Кондратьев Иван Кузьмич - Бич божий

анием возврата беглецов и для нового договора и условий дани.

   Прочитав письмо Аттилы, затронутый император отвечал, что переметчиков не отдаст, но готов прислать посольство, чтобы миролюбиво уладить насчет всех прочих требований.

   Получив такой ответ Феодосия, Аттила вступил во владения греков, находившихся на берегах Черного моря.

   Феодосий вздумал помериться силами с новым царем кыянским, но сражение при Херсонесе решило дело, а новые условия мира были следующие:

   I. Переметчиков возвратить.

   II. Внести единовременно дани 6000 фунтов золота.

   III. Ежегодно вносить 2100 фунтов золота.

   IV. За греческих пленных платить выкуп по 12 золотых с каждого.

   V. Не давать убежища беглецам, подданным царя гуннов.

   Как ни тяжелы были подобные условия мира, но Феодосий волей-неволей должен был на них согласиться.

   Аттила победоносно возвратился из Херсонеса в столицу своего царства Киев.

  

  

   Семидесятилетним старцем вступил Аттила на престол кыянский.

   Много воды утекло и много лет пронеслось над головой его с тех пор, как он вступил в Киев десятилетним отроком... Много перед его глазами пронеслось событий, и грозных и мирных, и каждое из них непременно оставило в груди его неизгладимое пятно. Задумчивый, страшно впечатлительный, он ко всему присматривался, во все вникал. Тем более ему было удобно поступать таким образом, что о нем, казалось, все забыли. Ему даже ни разу не было поручено управление войском.

   Запершись в своих хоромах, он по целым дням сидел за столом, вперив глаза в одну какую-нибудь точку, или тихо разговаривал со своим любимцем - орлом, которого он получил в подарок от Болемира во время первого римского посольства. Орел, такой же старый, как и Аттила, сумрачно выслушивал речи своего мрачного властелина и, казалось, иногда понимал их, потому что зорко смотрел на него и тихо встряхивал крыльями.

   - Орел мой, орел! - говорил Аттила.- Когда мы с тобой, скажи, поднимемся в тучи небесные и кинем оттуда на народы ядовитые смертоносные стрелы свои?

   Молчал орел, но, глядя на Аттилу, будто отвечал ему:

   - Скоро, скоро...

   Аттила понимал его ответ и довольный им ласково гладил его под шеей и расправлял ему крылья.

   Темно-бурый сын гор и лесов горичанских, в свою очередь, начинал ласкаться к своему властелину: широко встряхивал крыльями и негромко вскрикивал.

   Аттила никогда не расставался с любимцем своим: куда бы Аттила ни шел, где бы он ни был, орел везле сопутствовал ему, то сидя на его левом плече, то невысоко летая над ним.

   Кыяне с тайным страхом взирали на Аттилу и его орла и говорили про себя:

   - Старый князь - не простой человек, ему и птица покорствует!..

   В самом деле, появляясь иногда среди кыян со своим орлом, Аттила казался каким-то зловещим посланцем языческих богов. Суровый, мрачный, с вечно глядящими в землю очами, он тихо шел посреди толпы и не говорил ни слова.

   Одним из любимых занятий Аттилы была охота: на охоте он нередко проводил целые месяцы. Сев на коня, он брал острый топор, груду стрел, своего любимца орла и уезжал в дебри кривичские. Там он охотился один.

   Возвращаясь с охоты, он привозил груды звериных шкур и опять надолго запирался в своих хоромах, куда к нему никто не входил, кроме младшего сына Ирнака, которого он особенно любил.

   Кроме Ирнака, у Аттилы был еще старший сын - Данчич и средний - Гезерик.

   Семьдесят лет нисколько не мешали Аттиле быть весьма бодрым и здоровым мужчиной.

   Стан он имел средний, грудь широкую, голову большую, глаза у него были малы, борода редка, седые волосы жестки, нос вздернутый, лицо было несколько смугловато.

   В первый же день вступления Аттилы на престол кыянский было несколько предзнаменований о грозном и славном царствовакии его. В ту минуту, когда Аттила, подняв кверху меч, давал клятву народу быть справедливым защитником старого и малого, вдруг поднялась необыкновенная буря, сверкнула блесковица, грянул гром, и статуя Перуна, стоявшая на берегу Днепра, была разбита вдребезги.

   К вечеру, когда гроза прошла, на небе появился большой огненный шар, который пошел на запад и скрылся там.

   Народ смотрел на небо, пугался и говорил:

   - О, кровав будет путь нашего царя!

   На другой день один пастух, находясь на пастбище, заметил на траве кровь. Он пошел по следу и увидел, что из земли торчит меч, на который споткнулся бык. Меч этот пастух представил Аттиле.

   Взглянув на меч, Аттила радостно сверкнул глазами и сказал:

   - Во знамение побед небо дало мне в наследие этот священный меч Арея {Меч Арея, в северных мифах меч Сигурда, которым он поразил змея, жившего в скале.}. Меч этот должен уважаться кыянскими царями, как посвященный богу войны. В древние времена он исчез, а вот ныне снова обретен туром!

   Аттила вовсе не был суеверен. Он был человек умный и умел пользоваться обстоятельствами. Видя, что народ верит предзнаменованиям, он старался поддерживать его веру в этом отношении. Никаких мечей, кроме меча в своей руке, он не признавал; однако, как дальновидный политик, он пустил в ход легенду о славном мече Арея, которым он победит вселенную.

   Свободу в своей обширной стране Аттила допускал полную: всякий жил, как хотел, селился, где хотел, свято соблюдая при этом повиновение существовавшим обычаям.

   Особенной свободой в царстве его пользовались еще женщины. Гуннянка отдавалась кому хотела и сама себе выбирала мужа на играх и других празднествах народа, которые и устраивались, собственно, с этой целью.

   Где-нибудь за городом, в роще, в теплый вечер раскладывалось множество костров, приносились меды, закуски, собирались молодые люди молодые девушки, и начинались игры.

   Полуобнаженные парни ловили полуобнаженных молодых девушек, и если пойманная парнем девушка находила парня любым для себя, то уж более не убегала от него, а взяв его за руку, вела в какой-нибудь далекий уголок рощи, где и объяснялось все, что надо.

   Объяснение происходило в таком роде.

   Девушка, в большинстве случаев, не зная, кого она "поважала", спрашивала:

   - Кто ты, молодец?

   Молодец удовлетворял любопытство своей избранницы: объявлял, какого он роду, где живет, что имеет, кто такие его отец, мать, сестры, братья.

   - А ты поважаешь меня?- спрашивала девушка.

   - Кабы не поважал, не ловил бы!

   - А может, ты ловил зря!

   - Зачем же зря.

   - А коль не зря, так скажи, за что ты поважил меня перед другими девоньками?

   - А за то: ты пригожая.

   - Приглядись... может, и не пригожая.

   - Пригляделся уж.

   - А еще за что?

   Если парень знал девушку раньше, то объяснял ей "за что еще"; если же нет, то обыкновенно заминался, и девушка должна была уже рассказывать о своей нравственной стороне.

   В последнем случае девушка рассказывала:

   - Ты гляди, парень, я девонька злая, ничего, что такая пригожая, гляди, чтоб тебе после не пришлось плакаться на меня. Лучше уж теперь отказывайся, а после будет поздно.

   Случалось так, что тут уж было поздно отказываться.

   Возвратившись к кострам, молодые объявляли о своем соединении.

   Их встречали криками одобрения и обливали головы их медом. Кроме того, молодой обязан был перепрыгнуть несколько раз через горящий костер.

   Тем выбор невесты и оканчивался.

   Относительно религии в царстве Аттилы тоже допускалась полная свобода: среди гуннов, язычников, было множество и христиан, которые беспрепятственно совершали везде и всегда свои обряды. Нередко случалось, что и сами гунны переходили в христианство.

   Только для самого царя, по-видимому, не существовало никакой религии. Семидесятилетний царь с одинаковым равнодушием смотрел и на обряды язычества и на обряды христианства. Все его мысли, все его желания стремились к одному: ему нужна была война, война и война, и он искал поводов к войне, грозно кичась званием царя, царя всей вселенной.

   При всяком удобном случае он восклицал:

   - Я бич Божий и молот вселенной! Звезды небесные падают и земля трещит от одного взора моего!

   Подвластные Аттиле народы любили его, как отца, и уважали, как некое божество, благодетельное для них, ужасное для врагов, неумолимое для всех, преступивших его волю. Отдаленные племена считали его чародеем. Всю добычу он отдавал своим воинам и довольствовался одной властью над ними. Называясь царем царей, повелевая многочисленными племенами, занимая обширные страны и будучи в состоянии избрать любой город на Дунае, Висле и Эльбе для своего местопребывания, Аттила любил один свой некрасивый, но обширный Киев, куда уже, заслышав о привольной жизни, собирались выходцы со всех сторон Европы, поступали в отряды царя гуннского и оставались всем довольны. Даже некоторые из благородных римлян покинули свою развращенную родину и предпочли ей далекие берега Борисфена. Одними из таковых были: благорожденный римлянин Орест, которого Аттила держал для ведения переговоров, отец его, Татулл, Констанций и др. Но у Аттилы были и свои хорошие воеводы: Скотан, Ислав, Борич, Онигис и Годичан. Они обладали обширными землями, богатствами, жили в красивых дубовых хоромах и верно служили своему мрачному повелителю, который позволял им роскошничать, сколько им угодно.

   Громадные богатства, в золоте, серебре, драгоценных каменьях, тканях, со всех сторон стекались в Киев.

   И что же?

   Властелин всего этого, могущий усыпать себя с головы до ног драгоценными каменьями, носил простую, широкую бурку из беловатого сукна, шерстяные шаровары, высокие башмаки из невыделанной кожи, рысью шапку и при бедре широкий меч. Вот все его украшение, в котором он появлялся и на пирах, и на войне, и перед всеми посольствами, являвшимися к нему в Киев, и на поле брани. Так же была проста и его трапеза: он ел из деревянных чаш деревянной ложкой мясное горячее блюдо, и больше ничего. Изредка только он позволял себе пить вино, но вообще вел жизнь замечательно умеренную.

   Лучшим любимцем его по-прежнему оставался орел.

   Опочив от дел, он по-прежнему вел со своим любимцем странную беседу:

   - Что, мой орел, велики мы с тобой?

   Орел махал крыльями и как бы кричал:

   - Велики! Велики! О, велики!

   - Да, велики! - договаривал Аттила.- Но мало мне земли, орел мой! Я хотел бы, как ты, подниматься к небесам, и оттуда уже, с огнем и треском, изрыгать на землю громы небесные, чтобы истребить весь подлый и грязный род человеческий!..

   - За что?- точно бы спрашивал орел, вперив на властелина свои пытливые, хищные глаза.

   Властелин молчал... А иногда сейчас же захлопает в ладоши... У дверей появлялся верный раб.

   - Жен, гуслей, медов! - повелевал Аттила.

   Появлялись жены, гусли, меды, и начиналась буйная пирушка, в которой, однако, Аттила не принимал никакого участия. С орлом на плече, он сидел молчаливо и даже не глядел на пир, сидел и только слушал, пока ему все это не надоедало...

   Орел и ночью не покидал Аттилы: он садился у его изголовья и дремал...

   Так жили, не покидая друг друга, эти царственные существа, оба смелые, оба достойные; жили, охраняя друг друга, жили, любя друг друга...

  

  

   Глубоко оскорбленный унизительным для себя договором с Аттилой, восточный император Феодосий II, в свою очередь, искал случая унизить или даже погубить Аттилу.

   Но с Аттилой не так легко было справиться, особенно еще такому императору, как был Феодосий.

   Подобно большей части византийских императоров, Феодосий был слепым орудием женщин, придворных и проводил все свое время в удовольствиях и набожных обрядах. В продолжение краткого своего царствования он находился под опекою префекта Анфимия, искусно управлявшего государством. Потом преобладающим на него влиянием пользовались сначала сестра его, Пульхерия, а за нею супруга его, Евдокия, ученая, образованная афинянка, отличавшаяся своею страстью к пышности и внешним благочестием.

   Тем не менее Феодосий, слабый, легкомысленный, не терял надежды найти случай отмстить Аттиле и, подобно всем боязливым натурам, хотел сделать это тайно, посредством подкупа.

   Вскоре подобный случай ему представился.

   В Константинополь и Равенну Аттила отправил послов с требованием, ради глумления над Феодосием и Валентинианом, чтобы они для него, их властелина, в случае, если ему вздумается побывать в Равенне и Константинополе, приготовили роскошные дворцы.

   В Равенну было отправлено посольство из готского племени. В Константинополь любимец Аттилы - Годичан.

   Феодосий, по совету евнуха своего Хрисафия, вздумал воепользоваться приездом Годичана, который привез еще и новые, постыдные для императора, требования. Вместе с Годичаном прибыл в Византию Орест и еще несколько воевод Аттилова двора.

   Это было в 447 году.

   В этом году, недовольный возвратом переметчиков, Аттила сразу двинул свои войска на Грецию и в несколько дней покорил города по Дунаю, область Сирмию, Ниссу и Мардику.

   Испуганный император хотел послать к Аттиле посольство, чтобы умилостивить его, но Аттила предупредил императора, прислав к нему свое посольство.

   Император отвел для посольства лучшую часть своего дворца.

   В первый же день приезда Феодосий принял Годичана.

   Когда Годичан вошел к императору, который, окруженный своими придворными, сидел на обычном своем месте, император тотчас же встал перед послом великого царя и, в знак покорности, слегка склонил свою голову.

   Придворные последовали примеру императора. Одна только супруга Феодосия, Евдокия, находившаяся возле императора, презрительно окинула взглядом посла и не подала ни малейшего признака уважения к царскому послу.

   Посол это заметил.

   Годичан, подобно своему властелину, был избалован всеобщим уважением и почетом. Поэтому он несколько оскорбился поступком имератрицы и, в свою очередь, захотел ей отплатить тем же. Он и начал с того.

   - Я посол великого царя,- заговорил Годичан,- ты - император, к которому я послан для переговоров. Стало быть, мы с тобой и должны речь вести. Но зачем же тут женщина?

   Феодосий несколько растерялся от такого вступления посла и постарался объяснить:

   - Посол царя великого, это моя супруга, императрица.

   Императрица чувствовала себя неловко, двигалась на седалище и ворчала:

   - Варвар! Варвар!

   - Пусть и супруга, мне все равно. Но я при женщине речь вести не стану.

   Феодосий умоляющим взглядом посмотрел на Евдокию. Евдокия поняла его взгляд, презрительно улыбнулась и торжественно вышла.

   - Ну вот, теперь другое дело,- сказал Годичан,- теперь я могу с тобой речь вести,- и он сел на приготовленное для него место.

   Феодосий тоже сел.

   Орест поместился за седалищем Годичана. Сев, Феодосии прежде всего справился о здоровье великого царя.

   - Здоров ли великий царь и его семья?- спросил он.

   - Царь здоров,- отвечал Годичан, - здорова также и его семья. Великий царь и тебе желает здоровья.

   - Благодарю, благодарю за внимание ко мне великого царя. После этого Орест подошел к Феодосию и вручил ему письмо Аттилы, в котором заключались условия мира.

   Феодосий передал письмо переводчику Вигиле, который громко прочел его.

   "Царь Аттила, повелевающий восточными и западными народами, предлагает побежденной Византии такие условия:

   I. Не возвращенных еще переметчиков немедленно возвратить.

   II. Греки очистят, под опасением возобновления войны, все покоренные оружием царя Аттилы земли, простирающиеся по течению Истра от областей Пеонии по протяжению областей Фракийских в длину и на пять дней пути в ширину.

   III. Бывшее издревле торжище на берегу дунайском перенесется на новую границу, в Ниссу.

   IV. Впредь послы от императора к царю Аттиле должны быть не из разночинцев, но знаменитые мужи по роду и консульского сана".

   Условиями этими самолюбие Феодосия было затронуто окончательно.

   Феодосий встал и, весь дрожа от бессильной злости, только и мог проговорить:

   - Хорошо, я пошлю к великому царю достойное посольство.

   Годичан, в знак согласия, кивнул головой.

   Никогда ничего подобного не видел двор Византийский. Послы царя Аттилы вели себя с императором не только как равные ему, но даже как бы повелевали им. Жалкий Феодосий, несмотря на все усилия, никак не мог возвыситься до почтения к себе Аттиловых послов. Маленькая, тщедушная фигурка его с несколько опухшим, бритым лицом, с влажными глазками никак не подходила к царственной особе. Даже драгоценная, пурпуровая, вышитая золотом, тирская тога не придавала ему никакой величавости. Взрощенец толпы византийских красавиц и всегда вращавшийся между ними, Феодосий был и кокетлив, как женщина. Особенное кокетство его заключалось в обуви. Он носил замечательно красивые башмаки, унизанные драгоценными каменьями, которые и старался выказывать при всяком удобном и неудобном случае. Но на маленькую императорскую ножку редко кто обращал внимание, разумеется, исключая его любимцев, что императора необыкновенно волновало и сердило.

   Резкий контраст составлял с Феодосием посол Аттилы.

   Рослый, стройный, с окладистой русой бородой, подстриженной в кружок, в коротком, опушенном соболем, парчовом кафтане, которые по стану перехвачен был алым кушаком, Годичан являлся перед двором византийского императора олицетворением физической и нравственной силы.

   После вступительного приема посла великого царя гуннского Феодосий раскланялся с Годичаном и Орестом и попросил их отдохнуть с дороги, обещая, что они не будут им забыты, как послы великого царя. Это было напоминанием о том, что он хорошо одарит их подарками.

   Посольские подарки имели в то время довольно важное значение, и послы судили по подаркам о степени величия и значении того, к кому они посылались. Секрет подарков заключался не в ценности их, а во вкусе. Надо было сделать послам такие подарки, которые бы пришлись им по нраву. Насколько послы восточных владык были в этом отношении не требовательны, видно из того, что они нередко в первое время довольствовались, как подарком, одним только стручковым перцем, особенной породы луком и чесноком, которых не производила их земля. Разумеется, этого нельзя сказать про время более позднейшее, когда славяне, знакомясь все более и более с западом, постигли настоящую суть золота и драгоценных тканей. При Аттиле зачастую послы даже и отправлялись к иностранным державам для того только, чтобы получить хорошие подарки.

   Презирая сам лично золото, ткани и драгоценные каменья, Аттила, однако, придворным своим давал полную свободу роскошничать как им угодно: позволял носить одежды, вышитые золотом, украшать сбрую своих коней серебром и кистями, заводить в доме золотую и серебряную посуду и т. п. Роскошь при Аттиле дошла до того, что не только приближенные его, воеводы, полководцы, но даже и простые воины, разумеется более достаточные, носили дорогие кафтаны и полукафтанья из шелковой материи и украшали сбрую коней серебром и золотом.

   Как великий, гениальный человек, Аттила очень хорошо понимал, что он велик величием своих воинов, и поэтому всегда старался обогащать их, в некотором роде даже поощрял их слабости.

   А сам Аттила среди них был велик и недосягаем и в своей простой шерстяной бурке.

   Аттила даже как бы рисовался простотою своей жизни.

   Действительно, контраст был поразительный: придворные и воины в серебре, золоте, каменьях, а властелин, их властелин, перед которым дрожали две великие империи, перед которым каждый из его воевод был ничтожнее песчинки незаметной,- в грубой, серой бурке, ничем не украшенной, и в простой холщовой рубахе!

   Оставив императора, послы, Орест и Годичан, отправились в отведенные им роскошные покои дворца византийских императоров.

   Взбешенный требованием Аттилы, Феодосий положительно не знал, что предпринять, чтобы хоть несколько умерить требования победителя.

   Окружавшие его придворные стояли в недоумении.

   Наконец Феодосий встал и дал знак, чтобы его оставили одного.

   Придворные, один по одному, вышли из посольского покоя императора, тихо перешептываясь между собою о предстоящей придворной грозе.

   Оставшись один, Феодосий в раздумье быстро начал ходить из угла в угол, потом подошел к столу и ударил небольшой пальмовой палочкой по серебряной дощечке, которая висела между двух мраморных столбиков.

   Приятный звон серебра раздался в посольском покое и быстро смолк.

   На звон вошел евнух Хрисафий и почтительно остановился у дверей.

   Некоторое время Феодосий не замечал вошедшего любимца, потом, увидав, быстро подошел к нему, положил руку на его плечо и проговорил:

   - Ты прав, Хрисафий: поступить иначе я не могу. С этим согласна и Евдокия. Я ей уже передал о твоем совете. Согласна также и сестра моя, Пульхерия, и Марциалий.

   Хрисафий склонил голову и поцеловал лежащую на его плече руку.

   - Прав, прав! - продолжал Феодосий. - Но как же это сделать? Я, признаюсь, не знаю.

   - Повели мне, властелин, поступить так, как я найду лучшим, - ответил Хрисафий каким-то полумужским, полуженским голосом.

   Феодосий помолчал и потом спросил:

   - И ты, Хрисафий, надеешься?

   - Властелин,- отвечал Хрисафий,- не в нашей власти исполнить то, что хотелось исполнить. Но, как верный раб твой, я приму все меры, чтобы замысел нам удался.

   - Ну, хорошо, хорошо,- сказал в раздумье Феодосий,- я тебе верю, много верю, и думаю, что ты поможешь мне. Ступай, делай то, что тебе угодно. Только, пожалуйста, прошу тебя, не беспокой меня: я так утомлен, так расстроен этим варварским посольством, что готов слечь в постель.

   Поклонившись и поцеловав руку у Феодосия, Хрисафий вышел и тотчас же отправился в покой к Годичану. Но так как он не знал славянского языка, то взял с собой переводчика, Вигилу.

   Хрисафий с Вигилою вошли к Годичану как нельзя более кстати.

   Годичан ходил и с любопытством осматривал стены, на которых искусной рукой были написаны картины из греческой мифологии.

   - Посол великого царя,- заговорил через переводчика Хрисафий,- не хочет ли осмотреть и другие покои императорского дворца?

   Годичан изъявил свое согласие.

   Они пошли осматривать императорский дворец.

   Дворец действительно представлял много чудесного и восхитительного. В нем было собрано все, что только создало дивного и роскошного человечество той эпохи. Каждый из народов внес во дворец какое-либо свое диво, величие, красоту, прелесть, очарование. Рим внес туда свои соблазнительные термы, с ваннами, каскадами, бассейнами, цветными гирляндами и благовониями. Аравия - свои пушистые ковры, шелки, прозрачные ткани, роскошные седалища и ложа. Север принес туда целые груды бледно-желтых янтарей. Индия - драгоценные каменья, прихотливые раковины, деревья и цветы. Сама Греция - украсила их роскошными колоннадами, картинами и статуями. Это было диво своего века, диво века, когда человек весь свой ум, все свое знание, свой гений вкладывал в созидаемые им громады: дворцы, мосты, сады, каналы и пирамиды.

   И до сих пор западная Европа, Африка, Аравия, Персия и Индия полны этими величественными развалинами.

   Годичан, никогда не видавший подобных див, приходил на каждом шагу в неописанное восхищение и расспрашивал Хрисафия, как и откуда все это взято, когда и кем сделано, много ли стоило.

   Хрисафий через Вигилу удовлетворял его любопытство и вместе с тем прибавлял:

   - Все это очень легко приобресть, стоит только захотеть.

   Сначала Годичан не обращал на эту прибавку внимания, наконец частое повторение ее показалосо ему несколько странным, и он через переводчика спросил у Хрисафия:

   - Как так легко?

   - Очень легко,- отвечал Хрисафий.

   - А как?- спросил Годичан.

   - А так: и посла ожидает подобное же богатство, если он перейдет к византийцам.

   Годинчан на это возразил:

   - Слуге и подданному, имеющему свое отечество, этого сделать непристойно.

   - А имеет ли посол,- спросил Хрисафий,- легкий доступ к царю и какой чин занимает?

   - Чин на мне воеводский,- отвечал Годичан,- я вхож к своему царю и начальствую его телохранителями вместе с другими воеводами, которые, по определенным дням, вооруженные, исправляют эту службу при своем царе.

   После этого Хрисафий намекнул Годичану, что может доставить ему величайшее счастье и почести и изъявил желание поговорить с ним откровенно.

   Годичан согласился выслушать его.

   Тогда Хрисафий через Вигилу поклялся Годичану в том, что будет говорить о деле для него полезном, и требовал взаимной клятвы в том, что Годичан не разгласит вверенной ему тайны, если и не согласится на предложение.

   Годичан поклялся по своему славянскому обычаю.

   Тогда Хрисафий сказал Годичану, что если он, возвратясь к своему двору, умертвит царя и перейдет к византийцам, то будет принят с великими почестями и будет жить в великом богатстве и счастии между ними.

   Хитрый Годичан притворно согласился, прибавив, однако, что ему нужны деньги, по крайней мере, пятьдесят фунтов золота.

   Хрисафий тотчас же бросился было за деньгами, но Годичан остановил его, сказав, что прежде ему надо возвратиться к царю с ответом императора и взять с собою Вигилу, толмача, которого он, если нужда потребует, отправит в Византию за условленными деньгами; что теперь принять их не может, потому что нельзя скрыть их ни от своих чиновников посольства, ни от самого царя, который непременно спросит, от кого и сколько он, Годичан, получил подарков в Византии.

   Хрисафий, признав доводы Годичана справедливыми, согласился на исполнение его мнения и, почтительно проводив его в назначенный покой, уведомил немедленно Феодосия об удачном окончании дела.

   Феодосий выслушал Хрисафия с удовольствием, а потом, посоветовавшись с придворным Марциалом, свидетелем всех тайн двора, решил отправить к царю Аттиле Вигилу, соучастника замысла, и Максимина, вельможу, не знавшего об этом ничего, для прикрытия заговорщиков, чрезвычайным посланником по делу о мирном договоре.

  

   Когда после свидания с Хрисафием Годичан вошел в отведенную для него палату дворца, палата показалась ему несколько изменившеюся. Стены и картины, правда, оставались те же, но откуда-то появились не стоявшие там прежде, широкие и мягкие седалища, необыкновенно роскошное ложе, по углам - высокие курильницы, на полу - драгоценные ковры, а окна, задернутые очень прозрачной шелковой материей, выходили прямо на небольшое, уложенное по берегам белым мрамором, озеро. Годичан невольно залюбовался на это прекрасное водное пространство, и когда он, глядя на него, раздумывал о предательском и дерзком предложении Хрисафия, взор его вдруг остановился на медленно двигавшейся по озеру ладье. Ладья была устроена в виде огромной раковины с парусами из пурпурового шелка, которые дивно гармонировали с самою ладьей, раскрашенной в бледно-розовый цвет. Невзирая на то что ладья двигалась, она все-таки, как бы с намерением, не скрывалась из глаз Годичана и как бы стояла на одном месте. Сначала Годичану показалось, что в ладье никого не было, но потом, всматриваясь хорошенько, он увидел в ней что-то такое, что заставило его сначала удивиться, а потом с любопытством вперить глаза свои в самую глубину ладьи-раковины. В раковине полулежала необыкновенной красоты женщина, которая почти что была обнажена и пересыпала в руках крупные жемчужины.

   День уже склонялся к вечеру, и лучи заходящего солнца, скользя по темно-голубой поверхности озера, как-то странно и вместе с тем очаровательно освещали ее в бледно-розовой раковине...

   Здоровый и молодой Годичан слегка вздрогнул: по его телу пробежала та обольстительно-опьяняющая дрожь, которая охватывает человека при виде чего-либо чарующего и действующего на воображение... Годичан еще более впился глазами в ладью-раковину, которая, как бы предугадав его желание, медленно начала приближаться к мраморному берегу озера, но вдруг остановилась у берега, а через несколько мгновений скользнула в сторону и исчезла за какой-то полувоздушной колоннадой.

   В это же время на ступенях набережной, которые уходили в самую глубину прозрачных вод озера, мгновенно появилось несколько обнаженных прелестниц, которые, с раскиданными по плечам кудрями, шаля и играя, начали одна за другой погружаться в воду.

   Годичан устыдился такой картины, отшатнулся от окна и, странно, вдруг почувствовал в голове невыразимо приятную тяжесть...

   Сделав от окна несколько шагов, он почти упал на близстоящее ложе: в ушах его слегка звенело, зрачки глаз расширялись, а обоняние резко чуяло нечто страстно опьяняющее... Кинув взгляд в один из углов палаты, где стояла высокая золотая фигурная курильница с едва заметным синим огоньком, Годичан, к удивлению, заметил, что курильница как будто движется и свет ее все более и более увеличивается... Годичан, лениво повернув голову, заглянул в другой угол: с курильницей, там стоявшей, происходило то же самое... "Это мне чудится так",- подумал он и успокоился... А между тем приятная лень совсем одолевала его: ему даже лень было пошевелить рукой, ногой, головой, даже лень было думать о чем-либо, а хотелось только отдыхать и бесконечно отдыхать на этом мягком, удобном и прекрасном ложе...

   Годичана начала уже томить легкая дрема, как перед ним, точно во сне, тихие, прекрасные, появились девушки и начали играть на цитрах.

   Все они были одеты в прозрачные шелковые ткани, такие легкие, такие прозрачные, что через них сквозило все тело девушек, казавшееся еще прекраснее, еще обольстительнее. На обнаженных до плеч руках, выше локтя, блистали у них золотые запястья, унизанные каменьями, издававшими невероятно прекрасный свет. На ногах ниже колен были надеты такие же запястья, которые при малейшем движении прелестниц издавали тихий и приятный звон. Волосы их были переплетены жемчужными нитками и цветными гирляндами; на шее висели ожерелья из крупного винетского янтаря.

   Годичан смотрел на них с некоторого рода удивлением. А они между тем начали перед ним петь и плясать... Песни их звучали самой неудержимой, самой соблазнительной любовью, а пляски опьяняли, как хмелем, до самой глубины души... Годичану хотелось им что-то сказать, но язык его как будто прилип к гортани, и он ничего не мог промолвить... А дрема все более и более одолевала его, и вместе с нею по всему телу его пробегали какие-то огненные струи...

   Годичан начал забываться...

   В это время одна за одной, с милыми ласками на устах, с чарующим огнем на ресницах, лобзая и обнимая его, к нему начали подходить молодые, обольстительные прелестницы...

   Далее Годичан ничего не помнил...

   Проснувшись довольно поздно, он чувствовал необыкновенную тяжесть в голове, сердце его сильно билось, веки сжимались, ноги нервно вздрагивали. Недоумевая, что такое с ним происходило вчера вечером, он вдруг увидел вошедшего к нему Хрисафия.

   - Хорошо ли царский посол изволил почивать?- хитро приветствовал его Хрисафий.

   Годичан объявил ему о своем недоумении и что чувствует себя не особенно хорошо.

   - Неужели?- удивился, улыбаясь, Хрисафий.- А я думал наоборот. Я думал, что царский посол изволил провести самую приятную и самую восхитительную ночь.

   - Почему так?- спросил Годичан.

   - Мало ли почему! - отвечал уклончиво Хрисафий и улыбнулся.

   Годичан понял, что для него из угождения решились на что-то не особенно благовидное. Это что-то пришло Годичану очень не по вкусу, и он с недовольством сказал Хрисафию:

   - Спасибо за ночь... Только уж вы в другой раз, пожалуй, не делайте так... Мне так не нравится.

   - Во всяком случае,- заговорил несколько беспокойно Хрисафий,- царский посол на меня за это не осердится, и не забудь того, о чем у нас всегда шла речь.

   - Нет! - ответил резко Годичан.

   Хрисафий помолчал, медленно поклонился Годичану и, объявив, что посольство императором уже назначено, вышел.

   Годичан, проводив его глазами, дал в душе клятву разоблачить заговор Византийского двора перед своим властелином.

   Двор византийский горько ошибся в выборе Годичана.

   Годичан был одним из вернейших слуг Аттилы.

  

  

   В тот же день посольство императора Феодосия во главе с Максимином, секретарем Приском Ритором и переводчиком Вигилой, вместе с возвращавшимся посольством Аттилы, выступило в дорогу.

   После тринадцатидневного пути посольство прибыло в Сардику.

   По прибытии туда посольство императора пригласило Годичана вместе со свитой откушать с ним. Стол был у посольства порядочный: жители Сардики доставили ему довольно говядины и баранины.

   Во время обеда гунны стали превозносить Аттилу:

   - Велик наш царь, Аттила, и нет равного ему царя на свете!

   В свою очередь послы Феодосия начали превозносить своего императора:

   - Наш Феодосий лучший император, и не было такого императора, как он! Только одному Августу он и равен!

   А переводчик Вигила прибавил:

   - Что вы, гунны, хвалите своего царя, человека, с таким императором, как наш божественный Феодосий!

   За это сравнение гунны рассердились на послов императора и готовы были затеять ссору; но послы обратили разговор на другие предметы и старались ласковыми словами укротить гнев гуннов.

   После обеда Максимин, чтобы совершенно примириться с посольством Аттилы, предложил Годичану и Оресту подарки: шелковые платья и индийский жемчуг.

   Орест, дождавшись, пока Годичан оставил общество, обратился к Максимину и хвалил его благоразумие, что не вмешался в общий разговор, явно противный обоим правителям, и заметил ему:

   - Зачем все, делая подарки Годичану, пренебрегли меня?

   Послы императора, не зная, к чему относились подобные слова Ореста, спрашивали его:

   - В чем и каким образом произошло такое пренебрежение?

   Орест, однако, не сказав ни слова, вышел.

   На другой день, продолжая путь, секретарь посольства, Приск Ритор, сошелся с Вигилою и повторил ему слова Ореста. Вигила отвечал:

   - Орест отнюдь не должен сердиться за неполучение подарков наравне с Годичаном, потому что он есть только писец или секретарь Аттилы, а Годичан знаменитый вождь и вельможа и много выше его достоинством.

   Затем Вигила обратился к Годичану и начал говорить с ним на славянском языке и все, о чем шла речь, передавал посольству. Но он посольство обманывал и передавал ему совсем другое.

   Слушая все это, Орест начал нечто подозревать. А Вигила обманывал посольство потому, что боялся открытия заговора.

   Наконец посольство императора прибыло в город Ниссу, который был почти совсем разорен и оставлен жителями. Только в развалинах церквей находилось по нескольку больных.

   Перейдя реку Нишаву, посольство двинулось через нисские поля, которые еще были усеяны костями убитых в бывшем там недавно сражении.

   На другой день посольство прибыло в главное становище Агинтея, главноначальствовавшего войсками Феодосия в Иллирике, находившееся неподалеку от Ниссы.

   Феодосий дал Агинтею повеление отпустить послам пять гуннских беглецов, для пополнения числа семнадцати, которых обещался возвратить Аттиле.

   Агинтей, отпуская бедных беглецов, насколько возможно, утешал их.

   Так как Аттила не хотел принимать посольства императора в Сардике, то послы, переночевав в Иллирике, взяли направление от Нисских гор к Дунаю,

   В дороге после многих извилин и переходов посольство набрело на одно селение, из которого оно через ровные и влажные места пробралось к берегу Дуная.

   На берегу Дуная гуннские перевозчики приняли посольство в свои лодки, которые были выдолблены из толстых бревен.

   Лодки эти были приготовлены не для посольского перевоза, а для переправы на южный берег многочисленного войска гуннов, с которым посольство должно было встретиться в дороге.

   Аттила выступал в поход так же легко, как и на охоту, и таковы были его приготовления к войне за горсть каких-нибудь жалких беглецов.

   Переправившись через Дунай, посольство проехало верст пятнадцать и его вдруг остановили на одном поле и велели дожидаться, пока Годичан отправится к Аттиле и известит его о прибытии. При императорском посольстве оставлены были воины, которые должны были провожать посольство, как иностранцев.

   К вечеру во время ужина посольства послышался топот лошадей, и вдруг появились два Аттиловых всадника.

   Они велели посольству ехать на другой день к Аттиле.

   Императорские послы просили всадников откушать с ними. Всадники сошли с лошадей, присели к ним и отужинали вместе.

   На другой день всадники проводили послов, и послы в восьмом часу приблизились к палатке царя-полководца, вокруг которой было раскидано множество других палаток.

   Это был воинский стан Аттилы.

   На одном удобном возвышении императорские послы хотели было раскинуть и свою палатку, но это им было запрещено, и послы должны были остановиться там, где им назначили.

   Вскоре к послам императорским прискакали Годичан, Скотан, Орест и другие гуннские воеводы и стали у послов спрашивать:

   - Для чего и по какому поводу прибыли вы сюда?

   Удивленные послы не понимали такого странного вопроса. Но гунны настаивали и стали заводить шум, чтобы вынудить у послов признание. Послы отвечали, что они имеют повеление от своего императора, которое сообщат одному только царю.

   Скотан рассердился на такой ответ и крикнул:

   - Я получил повеление от самого царя узнать причину вашего прибытия! А вашу хитрость и низость в делах мы знаем!

   Послы начали уверять и доказывать, что еще никогда не было