Кондратьев Иван Кузьмич - Бич божий

.- Громадные и непроходимые горичанские леса располагались на пространстве от Лейпцига до Дрездена.

   Гунны переходили в христианство.- Блаженный Иероним писал: "Гунны изучают псалтирь; хладная Скифия согревается огнем веры истинной".

   Римлянин Орест.- Впоследствии, в 474 году, Орест был римским полководцем. Не признав провозглашенного Гунибалом императора Глицерии, он присоединился сначала со своими войсками к войскам другого полководца, Юли Непота, но потом отпал от него, изгнал Непота из Рима и поставил императором своего, еще очень юного сына Ромула Августула. Это был последний римский император. В 476 году полководец Одоакр ворвался с германскими войсками в Рим и без особенного труда победил Ореста и его сына. Орест был взят в плен и казнен, а сын его сослан в одно поместье в Компании. Одоакр провозгласил себя королем Италии. Через восемьдесят лет Римская империя окончательно распалась.

   Тирская тога.- Тирский пурпур считался драгоценнейшим, так что фунт материи, окрашенной в нем, стоил больше тысячи динариев. Серебряный динарий стоил в позднейшие времена Римской республики несколько больше 20 копеек серебром.

   Заводить в доме золотую и серебряную посуду.- В позднейшее время Владимир Красное Солнышко, услыхав жалобу своих воинов, что, мол, едят они деревянными ложками, приказал выковать для них серебряные ложки, проговорив: "Будут воины - будет и серебро, а без воинов я сереба не добуду".

   Вандалы Галлии.- Римляне под предводительством Юлия Цезаря, вступив впервые на территорию нынешней Франции и не зная названия этой страны, назвали ее Галлией, т. е. Петушьею страною.

   Аттила... стал станом на самом поле битвы.- Историк Иорнанд, приписывая победу союзникам, говорит, что побежденный Аттила заперся в своем лагере, велел окружить его со всех сторон кибитками и сложить посредине огромный костер из седел, на котором он решился сгореть, если бы неприятели ворвались бы в лагерь. Объясняя победные клики гуннов желанием устрашить врагов, Иорнанд делает следующее сравнение: "Так лев, преследуемый охотниками до своего логовища, оборачивается, останавливает их и наводит на них ужас своим рыканием".

   Имел неблагоразумие отказать Аттиле.- Область Бактра находилась между реками Курой и Араксом. Нынешние исчезающие губры (огнепоклонники), живущие в Персии и окрестностях Баку, есть потомки бактриан и вообще магов-халдеев, живших близ озера Гог.

   Которые тоже принадлежали к славянскому племени.- По прологам в житии Св. Кирилла: "Козары бяше народ скифский, языка славянского или русского. Козаров имени память оста в малороссийском ныне "Канистве" крепком, подобно тому, зело мало пременно именуемом" - Беловежа по Приску - Белополис.

   О завоевании Руси норманнами.- Варяги не составляли ни особенного племени, ни даже разных племен, от одного народа происшедших. Варяги составляли касту, в которой могли участвовать все народы. Каста эта была чисто промышленная, и цель ее состояла в том, чтобы за известную плату во время плавания защищать купеческие суда от грабежей и нападений. Кроме этого, варяги и сами занимались торговлею. Само слово "варяг" происходит от старославянского слова "варею", т. е. разъезжаю. Таким образом, "варяг" - разъезжающий. И по настоящее время слово "варять" означает в Тамбовской губернии: заниматься разного торговлею. В Москве "варягами" называют торговцев-ходебщиков. Поговорка же "полно варяжничать" означает: "перестань выторговывать". Византийцы называли варягов "фарган", готы - "фарян". Немцы их называли "воарами". Когда появились варяги - неизвестно, но, должно думать, что во время силы и процветания Винеты, когда торговля на севере была еще в руках одних славян. Смотря по мере распространения торговли между скандинавскими государствами, явились и варяги датские, шведские и норвежские. Торговля английская образовала своих варягов, а беломорская породила варягов - готов, сидевших в северной Финляндии, и варягов - оурман, сидевших в заливе Белого моря, называвшегося в то время Урманским, а ныне Мурманским.

  

  

   В прошлом веке среди прекраснодушных и возвышенных русских историков существовало целое направление, видевшее едва ли не главный смысл деятельности в абсолютном возвеличивании своей нации. Одним из средств для того было возведение собственно славянской истории к глубокой древности, откуда отбирались исключительно нужные, комплиментарные для национального самосознания факты. Одним из основоположников направления в исторической науке считается Ю. И. Венелин (1802-1839). Вслед за ним с разнообразными работами выступили писатель А. Ф. Вельтман, известный русский историк Д. И. Иловайский... Если патриотическое возвеличивание прошлого при некоторых отступлениях от фактической стороны событий для историков оказывалось подчас чреватым, то писатели в этом отношении чувствовали себя свободнее, даже если речь идет об авторах сугубо исторических произведений.

   В значительной степени это может быть отнесено к талантливому историческому романисту Ивану Кузьмичу Кондратьеву. Сегодня мало кто знаком с его творчеством, тогда как его проза по своим живописным, т. е. художественным достоинствам представляет значительный интерес. Правда, наши рассуждения оставляют за скобками одно немаловажное обстоятельство. Мы пользуемся устоявшейся и отстоявшейся за прошедшее столетие литературной шкалой и мысленно делаем в наших оценках поправку на тогдашнее окружение автора. Его основные произведения были написаны, условно говоря, в период от гончаровского "Обрыва", "Бесов" Достоевского, некрасовских "Русских женщин" и до совершенно иной литературной эпохи - до появления "Золота в лазури" Андрея Белого, бунинского "Чернозема", купринского "Поединка". Современниками Кондратьева оказались многие выдающиеся русские писатели, произведения которых заняли свои места на золотой полке отечественной классики. И если судить о его книгах по высшему разряду - тогда не о чем, собственно, и говорить. Но если согласиться с тезисом (сравнительно очевидным), что кроме классиков отечественная словесная школа насчитывает целый ряд добротных и весьма интересных сегодня писателей, Кондратьев заслуживает включения в их число.

   Названия многих книг Кондратьева отличаются несколько архаичной выразительностью. Например "Великий разгром. Исторический роман из эпохи кровавых драм и великих смятений"; или "Фабричный чорт, или Сила чортовой водки. Из приключений одного фабричного молодца". Вот еще название: "Салтычиха. Историческая повесть. Из уголовных хроник XVIII века". Или такое: "Солдат Клим Пулька, или Нашему ефрейтору сам черт не брат. Русская волшебная сказка в лицах с песнями, плясками, превращениями, с угощениями и со всякой крупной и мелкой чертовщиной". (Любопытно, что кроме гоголевского "чорта" ему был известен и значительно более обиходный "черт" - отсюда и вариативность орфографии.) Вышеперечисленные книги, как, впрочем, и фамилия их автора сегодня знакомы разве что специалистам да некоторым любителям исторической прозы.

   Иван Кондратьев занимался литературным творчеством на протяжении тридцати пяти лет. Его перу принадлежит несколько романов (часть которых автор назвал повестями, что не совсем адекватно, если говорить о жанровой принадлежности), кроме того, переводил европейских поэтов, сочинял пьесы, рассказы, написал множество стихотворений, частично опубликованных в библиотеке журнала "Мирской толк". Читатели, детские годы которых пришлись на последнюю четверть XIX века, могли познакомиться с его сказками, или получить в подарок его книгу для начального чтения "Искра Божия", или даже могли играть в придуманное Кондратьевым "Лото племен и народов". Составил он также и описание детских игр, снабдив свои объяснения, где считал необходимым, чертежами и рисунками; книга этих описаний появилась не без влияния соответствующей главы из "Гаргантюа", но если Франсуа Рабле лишь перечислил сотню игр, забавлявших героя, то наш автор предпринял немалый труд, чтобы подробнейшим образом разъяснить правила, да и количество игр оказалось у него значительно большим - несколько сотен. А ведь еще он составил "Толковый и справочный библейский словарик", сделал подробнейший реестр достопримечательностей Московского Кремля, написал популярную биографию Пушкина, собрал и выпустил отдельными изданиями малороссийские песни, русские песни. Словом, количество опубликованных книг исчисляется десятками. Однако в то же время писателя Кондратьева даже с изрядным допущением нельзя причислить к категории известных, или некогда известных, или хотя бы популярных. Литературная судьба сложилась таким образом, что лучшие его книги оказались практически вовсе непрочитанными. Более того, неизвестность автора многих исторических романов оказалась таковой, что И. Кондратьев не удостоился даже элементарного упоминания в большинстве справочных изданий.

   Так, ни слова о нем и его творчестве не отыщем мы у С. Н. Южакова и в словаре "Гранат", а известный и наиболее авторитетный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, содержащий статью о Кондратьеве-певце и даже уделивший семь строк Кондратьеву-врачу, не обмолвился об Иване Кузьмиче Кондратьеве ни единым словом. Этот факт тем более примечателен, что соответствующий том "Брокгауза и Ефрона" вышел через год после смерти писателя. Стало быть, для широкого круга современников вся его жизнь и творчество прошли настолько незаметно? С определенными оговорками следует признать: пожалуй, что так. (Ну а раз уж современники не оказали достаточного внимания, неудивительно, что и последующие энциклопедии советского периода, в том числе Литературная энциклопедия под ответственной редактурой Луначарского, слыхом не слыхивали об историческом романисте И. К. Кондратьеве.)

   А между тем литературное дело знал он хорошо, доказал это в лучших своих произведениях и при несколько ином повороте событий оказался бы, пожалуй, в ряду с Н. Гейнце и Г. Данилевским, Вс. Соловьевым и Н. Полевым, Е. Салиас-де-Турнемиром, Е. Карновичем и Вас. Немировичем-Данченко - писателями, создавшими известные исторические романы и повести. Не только профессионального умения, но и овеществленного мастерства - написанных исторических романов и повестей - для того хватило бы, по нашему мнению, с лихвой.

   Среди авторитетных изданий справочного типа о Кондратьеве некоторые сведения содержит лишь многотомный "Критико-биографический словарь русских писателей и ученых", подготовленный С. А. Венгеровым. Но и там информация о нашем авторе весьма скудна. И ведь подобное мнение современников не спишешь на чрезмерный субъективизм оценочных критериев. Как минимум в ситуации следует разобраться, поскольку невнимание (по преимуществу отношение было именно таковым, с несколькими исключениями) к творчеству И. Кондратьева, писателя весьма профессионального, представляет не только курьезное, но до некоторой степени и симптоматичное явление.

   Итак, имеет смысл разобраться в причинах ситуации, когда серьезный прозаик, периодически поставляющий на книжный рынок литературные произведения, оказался практически неизвестен современникам и последующим поколениям русских читателей. Отчего автор романа "Бич Божий", повестей "Бесовы огни", "Над могильной плитой" даже в малой степени не получил признания, доставишегося, скажем, К. Баранцевичу, И. Потапенко, П. Боборыкину?

  

   Печататься И. Кондратьев начал с конца 60-х годов XIX века. В 1869 году он выступил с незатейливой и рассчитанной на весьма непритязательного читателя пьесой "Волостной писарь, или Где хвост начало, там голова мочало". Литературный дебют оказался характерен в том, что касалось выбора жанра. Бесхитростный лубок, для чтения и постановки которого не требуется большой подготовки, с самого начала писательской деятельности прочно войдет в профессиональный оборот Кондратьева. Подобных лубочных картин в прозе и стихах на самые разнообразные темы, в том числе исторические, за всю его жизнь будет написано немало. Едва ли правомерно говорить об этом направлении в творчестве И. Кондратьева как о чем-то случайном, "для заработка", как иногда формулируют, пытаясь задним числом оправдать того или иного литератора. Все подобные "шутки", пьески, сцены, как бы ни называл их сам автор, создавались под сильным впечатлением даже не столько юмористических рассказов (Лейкина и коллег), как именно успеха таковых рассказов у читателя. И пишутся одна за другой "шутки". Кондратьев выбирает занимательный сюжет, - и вот уже принимается забавлять публику незадачливый купец из провинции, сдуру давший в долг московскому прощелыге крупную сумму, или накануне своей женитьбы Пушкин с Языковым заваливаются в ресторан, к цыганам... Не обошлось дело при создании лубков и без Стеньки Разина, который сначала философствует и выпивает, а затем топит персидскую княжну в Волге - на радость своим казакам.

   Многочисленные литературные поделки, написанные вполне мастеровито, с юмористическими вкраплениями и выдержанными по всему объему произведений характерами (не беда, что характеры эти придуманы, выписаны, разработаны были уже до Кондратьева другими литераторами) идут чередой по всей творческой биографии писателя. Был, без сомнения был спрос на подобные лубки,- причем с их изготовлением Кондратьев справлялся успешно. Но они же создавали и репутацию.

  

   На протяжении многих лет Кондратьев писал также и стихи. В поэзии, тут следует отдать должное, он показал себя умелым версификатором, что для профессионального литератора является качеством необходимым. Иное дело, что помимо версификаторских способностей Кондратьев не привнес практически ничего своего. И здесь вторичность оказывалась наиболее характерной, доминирующей чертой. Подпавший под обаяние поэзии Некрасова и Никитина, он главный упор в поэтических экзерсисах делал на то самое "рыданьице в голосе", о котором в "Даре" рассуждает Годунов-Чердынцев. Поочередно смешивая "тоску", "певца", "долю" и добавляя глагольные рифмы, он мог повествовать практически на любую тему: всюду найдется место и для волн, которые многозначительно набегают на камни, и для завывающего зимнего ветра. Жизнь в его стихотворениях оказывается безрадостной, свет - печальным, однако при всем том строки крепко сбиты рифмами. "Бушует море, волны скачут, отлогий берег бороздят, в ущельях горных вьюги плачут, дубравы хмурые гудят; шумят, с гулливым ветром споря, потоки снега и дождей... То песни вьюг, то песни моря, то песни родины моей!" - восклицал Кондратьев, и библиотека журнала "Мирской толк" предоставляла для его произведений свои страницы. Эта поэзия практически не находила откликов в печати. Исключение составил единственный, насколько нам удалось установить, случай. Когда в составленную им книгу для детского чтения "Искра Божия" (1887) он поместил наряду с классическими произведениями также и несколько своих стихотворений, возмущенный критик респектабельной "Русской мысли" не выдержал: "...Высокопарные и наивные стишки г. Кондратьева, который не постеснялся поместить в свою хрестоматию и собственную особу рядом с Пушкиным, Лермонтовым, Крыловым и др." ("Русская мысль", книга IX, 1898).

   Для Кондратьева в переходе к исторической романистике сказался не только личный интерес, хотя без буквальной заинтересованности в истории как предмете исследования его романы едва ли могли бы состояться. В переключении на новый жанр обозначилось характерное для автора XIX века стремление быть буквально полезным своей работой, чтобы итоговое удовлетворение как результат чтения подчинялось учительской, в широком понимании, функции художественной литературы. Исходя из карамзинских тезисов о необходимости изучения прошлого, Кондратьев пришел к выводу о том, что "самая лучшая форма, которая может знакомить большинство с историей родины - это форма исторического романа, романа, разумеется, добросовестного как относительно исторических фактов, так и относительно домашнего быта народа описываемой эпохи".

   Свой первый исторический роман "Гунны" Иван Кондратьев опубликовал в 1878 году. У него получилась книга, в значительной степени перегруженная рассуждениями исторического характера, не лишенная и иных недостатков. Однако на фоне раннего творчества теперь возникло не просто произведение большего объема. Литературный уровень "Гуннов" отличался от ранее написанного до такой степени, как если бы роман принадлежал перу совершенно другого автора. То был в литературном отношении прорыв на новый уровень.

   Предпосылая первому изданию "Гуннов" авторское вступление, он пытался заранее объясниться с читателями. "Если повествование мое,- писал он,- попадет в руки интересующихся историей своей родины, мне думается, что они прочтут его если не с удовольствием, то по крайней мере с любопытством; если же попадет в руки иных читателей, прошу их не утруждать себя чтением и отложить роман в сторону. Всякому свое". Как видим, мысль автора изложена достаточно категорично и внятно. В качестве концептуальной основы Кондратьев избрал теорию славянства гуннов, ранее предложенную И. Ю. Венелиным и впоследствии поддержанную Д. И. Иловайским. Хотя среди историков теория была встречена серьезными возражениями, писателю Кондратьеву она подходила вполне. С ее помощью он создает гармоническую картину духовного единения Правителя и его соплеменников, приводящего к многократному умножению динамичных устремлений народа. Как ранее Венелина, так после выхода "Гуннов" Ивана Кондратьева упрекали в попытках зачислить гуннов в предки славян. Однако писатель ведь ставил перед собой (и разрешил весьма успешно) совсем иную задачу - именно художественного порядка. В соответствии с современным ему представлением о литературе он - разумеется, в меру сил и таланта - живописует избранный материал, стремясь к тому, чтобы из текста, из буквального типографского шрифта появлялась живая, как бы настоящая, трехмерная картина. Можно сказать, что для последних десятилетий XIX века Кондратьев представлял собой в определенном смысле писателя-ортодокса, приверженца гегелевской философской эстетики в том, что касалось художественного творчества (цель - гармония, идеал - красота). Выбираемые для показа сцены романов подаются выпукло, колоритно, красиво - вне зависимости от характера изображаемой ситуации. А ведь современная читательская аудитория как раз и хотела, чтобы в книге все было "правдой", как в жизни. Тут проявилось не одно только понимание литературной конъюнктуры, но и вполне рациональный, профессиональный подход к творчеству: писать, чтобы читали (как нередко говорил Диккенс, профессионал высочайшей пробы).

   Но даже и в первом варианте роман некоторыми критиками был прочитан и понят, как нам представляется, вполне адекватно исполнению: был признан, во-первых, серьезным и, во-вторых, безоговорочно добротным художественным произведением. Литературный критик журнала "Дело" заявлял: "Прошедшее вновь восстает перед нами во всем блеске своего величия". То есть имелось в виду воссоздание Кондратьевым живого и самостоятельного мира,- что является первой и наиболее существенной задачей всякого художественного произведения. В приводимой рецензии критик высказывает несколько лестных замечаний в адрес автора и добавляет: "Картины превосходны, а блестящий, образный, энергичный язык автора - верх совершенства и в этом отношении у него только один достойный соперник - Виктор Гюго". Позиция критика, таким образом, высказана хоть и с большой долей субъективизма, однако сформулирована четко и - что важно для нас - аргументированно: оценочной стороне предпосланы эстетические критерии. Если учитывать, что вся современная Кондратьеву литература, разнясь по многим положениям, сходилась в стремлении создавать на страницах настоящую и даже более объемную, чем настоящая, жизнь (открыл роман - видишь живые картины, как за окном), то мы готовы согласиться с оценкой критика.

   Через десять лет после "Гуннов" выходят роман "Церковная крамольница" и большая повесть "Великий разгром" (последняя выходила еще дважды под названиями "Драма на Лубянке" и "Казнь Верещагина, или Москвичи в 1812 году"). Сравнительно выраженный успех пришелся разве что на долю исторической повести "Салтычиха", выдержавшей пять изданий. В 1897-1899 годах были напечатаны его романы "Трифон-сокольник" и "Лютая година".

   Исторический романист (мы намеренно выделяем эту составляющую писателя, считая ее в данном случае определяющей) Иван Кондратьев наименее свободно чувствовал себя там, где речь заходила о событиях, так или иначе нашедших отражение у других авторов, профессиональных историков. Чем более подробно оказывался изучен какой-либо исторический эпизод, тем бледнее представал он в его книгах. Автор как бы оказывался в поле информационного притяжения (психологии творчества известен подобный феномен) и, чувствуя себя не в силах вырваться, заметно выхолащивал собственное на ту же тему описание,- чтобы не перехватить, не воспользоваться плодами чужого труда. И лишь в случаях, когда источник и исследователь принимались невыразительно бубнить - приходил час писателя Кондратьева. Показательна в этом отношении включенная в настоящий том повесть "Божье знаменье", посвященная войне 1812 года. Принципиальное значение имел тот факт, что непосредственным ее литературным предшественником был роман Толстого. Кроме того, к концу XIX века уже имелась значительная историческая и мемуарная литература о военных событиях. Наработанный другими авторами материал явно давил Кондратьева, которому приходится в данном случае накладывать на исторические описания мелодраматическую фабулу, чтобы внести в повествование собственный авторский оттенок, хоть в какой-то степени попытаться повернуть сравнительно известный сюжет.

   Но выходившие из-под пера повести и романы оставались практически безответными. Над исторической романистикой Ивана Кузьмича Кондратьева, как в сказке Андерсена, довлела тень непритязательного изготовителя литературного ширпотреба,- и выбраться из-под нее писателю до самой смерти (1904) так и не удалось. Тем более, что книжные полки непрестанно продолжали пополняться за счет его неприхотливых пьес да сходной по качеству - одноразового прочтения - продукции.

   В стихотворении "Дубрава", которое мы склонны рассматривать в первую голову как документ психологического состояния автора, не чуждого спонтанных фрейдистских признаний, Кондратьев, пользуясь привычным словом-символом "певец" (под которым частенько скрывал альтер-эго), написал: "Но кто же песнь мою поймет? Но кто же песнь мою полюбит?" В этих строках оказалось больше биографического, чем автору хотелось бы: он оставался непрочитанным, незамеченным прежде всего в том жанре, где писательский его талант раскрылся в наибольшей степени. Неприметность такого рода продолжалась и после ухода Кондратьева из жизни: еще некоторое время выходили отдельные его издания, но выходили по стечению случайных обстоятельств. Это была в одном случае довольно слабая повесть "Казнь Верещагина", в другом - объяснительная книжка для игры в "Лото племен и народов". Уже при новом режиме Товарищество И. Д. Сытина выпустило в 1923 году одну книжку Кондратьева: то были детские стихи про Степку-растрепку. Таков оказался финальный аккорд в полувековой истории публикаций Ивана Кондратьева. Для современного читателя знакомство с его произведениями, по существу, начинается с tabula rasa - чистого листа.