттуда и я родом. Ханам казарским я верным слугою был и в их земле постиг премудрость кудесническую. Все постиг я, и дорого мне стало это. Видишь, теперь я какой? А ведь когда-то и мой стан был так же прям, как и твой, и мое сердце билось любовью к красным девицам. Ох, давно, давно это было. Согнулся стан мой, крепости нет в руках моих, ноги не держат, без помощи ходить не могу. Умер я телом, в прах, в тлю превратился. Зато духом живу. Умерло тело, проснулся дух. Все я постиг на белом свете, все знаю; и ход светил там, на небе, мне известен, и тайна жизни и смерти, и будущего. Умею и думы читать чужие, и знаю, чье сердце чем бьется. Знаю, зачем ты пришел ко мне. Хочешь, скажу, не дожидаясь, что ждет тебя в грядущем?

   Вадим в волнении слушал отрывистую речь кудесника. Оторопь охватила его. Ему казалось, что какая-то невидимая сила заставляет его слушать Мала, приковывает к месту.

   - Хочешь, хочешь? - приставал тот, пристально смотря своими маленькими сверкающими глазами на юношу.

   - Скажи, - тихо проговорил тот, не будучи в силах оторвать своего взгляда от страшного старика.

   Мал залился тихим смехом, от которого задрожало все его старое тело.

   - Так пойдем же, пойдем ко мне, - схватил он за руку юношу, - пойдем. Но прежде чем нож тебе заговорить, будущее я тебе покажу. Узнай, что ждет тебя в тумане грядущего. Узнай и помни, того, что увидишь, не избежать тебе. Рано или поздно исполнится оно над тобою.

   Он потащил Вадима через кустарник.

   Густые заросли отделяли эту прогалину, на которой происходил их разговор, от другой, небольшой. На ней, под низко нависшими ветвями елей и сосен, стояла жалкая лачуга Мала. Ни дверей, ни окон не было. Низкое и узкое отверстие вело внутрь. Даже Мал должен был согнуться, чтобы пройти через него, а высокому Вадиму пришлось пробираться внутрь ползком.

   Удушливый запах гари и каких-то трав стоял в лачуге. Вадим чуть не задохнулся, попав в нее. Мал заметил это.

   - Не прогневайся, сын старейшинский, - сказал он, - убоги мои палаты, но ты сам, незванный, пришел в них.

   Он раздул едва тлевший посреди лачуги уголек.

   Вспыхнул костер, и тут только Вадим мог разглядеть внутренность странного жилища. Со всех сторон глядели на него, разинув беззубые челюсти, человеческие черепа.

   В одном углу бился черный, как смоль, слепой ворон.

   Пол лачуги кишел ужами, ящерицами. Вадим едва смог подавить в себе чувство гадливости, но, взглянув на Мала, он вдруг удивился.

   Перед ним был вовсе не дряхлый, сгорбленный старик. Стан кудесника выпрямился, клюка валялась далеко от него. Он казался сразу помолодевшим на много-много лет.

   - Ты хотел знать свое грядущее, я покажу тебе его, не страшись только, - громко проговорил он.

  

  

  

  

  

   У Вадима вдруг закружилась голова от внезапно распространившегося по лачуге одуряющего запаха какой-то едкой травы. Огонь в костре разом вспыхнул. Повалил из него густой дым, который сперва тянулся по потолку, а потом, не находя себе выхода, наполнил всю лачугу. Наконец, дым спустился так, что окутал собой совершенно фигуру болгарского кудесника. Теперь Вадим перестал совсем различать окружающее. Слепой ворон отчаянно захлопал крыльями, мечась из угла в угол.

   Юноше показалось, что земляной пол лачужки уходит у него из-под ног и сам он проваливается в какую-то бездну. Он широко взмахнул руками, как бы ища точку опоры, и почувствовал, что схватился за чью-то горячую руку.

   - Смотри, - раздался у него над самым ухом голос старого кудесника.

   Точно какая-то завеса упала разом, и перед Вадимом открылась страшная картина.

   Обширное поле, все сплошь устланное трупами.

   Куда ни взглядывал юноша, всюду была кровь и кровь.

   Видны были похожие по костюму на славян ильменские ратники. Кто обезглавлен, у кого из широких ран на груди бьет горячая кровь, некоторые только ранены; одни вздрагивают еще в предсмертной агонии, другие корчатся в страшных муках, а над полем так и реют, так и реют хищные птицы.

   Вдали видно зарево разгорающегося пожара.

   Что это? Местность, как будто, Вадиму очень знакомая, много-много раз виденная.

   Юноша напряженно стал вглядываться в открывавшуюся перед ним картину, стараясь припомнить, где он видел ее.

   Нет, такою, разоренною, опустошенною, он эту местность никогда не видел, а напротив, видел цветущею, веселою.

   Вадим узнал, наконец, и это покрытое трупами поле, и эти останки погорелого селенья.

   Это - его родные места! Вот и бесконечная гладь Ильменя чернеет сквозь просвет просеки.

   Но кто же пришел на нее войной, кто выжег цветущее селение Володислава, кто усеял это поле трупами?

   - Старик, старик, покажи мне виновника этого, - судорожно сжимая руку Мала, прошептал Вадим.

   - Погоди, сейчас увидишь, - отвечал кудесник, - смотри внимательно, он немедленно явится пред твоими очами!

   Густой клуб дыма застлал и поле, покрытое трупами, и останки сгоревшего селенья.

   Когда дым несколько рассеялся, Вадиму представилось новое видение.

   То же поле, но только с другой стороны. Зарева пожара не видно, только тела убитых навалены грудою. В этом месте, очевидно, происходила самая жаркая сеча. Видит Вадим, что здесь не все еще умерли, есть и живые, и вот один, лежавший дотоле неподвижно, человек с широкой зияющей раной на груди, приподнялся и мутным взором обвел вокруг все поля, как бы умоляя о пощаде.

   Вадим вгляделся в него и вдруг задрожал.

   В этом несчастном, оставленном на поле битвы, он узнал самого себя! Неужели такая участь ждет его? Неужели он именно так погибнет, не успев отомстить врагам?

   Еще пристальнее, еще напряженнее стал вглядываться юноша в эту рисовавшуюся в дыму картину, и вдруг его внимание было привлечено как бы отдаленным лязгом оружия, доносившимся до его слуха. Он видел, как беспомощный двойник его тоже повернул свою окровавленную голову в том направлении, откуда доносился звон.

   По полю шли несколько закованных с ног до головы в железо людей.

   Такое вооружение Вадим видел и раньше, поэтому легко узнал в этих людях грозных норманнов. Один из них, шедший впереди, высокий, рослый и богато вооруженный, судя по тому почтению, с которым относились к нему остальные, - главный начальник, повернулся, и Вадим узнал в нем своего заклятого врага, Избора.

   - Вот виновник всего, всего и твоей гибели, - раздался прямо над ухом его шепот Мала.

   - Так никуда же не уйдет он от меня! - громко воскликнул обезумевший юноша и, вырвавшись из рук кудесника, кинулся вперед, на своего воображаемого врага.

   Дым разом охватил его. У юноши подкосились ноги, и он без чувств рухнул на пол лачуги.

   Очнулся Вадим уже на свежем воздухе. Утро совсем наступило. Солнце ярко сияло на небе, кидая с небесной выси свои золотые лучи на лесную прогалину.

   Легкий ветерок с приятным шелестом пробегал по деревьям, разнося повсюду утреннюю прохладу.

   Юноша с усилием поднял голову - она была тяжела и нестерпимо болела, как после сильного угара, в висках жгло, в глазах ходили зеленые круги, все тело было как будто свинцом налито.

   - Что со мной? Где я? - прошептал Вадим и огляделся вокруг.

   Невдалеке от него стоял, опершись о клюку, кудесник Мал.

   - О! - простонал старейшинский сын. - Зачем, зачем ты, кудесник, показал мне все это? К чему лишние муки, лишние страдания?

   - Ты сам пожелал, сам и вини себя, - коротко ответил Мал, - я не мог ничего изменить.

   - Неужели же я кончу так, как видел это в дыму?

   - Такова воля богов!

   - Нет, нет, не хочу. Я не за тем к тебе пришел, чтобы смущать себя разными твоими колдовствами, слышишь, не затем. Ты должен был заговорить мне нож на моего врага! Исполнил ли ты это?

   - Увы, нет.

   - Как, старик! - вскричал в неистовстве Вадим. - Презренный обманщик. Как ты смел ослушаться меня?

   - Я повинуюсь только высшей силе, человеческая же для меня ничто, - совершенно спокойно сказал Мал, - ты мне приказывать не можешь!

   - Так я заставлю тебя, иначе ты не доживешь до того времени, когда тень этой сосны прямо падет на землю.

   - Попробуй!

   Вадим, забыв себя от бешенства, кинулся было на старика, но вдруг точно какая-то неведомая сила оттолкнула его назад. Мал стоял спокойный и недвижимый, только взгляд его живых проницательных глаз был устремлен на старейшинского сына. В этом взгляде было что-то, что заставило Вадима опомниться и в бессилии опустить руки.

   Так прошло какое-то время.

   - Что же ты, гордый старейшинский сын, не заставляешь старого Мала выполнять твои приказания? - заговорил, наконец, кудесник. - Чего ты испугался? Начинай. Видишь, здесь никого нет, кроме нас двоих. Ты можешь быть уверен, что за смерть старого Мала отомстить будет некому.

   - Прости! - чуть не с рыданиями вымолвил Вадим.

   - Теперь ты чувствуешь, что не все в воле человека и не везде поможет сила. Знай же, есть и нечто другое, более могущественное, чем сила богатырей. Это таинственная сила, немногие владеют ею, и я в числе этих немногих.

   - Отец, отец, молю тебя, исполни, что прошу, - упал Вадим на колена перед Малом, - заговори мне нож, я увидел свое будущее и уверен, что если я уничтожу врага, то не погибну так, как видел это там.

   Мал отрицательно покачал головой.

   - Я уже сказал тебе, юноша, что есть иная, таинственная сила, против которой не человеку бороться. Избранники ее всегда останутся целы и невредимы. Ничего не может повредить им. Твой враг принадлежит к их числу. Напрасно я пытался исполнить твою просьбу - нет, мои чары бессильны. Я не могу заговорить твой нож на Избора, его бережет сама судьба!

   - Так нет же! - вскочил на ноги Вадим. - Я и без заговоров сумею обойтись! Напрасно я послушался лживых советов и обратился к тебе, жалкий старик, ничему из твоих волхвований не верю я, слышишь, не верю, и ты, может быть, скоро услышишь, что твой избранник судьбы будет лежать бездыханным у моих ног.

   Он быстро вскочил на отдохнувшего коня и, кинув злобный взгляд на Мала, стрелой умчался с лесной прогалины.

   Старый кудесник, глядя ему вслед, качал головой.

  

  

  

  

   Лихой конь быстро вынес Вадима из чащи и, чувствуя, что его всадник бросил повод, помчался вперед по едва заметной тропинке.

   Вадим совсем не замечал, куда несет его конь. В сердце его кипели злоба, отчаяние, ужас за будущее.

   То, что он видел в избушке чаровника Мала, казалось ему невероятным. Ему в первую минуту пришла мысль, что все это ужасный, тяжелый сон, но и эта мысль нисколько не успокоила юношу: совсем независимо от самого себя, от своего сознания, Вадим в глубине души все-таки верил этому сну.

   А лихой конь мчался во весь опор. Среди деревьев показался просвет. Еще несколько мгновений, и чаща осталась позади. Тут только Вадим пришел в себя.

   Юноша огляделся вокруг. Позади шумел и покачивал своими зелеными макушками дремучий лес, а впереди, совсем близко расстилалась гладь великого озера славянского - Ильменя.

   Почувствовав свободу, конь понес старейшинского сына в сторону, совсем противоположную той, с которой въехал в лес Вадим, отыскивая логовище болгарского кудесника.

   Ильмень был довольно спокоен. Изредка всплескивались на его все-таки покрытой рябью поверхности зеленые гребешки, но он показался Вадиму таким необъятно великим, что юноша невольно пришел в отчаяние.

   Действительно, положение его стало тяжелым. Нечего было и думать вернуться обратно в лес, потеряна была тропа, да и сторона эта была совсем незнакома старейшинскому сыну.

   Он рисковал заблудиться, если бы решил отыскивать дорогу обратно через лес. Ехать вдоль озера со стороны Новгорода было неудобно - мешали деревья, подступавшие к самой воде. Оставалось одно: объезжать Ильмень с противоположной стороны, то есть воспользоваться путем долгим, но достаточно легким.

   А между тем, Вадим чувствовал, что силы его были на исходе. Голова страшно кружилась, в висках стучало, он едва держался на ногах.

   "Что же, погибать, что ли?" - промелькнула страшная мысль, и Вадим почувствовал, что его всего обдало холодом.

   Мысли путались в голове юноши, как будто какой-то туман окутывал его. Вдруг что-то как будто ударило его в темя; Вадим почувствовал, что ему не хватает дыхания, покачнулся и тяжело рухнул с коня на расстилавшийся у его ног зеленый ковер травы.

   Солнце ярко светило с безоблачного неба.

   Когда Вадим несколько пришел в себя, он смутно расслышал совсем близко шум голосов. Много людей говорило разом. Слышались смех, брань, бряцанье железа, лай псов. Порой среди хаоса звуков вдруг прорывалась звонкая веселая песня.

   "Где я? Что со мной?" - подумал Вадим и попробовал открыть глаза. Но веки его были необыкновенно тяжелы, а во всем теле чувствовалась гнетущая вялость.

   - Лежи, лежи уж, - послышался над ним грубый мужской голос, - отлежишься, сам встанешь.

   - Да не голоден ли он? - раздался другой голос.

   - А, вот, встанет, тогда и накормим.

   Вадим сделал над собой усилие и открыл глаза:

   - Пить, - простонал он чуть слышно.

   Несколько рук тотчас потянулось к нему с ковшами, полными холодной чистой воды.

   - Где я? - прошептал Вадим, утолив жажду и приподнимаясь на локтях.

   С удивлением огляделся он вокруг. Впереди, как и перед тем, когда он потерял сознание, расстилалась неоглядная ширь Ильменя. Только вокруг него теперь суетились и копошились люди. Все они были молоды, крепки, сильны. Одежды их были в лохмотьях, лица загорелые, зато каждый имел оружие, какое и в Новгороде являлось редкостью: тяжелые секиры, мечи, луки с полными стрел колчанами виднелись у всех. Очевидно, это оружие не новгородское, а выменянное у заезжих норманнов.

   Вадим заметил, что находится на отлогом берегу неширокой, но быстрой речки. На песке разложены были рыболовные снасти, у шалашей дымились костры, на которых что-то варилось в огромных, самодельной работы посудинах.

   "Да где же это я? Неужели на Варяжке?" - уже про себя подумал Вадим и тут же убедился, что он находится именно среди тех, кого глубоко ненавидел и презирал, - среди славянских варягов.

   Он вспомнил, что упал с коня где-то там, у дубравы, и понял, что истома, волнение, усталость, перенесенный в избушке Мала ужас, так повлияли на него, что он вторично за это утро потерял сознание.

   Теперь страх снова овладел Вадимом. Он действительно находился на Варяжке. Юноше было известно, что здесь очень и очень недолюбливали его род.

   - А мы думали, было, что ты и не отдышишься, - громко смеясь неизвестно чему, проговорил рослый варяг, принимая из рук Вадима ковш. - Пласт-пластом лежал ты.

   Говоривший указал в ту сторону, где чернел дремучий лес, в глубине которого жил болгарский кудесник.

   - Ты как попал-то туда? Не из здешних ведь сам! Почитай, к нашему Малу колдовать ездил? - посыпались со всех сторон вопросы.

   - Нет, так просто, в лесу заблудился, - неизвестно для чего скрыл истинную причину своего появления здесь Вадим.

   - А то много новгородских к Малу ездят! А ты также из Нова-города?

   - Нет! Не новгородский я!

   - Так из какого же рода?

   Эти расспросы были Вадиму очень неприятны, но на этот раз он не счел нужным скрывать и ответил прямо:

   - Из Володиславова!

   И тотчас же раскаялся в своей откровенности.

   Лишь только он назвал свой род, как среди окружавших его молодцов послышались далеко не дружелюбные выкрики.

   - Из Володиславова? - покачал головой говоривший с Вадимом варяг. - Не любят нас в этом роду! Сильно не любят! Что только мы им такое сделали? Своих не трогаем, а так бы нас, кажется, со света и сжили ваши.

   - Не знаю я. Я ничего, - пролепетал не на шутку перепугавшийся Вадим, - мне вы не мешаете.

   - А уж кабы мы знали, что он из Володиславовых, так и подбирать бы не стали, - довольно громко сказали двое молодцов, в которых Вадим по этому признал принесших его на Варяжку рыболовов.

   - Мы вот здесь живем мирно, - продолжал первый варяг, - ловим рыбу, зверя бьем, а что мы ушли из родов ваших, так до этого никому дела нет. Мы все сами по себе. Здесь поживем, соберется ватага, и уйдем мы за Нево, к северным людям, вот у вас и спокойно будет.

   - Добрые люди, окажите мне милость, - перебил говорившего Вадим, - не держите меня здесь, перевезите через Ильмень к родичам!

   - Нет, и не проси об этом! - послышались голоса. - Вон какие тучи над Ильменем собираются, гроза будет.

   Вадим в изнеможении снова опустился на землю.

   Он ушел тайком и предчувствовал, какой переполох может произвести в доме отца его исчезновение.

   Старейшинский сын в эту минуту забыл и о мрачном предсказании Мала, и о собственной слабости.

   - Как, неужели же никого не найдется среди вас, кто бы перевез меня? - с отчаянием в голосе воскликнул он, оглядывая мрачные лица варягов, окружавших его плотной стеной.

   - Если угодно, княжич, так я могу услужить тебе, - раздался вдруг звучный голос.

   Говоривший был статный юноша. Все отличительные черты славянского племени ясно в нем выразились. Густые русые волосы рассыпались по богатырским плечам. Смуглое от загара лицо с голубыми, как летнее небо, глазами, смотревшими кротко, добродушно, но вместе с тем несколько хитро, обрамляла небольшая, также русая бородка с мягкими, как шелк волосами.

   Он был очень молод, но физическая мощь так и сказывалась во всей его крупной, богатырской фигуре. Мускулы на его руках так и вздувались при каждом напряжении, а через весь лоб проходила синяя жила, ясно видная даже под загаром.

   Одет он был неряшливо: прямо на рубаху накинута шкура козы, ноги обернуты также в кожу. Очевидно, этому юноше, как большинству наших предков, некогда было заботиться о своей внешности. Главной красотой его были здоровье, мощь, легкость, а до всего остального ему не было вовсе никакого дела. Казалось даже, что и мылся-то он еще всего один раз в жизни.

   - Избор! - воскликнул чуть не с ужасом Вадим.

   - Да, я, княжич, неужели ты боишься мне довериться?

   - Нет, нет, я готов идти с тобой! - теперь уже с радостью воскликнул Вадим. - Пойдем. Я вполне готов идти.

   - Но ведь это сын Володислава! - угрожающим тоном произнес один из варягов. - Оставь его, Избор, не стоит он того, чтобы ты ради него не щадил своей жизни. Гляди, какие тучи на небе.

   - Ничего, я знаю Ильмень! - возразил ему Избор. - Я не боюсь грозы!

   Он сам спешил на тот берег Ильменя, в надежде повидать свою возлюбленную.

   Никакое мрачное предчувствие не шевельнулось в его душе.

   Он знал, что Вадим не особенно расположен к нему, но все-таки был далек от мысли, что оказывает услугу своего заклятому врагу.

  

  

  

  

   Необъятной водной пустыней раскинулся среди своих низких берегов старый Ильмень. С средины его зоркий глаз еще кое-как заметит далеко-далеко на горизонте тоненькую черточку - берег, но с одного края на другой ничего не видно. Плещут только мутные валы с зеленоватыми гребешками, и постоянно плещут - бурливее Ильменя и озера, пожалуй, нет.

   Так, по крайней мере, думали в то время.

   Действительно, морем казался местным славянам их старый Ильмень - он ведь и тогда был таким же старым, как и сама земля. Залег он в низкие свои берега, среди лесов дремучих, залег и бурлит день и ночь, пока суровый мороз не наложит на него свои ледяные оковы. И тогда он, особенно ближе к весне, нет-нет, да и разбушуется. Недаром не одни только реки да речонки в него свои воды несут, есть и подземные ключи, что славное озеро славянское питают. Напоят они его своей водой досыта, почует старик свою силу, встрепенется, взломает лед; но хитер и силен мороз, не дает до весны разгуляться ему, снова сокрушит его порыв могучий и уложит силу молодецкую под покров ледяной.

   А как подойдет весна-красна - ну, тут уже никому не справиться с Ильменем-молодцом. Разбушуется он, разбурлится, переломает лед рыхлый и снова, как феникс из пепла, встанет грозный, величавый, могучий.

   Страшен Ильмень в бурю.

   Нет почти у него высоких берегов. Нечему защитить его от порыва ветра. Весь он, как на ладони. Ветру - гуляй не хочу.

   И ветер гуляет.

   Налетит - разом зеленоватыми гребешками вся поверхность Ильменя покроется, валы, один другого выше, так и вздымаются и брызжут пеной, со дна же песок, трава так и поднимаются, потому что не глубок Ильмень и волны легко песок на поверхность выносят.

   Горе неопытному пловцу, что в бурю рискнет на озеро выйти. Не миновать ему гибели. Где же слабому человеку с разъяренной стихией справиться! Закрутят его валы грозные, опрокинут утлое суденышко, захлещут его водой - нет спасения.

   Вот и теперь нависли над Ильменем тучи черные, грозовые, низко совсем плывут они по поднебесью.

   День они затуманили, солнце скрыли. Однако все кругом тихо, зловеще тихо. Даже Ильмень сам затаился, как будто готовится к нападению грозного, могучего врага, с которым вот-вот в бой вступить придется. Только все больше и больше зеленоватых гребешков на его поверхности взбивается.

   Зеленеет старик от злости, что ли?

   Но что это за едва заметная точка среди озера чернеется?

   Ведь она как будто даже движется? Уж не челнок ли какой спешит к берегу до бури добраться?

   Так и есть - челнок. Двое смельчаков на нем. Это Вадим и варяг Избор.

   Их челнок, на котором они осмелились выйти в озеро, был самой первобытной конструкции - просто выдолбленный и обожженный потом ствол гигантского дуба. Однако это неуклюжее судно все-таки легко скользило по поверхности все еще зловеще-спокойного Ильменя. Оба пловца с тревогой посматривали на покрывавшееся тучами небо.

   - Не уйти до бури, - произнес, наконец, один из них, сидевший на корме челнока. - Сейчас поднимется ветер.

   - Почем знать, Вадим, - отозвался другой, - теперь и до берега недалеко, как-нибудь да доберемся.

   - Нет, Избор, смотри.

   Как раз в эту минуту налетел шквал. Ильмень как будто только этого и ждал. Сразу загуляли по нему валы, догоняя друг друга. Сильный порыв ветра рассеял было тучи, но потом они снова сомкнулись - и стало над озером еще мрачнее и темнее.

   - Держись! - крикнул опять Вадим.

   Новый шквал, за ним другой, третий. И вдруг со всей своей страшной силой заревела буря.

   Один другого выше вздымаются валы. Челнок то с быстротой молнии взлетает на самый гребень их, то опять опускается в водную бездну. Нечего и думать о сопротивлении разбушевавшейся водной стихии, у погибающих и не мелькала даже мысль о спасении, они только старались отдалить страшную минуту, нисколько не сомневаясь, что сама по себе она близка и неизбежна.

   Несмотря на весь ужас положения, злобно по-прежнему глядит на Избора старейшинский сын. Его черные глаза так и мечут молнии.

   Он как будто позабыл о грозившей опасности и только и думает, что о своем враге. Вспоминается ему предсказание Мала.

   - Князь Вадим, - прервало размышления молодого человека радостное восклицание Избора, - гляди, берег близко!

   - Где? - быстро поднялся с сиденья на корме Вадим. Действительно, совсем близко от них, за валунами, виднелся окутанный туманом берег. Слышен были даже шум деревьев в дубраве.

   - Слава Перуну! - воскликнул снова Избор и вдруг громко, тревожно закричал: - Держи челнок!

   Не успел Вадим осознать всей грозившей им опасности, как громадный вал, что легкое перышко, поднял челнок сбоку, ударил в его борт, и вслед за тем среди рева бури раздались два отчаянных крика.

   Опрокинутый челнок понесся к берегу.

   Он был пуст.

  

  

  

  

   На берегу Ильменя, недалеко от того места, где из него вытекает Волхов, на много-много верст кругом раскинулась заповеданная жрецами роща.

   Вековые могучие дубы, прямые, как стрелы, сосны, раскидистые ели разрослись в ней на свободе. Рука человека не касалась их, а своих ли постоянных обитателей - легкой векши, хитрой лисицы, неуклюжего медведя - страшиться дремучему бору?

   А человек, это самое слабое и вместе с тем самое могущественное из созданий, сюда, в эту глушь, зайти не решится.

   Свято хранят свои тайны служители Перуна, не допустят они сюда, в эту рощу, грозному богу посвященную, ни князя родового, ни воина славного, ни человека простого.

   Нет никому доступа в заповеданную ими рощу - кто бы ни был он, лютая смерть ждет ослушника. Грозен Перун, требует крови он человеческой, и горе тому роду или племени, которое призыва жрецов не послушает и намеченную жертву не выдаст.

   Вот у самого истока Волхова, на холме высоком стоит идол грозного бога. Из дерева истукан сделан, и сделан-то как! Грубо, неуклюже, и подобия человеческого не узнать в нем, а чтят его все славяне приильменские, и свято чтят - высшим из богов его считают, и за всякое свое прегрешение кары тяжкой от него ждут.

   Когда появился этот истукан на холме, никто не помнит.

   А служители Перуна молчат, ни одним словом не обмолвятся, только для жертвоприношений время от времени созывают они народ славянский и пред истуканом приносят свои кровавые жертвы.

   Но Перун велик и ужасен только для славян.

   Только они одни почитают своего грозного бога, страшатся проникнуть в заповеданную рощу, подойти без разрешения его служителей к холму, на котором высится его истукан.

   В самой глуши рощи, на берегу шумящего бурного Ильменя, в чаще, куда и жрецы Перуна не заходят, поселился человек.

   Лесные великаны сплелись своими могучими ветвями над его шалашом, их листва совсем закрывает убежище смельчака, кругом высокая трава по пояс, не кошенная веками, также скрывает его в те моменты, когда он выходит на вольный воздух.

   Стар с виду этот одинокий обитатель заповедной рощи. Высок он ростом, широк в плечах, лицо его, посеревшее от палящего зноя и холодных ветров, покрыто глубокими шрамами, длинные седые усы как бы двумя змеями свешиваются на богатырскую грудь, а серые глаза смотрят весело и задорно.

   Лишь только над Ильменем разразилась буря, старик вышел из своего шалаша. Мрачно и тихо в лесу.

   Там где-то грохочут, далеко-далеко, несмолкаемые раскаты грома, разрывает покрытое черными тучами небо молниями, воет без устали ветер, а здесь же все спокойно.

   Птички только приумолкли да попрятались в гущину листвы, а лесные великаны при каждом новом порыве ветра только слегка покачивают своими зелеными макушками, не пропуская вниз на землю крупных капель ливня.

   В эту бурю странный обитатель заповеданной рощи чувствовал себя гораздо безопаснее, чем в самый яркий летний день. В бурю сюда не забредет никто. Там, на Перуне, жрецы заняты у своего истукана и им не до того вовсе, чтобы забираться в эту глушь, а никто другой, кроме жрецов, сюда и шагу не сделает.

   Старик, продравшись сквозь чащу сросшихся кустов, выбрался на самый берег разбушевавшегося озера.

   Стоит он и смотрит в покрытую пенящимися волнами водную даль. С наслаждением вдыхает полной грудью сырой воздух, прислушивается к раскатам грома, с блаженной улыбкой смотрит на прорезывающую тучи молнию, и вспоминается старику другая, более близкая, более дорогая сердцу картина.

   - Войте ветры, грохочи ты без умолку, грозный Тор, старый викинг не раз лицом к лицу, грудь с грудью встречался с вами! - воскликнул он наконец. - Знаю я вас, много, много я видел вас на своем веку и не на такой жалкой лужице, а в грозном, могучем море. Сколько я раз с моими викингами ходил в набеги, - знает про тот меч норманнский и далекая Британия. Короли франков дрожат перед нами. Нет никого равного по силе и храбрости сынам светлого Одина. Сама смерть для них не страшна. Ждет их светлая Валгалла, убежище храбрых.

   Старик скрестил могучие руки, поник головою на грудь и, глядя на разбушевавшееся озеро, снова заговорил сам с собой:

   - Думал ли старый Рулав, что ему, храброму витязю, придется на склоне своих дней скрываться в земле этих трусливых, шума битвы не слыхавших народцев, знающих не меч, а песни? Видно, недостоин я светлой Валгаллы, видно, прогневал Одина. Но нет, я спас свою жизнь не для того, чтобы умереть здесь, в этой лесной глуши! Нет, старый Рулав услышит еще шум кровавой битвы, победный крик товарищей, много еще врагов уложит его секира, надо только выбраться из этих проклятых лесов. Но как выбраться? Одному? Да и пока доберусь я до родимых фьордов, много раз меня убить могут, остается только ждать счастливого случая.

   Старый норманн погрузился в глубокую думу.

   Вдруг он приподнял голову, весь выпрямился и напряженно устремил свой взор на озеро. Отчаянный человеческий крик, смешавшись с ревом бури, дико прозвучал и тотчас же замолк, заглушённый воем ветра.

   Рулав отскочил назад и скрылся в чаще прибрежного кустарника.

   Прошло немного времени; норманн, не покидая своего поста, продолжал следить за озером. С шумом обрушился и расхлестнулся по прибрежному песку один, другой, третий вал, рассыпался и откатил назад, оставив на отмели два человеческих тела.

   "Э-э, да я, кажется, знаю этих молодчиков, - подумал Рулав, - этот высокий, черный, кажется, сын родового старейшины, Вадим, а другой, который его, как милого друга, в своих могучих объятиях держит - Избор с Варяжки. Так и есть. Как он попал сюда?"

   Снова налетел вал и обдал обоих молодых людей, лежавших на отмели, своими брызгами.

   "Живы они или нет? - думал Рулав. - Жаль и того, и другого, оба молодцы, особенно этот Избор. Он мне давно уже нравится, этот мальчик. Будь он в наших дружинах, давно бы уже близким лицом к хёвдингу стал, а здесь что он? Все на него смотрят с пренебрежением. Варяг он и только".

   Рулав вышел из своей засады и, осторожно ступая по мокрому песку, подошел к лежавшим без движения юношам.

   - Вот как схватились, - бормотал он, - Избор этого княжича держит так, что и живому не удержать. Вот молодец!

   Налетевший пенистый вал заставил старого норманна несколько отступить назад.

   - Что же с ними делать, - рассуждал Рулав, - опять в озеро спустить, что ли? Ведь если здесь их тела найдут, то и до моего шалаша доберутся. Мне тогда несдобровать. Ищут эти проклятые жрецы меня. Жизнь им моя понадобилась. Вот какие. Старого норманна в жертву Перуну принести хотели, да нет, не из тех я, так я в руки не дамся. Родился свободным и в Валгаллу не рабом войду!

   Говоря это, Рулав не спускал глаз с юношей. Он попеременно, как бы сравнивая их, взглядывал то на одного, то на другого. На Изборе глаза его останавливались чаще, чем на Вадиме. Старика привлекали могучие формы юноши, державшего в крепких объятиях своего товарища по несчастью.

   - Ну, довольно, однако, - воскликнул Рулав, - ступайте, откуда пришли, пусть вас Ильмень вынесет в другое место, где найдут вас ваши родичи, а здесь вы только мне мешаете.

   Он поднял было тело Избора, но в то же мгновение опустил его на песок.

   Из крепко сжатых губ юноши вырвался слабый стон, ресницы зашевелились, губы задергались нервно.

   - Жив, - проговорил норманн, - он жив. Нет, не решусь я в таком положении поднять руку на слабого, беззащитного. Норманны с беззащитными не воюют. Но как же быть? Ведь они могут выдать меня? Ну, да будь, что будет. Из-за Вадима я стараться не стал бы. Знаю я их, этих старейшинских сыновей. Если бы он один был, не задумался бы я его назад в озеро спустить, Избора жалко. Ради него только и отт