Крашевский Иосиф Игнатий - Сфинкс

p;    - Откуда же ты знаешь так хорошо его историю?

   - Я! Что тут удивительного? История его ходит по улицам, я поймал ее не знаю где и как. Послушай. Воеводиц, ныне каштелян, является последним отпрыском богатого и известного рода; это тебе незачем говорить, достаточно фамилии. Эта фамилия начертана на множестве памятников, надгробных плит, на рассыпающихся страницах наших хроник. Его род и он сам, наконец, лучше всего изображают историю дворян в нашем крае. Этот род, один из древнейших дворянских родов, поздно появляется среди аристократии. Действительно, большие военные заслуги одного лица, его громкие победы, материальные жертвы, активная и решительная деятельность в пользу королевской власти, вдруг вознесли богатого дворянина в ряды аристократии, в XIV столетии или позже. Этот один великий муж, портрет которого величественно важный, хотя и нескладно написанный, мы вчера осматривали вместе в костеле... вспоминаешь? - вводит предков каштелянина в ряды старой аристократии. Сначала, как всегда, его встречают кисло; но три удачных брака соединяют его неразрывными узами с великими родами Гурков, Тенчинских, Лещинских и князей Литвы и Руси. Сыновья героя уже магнаты, и принимают их соответственно... Но в них, в сыновьях, исчезает отцовский гений... Из людей полезных наши господа становятся опасными; задерживаемые староствами и подарками, они понемногу забывают, что обязанность господ жертвами и мыслями вести вперед других. Как только господа умственно не первенствуют, не являются первыми в добродетелях и самопожертвовании, с ними покончено. Их миссия ведет к истине и прогрессу... Во времена реформации двое членов рода откалываются от католицизма, и он разделяется на две части: католики остаются при короле, протестанты идут с оппозицией, которая послужила первым зародышем безвластия и слабости. Под предлогом приобретения все больших и исключительных привилегий для одного сословия протестанты расшатывают трон, единственный оплот силы и единства. Но слабое и полное несчастий царствование Сигизмунда III возвращает опять почти всех отпавших господ в лоно католицизма. Дворянство, принявшее по их примеру реформированную религию, держится ее крепко; господа бросают легко, так же, как и взяли. Они разрушают молельни, построенные отцами, строят костелы и торжественно обращают в католичество, увеличивая число прихожан красноречивого и действительно великого Скарги. Начиная с эпохи Сигизмунда III нет уже в этом роде великих мужей; споры семьи с семьей относительно порядка наследования, об имениях, о богатых наследницах, одному Богу известно - о чем, споры домашние, в которых дворянству отведена печальная роль, ссорят господ друг с другом. Деды каштеляна не выставляют полков на войну, чтобы не идти под булаву гетмана враждебного им рода... Отец каштеляна уже настолько аристократ, что ничем не хочет жертвовать и живет лишь для себя. Он женится на немке из высокопоставленного рода, а звание воеводы не обязывает его ни к чему, кроме как к заседаниям в сенате, где он молчит, гордо и скучая. Став иностранцем, благодаря воспитанию и жене, единственного сына он отправляет за границу, одевает во французский костюм, с презрением говоря с ним о своей родине. Фридрих, нынешний каштелян, воспитывается в Париже. Вернувшись на родину, он развлекается, посещает балы, насмехается над одетыми в кунтуши и бреющими лоб, пожимает плечами при виде грязных изб и спрашивает: "Почему эти противные мужики н_е х_о_т_я_т строить такие же приличные домики, как немецкие крестьяне?" Он забавляется, развлекается, ему уже становится скучно и усталый, измученный, когда кто пытается расшевелить его какой-нибудь великой мыслью, зевает, потягивается и отвечает: "О! Оставьте меня в покое, c'es assommant {Это надоело.}"... Каштелянша, которую ты только что видел, не полька.

   - О, это видно! - промолвил Ян. - У нее есть душа.

   - Большой вопрос! Родом из Парижа, откуда появились наши d'Arquien {Мария д'Аркиен, жена Яна III Собеского.} и столько других. Воеводиц женился на ней неизвестно почему; говорят, что она очень знатного происхождения, но совершенно без средств. Ее семья пользуется протекцией двора; сам король подписал свадебный контракт, но тем не менее каштелян принужден был делать жене приданое за свой счет. Нищая француженка скучает в Польше и утверждает, что принесла себя в жертву, выходя замуж за богатого польского барина, в стране медведей и льда. Ведь так до сих пор еще вслед за Депортом называют нашу страну на Западе и Юге. Каштелян скучает с женой, которая его измучила; он имеет содержанку, тоже будто бы привезенную из Парижа во время вторичного пребывания в нем в прошлом году.

   - А! Развратник! - воскликнул возмущенный Ян. - Имея такую красавицу жену, так бесчестно ее бросить!

   - Красивые женщины красивы до тех пор, пока не надоедят, - ответил Мамонич, - это старая аксиома. Но ты не видел любовницы, кто знает, не красивее ли она жены?

   - Ты ее видел?

   - Сотни раз. Знай, что ее знает весь город. Это Аспазия, Ла-иса, Фрина в полном смысле слова. Красавица, веселая, остроумная, а скептик, а циник она ужасный, непонятный! Мне бы, может быть, эта странная женщина понравилась больше и легче овладела сердцем, чем скучающая барыня, которая даже во сне помнит, кто ее родил и с кем она в родстве. Там чувства за щитом с гербами не ищи.

   - Пока чувство не перейдет в порыв страсти.

   - Она у них никогда не переходит в страсть. Знаешь, что есть растения, которые разрастаются в листья, но никогда не цветут. Так и эти: как бы набухают почки, а из них выходят лишь новые листья.

   Ян, не желая упорно спорить, замолчал. Долго гуляли, а Мамонич стал говорить о другом. Когда уже возвращались в город, он обратился к Яну, пожимая ему руку:

   - Ян мой, если хочешь идти к каштеляницу, он может дать тебе работу, прикрыть своим покровительством, но заклинаю тебя, берегись глаз француженки! Помни, что там могут тебя встретить лишь разочарования и напрасные страдания, если будешь настолько неосторожен, что дашь себя поймать в силок взгляда как наивный зверек... Это не наш мир! - скажем это себе ясно и будем об этом помнить.

   Расстались, но Ян с головой, полной мечтаниями, не спал всю ночь. На другой день, старательно приодевшись, едва дождавшись четырех часов, он явился к каштеляну. Лакеи, игравшие в передней в карты, даже не поднялись при виде Яна, а на его вопрос ответили дерзко, осматривая его насмешливым и пристальным взглядом:

   - Ясновельможного каштеляна нет дома.

   - Он мне назначил вчера этот час.

   - Это тот господин, - промолвил один из лакеев, - который вчера повстречался с нами на Антоколе. - Мелкая рыбка! - добавил тише.

   - Ну, так что же! - ответил старший лакей. - Барина нет, приходите завтра.

   После такого дерзкого и грубого приема, выстрадав под взорами барских лакеев больше в минуту, чем от своих мыслей в несколько дней, попробовав жизни в этом мире, куда он так стремился, Ян сбежал с лестницы, обещая себе больше не возвращаться. Но едва спустился вниз, когда старший лакей, небрежно свесившись из галереи, позвал:

   - Пожалуйте-ка, господин!

   - Ведь каштеляна нет дома? - спросил Ян.

   - Ясновельможная пани просит вас!

   Это п_а_н_и п_р_о_с_и_т заставило Яна покраснеть. Он вернулся и вошел в затемненный будуар, наскоро должно быть затянутый материей золотистого цвета. Роскошь хорошего тона без блеска, блесток и безвкусных безделушек обратила на себя сразу его внимание. Серебряный столик с изогнутыми ножками, с прелестными часами стоял на персидском ковре около кушетки, покрытой бархатом. Вся мебель была покрыта такой же материей. Громадные зеркала в серебряных рамах украшали стены. Палисандровое пианино с инкрустациями из черного дерева и жемчуга стояло в углу. Сама хозяйка скорее лежала, чем сидела на кушетке. Занавески смягчали дневной свет в комнате и наполняли ее чарующим полумраком. Еще более красивая, но и более скучающая пани несколько приподнялась, опираясь на локоть, и улыбкой и небрежным кивком головы приветствовала художника.

   - Мой муж уехал, - промолвила она, - завтра вернется; я не хотела, чтоб вам так невежливо отказали, и поэтому велела вас просить. Завтра можно будет повидать моего мужа. Вы живописец?.. - добавила она после паузы, устремив на него любопытный взгляд и поправляя локоны.

   - Да, пани.

   - Вы были в Париже?

   - Нет, но в Риме и Флоренции, откуда возвращаюсь.

   - А! - и она сделала гримасу. - Что же вы пишете? - спросила.

   - Исторические картины, пейзажи.

   - А портреты?

   - Редко, но...

   - Я бы очень хотела иметь свой портрет для родных в Париже; вы бы взялись за него?

   - С искренней благодарностью.

   Каштелянша улыбнулась, видя, какое впечатление производит на Яна ее взгляд. Настала минута молчания,

   - Только, пожалуйста, не надо мне льстить: изобразите меня печальной, скучной, как в действительности; пусть в Париже знают, что я умираю здесь под вашим холодным небом.

   Художник ничего не ответил, вздохнул только.

   - Когда же мы начнем?

   - Когда вы прикажете.

   - А! Но, кажется, надо, чтобы было какое-то особое освещение; надо сидеть неподвижно, долго, неудобно, скучно.

   - Не так уж долго...

   - Писали мой портрет в Париже. Там мне это надоело! А! С этих пор я очень подурнела, так исхудала! - добавила, как бы про себя, посматривая украдкой в зеркало.

   Ян опустил глаза.

   - Значит, завтра в полдень, велите принести все, что нужно.

   И наклонила голову; но к равнодушным фразам, к почти презрительному тону присоединила столь говорящий, столь пронзительный взгляд, что Ян, уходя, был ошеломлен. Он не знал что часто дамы испытывают взгляд in animavile {На живом организме.}, как охотники ружье на воробьях и ласточках, хорош ли бой.. Художник принял за утро счастья то, что было молнией бури.

   Счастливый, встретив Мамонича, передал ему все.

   - А! Что за взгляд! - добавил, заканчивая рассказ, - сколько он говорит, сколько говорит!

   - Взгляд, - ответил холодно Тит, - говорит лишь столько, сколько мы желаем, чтобы говорил. Взгляд женщины самое обманчивое явление. Берегись, говорю тебе. Это кокетка, которая доведет тебя до отчаяния, а потом будет над тобой насмехаться.

   - Тит, у тебя нет сердца!

   - Ян, у тебя нет головы! Откажись от этого портрета, ради Бога! Откажись, потому что вижу, как погибнешь. Лучше не иметь работы, чем сорваться в такую пропасть.

   Ян с нетерпением передернул плечами, пожал Титу руку и ушел, не желая дольше слушать его предостережения.

   Наконец, настало "завтра", и необходимые принадлежности, отосланные раньше во дворец, ожидали Яна. В передней лакеи встретили его глупыми усмешками раньше, чем пустили в будуар, рассматривая его скромный костюм, хотя это был его лучший. Чуть ли не презрительно камердинер указал ему дверь, не соблаговолив даже открыть, и уселся важно у окошка. Униженный Ян вошел, но в будуаре не было никого. Из другой комнаты послышался голос:

   - Кто там?

   - Я, пани.

   - Кто это я? - повторил голос.

   Каштелян показал свою напудренную голову.

   - А! Это вы! Пожалуйста... Каштелянша ждет вас. За дело! За дело! А то она соскучится.

   И кивнул художнику, который, ступая по ковру, перешел в другую комнату.

   - Я сам немного художник, - промолвил каштелян; - я вам приготовил мольберт и подобрал освещение. Но вот уже полчаса спорил с мадам относительно цвета платья и обстановки портрета.

   В эту минуту Ян увидел ее в кресле с книжкой в руках; она бросила ему томный взгляд и улыбку.

   Она была одета в темное бархатное платье с белыми кружевами, в волосах была роза. Это шло ей замечательно.

   - Разве может быть лучше, чем теперь? - воскликнул Ян. Каштелян сказал, бросаясь на стул:

   - Я хотел видеть тебя одетой в более веселый костюм.

   - Зачем? Здесь так холодно, печально и скучно в этой вашей стране туч и грязи.

   - Благодарю вас! - сказал каштелян. - Освещение годится? - спросил он.

   - Великолепно.

   - Видишь, что я знаю в этом толк. Ну, за работу.

   - Да! За работу, так как я долго так не выдержу... предупреждаю, - перебила француженка. - Я иногда часами сижу уставившись неизвестно куда, но когда мне велят сидеть, о, не выношу послушания. C'est plus fort que moi {Это сильнее меня.}. П_о_ж_а_л_у_й_с_т_а, п_о_т_о_р_о_п_и_т_е_с_ь.

   - Если вам угодно, можете двигаться, - сказал Ян, усаживаясь, - разговаривать, ходить, это не помешает портрету. Я его набросаю и так, а платье и драпри окончу дома. Сегодня только схвачу черты.

   - Ах, как вы любезны! - снова пронизывая его взглядом, добавила женщина. - Разрешаете мне двигаться!

   - Нашел средство, чтобы ты сидела как прикованная, - шепнул каштелян. - Ну, я вас оставляю, еду завтракать к князю епископу.

   Кивком головы он простился и ушел.

   Каштелянша проводила мужа взглядом, но взглядом равнодушным, нерасположенным; она скривила губы как бы говоря: "Презираю тебя, ты мне противен".

   А потом так пристально уставилась на Яна, что у рисовальщика задрожала рука. Слабым голосом он промолвил:

   - Вы, вероятно, захотите быть написанной à regard perdu {С блуждающим взглядом.}, это придаст печальное выражение лицу. Я просил бы направить взгляд в глубину комнаты.

   - Вы боитесь? - воскликнула она со смехом.

   Ян покраснел, но не решился ответить.

   - Нет, хочу, чтоб взгляд был как сейчас.

   Сколько раз ни взглянул художник, столько раз он встретил ее устремленные на него глаза; этот упорный, огненный взгляд пронзил его насквозь. Мучился, как Дамокл под мечом, вытирал лоб и очевидно страдал.

   - Вам, может быть, жарко? - спросила иронически каштелянша.

   - О! Жарко!

   - Мне так холодно! - добавила она со значительным взглядом.

   Ян рисовал, но рука поминутно его не слушалась. Он ловко набросал овал лица, наметил рот и глаза, но был недоволен: мазал и исправлял.

   - Могу двинуться? - спросила.

   - Как вам угодно.

   Она сейчас же сделала движение, но взгляд неизменно утопал в художнике.

   - Сколько вам лет? - спросила она после паузы.

   - Двадцать три.

   - Долго вы были в Италии?

   - Мгновение, так быстро пролетели эти годы.

   - Готова поклясться, что вы там кого-то оставили, о ком тоскуете, не так ли? - добавила она, значительно взглянув.

   Но в ответ на это у Яна показались слезы; ему вспомнилась плита на кладбище св. Каликста; он побледнел, взглянул с мольбой и тихо ответил:

   - Я никого не оставил.

   - Вы разве никого не любили?

   - Времени не было... я любил, но искусство.

   - Как? Ни разу? Никогда? - мучила его безжалостная француженка.

   - Никогда.

   - О! Этого быть не может!

   - В моем положении это естественно.

   - Под вашим небом, правда; здесь все такое холодное!

   - Нет, пани: здесь горячие сердца, но пламя скрывается глубоко.

   - В самом деле! - шепнула она с насмешкой. - Ведь это пламя должно же вспыхнуть когда-нибудь как вулкан. Значит, вы действительно никогда не любили?

   - Нет, пани.

   - И не знаете, что такое любовь?

   - Догадываюсь.

   - Мне вас жалко; столько потерянного времени!

   Опять разговор оборвался, но упрямый, дьявольский взгляд ее покоился на художнике.

   - Она, очевидно, хочет меня свести с ума! - воскликнул мысленно в отчаянии Ян.

   - Как ваше имя? - спросила.

   - Ян.

   - А фамилия?

   - О! Вы бы даже не произнесли ее - варварская. В Италии меня называли Рупиути; пусть это смягченное название послужит мне и здесь.

   - У вас есть родные?

   - Никого.

   - Как? Совсем никого? - спросила она с какой-то радостью: - совсем никого?

   - Мать моя недавно скончалась, я в трауре после нее. Это было последнее звено, соединяющее меня с людьми. Теперь я совсем одинок.

   - Бедный! - перебила она. - Значит, и вы умеете любить? Значит, я нахожусь в стране, не совсем лишенной чувств? - добавила она, увидев слезы на глазах Яна. - Я не знала матери!

   Она опустила голову, но вскоре подняла ее, улыбаясь.

   - Разве существует жизнь без чувства? - возразил художник.

   - А! На сегодня довольно! - вскочила каштелянша. - Довольно работать, довольно сидеть! Пойдем, покажу вам наши картины. Хотите?

   Ян бросил кисти, накрыл мольберт и послушно последовал за ней.

   Медленно прошла пани по комнатам впереди Яна, показывая ему несколько полотен французской школы Лезюера, Валентена, Пуссена, портреты Ларжирьера, привезенные ей из Франции. Ян, который особенно высоко ставил Лезюера, восхищался прелестной копией его знаменитой картины, св. Бруно, полной чувства, полной увлекательной и строгой простоты.

   - А вы мне покажете какую-нибудь из своих работ?

   - Я привез из Италии преимущественно громоздкие картины, которые трудно переносить, - ответил Ян; - притом я на самом деле не знаю, стоит ли их показывать.

   - Вы узнали моего Лезюера, моего Пуссена; не сомневаюсь теперь, что вы прекрасно пишете. Хочу непременно видеть ваши работы, пожалуйста, пришлите мне сейчас одну из них, сейчас, сейчас! - добавила, настаивая.

   На звонок каштелянши сбежались лакеи; увидев ее с художником, старый камердинер незаметно покачал головой.

   - Пусть два человека сходят на квартиру этого господина, - промолвила, указав на Яна, - и принесут мне картину. Какую? - спросила она художника.

   - Я иду с ними.

   - Нет, нет! Скажите только, какую им взять?

   Ян написал карандашом записку Мамоничу (ожидавшему его в квартире), выбрав напоказ прелестную Магдалину, написанную в Риме со знаменитой кающейся Анунциаты и Нарцисса в пейзаже, тоже в Риме написанного, но небольших размеров.

   Когда посланные с запиской ушли, каштелянша села и указала кресло вблизи Яну. Она умолкла, но взгляд с не объяснимым упорством постоянно обращала на него. Сколько бы раз он ни задрожал под его впечатлением, скучающая женщина улыбалась про себя. "Cela lui fait de l'effet" {Это на него действует.}, - думала она.

   - Почему не несут? Разве это так далеко? - спросила погодя ж с нетерпением ребенка. Я так не люблю ждать!

   - Довольно далеко.

   - Вы где живете?

   - Недалеко от замка.

   И опять молчание; а среди молчания взгляд, как тихие молнии, предвестницы бури, которые одна за другой мелькают в отдалении на горизонте, проскальзывая бесшумно.

   - У вас здесь много знакомых?

   - Никого. Один только художник, как и я.

   - А! Вероятно тот, который шел с вами, когда мы встретились?

   - Вы его видели?

   - Я все вижу. Здесь так скучно, так грустно, что ищу всего, чем бы можно развлечься. А, прекрасная идея! Я бы хотела учиться рисовать, - воскликнула она, - и вы меня будете учить!

   - Пан каштелян позавидовал бы мне; он сам...

   - Несколько лет как не держал карандаша в руках.

   Наконец, после довольно долгого ожидания, послышались шаги на лестнице, и вошли лакеи с двумя картинами. Ян подхватил их и поставил в надлежащем освещении. Каштелянша с любопытством вскочила и, взглянув на Магдалину, сказала:

   - А! Это шедевр! Настоящий! Вы великий художник! Настоящий шедевр!

   Она подошла к Нарциссу.

   - И это прелесть, но я предпочитаю Магдалину.

   - А я Нарцисса, - добавил каштелян, войдя незаметно и рассматривая картины. - Ваши работы? Искренно поздравляю вас, от всего сердца.

   - Зачем все это мне здесь! - промолвил Ян. - Здесь, где художников не понимают, не ценят, не нуждаются в них.

   - О! Вы правы! Это страна медведей! Поезжайте во Францию, увидите.

   Стали так расхваливать картины, что каштелян кончил, наконец, похвалы желанием приобрести обе.

   - Я счастлив, что они понравились. Это пустяк, но если бы я мог им проявить свою благодарность по отношению к вам, я был бы очень счастлив, если бы вы их соблаговолили принять...

   - О! нет, нет! Не так! - живо отпарировал каштелян.

   Не слушая ответа, Ян схватил шляпу и убежал, наскоро поклонившись и слыша за собой лишь смех обоих, который, неизвестно почему, как-то больно отозвался в его душе. Мамонич ждал его в квартире, но не сам; с ним сидел пожилой, очень бедно одетый человек, седой, немного лысый, в черном заплатанном костюме, с палкой с костяной ручкой в руках. На его лице отчетливо рисовалась какая-то беспокойная жадность, жажда обладания, высшее себялюбие; наименее опытный физиономист и тот не мог бы ошибиться в нем.

   - Господин Жарский, - сказал Мамонич, - старый мой знакомый, как любитель, хотел посмотреть твои картины.

   Старик покорно поклонился, улыбнулся и тихо сказал:

   - Красивые картины. Но куда же унесли при мне две из них?

   - К каштеляну.

   - Как! Проданы? - спросил он, - а я как раз хотел поговорить относительно Магдалены.

   - Да, - добавил Тит, - мы уже два часа ведем торг из-за нее, я уступал ее за 56 дукатов, и мы расходились лишь в пяти-шести, не то кончили бы торг.

   - Жаль, так как она уже не моя! - перебил Ян.

   - А! Значит, за нее и за Нарцисса ты получил порядочную сумму?

   - Я подарил их.

   - Вы могли их подарить! - воскликнул старик.

   - Ты сделал такую глупость? - промолвил Мамонич, пожимая плечами. - Вместо благодарности будут лишь над тобой смеяться.

   - Пусть смеются, я ничего никому не хочу быть должен. Каштелян помог мне, когда я нуждался, рекомендовал Баччиарелли, ему я, может быть, обязан пребыванием в Италии.

   - Это другое дело, я забыл, - сказал Тит. - Ты сквитался.

   - Нет, - ответил Ян, - я этого не чувствую; я верно еще ему должен.

   Мамонич хохотал. Старик стал робко узнавать стоимость различных работ Яна; наконец, промолвил:

   - Знаете, что! Это все для меня дорого. Но я собираю работы местных художников, должен иметь и что-нибудь вашего... надо тоже оставить после себя и памятку родным: не можете ли сделать мой портрет? Ведь вы пишете портреты?

   - Редко и неохотно.

   - Я не хочу рядового портрета, но такого, который был бы настоящей картиной, творением искусства, а вместе с тем памяткой.

   - Тем труднее взяться за него.

   Мамонич перебил:

   - Пиши, это будет для тебя практика; голова оригинальная; смотри, как она характерна!

   Старик покраснел.

   - А пан Жарский, - продолжал Мамонич, - за такой художественный портрет уплатит...

   - Уплатит! - перебил быстро и живо старик. - Обыкновенно за портреты платят у нас сто злотых, а так как этот будет художественный, то вдвойне.

   - Тысяча злотых, - сказал Тит.

   - Сразу видно, что вы приехали из-за границы. Но, дорогой господин, у нас тысячи не сыплются за картины из рукава; страна бедная.

   - Я ведь вас не заставляю заказывать портрет.

   - Я рад бы иметь работу такого художника, как вы! - сказал льстиво старик.

   - Тогда я напишу без всяких требований.

   - Как так?

   - Ничего не возьму, с тем лишь условием, что оригинал портрета будет моей собственностью, а копию сделаю для вас.

   Старик почесал лысину.

   - Видишь! - сказал Мамонич. - И тебе не стыдно! Ты, такой богатый!

   - Я богатый! Я богатый! - со страхом воскликнул старик. - Кто! Я?.. Клевета!

   - Обладая таким прелестным собранием картин...

   - У меня нет картин.

   - О! О! Зачем эти штуки с нами! - перебил бесцеремонно Тит. - Знаем хорошо о твоих богатствах.

   Жарский оборвал разговор, внезапно прощаясь, и шепнул Яну на ухо:

   - Завтра к вашим услугам.

   - Знаешь, - начал Мамонич после его ухода, - это большой оригинал. Он приобретает картины и запирает их, чтобы никто их не видел; не показывает никому. В сундуках и ящиках лежат у него дорогие полотна, приобретенные в монастырях в качестве копий, старательно свернутые, занумерованные, которые никогда не увидят дневного света, разве после его смерти... Но скажи мне, что ты делал у каштеляна?

   Ян ничего не скрыл от друга; он рассказал ему все.

   - Скверно! - сказал Тит. - Каштелянша хочет, очевидно, позабавиться на твой счет, а ты подчиняешься ее капризам, как ребенок. Это может обойтись тебе дорого. Влюбленному в нее (если, к несчастью, это должно случиться), знаешь, что тебе остается? Притворяться совершенно равнодушным, вежливо иронизировать и смеяться, это еще единственное средство. Нежностью дела там не выиграешь. Француженка, я уверен, даже вместе с мужем будет над тобой смеяться. Ты будешь страдать, а она будет торжествовать, как над недорослем. Скверно это кончится, я тебе предсказываю. Даром потеряешь время. Ты дал им две картины, разве мало? Перестань ходить под каким-нибудь предлогом.

   - Не могу.

   - Будь тогда холодным и равнодушным.

   - Я не умею играть; я таков, каким меня сделали обстоятельства.

   - Без дозы игры нет жизни. Впрочем, как хочешь. Что касается этого старика, что я нашел для тебя, не выпускай его из рук; в худшем случае это все-таки спасение. Он по крайней мере любит картины и понимает их. В знании никто ему не откажет, а самое странное и почти непонятное то, что прячет картины и ласкает их, как скупец сокровища. Целые дни проводит над ними {Историческое лицо.}. Случалось мне застать его над почерневшим Бамбахом, отыскивавшим с трудом мысли автора, утерянные эффекты, почерневшие вследствие выпадения дна или под проклятым лаком; случалось мне видеть его на коленях перед картинами в экстазе и порыве юноши. Тогда лицо его меняется, глаза застилают слезы. Запершись на ключ, он развертывает свои любимые картины и начинает их осмотр. Каждая из них известна ему до мельчайших подробностей, отреставрирована, почищена и как можно заботливее сохранена. Ему кажется, что чужой глаз отнял бы что-нибудь при обзоре его сокровищ. Он живет в идеальном мире искусства, как никто должно быть еще не жил. Помню раз (так как мы давно знакомы), как он рассказывал всю историю одной картины. В костюмах изображенных лиц, в их физиономиях, в окружающей обстановке он нашел данные для построения целого рассказа, он угадывал жизнь, заканчивал творение, словом - можно было сказать, что сам создал ее, так великолепно знал. Раз с кем-то равнодушным и полузнатоком я попал к нему в момент осмотра, когда он, не запершись, рассматривал картину Чеховича: "Возвращение зрения св. Павлу". Полузнаток бросил небрежно мнение, едва взглянув на картину. Жарский покраснел, возмущенный до бешенства. Гнев разомкнул обыкновенно закрытые его уста: "Вы или слепы, или легкомысленны!" воскликнул он. И стал в увлечении указывать красоты, выискивать мысли, толковать все великолепно... тогда у нас раскрылись глаза, и мы увидели то, чего даже не подозревали. Разобрать картину, прочесть в ней мысли - это не так легко, как может казаться. Колорит и рисунок гораздо легче оценить. Жаль мне твоих подаренных картин: Жарский узнал в тебе настоящего художника и хорошо бы уплатил за них. Теперь только держись и ничего не давай ему даром, он должен в конце концов купить что-нибудь из твоих работ, так как они ему очевидно нравятся. Кроме того, несмотря на свою странную скрытность, Жарский считается знатоком, а его визит к тебе и мнение о тебе, которого скрывать не будет, создаст тебе славу. Ну, будь здоров, я иду раздумывать над Геркулесом.

   И Мамонич ушел, напевая, в шляпе набекрень.

   Действительно, Ян, благодаря нескольким фразам, брошенным скорее случайно, чем нарочно, каштеляном и Жарским, был на пути к некоторой известности, гораздо успешнее, чем раньше, когда выставил свои картины. У нас обыкновенно толпа принимает готовое мнение и не заботится рассмотреть, правильно ли оно. Ян вдруг стал в глазах некоторых, не знавших раньше, какого держаться о нем мнения, знаменитым художником, но в то же время возникла сильная и могущественная зависть в лице его конкурентов.

   Когда одни хвалили, другие насмехались, пуская в оборот странные слухи о Яне. Одни говорили, что он чей-то шпион (обыкновенное у нас обвинение), другие называли интриганом неизвестного происхождения, присвоившим себе чужую фамилию, иные провозглашали его маляром, похваляющимся чужой работой. Наиболее бездарные старались наиболее его чернить. Высокие цены за его работы называли сумасшедшим шарлатанством; протекцию каштеляна осмеивали безжалостно, высказывая догадки, что художник должен был добиться ее подлейшим образом. Словом, когда Ян почувствовал себя несколько более известным в этом новом мирке, он в то же время ощутил удары клеветы, которую услужливые знакомые старательно сообщали ему.

   С презрением он отвернулся от тех, которые, прикидываясь вежливыми и охотно льстя, клеветали на него за глаза. Но заслуженное презрение показалось им неблагодарностью, его везде провозгласили гордецом.

   Каштелян получил анонимное письмо, где ему сообщали, что Ругпиутис д_а_ж_е н_е д_в_о_р_я_н_и_н, и пачкает его порог! Вся история отца была рассказана в этом письме с отвратительными добавлениями. Возмущенный покровитель бросил его в огонь не дочитав, с равнодушием важного барина пожав лишь плечами. На улице подосланные мальчишки встречали его ежеминутно, предлагая покрасить экипаж или двери. Проходя, встречал направленные на себя злые взгляды. Но все это Ян, будучи занят весь каштеляншей, перенес легко и без больших страданий.

   Следующие посещения художника очень походили на первое; когда были часы позирования, муж обыкновенно уходил, они оставались вдвоем, разговор обрывался или тянулся медленно; но взгляд, в могущество которого женщина верила, непрерывно преследовал Яна.

   Глаза ее говорили одно, уста совершенно другое. Ян не мог понять этой женской антитезы. Иногда красавица доводила разговор до крутых берегов, с которых легко было упасть на колени и сказать, что творится на сердце; но в опасные минуты она холодно вставала и становилась опять каштеляншей. Это были сладкие муки, но тем не менее муки. Ян спешил с портретом, сам, наконец, сообразив, что это не может довести его до чего-нибудь иного, кроме страданий разочарования. Но деспотичная, как женщина, пани Эльвира не позволяла торопиться с работой, не разрешала взять портрет на дом, нарочно затягивала сеансы.

   Ян у себя совершенно по памяти написал другой ее портрет: голова каштелянши с одетым на нее лавром и в соответственной обстановке. Это было нечто в роде Сивиллы.

   Преследовавшие его глаза он устремил в небо; но несмотря на другой костюм и позу, сходство было поразительно, а Мамонич, которому разрешено было осматривать этот шедевр, восхищался им, находя, что он, по выражению, напоминает лучшие творения Доминикино.

   Время бежало, а Ян растрачивал его, с каждым днем запутывался все глубже в бесцельной любви без взаимности. То ему казалось, что его могут полюбить, и тогда он плакал счастливейшими слезами; то опять, встретив при прощании гордый взгляд, отчаивался.

   А Мамонич повторял ему:

   - Пока еще не поздно, прошу тебя, перестань там бывать.

   Каштелян с насмешкой несколько раз обратился к нему:

   - Этот портрет будет шедевром, так вы над ним трудитесь!

   - Я бы давно его закончил, но я не хозяин своей работы, я слушаю вашу супругу.

   - Ma chère, - спросил муж жену, - до каких же пор будут тебя писать?

   - Пока мне нравится. Это меня забавляет, доставляет некоторое развлечение.

   - Но этот бедный художник?..

   - Теряет время? Ну, что же? Заплатим ему...

   И улыбнулась.

   Действительно, Яну в это время предлагали работу в кафедральном соборе и в других ремонтирующихся костелах, а также исправления в Пожайстьи у Камедулов, но он должен был от всего отказаться; а когда каштелян расспрашивал его, имеет ли другие заказы, ответил, что нет.

   Мамонич, знавший обо всем, сердился на эту женщину и проклинал ее от всего сердца. Но это нисколько не помогало.

   Ян до безумия увлекся ею. С некоторых пор она казалась ему нежнее; взгляд был все тот же, но слова уже не так с ним расходились. Несколько раз пропустила мимо кое-какие двусмысленности, не возмущалась, не остановила его, ответила взглядом. Ян чувствовал в груди жажду Тантала, а плоды на ветке, близкие к губам, опять от них убегали. Портрет все еще не был окончен; каштелянша требовала исправлений и бесконечных переделок.

   Кончался уже второй месяц этого труда Пенелопы, когда однажды Ян явился молчаливый и печальный и, приготовляя краски, задумчиво стоял у мольберта.

   - Чего вы так печальны? - спросила его Эльвира.

   - Я как всегда.

   - Значит, вы всегда печальны?

   - Меня удивляет такой вопрос в ваших устах: я одинок, без будущности, я потерял вкус и любовь к искусству; нет никого, кто бы меня любил, кто бы мною интересовался, кто бы обо мне подумал!

   - Ведь вы сами наверно никого не любите.

   - А! Пани! Разве можно так насмехаться?

   - Причем тут насмешка? Вы сами холодны как лед.

   Ян промолчал и на этот раз, но взгляд его ответил впервые со всей мощью на выразительный взор женщины. Она не отвела глаз, но внезапно выражение их изменилось, брови сдвинулись, глаза сверкнули и она стала столь гордой, великой и недоступной, что Ян задрожал над своей дерзостью. Он опустил глаза на полотно, слезы Унижения собрались под веками, гнев вскипел на сердце. Он украдкой взглянул. Каштелянша опять смотрела на него ласково, мягко, обещая и как бы говоря: "Люблю тебя, а ты меня не хочешь понять!"

   Прогнанная надежда еще раз вернулась к нему. "Я ошибся, - сказал мысленно, - это мне показалось".

   - Почему вы так упорно молчите? - спросила после паузы каштелянша. - Я хотела бы узнать, как с того времени, когда я мы познакомились, когда вы здесь бываете, все еще верно то, что вы мне говорили при первом посещении: вы никогда не любили? Не любите?

   - О, теперь люблю! - воскликнул Ян, не в силах удержаться.

   Лицо пани Эльвиры приняло насмешливое выражение.

   - Как бы мне хотелось видеть ту, которую вы полюбили! Правда ведь, художник должен любить красивую?

   - Она красива, как ангел! А каждое ее движение, каждый жест полны неописуемой прелести!..

   - Она и добра как ангел?

   - Как ангел недоступна.

   - А! А! Что-то очень высоко устремились ваши глаза! Жаль!!

   И сжав губы умолкла, а Яна даже мороз продрал по коже. Она поднялась с кушетки.

   - На сегодня довольно, - сказала она, - завтра кончим, не так ли?

   Она проговорила это холодным и гордым тоном, перейдя комнату равнодушно, с выражением барской скуки на лице; но в дверях повернула голову, и Ян встретился с ласковым манящим взглядом, которого уже не умел разгадать. В этой женщине были перед ним две: одна нежная и любящая, другая холодная и гордая. Он убежал домой. Мамонич ждал его там, выслушал рассказ.

   - Дорогой мой, - сказал, - совершенно очевидно, что она над тобой смеется. Кончай работу и брось их к черту, уходи.

   - Уходи! - повторил Ян. - Хорошо тебе говорить это со стороны. Уже поздно! Я ничего не желаю, только быть около нее, в презрении, хотя бы осмеянный, видеть ее ежедневно и страдать из-за нее. Я был бы ее слугой, лишь бы быть с ней. Она сделалась потребностью моей жизни; я вижу ее во сне, наяву, в каждой женщине; в каждых глазах, которые на меня смотрят, вижу ее взгляд; я для нее забыл обо всем. Знаешь, что я тебе скажу: для нее я готов бы совершить подлость!

   Тит побледнел.

   - Ян, - сказал он, - не поручусь за самого себя, что раз в жизни не поддамся подобному твоему безумству. Но если меня коснется это несчастье, то разве в силу Божеского предопределения или роковой случайности. Ты же сам добровольно призвал его. Было время, когда можно было уйти.

   Ян печально опустил голову.

   - Уже поздно, - промолвил, - уже поздно!

   - Да, теперь поздно, но есть еще спасение. Не возвращайся завтра, возьмись за работу, наметь себе что-нибудь грандиозное, наконец, влюбись в кого-нибудь, для излечения от одной болезни захворай другой. Это будет вроде оттягивающего пластыря.

   - Ты говоришь холодно, рассуждаешь без сердца, это невозможно!

   - Ах, бедный Ян, бедный Ян! Возможно, что теперь покончено со всей твоей будущностью. Нужно же было самому тебе запутаться?

   На другой день портрет каштелянши должен был быть, наконец, закончен. Ян отправился туда возбужденный и беспокойный. Она уже ждала его, с французской книжкой в руках, хмурая, печальная, рассеянная. Каштеляна не было.

   - Кончайте, - сказала она.

   Ян быстро принялся за работу, молча писал; она читала, но немного погодя с неудовольствием отбросила книжку и опять устремила на него свой страстный, убийственный взгляд.

   - Скоро кончите? - спросила она.

   - Сегодня! С этой мыслью трудно мне свыкнуться, так я привык ежедневно видеть вас. - Не знаю, что с собой сделать.

   - Будете писать портрет каштеляна для меня! - добавила насмешливо она.

   - О! Это совсем другое занятие!

   - Так по-вашему я настолько хороша? Я могла бы послужить образцом? Как это лестно! Но я так подурнела, исхудала, почернела под вашим отвратительным небом!

   - Ах! Вы и так слишком красивы:

   - Женщина не может быть слишком красива, - ответила с улыбкой и своим обычным взглядом, - c'est son métier a elle {Это ее занятие.}.

   - Может быть слишком красива, так как часто ее красота и победы являются несчастьем для других.

   - О! Такое несчастье (она расхохоталась), это ре