Кондратьев Иван Кузьмич - Бич божий

звавшаяся на смерть девушка до дня погребения, сопровождаемая двумя подругами, всегда угощалась, пела и радовалась, что ей суждено погибнуть за дорогого господина. Такова была и эта несчастная венедская девушка. Она вызвалась погибнуть за своего любимца, князя Болемира, распятого вместе с другими на береговой поляне Немана. Она была княжна и готовилась быть невестой Болемира. Покидая ее, Болемир сказал: "Я иду искать свободы для моей родины; если я погибну, невеста моя, погибни и ты на моем трупе: ты мне всюду будешь дорога". Девушка, целуя полы кафтана отъезжающего жениха, обещала исполнить его волю и сдержала свое девичье слово. Она первая вызвалась погибнуть на трупе своего любимого князя.

   Поставив около сруба изображение богов, жрец, глядя на сруб, начал выкрикивать одному ему известные заклинания.

   После них три дюжих венеда начали перед срубом поднимать на руках обреченную девушку. Они поднимали ее три раза.

   В это время девушка громко и отчетливо говорила:

   - Вот вижу я моего отца и мать мою. Вот вижу я всех моих предков. Вот вижу я моего господина: он восседает в светлом, цветущем вертограде, зовет меня! Пустите меня к нему!

   Перестав поднимать обреченную, венеды подвели ее к срубу. Она сняла поручни и ожерелье и отдала их старухе Деваниче.

   В это время некоторые из венедов взяли щиты и палицы. Один из щитоносцев налил чашу меду и подал девушке.

   Девушка выпила и проговорила:

   - Прощаюсь со всеми: с милыми и с дорогими!

   Потом подали ей другую чашу.

   Она выпила и запела протяжно что-то необыкновенно грустное.

   Во время пения Деванича ввела девушку в сруб. Едва только они скрылись в срубе, как венеды сильно ударили в щиты. Это делалось для того, чтобы не особенно громко слышен был голос зарезаемой девушки. В срубе ее зарезала старуха.

   Войдя в сруб, Деванича быстро схватила девушку за волосы, опрокинула голову ее назад и шарахнула по горлу ножом. Несчастная начала биться и кричать. Старуха нанесла ей другой удар. Кровь девичья хлынула на хворост, на трупы, а сама она упала на близлежащее тело. Вытерев ее рубахой окровавленный нож, старуха хотела уже выйти из сруба, как вдруг испуганно остановилась и приросла к земле. Тело, на которое упала девушка, начало шевелиться под покрывалом и подниматься, и старуха услышала мужской голос: "пить! пить!"

   Быстро выбежала она из сруба и закричала:

   - Жив кто-то! Пить просит!

   Звук ударов в щиты смолк. Двое венедов с зажженными лучинами в руках кинулись в сруб.

   Только что зарезанная девушка, истекая кровью, лежала без движения. Но возле нее лежало другое тело с открытыми глазами. Едва заметно двигал лежащий одной рукой, как бы силясь приподняться, и шевелил губами, на которых виднелась черная запекшаяся кровь.

   Вбежавшие венеды узнали в ожившем своего князя Болемира.

   - Болемир! Болемир! - закричали они.

   В сруб вошли еще несколько венедов. Один из них внес в чаше воду. Осторожно омыл и омочил он водой губы князя и влил ему в рот несколько капель воды. Князь тихо вздохнул и шевельнулся всем телом.

   - Жив, жив,- радостно шептали между собой венеды. Князя осторожно положили на полотно, вынесли из сруба и понесли к лодкам.

   Пересмотрели и других распятых: нет ли живых. Но все остальные были так истерзаны, что на теле их не оставалось ни одного места без смертельных ран.

   Прерванный обряд погребения начали продолжать.

   Жрец взял пук лучины, зажег ее у костра, приблизился к срубу и, восклицая: "Мара! Мара!", зажег его.

   Потом то же сделала Деванича.

   За нею и все прочие подходили с огнем к срубу и бросали его туда.

   Быстро загорелся сухой хворост, за ним вспыхнул сруб, а затем и все покрылось ярким пламенем: и сруб, и покойники, и зарезанная девица.

   Целую ночь горел сруб, пуская во все стороны искры и густые столбы дыма.

   К утру все превратилось в золу.

   Венеды собрали эту золу, уложили ее в тридцать девять горшков и зарыли их в могилу вместе с грудами мечей, остовами нескольких убитых тут же коней, собак, вместе с другими мелкими украшениями конской сбруи и княжеской нарядной одежды...

   Через несколько дней на месте погребения князей венедских высился уже высокий свежий курган, и на нем тяжелый: круглый камень, окруженный тремя рядами низких, широких, каменных столбов...

   Сурово смотрели эти серые, каменные глыбы на окружающую их цветущую поляну, на могучий бор, на берега Немана...

   Журчал и плескался Неман по-прежнему, могучий бор по-прежнему смотрелся в его светлые, невозмутимые, как и прибрежные леса, воды, но печальна уже была цветущая поляна - она была обагрена кровью, была местом пыток, казни, была страдальческим кладбищем...

  

  

   Болемира принесли в хижину Будли.

   Князь находился в совершенном беспамятстве, когда его уложили на покойную и мягкую постель, которая состояла из мешка, набитого медвежьей шерстью и покрытого рысьим мехом. Достаточные венеды вообще устраивали подобного рода постели.

   Юрица, Аттила и сам старый князь Будли начали ухаживать на больным. Больше всех хлопотала Юрица. Как только больного уложили в постель, она своими маленькими ручонками обмыла раны князя, спрыснула его лицо, грудь и ноги настоем из душистых трав, покрыла белой легкой холстиной и села у его изголовья, ожидая, когда больной князь очнется. Целую ночь просидела она над больным, не смыкая своих голубых очей. К утру больной начал бредить и шевелиться. Обрадованная Юрица чутко начала прислушиваться к словам больного, надеясь уловить в них его желание. Но о чем бредил больной князь, разобрать было трудно. Юрица снова омыла его раны и снова спрыснула настоем из душистых трав. Такое немудреное лечение, по-видимому, освежило князя. Князь открыл глаза. Но они у него были такие бесцветные, такие безжизненные, что робкая девушка, заглянув в них, даже испугалась. Она не выдержала их полуоткрытого, мертвенного взгляда, отскочила от княжеской постели и, боязливо взглядывая по сторонам, прижалась к стене. Глаза князя не закрывались, и Юрице показалось, что они еще более расширяются и как будто хотят выскочить из-под густых княжеских бровей. Юрица окончательно испугалась и выбежала вон. Старый князь с внуком находились в отдельной клети, куда они перебрались, чтобы не беспокоить больного Болемира. Девушка кинулась в клеть. Будли с внуком Аттилой еще спали. Юрица прежде всего начала будить брата, который, разметавшись, спал на полу клети.

   - Братец! - будила Аттилу Юрица.- Встань, голубчик, поднимись! Погляди, какие у хворого князя страшные очи.

   Но братец спал крепко. Как ни толкала его в бока и в грудь маленькая ручонка девушки, но Аттила не просыпался. Расталкивание, казалось, еще более убаюкивало его. С открытой грудью, с раскрасневшимися щеками он, видимо, услаждался каким-то чарующим сновидением.

   На голос Юрицы проснулся старый князь.

   - Кто тут? - спросил он спросонья.

   - Я, дедушка.

   - Что тебе?

   -= У хворого князя очи открылись.

   - Ну что ж... Ладно...

   - Ах, дедушка... Очи такие страшные... Я убежала...

   Старый князь заворочался, закряхтел и начал подниматься.

   - Что ты, внучка, что ты! Подь сюда.

   Юрица подошла к дедушке. Старик поцеловал ее в голову и погладил.

   - Побуди братца. Пойдем к хворому. Коли очи открыл, стало - оживет. Побуди.

   - Да он не встает, дедушка. Я будила.

   - Побуди. Встанет.

   В это время начавший было что-то бредить Аттила вдруг вскрикнул, проснулся и быстро привстал, пугливо оглядываясь по сторонам.

   - Внучек! Аль ты пробудился? Поди скорей с Юрицей к хворому князю. Ожил.

   Аттила, не торопясь, встал и накинул на себя свитку. Постояв немного, он потер себе рукой лоб, как бы припоминая что-то тяжелое, давящее, и, обратился с вопросом к Будли:

   - Тут, дедушка, готов не было?

   - Какие готы! Зачем сюда придут готы!

   - Я видел, дедушка, готов. Они били меня, заковали в цепи и хотели распять на кресте.

   - Тебе все это привиделось, внучек. Кровь-то молодая - сны в голову и лезут. Поди-ка вот к хворому князю. Юрица одна боится с ним быть.

   - Ах, боюсь! Дедушка, и ты поди с нами.

   Все трое, Будли, Юрица и Аттила, вошли в изобку, где лежал Болемир. Больной в это время не только лежал с открытыми глазами, но даже как-то странно приподнялся и старался привстать на постели. Увидав больного князя приподнявшимся, Юрица и Аттила остановились в изумлении. Слепой Будли не видел больного и, предполагая, что он все еще находится в бессознательном состоянии, проговорил:

   - Ох, кабы очнулся князь.

   - Да князь встал, дедушка,- проговорили и Юрица и Аттила вместе.

   - Встал... да... где мы?..- простонал больной, очевидно находившийся в полусознании...

   - У Будли, у Будли! - вскрикнул радостно старый князь.- У Будли!

   - У Будли?..- не то удивился, не то обрадовался больной, и лицо его, казалось, просияло. Бледные губы вздрогнули, в глазах промелькнул едва заметный блеск, на впалых щеках показался легкий румянец, который сейчас же исчез, заменившись изжелта-сероватой бледностью.

   Видно, больному князю стоило немалых усилий приподняться и проговорить несколько слов, потому что он после этого как-то сразу упал на постель, закрыл глаза, тихо простонал и побледнел еще более.

   Юрица, успевшая уже оправиться от своего испуга, первая подбежала к нему и начала поправлять его голову, которая при падении склонилась на сторону. Брат ее окутывал холстиной ноги больного. Старик Будли стоял на одном месте, уставив свои безжизненные глаза на то место, где стояла постель.

   - Что, внучата? Что с князем-то? - спрашивал он у них, чуя, что они над чем-то хлопочут.

   - Ничего, дедушка, лег,- отвечала ему шепотом Юрица.

   - Ох, кабы ожил князь, ладно было бы нам,- говорил Будли.- Ладно было бы. У нас только одного князя и недостает, чтобы идти на поиски новых мест. Только одного и недостает. Оживет он - оживет племя наше венедское. Болемир храбрый князь.

   - Оживет, дедушка, я знаю,- говорила Юрица.- Я буду день и ночь сидеть над ним, дедушка, и он оживет. Вот сегодня я целую ночь просидела над ним, и он поднялся. Оживет, родной, право, оживет.

   - Ох, кабы ожил! - вздохнул старый князь.

   Аттила все время молчал почему-то. Видимо, что-то бродило в его голове и созревало. Не по летам серьезный и суровый, он, занятый своими мыслями, казалось, не обращал на все окружающее ни малейшего внимания. Юрица, несмотря на унылую обстановку изобки, где лежал больной, при взгляде на своего сурового братца едва удерживалась от смеха. Молодой резвушке, не знавшей ни жизни, ни людей, ни тех чудовищных тайн природы, которые даже в младенца кладут задаток мыслей и величия, казалась странной и смешной суровая задумчивость брата, который лет на восемь был моложе ее. Аттила на сестрины улыбки с достоинством отмалчивался и по-прежнему оставался невозмутимо-задумчивым.

   К полудню в изобке Будли собралось несколько венедов. Обрадованные известием, что Болемир вставал и даже проговорил несколько слов,- что подавало надежду на его выздоровление,- они порешили, когда он оправится, поручить ему выселение венедов к Понтийскому морю, в степи Приднепровья.

   Погоревав о погибших собратьях, венеды разошлись.

   В тот же самый день с берегов Немана во все края венедской земли, к Висле, к Балтийскому прибережью, на полночь, вплоть до поселений Курон, поскакали тайные гонцы с известием о выселении: в Галлию, к Понтийскому морю и на полночь, за море. Гонцы должны были обскакать города, веси, вообще все поселения и места, где только ступала нога венеда-славянина, объявить имена предводителей: Радогоста, Олимера и Болемира и внушить народу необходимость выселения.

   Выполнить это было не трудно, потому что угнетаемый готами народ давно уже ожидал чего-то и даже роптал на своих, оставшихся в живых, князей за то, что они для спасения его не принимают никаких мер. Всякая мера для народа была хороша и выполнима, а тем более - выселение. Перед глазами венедов были примеры выселений, которые избавляли народ от гнета победителей и неурожаев земли лучше всяких жертвоприношений и даже общих восстаний на своих врагов.

   Вскоре все населения венедские, малые и большие, города и веси знали о решении тайного сборища. Сельбища венедские закипели, как муравейники. Начались сборы к выселению. Сначала сборы производились тайно, но потом мало-помалу они начали производиться слишком даже явно. Все делалось на глазах готов, которые сначала недоумевали, не понимая значения этого домашнего, вовсе не угрожающего им движения, но потом, когда они узнали причину его, начали принимать свои обычные меры к прекращению выселения. Но меры их ни к чему не привели. Это была не сила, стоявшая на поле битвы, где брало верх превосходство силы над силой и где одна из сил совершенно изнемогала или исчезала. Нет, это была другая сила: сила беспрерывного наплыва.

   Терпеливо и с любовью начала ухаживать Юрица за хворым князем. Она следила за каждым его движением, за каждым вздохом, предупреждая малейшие его бессознательные, как больного, желания. Болемир, однако, выздоравливал медленно. Только через две недели после того, как его принесли в хижину Будли, он пришел в сознание.

   Это было рано утром, когда Юрица только что обмыла его лицо теплой водой и приложила к его ранам какие-то снадобья, доставляемые ей старой Деваничей. Снадобье это заметно помогло князю.

   Сидя у распахнутого окошечка, в которое назойливо врывался и свежий вешний, пропитанный запахами трав и деревьев ветерок, и голос иволги, усевшейся на соседней липе, и торжественный, как бы сдерживаемый кем-то шум могучего бора,- Юрица мурлыкала про себя песенку, ежеминутно оглядываясь на лежавшего без движения князя, который, казалось ей, спал еще.

   Но князь уже не только не спал, но даже и очнулся от того болезненного забытья, которое томило его со дня ужасной казни: сознание начало понемногу работать в его голове.

   Не открывая глаз и не шевелясь, прислушивался князь к любовной девичьей песне Юрицы и понемногу, сначала смутно, потом все яснее и яснее, стал понимать ее; голос песни показался ему знакомым: он слышал его где-то и когда-то, но это было давно, очень давно, как будто тогда еще, когда он был маленьким и бегал по хмурым лесам своей родины, отыскивая беличьи гнезда.

   Князь начал припоминать: когда и где он слышал подобную песню. Кто ему пел ее? И кто теперь поет?

   Но в голове у него все путалось, мешалось, и он никак не мог припомнить, кто и когда напевал ему такую песню, да и кто теперь поет - тоже не знает; но как будто видит, откуда исходят эти успокаивающие его звуки...

   Он видит еще поле: на поле тихо и глухо бегают тени - не то людей, не то каких-то длиннокрылых птиц, не то кресты передвигаются с места на место; кругом дремучий бор, густой, высокий, темный; а вблизи где-то как будто ручей журчит... Князю хочется отыскать этот таинственно журчащий ручеек, он силится шагнуть к нему, но ноги его вдруг повисли в воздухе, а кто-то сверху сильно, до боли, схватил его за руки... Князь хочет крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, но язык его не ворочается; в это же время его что-то начинает качать в воздухе, все сильнее, сильнее и вдруг - его куда-то кинуло и больно придавило. И чувствует он, что начинает задыхаться, в глазах блещут огни, искры, цветные круги, а вокруг - все стучат, все стучат... Кто?.. где?.. он разобрать не может... Тут уж он как будто подбежал к ручью, глотнул несколько капель холодной воды и успокоился; только в ушах его долго-долго гудело что-то, не то стон, не то плач с завываниями, не то шум отдаленной битвы. Потом стон этот, плач и гул начали постепенно смолкать, делаться все тише и приятнее и наконец превратились в тихую любовную песню, которую теперь поет кто-то; слова песни и напев знакомы ему, любы, глубоко западают в его душу, и он хочет, чтобы она, песня эта, не смолкала...

   Но кто же поет ее?.. Где он теперь?..

   Князь начал припоминать, где он, почему он лежит, но и этого не мог припомнить; в голове его было смутно, тяжело, ему казалось, что он только что вышел откуда-то, где его держали в темноте, но как долго - не знает. Время это как будто кануло куда-то, исчезло навсегда, и он снова начал оживать. Из этого темного времени у него в уме только и осталось одно слово: "начинай". Остальное все странно, смутно, непонятно...

   Что же это такое?..

   А песня все льется и льется, как будто ей и конца нет.

   Кто же это поет? Где?

   Князь поднял отяжелевшие веки, и глаза его встретились с другими глазами; кротко и ясно смотрели они на него и словно о чем-то спрашивали. Крупные, ясные, с длинными ресницами, они, чудилось ему, обдавали его, как солнцем, своими лучистыми взглядами. Сначала князь видел одни только эти глаза, но потом он рассмотрел и русую маленькую головку. И хорошо ему было смотреть на эту русую маленькую головку и на эти крупные ясные очи...

   - Кто ты? - спросил князь, впившись взорами в это стоящее перед ним прекрасное видение.

   - Юрица,- послышалось ему в ответ,- внучка Будли, старого князя. Ты у нас.

   Князь молчал.

   Но он хорошо знал старого князя Будли, отпустившего его на бой с поработителями родины; он даже помнил ту минуту, когда старый князь, впиваясь в него своими безжизненными глазами, как бы хотел постигнуть его сокровенные мысли, измерить силу его воли для предстоящей борьбы, и потом, тихо положив на его голову старческую свою руку, знаменательно проговорил:

   "Мы погибнем, но дети наши, славяне, создадут великое царство и будут великим народом. Прольем же для детей наших кровь свою, дабы они польстились нашим примером и не забыли нас!"

   Слова старого князя глубоко запали в душу Болемира.

   Поднимая восстание против готов, Болемир шел на верную смерть.

   Мысли Болемира при этом воспоминании вдруг прояснились: ему стало понятно, почему он так долго находился в забытьи, чувствовал боль в руках, ногах, в груди и почему в голове его проходили такие странные, подавляющие душу мысли и виды.

   Болемир знал готскую расправу: он был распят.

   Но по какому же случаю он жив? Кто спас его? Неужели старый князь Будли? Или еще кто-то: та, которая сейчас говорила с ним, пела ему такую сладостную песню и склоняла над ним свою русую головку с большими ясными очами?

   Но князь не помнит ее... И жаль ему стало, что он прежде не знал этой русой головки, и почему-то досадно, что, глядя на нее, перед ним невольно восстал другой образ, менее прекрасный, но более близкий ему: князь вспомнил о своей невесте...

   "Где же она теперь? - мелькало в голове князя.- Зачем она не подле меня?.."

   А русая головка все стоит над ним, а ясные очи все глядят на него.

   - Может, ты хочешь чего? Скажи - я принесу,- заговорила Юрица, которой сделалось жутко от пристального на нее взгляда хворого князя.

   Князь как бы понял испуг девушки, закрыл глаза и тихо, с расстановкой, проговорил:

   - Что же ты не поешь? Пой... Мне хорошо...

   Невыразимо приятно сделалось Юрице от этой незначительной и почти бессознательной просьбы Болемира; она вся, неизвестно почему, вспыхнула, застыдилась и робко посмотрела на дверь.

   У дверей никого не было, но ей показалось, будто кто-то подглядывает за ней. Сердце ее между тем билось, как пойманная птичка.

   Радостная, смущенная, Юрица села подле князя и запела свою прежнюю песню, но не так тихо и бессознательно, как прежде; она запела ее, стараясь в глубине души своей нравиться князю.

   Перестав петь, Юрица глядела на князя, как бы ожидая от него какого-то слова.

   Князь молчал, даже не открыл глаз своих, но Юрица поняла князя: лицо князя выражало неизъяснимое удовольствие. Всегда, как у больного, изжелта-бледное, худое, страдальческое лицо его вдруг как будто просияло: легкий румянец покрыл его, края губ сложились в приятную улыбку, подбородок дрогнул...

   Вскоре Болемир совсем оправился: он начал вставать и ходить.

   Радостно встретил выздоровление его старый князь Будли.

   В хижину Будли, на поклон к ожившему, приходили уже и другие венеды, и между ними часто велись долгие беседы, касавшиеся выселения.

   Болемир слушал всех, давал клятвы исполнить волю народную и только ждал, чтобы совсем оправиться и двинуть народ к Понтийскому морю, где в то время тоже преобладали готы, переселившиеся туда около 189 года по Р. X.; но еще много оставалось незаселенных мест, по которым блуждали разные кочевые народы, выходцы из Азии и закавказских земель.

   Было положено взять Киев, город на Днепре, и основать там столицу венедскую.

   На советы стариков каждый раз пробирался и внук Будли, Аттила.

   В то время, когда старики, усевшись в кружок, вели свою тихую беседу, передумывали, вспоминали, раскидывали умом-разумом, как делу лучше быть, - Аттила забирался в угол хижины и жадно прислушивался к речам стариков.

   Старики по ходу разговоров часто вспоминали о притеснениях своих гонителей, готов, проклинали это, невесть откуда явившееся племя, которое не имело ни родины, ни доблестных вождей, вторгалось всюду нежданно-негаданно, все било, резало, рушило и утверждало свое владычество с помощью жестокостей.

   И отрок Аттила видел, как старики, сами на себе испытавшие эти жестокости, содрогались при этом и в сотый раз давали клятвы: или погибнуть, или освободиться из-под гнета страшилищ. Отрок видел, как его дедушка поднимал при этом старческую, дрожащую руку, падал на колени и заклинал всех, заклинал своей родиной, детьми, женами, отцами, братьями, сестрами и всем дорогим для каждого исполнить данное ими обещание.

   Старики клялись.

   Слушая все это, у Аттилы, в его еще детском существе, тоже закипала вражда к неведомым пришельцам, и он тоже давал себе клятвы, когда подрастет, жестоко преследовать готов. К тому же часто упоминалось и имя его отца, Мундцука, который погиб в борьбе с готами, и имена его родных, погибших или на крестах, или в неволе у готского короля Эрманарика.

   Говорили старики и о том, как их отцы вооруженной рукой вытеснили когда-то готов из своей земли, и они должны были уйти от них на Днестр, где они снова усилились, воевали с римским императором, Каракаллой, Севером, покорили Дацию, Тавриду, переправились за море, возвратились оттуда и вдруг нежданно-негаданно снова покорили их, венедов, утвердились между ними, и вот уже более ста лет короли их не знают предела своим жестокостям против венедов, которым мстят за одержанную ими когда-то победу.

   Маленький Аттила задумывался и спрашивал себя:

   "Отчего же венеды теперь не могут прогнать от себя готов?"

   Когда же он оставался с дедом наедине, то и ему задавал этот вопрос.

   Старый князь молчал и печально покачивал головой: старик тоже не мог разрешить ему такого мудреного вопроса.

   Однажды Аттила, улучив минуту, спросил даже о том и у Болемира.

   Странно посмотрел Болемир на внука Будли, долго сидел молча, потом взял его за руку и привлек к себе.

   - Ты хочешь знать, дитя, отчего мы теперь слабы и не можем победить наших гонителей?

   - Отчего, скажи?

   - Оттого,- ласково говорил Болемир,- что у нас нет хороших предводителей.

   - А ты?

   - Я не хороший: я не умею побеждать. Я вот хотел было выгнать из нашей родины готов, да не смог. Они поймали меня, а вместе со мной и других князей и распяли нас. Я вот только один и остался жив.

   - Так кто же их прогонит, скажи?

   - Ах, дитя, дитя! Многое ты хочешь знать! Ты хочешь знать то, чего и мы, люди рослые, не знаем.

   Аттила потупился и покраснел; досадно стало ему, отчего это никто ничего не знает.

   Глядя на Аттилу, Болемир как будто понял невзгоду, закипевшую в детском сердечке Аттилы, потрепал его по плечу и заговорил не тем уже тоном, которым он прежде говорил, как бы подделываясь под его детские понятия, а заговорил тем тоном сурового мужа, который вполне чувствует свои силы и рассчитывает на верную победу. Князь понял, что перед ним стоит не отрок, а юноша, в голове которого бродят достойные мысли и достойные вопросы.

   - Я побью готов,- говорил Болемир,- я выгоню их из нашей земли и пойду дальше. Я буду громить Рим, буду громить фракийцев! И Рим и фракийцы - враги ваши. Они всегда оттачивали на нас свое оружие и считают нас не людьми, а зверями дикими, которых и бить можно, как зверей диких. Не мы звери - они звери. Мы не бегаем за чужим добром, мы не грабим соседей наших, не берем их жен и дочерей в рабство. А они? Они все это делают и хвастают, что они первые люди в мире. Изнеженцы они, а не первые люди! Им золото нужно, рабы, безумные женщины, дети для растления и кровь человеческая на арене цирка. Они травят людей зверями и рукоплещут стонам человеческим! Безумцы! Забыли они, что всему бывает конец. Придет конец и их безумию. Я вразумлю их. Я напомню им, что есть люди, есть целые народы, которые не золотом и не дворцами своими сильны, сильны волей, благоразумием и желанием мира. Зачем все они поработили нас? Зачем они отняли богатство наше - земледелие и наши янтарные промыслы? У них ли своего золота мало? Нет, не мы звери - они звери! Я им напомню обо всем!

   Увлеченный своими мыслями, Болемир забыл, кто перед ним стоит, а обращался к Аттиле, как к равному себе витязю, испытанному в боях.

   - Да, я им напомню обо всем! Я всех за собой поведу! Как стая воронов поднимается над издыхающим в поле конем, так и мы поднимемся над издыхающими нашими ворогами! Мы всех заклюем! Все наше будет! И готы, и Рим, и Византия, и земли малоазийские! Если мы этого не сделаем, то племя наше или совсем будет уничтожено, или мы будем у них вечными рабами. А кто из нас предпочтет достойную смерть низкой неволе!

   - Никто! - утвердительно сказал Аттила, сверкая своими детскими выразительными глазенками.

   Болемир измерил храбреца взглядом и хотел улыбнуться, но улыбка почему-то застыла на его губах. В этом детском "никто" Болемиру почудилось нечто знаменательное, даже угрожающее; что-то как бы роковое и как бы грозное прозвучало в этом коротком слове, произнесенном стоящим перед ним невзрачным, некрасивым существом. Сколько в нем было твердости, сколько самоуверенности!

   Болемир еще раз посмотрел на Аттилу внимательно. Аттила стоял уже с потупленным взором, запустив правую руку за пазуху; он как будто удерживал порывы своего сердца и думал о чем-то.

   "Нет, я еще хвор,- промелькнуло в голове Болемира,- что мне такое почудилось! Мне почудилось, будто отрок сей станет страшилищем всего рода человеческого".

   - Возьми меня с собой, князь, когда пойдешь к морю,- заговорил между тем Аттила,- я всюду за тобой ходить буду. Я не оставлю тебя.

   - А на кого же ты деда покинешь? - спросил князь.

   - А ни на кого. Дед и без меня проживет.

   - А он незрячий.

   - Юрица его водить будет.

   При имени Юрицы в сердце Болемира колыхнулось что-то приятное и вместе с тем жуткое.

   "Где она теперь? - подумал князь.- Она в последнюю пору точно боится меня: все убегает, как увидит, и прячется".

   - Что же, пойдем? - допытывался Аттила.

   - Пойдем! Все пойдем! - крикнул вдруг, как бы озлившись на что-то и на кого-то, Болемир.

   Крик этот, наверное, Аттила почел совершенно естественным, потому что стоял перед Болемиром, как и прежде, гордо, невозмутимо.

   А на Болемира при мысли о Юрице нахлынуло целым потоком чувство страшного одиночества и горькой тоски. Цели родины, о которых он только что говорил, как будто отодвинулись куда-то на задний план и не имели для него никакого значения. Болемир видел одного только себя и чувствовал одно только свое одиночество, которому нужен был какой-либо исход, какое-либо забытье. Но какое, он еще не угадывал...

   - И я пойду? - держался своей прежней мысли Аттила.

   - Пойдешь и ты! - махнул рукой князь.

   - Коли так, так я буду собираться,- сказал юный храбрец и оставил Болемира одного...

  

  

   Загрустила, запечалилась Юрица...

   Отчего?

   Всегда резвая, веселая, хохотунья на весь лес, она вдруг присмирела: нигде ее не видать, нигде ее не слышно, точно заворожил кто Юрицу.

   Смирная, робкая, девочка с раннего утра убегает в лес и сидит там где-то, как зверек какой-либо.

   Что с ней?

   Допрашивал дед, допрашивал братец, допрашивала старушонка, домоводка княжеская,- никому ничего не говорит Юрица, молчит да глядит на вопрошающих тоскливыми очами.

   Подойдет старушка и разжалобится:

   - Дитятко ты мое, дитятко! Горькое ты мое, сиротливое! И какая такая напасть на тебя!

   Стоит Юрица перед старушонкой и точно вглядывается в ее морщинистое, маленькое лицо, стараясь разгадать, правду ли говорит она и для чего говорит?

   А сама все молчит.

   Тем временем старушка глядит-глядит на Юрицу да и расплачется, причитая что-то ни для Юрицы, ни для нее самой непонятное.

   Постоит Юрица и уйдет, точно и не о ней речь шла: такая сделалась странная.

   Подойдет братец:

   - Юрица, ты чего? - спросит он угрюмо.

   Прежде, бывало, Юрица, хохотунья и резвушка, сейчас рассмеется над братцем, а теперь как будто боится его: стоит, молчит...

   Братец был неразговорчив и не любил тратить попусту слов; не отвечали на его вопрос, он и не спрашивал более.

   Старый князь Будли тоже о грусти-тоске расспрашивал внучку.

   Раз он спросил:

   - Старушка говорит: хвора ты. Правда ли, дитятко?

   - Нет, дедушка, я ничего.

   - То-то гляди, ничего... Да не верится мне что-то. Не вижу я тебя, а чуется мне - нехорошо тебе. Уж не испугалась ли чего? Мы тут собираемся, о войне толкуем, о переселении, кричим, галдим: может, боязно?

   - Ах, нет, дедушка, не боязно.

   - Да ты не пугайся. Мы тут останемся, мы никуда не пойдем. Куда нам! Да и не покинешь ты меня, внучка, старика хворого.

   - Ах, не покину, дедушка!

   - Вот братец пойдет. Вот Болемир пойдет. Болемиру идти надобно, он князь мудрый, храбрый. Он много венедам добра сделает, он спасет нас от готов... Ох, тяжко, тяжко, дитятко, жить под началом готов! Мне-то что! Мне ничего! Я человек старый, хворый, не сегодня-завтра помру, да другим-то, дитятко, каково! На других, как на волах, готы землю пашут, детей их продают в неволю... Ох, нехорошо им, дитятко, нехорошо! А Болемир спасет их... Он поведет всех недовольных в далекие края, где много земли, много воды, много пастбищ. Там им лучше будет. Готы уже не будут повелевать ими так, как здесь повелевают. А мы с тобой тут останемся. Нам незачем идти, дитятко. Мы и тут век свой доживем. А ты не покинешь меня.

   Сказав это, старый князь погладил молоденькую внучку по головке и поцеловал ее.

   - Да, не покинешь, Юрица?

   Вместо ответа Юрица вдруг зарыдала.

   Припав маленькой своей головой на плечо старого князя, она рыдала глухо, неудержимо.

   Изумился старый князь, отчего вдруг завыла девочка? Никогда с ней ничего такого не было.

   Покуда Юрица рыдала, всхлипывая чисто по-детски, и прижималась к исхудалому лицу дедушки,- дедушка упорно молчал. Брови его надвинулись, лицо изображало душевное расстройство. Знать, неведомое ему горе девичье глубоко тронуло его.

   Выждав, когда Юрица приутихла, выплакав первые порывы своей сердечной девической скорби, Будли кротко, ласково заговорил с ней:

   - Дитятко, аль неможется тебе?

   Юрица не вдруг ответила, она не знала, что сказать дедушке. Немощи у нее не было, напротив, ей даже как будто было хорошо, когда она плакала у дедушкиной груди. Что-то смутное, жгуче-доброе, очнулось у нее в это время под сердцем и опять улеглось там, как спокойное, пригоженькое дитя укладывается в мягкой постельке, под покровом любящей его матери.

   Юрица только и сказала:

   - Ах, дедушка, дедушка!

   Старый князь, казалось, в это время обдумывал что-то или догадывался о чем-то: странно двигались его безжизненные глаза, и бледное морщинистое лицо часто передергивалось едва заметной судорогой.

   Помолчав немного, тихо, едва слышно, Будли спросил внучку:

   - Юрица, дитятко, скажи: люб тебе князь Болемир?

   Юрица, ничего не отвечая, нервно вздрогнула и еще. сильнее прижалась к плечу дедушки.

   - Чего ж ты молчишь? Скажи, не бойся.

   - А ты почем же знаешь, дедушка, что люб? - спрятав свое лицо, кротко спросила девушка.

   - Как почем знаю?

   - А почем? - будто уже заигрывала с дедушкой юная красавица.

   - А потом же знаю, что знаю!

   - Вот и неправда, дедушка! Мне Болемир вовсе не люб.

   - Ох, ты белка-резвушка! - начал ласкать внучку успокоившийся вдруг старый князь.- Ну что же, коли люб, и ладно. Это хорошо. Пусть люб. На то ты и девонька, чтобы между храбрецов красавца себе поизволить. А я думал что другое. А коли только это - не беда.

   - А может, и беда, дедушка.

   - Какая же?

   - А меня князь поизволит ли?

   - Вишь, заговорила про что! Такую пригожую, да не поизволить?

   - А нешто я пригожая, дедушка?

   - Вестимо, пригожая.

   - А ты нешто видишь, какая я?

   - Теперь не вижу, а прежде видел.

   - Э, дедушка! Я с той поры, как ты меня видел, совсем переменилась...

   - Неужто?

   - Рябая такая стала, морщинистая, боязно смотреть, право...

   И Юрица, быстро поцеловав раз-другой старика, рассмеялась звонко-звонко и неудержимо и убежала...

   "Девке молодец желанен",- подумал старый князь.

   А громкий смех Юрицын слышался уже на дворе, где-то за изобкой, который потом сменился веселой, несмолкаемой девичьей песней...

   В тот же день старый князь Будли говорил с Болемиром.

   Болемир совсем оправился, нашел в хижине Будли груду всякого оружия и выбирал себе по руке деревянный щит.

   Деревянный щит, стрелы, секира, клевец, молот, двусторонний топор с короткой рукоятью - оружие, которое употреблялось венедами, и вообще славянами, на войне. Конница довольствовалась щитами и двусторонними топорами, которыми сражались с руки и от руки. Топор этот носили при бедре, как меч, рубили им и бросали в неприятеля. Молот тоже, кроме рукопашного удара, кидали во врага.

   Клевец назывался еще чеканом (отсюда и слово - чеканить). Пехотинцы метали преимущественно в неприятеля стрелы, и ставились они в большинстве случаев впереди. Щит признавался чем-то священным; его украшали цветистыми красками, и бросить на поле битвы свой щит почиталось величайшим бесчестием, лишающим права присутствовать при жертвоприношениях. Многие из переживших войну не переживали этого бесчестия и вешались.

   Когда старый Будли вошел к Болемиру, Болемир любовался только что выбранным по руке тяжеловесным дубовым щитом, на котором довольно грубо была вырезана дубовая ветка и по вырезанному месту раскрашена ярко-зеленой краской.

   Болемир взвешивал щит и примерял его к плечу.

   - Вот этот будет по мне,- говорил он сам себе,- я с ним далеко уйду.

   Примеряя щит, Болемир и не заметил, как вошел старый князь.

   - Князь, ты тут? - окликнул его Будли.

   Болемир обернулся.

   - Тут, батька, тут.

   - А коли тут - ладно. Коль стоишь - садись и слушай, что я тебе скажу, князь.

   - Я стою, батька. Нашел я по руке щит и любуюсь им. Добрый щит!

   - А какой?

   - Дубовый и с дубовой же веткой на нем.

   - Знаю, знаю. Славный щит! Это щит сына моего, Мундцука, который погиб в битве с готами на Висле. Один воин, не желая обесчестить князя, сраженного вражьим топором, вырвал щит из рук убийцы и принес его ко мне. Что ты, не видишь на нем, князь, крови?

   - Нет, крови не видно.

   - А была. Весь цветок был обрызган кровью, вражьей ли, сыновней ли - не ведаю. Знать, время стерло ее.

   - Я его возьму, батька.

   - Возьми, возьми, князь. Да послужит он тебе залогом победы над врагами нашими. Да поднимут тебя воины твои на щит этот, как достойного его. Где он? Дай мне осязать его.

   Старый князь ощупал щит и проговорил:

   - Сыновний, сыновний щит. Узнаю его.

   Старик сел, сел и Болемир, положив осторожно на лавку облюбованный щит.

   - Ну, теперь мы будем говорить о другом,- начал Будли.

   - Говори, батька, слушаю тебя.

   - Ты теперь не хвор, князь?

   - Нет, не хвор.

   - Это хорошо. Коль человек не хвор - хорошо. Хворый о хвором и думает, а здоровый о здоровом. А мы только и ждали, чтобы ты здоров стал.

   - Здоров, батька, здоров.

   - Все сделано, все начато. Вестники уже поскакали во все концы венедской земли, чтобы возвестить о переселении. Народ уже забурлил: шумит, кричит, собирается. Мне обо всем известно. Пора, князь, подниматься и тебе.

   - Я готов.

   - А другие: Радогост и Олимер?

   - Поднимусь я - поднимутся и они.

   - Скорей бы, скорей бы, Болемир.

   - Что ж, батька, я готов хоть завтра же идти к жертвенному костру.

   - А завтра, так завтра. Чем скорей, тем лучше. Теперь скажу тебе, Болемир, о другом.

   - О чем, батька?

   - Болемир, гляди на меня прямо,- и старик поднял на Болемира свои безжизненные глаза. Казалось, что он и сам хотел заглянуть в душу Болемира.