Коллинз Уилки - Тайный брак

посланный мне служанкой. Молодая же мисс, по-видимому, и не заметила меня. В первую минуту я был до такой степени взволнован, что буквально не в силах был передвинуть ноги, однако вскоре я пришел в себя и поспешил догнать их, пока они были еще в уединенных местах.

   Услышав мои шаги, Маргрета вдруг обернулась и посмотрела на меня такими глазами, а которых выражались гнев и изумление.

   Минуту спустя ее очаровательное лицо покрылось ярким алым румянцем, голова склонилась, по-видимому, она колебалась, потом вдруг пошла еще скорее. Вспомнила ли она меня?.. При одном этом предположении я почувствовал смелость и...

   Нет, я не могу повторить слова, с которыми обратился к ней! Теперь, когда я припоминаю, до чего довело нас это роковое свидание, - и теперь мне делается стыдно и страшно передать другим или облечь в более материальную форму слова, какими я объяснился с ней в любви. Может быть, это оскорбленная гордость - гордость вредная, жалкая, бесполезная, только она теперь овладела мной. После того что произошло между нами, мне стыдно начертать пером, стыдно напомнить самому себе то, что я говорил Маргрете Шервин в первое свидание с суровою откровенностью. Я считал долгом жертвовать самолюбием искренности моих признаний. До сих пор везде, кроме этого места моего рассказа, я действительно не уклонялся ни на шаг от истины, входил во все необходимые подробности, не поддаваясь самолюбию, но здесь, в этом месте моей истории, где малейшие мелочи чаще всего вспоминаются мне и, следовательно, без всякого труда могли бы быть мною рассказаны, - вот здесь-то именно в первый и в последний раз я тороплюсь и прохожу скорее мимо... Я не думаю оправдываться в причинах, побуждающих меня к тому, но не могу и не хочу разбирать их.

   Итак, собравшись с духом, я заговорил с ней. Моя речь была путаной, но нельзя было не чувствовать в моих словах сердечного отголоска. В продолжение нескольких минут я выразил ей все, что с таким трудом написал на этих длинных страницах. Я высказал еще больше: я выставлял на вид свое имя, свое положение в свете... И теперь еще кровь бросается мне в голову, когда вспомню, как я, желая польстить суетности молоденькой девушки, желая заставить ее выслушать от меня признание в любви, особенно распространялся о моем знатном роде для того, чтобы она хоть ради моей знатности, если не ради пламенной страсти, выслушала меня благосклонно. Никогда еще в жизни я не делал такого дурного расчета, никогда не думал я выигрывать знатностью породы там, где не надеялся добиться успеха своею личностью. Справедливо говорить, что любовь возвышает человека гораздо более, чем другие страсти, но справедливо и то, что никакая страсть не может унизить человека до такой степени, как та же любовь.

   На все мои пламенные речи она отвечала отрывистыми, довольно пошлыми и холодными фразами. Я удивлял и пугал ее, невозможно слушать подобные речи от совершенно незнакомого человека, очень дурно с моей стороны подходить с такими разговорами, очень дурно и с ее стороны останавливаться и слушать меня, мне следовало бы не забывать приличий, которые всегда сохраняют люди моего звания, не следует возобновлять подобных объяснений, я ничего не знаю о ней, следовательно, не было никакой возможности, чтоб она могла до такой степени понравиться мне. Она просила меня, наконец, не препятствовать ей идти своей дорогой.

   Так она говорила, то совсем останавливаясь, то вдруг ускоряя свои шаги... Она могла бы прибегнуть к более суровым, более гневным выражениям, но от этого ничуть не ослабилось бы впечатление, которое она на меня производила. При ее взволнованности, при ее тревожной живости лицо ее показалось мне очаровательнее, нежели когда-нибудь.

   Раз или два она поднимала свои выразительные глаза на меня и тотчас же опять опускала их. Что касается до меня, то я был так счастлив тем, что мог смотреть прямо ей в лицо, и мало понимал ее ответы. По ее манере излагать свои мысли видно было, что она получила хорошее образование. Но не по ее словам хотел я судить о ее мыслях и чувствах, а по звуку ее голоса, по языку глаз, по выражению всего лица, - и во всем этом я находил успокоительные признаки. Я прибегнул к самой почтительной настойчивости, чтоб получить от нее согласие на второе свидание, но она на это отвечала мне опять теми же фразами и пошла еще скорее. Служанка, несколько отставшая от нас, в это время снова подошла к своей молодой хозяйке и значительно посмотрела на меня, как будто напоминая мне о данном обещании... Я произнес только несколько слов прощания и удалился - слишком опасно было при первом свидании надолго задерживать ее. Они пошли своей дорогой.

   Служанка оглянулась и с улыбкой кивнула мне головой, как бы одобряя мои поступки. Шаги Маргреты не замедлялись, она ни разу не оглянулась. Это последнее доказательство ее скромности и осторожности не отнимало у меня надежды, напротив, еще сильнее привлекало меня к ней. Это совершенно было в духе принятых приличий после первого свидания. Любовь, которую я до сих пор питал к ней, была ничто в сравнении с тем, что я чувствовал к ней в ту минуту, когда она рассталась со мной.., ни разу не оглянувшись!

   С какой радостью я стал бы на колена, целовал бы ту землю, к которой прикасались ее ноги, хотя та земля была выбрана ею.., для разлуки со мной!

   Но к каким же средствам теперь надо прибегнуть? Могу ли я надеяться, что после всего сказанного Маргрета опять выйдет из дому в тот же час? Нет, эта скромность, это холодное достоинство хорошего образования, которое она показала во время первого свидания, не так скоро покинут ее. Каким же образом вступить с нею в общение? Как воспользоваться приятным впечатлением, которое я, по-видимому, произвел на нее и которым мое тщеславие не осмеливалось еще слишком восторгаться? Я решился ей написать.

   О, как слог этого письма был отличен от страниц моего романа, с которым, бывало, я возился, как с дорогой коллекцией сокровищ, - романа, который я бросил писать.., который, быть может, никогда уже не кончу! Как медленно тогда работало мое мышление! С какой недоверчивостью к самому себе я следил за изложением мыслей! В иных местах перо мое останавливалось именно там, где работой моей управляли честолюбивые планы, в других летело, как на почтовых. Теперь же, когда я совещался только с любовью, как рука моя быстро летела по бумаге, с какою легкостью тайные желания сердца находили слова для своего выражения!.. У мысли моей были крылья. Не искусством уже было сочинение, а следствием инстинкта. Я мог писать красноречиво, но не останавливаясь, чтобы искать выражения или взвешивать значение слов. Подвластная честолюбию, моя работа походила на трудное восхождение на гору. Повинуясь любви, она быстро спускалась с горы - увы, слишком быстро!

   Нет необходимости переписывать здесь мое письмо к Маргрете, я передам только вкратце все, что было там сказано. Более и чаще всего я опирался на чистоту моих намерений. Оканчивая письмо, я умолял ее написать мне несколько слов в ответ и назначить мне свидание.

   Письмо было передано через кухарку. Второй подарок, поддержанный моим убедительным красноречием и, главное, верностью, с какою я сдержал свое обещание, склонили молодую девушку на мою сторону, и она от всего сердца приняла участие в моих усилиях. Во всем и для всего она была готова помогать мне до тех пор, пока ее поддержка будет не известна хозяину.

   Целый день я ждал ответа, но напрасно. Кухарка не могла дать мне никакого объяснения такому молчанию: молодая хозяйка ни слова не сказала ей обо мне с самой нашей встречи. Я не терял надежды и опять написал к ней. На этот раз письмо мое было соединением мольбы и угроз, какие только может внушить любовь, и произвело впечатление: я получил ответ.

   Это была очень коротенькая записка, написанная в спешке дрожащей рукой. Прямо и просто она писала, что различие наших званий налагает на нее обязанность просить о прекращении сношений с нею, словесных и письменных.

   "Различие наших званий!" Так это одно только возражение! "Ее обязанность!" Так только по обязанности, а не по желанию она отвечает отказом! Такое молоденькое создание, а сколько уже проявляет она благородного самоотвержения, сколько твердости в нравственных убеждениях!.. С непоколебимой решимостью не повиноваться и опять увидеться с ней я прижал к своим губам записку, к которой прикасались ее руки. Мое звание! Но что значит для меня это звание? Мне хотелось бросить его к ногам Маргреты, чтобы она попирала его.

   Снова прибегнул я к моей верной союзнице. После некоторых отговорок, выводивших меня из терпения, кухарка согласилась помогать осуществлению моих намерений. Раз после обеда мистер Шервин ушел, по обыкновению, хлопотать по делам, мистрис Шервин отправилась в город, и кухарка согласилась провести меня в сад позади дома, где Маргрета поливала свои цветы.

   Увидев меня, она вздрогнула и хотела бежать домой. Я схватил ее за руку, она отняла свою руку, но без гнева и негодования. Пользуясь случаем, пока она колебалась, уйти ли ей или остаться, я повторил ей все, что уже было мною сказано при первом свидании. Истинный язык любви не есть ли вечное повторение одного и того же? И она отвечала мне точно так же, как и в письме, что различие наших званий налагает на нее обязанность не поощрять меня.

   - Но если б этого различия не существовало, если б наше общественное положение было равно, Маргрета?

   Быстро она подняла глаза на меня и, услыша, что я зову ее по имени, сделала шаг назад, чтобы уйти домой.

   - Разве я оскорбляю вас, называя по имени? Но я думаю о Маргрете, а не о мисс Шервин. Неужели я заслуживаю упрека, что говорю то, что думаю?

   Она не ответила.

   - Представьте себе, что этого различия не существует, - различия звания, которое вы, к моему несчастью, полагаете мне преградой, - неужели и тогда вы сказали бы мне с такою же холодностью, что для меня нет надежды, что я не должен говорить с вами?

   Мне не следовало бы задавать такого вопроса, как совершенно бесполезного, потому что различие звания оттого не переставало существовать.

   - Может быть, я встретил вас слишком поздно? Может быть, вы уже...

   - Нет - о, нет!

   При этих словах, невольно сорвавшихся с ее языка, она вдруг остановилась. Яркий алый румянец, замеченный мною и раньше, снова покрыл ее щеки. Ясно было, что она почувствовала необдуманность своих слов, подававших мне надежду, тогда как, по правилам любви женского кодекса, я не имел на то никакого права. В эту минуту ее красота до того была поразительна, что я, погрузясь в созерцание, ничего не мог отвечать. Она первая прервала молчание, умоляя меня уйти и в то же время упрекая, но слабым, усталым голосом, в неделикатности неожиданного посещения, чего она, конечно, не ожидала от меня.

   - О, я постараюсь заслужить ваше уважение.., при следующем свидании, - сказал я, спеша обратить в свою пользу ее последние слова. - Отныне я буду видеть вас только с позволения вашего батюшки. - Она взглянула на меня и какое-то беспокойство появилось в ее глазах. - Да, Маргрета, я не могу называть вас иначе... Может быть, мне скоро позволено будет называть вас моею милою Маргретой! Сегодня же я напишу к вашему батюшке и буду просить его назначить мне встречу. Я перескажу ему с точностью все, что говорил уже вам. Он узнает, с каким благородным достоинством вы отвергли мое первое признание, но я не имел другой возможности объясниться. Я скажу ему, что вы, по своей красоте, по своей доброте, по всему, что вызывает самое чистое обожание мужчин и составляет их счастье, вы гораздо выше меня, и место, занимаемое вами в обществе, самое завидное для меня.

   На ее губах заиграла очаровательная улыбка, которую она напрасно старалась скрыть.

   - Да, я все это скажу, - продолжал я. - Не можете ли вы предугадать, какой мне будет ответ от вашего отца? Я не уйду от него, пока не получу, не добьюсь благоприятного результата! И тогда какой будет ваш ответ? Одно слово, Маргрета, только одно слово, - и я уйду!

   Я хотел было опять взять ее за руку, но она с живостью вырвала ее и посмотрела мне прямо в лицо... Сколько красноречия было в этом мгновенном взгляде! После этого она быстро ушла в свой дом.

   Что же оставалось мне еще желать? Могло ли что-нибудь более убедить в скромности и благоразумии, приличных молодой девушке?

   Возвратившись домой, я тотчас написал к Шервину. На конверте была надпись: "Очень нужное". В письме я просто просил назначить мне час, когда можно будет на свободе переговорить с ним о весьма важном деле. Мне не хотелось посылать по почте это письмо, и потому я поручил его отнести, но только из осторожности выбрал чужого, а не своего слугу и приказал посланному дождаться ответа и в случае отсутствия мистера Шервина подождать его возвращения.

   После долгого ожидания - долгого для меня, потому что мое нетерпение считало минуты за часы, - я получил ответ на бумаге с золотыми бордюрами, ответ, написанный рукой простолюдина, судя по вычурному почерку. Мистер Шервин, свидетельствуя мне глубокое уважение, считал за счастье иметь честь принять меня в Северной Вилле завтра в пять часов пополудни, если это не затруднит меня.

   Я тщательно сложил письмо. Оно было для меня почти такой же драгоценностью, как и записка от Маргреты. Всю ночь я провел без сна, продумывая всевозможные варианты завтрашнего свидания. Трудна и щекотлива была моя выходка! Я не имел никакого понятия о характере мистера Шервина, а между тем ему надо вверить тайну, которую я не смел вверить моему родному отцу. Относительно моего имени и звания моего отца сначала всякое предложение его дочери представит обширное поле для невыгодных предположений. Каким образом приступить к вопросу о браке между нами? Открытая, гласная свадьба невозможна... Говорить о тайном браке - это такое затруднительное объяснение, следствия которого могут быть очень гибельны... Напрасно эта проблема представлялась мне во всех ее видах. Единственный выход, какой я мог придумать, и самый лучший из всех выход, как мне казалось, - это говорить языком истины и искренности. И трудно ли мне быть искренним, говоря о своей страсти?

   Приняв это решение, я стал услаждать свое воображение мыслями, вызываемыми образом Маргреты, - мыслями, исполненными слепой надежды и лихорадочного восторга, которые захватили всю мою Душу. Только на следующий день, при приближении назначенного часа, более практичные мысли заняли меня... Думая произвести на мистера Шервина впечатление моею наружностью, я с особенной старательностью занялся своим туалетом. Но это еще не все: я обратился с просьбой к одному из друзей, которого считал довольно скромным, чтобы не расспрашивать меня. Со стыдом и горечью передаю эти подробности и чувствую, как тяжело мне передавать эту правду о себе... Итак, я обратился к своему другу с просьбой одолжить мне карету до Северной Виллы, потому что я знал слабость, присущую людям низшего сословия, которых ослепляют внешние признаки знатности и богатства. Из этой даже слабости мне хотелось извлечь наибольшую выгоду для себя. Мой друг охотно одолжил мне свой экипаж, который, по моему желанию, заехал за мной к одному магазину, где я часто бывал. Если б я попросил карету у отца или у сестры моей, то мне пришлось бы довериться нашим слугам больше, нежели я считал это благоразумным.

   Все рассказанные мной происшествия заняли целую неделю. В продолжение этого периода испытывал ли я новые опасения, новые предчувствия под домашним кровом? Нет. Подумал ли я хоть раз, что должна чувствовать Клэра, видя такую перемену в моем обращении с ней? Нет. Все это время надежда и суетность свободно содействовали любви, и дым их фимиама усыплял мое сердце в забвении всех внешних впечатлений, не исключая и этого крохотного и столь долго любимого влияния в нашей семейной жизни.

   Я находился только при первом действии мрачной драмы, ознаменовавшей мое вступление в возраст мужества, остальные действия развивались до дня возмездия.

   По прибытии моем в Северную Виллу меня провели в гостиную. Здесь все было так ново, что даже в глаза бросалось. Новенькая блестящая дверь отворялась с треском, напоминающим пистолетный выстрел, обои ярких красок с птичками, птичниками, золотыми, красными и зелеными цветами, как будто еще не высохшими, пышные белые с ярко-голубым занавески и великолепнейший ковер из красной и желтой шерсти словно вчера только принесены из магазина, круглый стол из розового дерева был до того выполирован и блестящ, что больно было смотреть, книги с картинками в сафьяновом переплете расставлены на этажерках и, кажется, никогда не снимались с своего места и не открывались с тех пор, как были куплены, ни малейшего признака, чтобы ноты, разложенные по фортепьяно, были употребляемы на пользу. Никакая великолепно убранная комната не могла бы более привести в отчаяние человека, любящего мирное удобство, - глаза разбегались во все стороны, нигде не находя отдохновения. Бросался в глаза единственный литографированный портрет королевы, висевший на ярких обоях в тяжелой позолоченной раме, бросались в глаза обои, занавесы, ковер, книги, восковые цветы в вазах, мебель под ситцевыми, лощеными чехлами, фарфоровые наличники над дверьми, красные и синие вазы и чашки, расставленные на камине, разукрашенные шифоньерки с тонбриджскими игрушками и флаконы для духов с широкими горлышками на верхних полках - все-все бросалось в глаза. В этих ярких четырех стенах не было ни одного мирного темного уголка, где приятно было бы отдохнуть. Все окружающие предметы так и прыгали в глазах и казались гораздо ближе, чем это в действительности было. Человек с расстроенными нервами не мог бы пробыть здесь и четверти часа, не почувствовав головной боли.

   Недолго я ждал. Пистолетная трескотня новой двери возвестила мне о прибытии самого мистера Шервина.

   Это был высокий, сухощавый человек, немного сгорбленный, видимо, с больными коленями, что он старался скрыть широтой своих панталон. На нем был белый галстук и непомерной величины воротничок, цвет лица у него серый, глаза маленькие, черные, блестящие, постоянно бегающие, вообще все черты его лица, были необыкновенно подвижны, судорожно подергивались сверху вниз и во всех направлениях от лба до рта. Волосы его были когда-то черными, но теперь принимали оттенок серо-стального цвета, они были очень сухи, очень жестки и очень густы и почти горизонтально торчали над лбом. Одно из самых обыкновенных его судорожных движений состояло в том, что он неистово тормошил свои волосы и потом, пропустив между ними пальцы, приподнимал их вверх. Около тонких бесцветных губ разбегалось бесчисленное множество глубоких морщин, собранных словно на нитке. Если бы я встретился с ним при обычных обстоятельствах, я тотчас составил бы о нем такое мнение: человек ограниченного ума, тиран всех зависящих от него, бесстыдный лжец и льстец ко всем стоящим выше по богатству и знатности, ярый последователь условных теорий во взаимных общественных отношениях, словом, человек с огромной верой в свою собственную непогрешимость. Но он - отец Маргреты, и я заранее решился находить его приятным.

   Он отвесил мне самый низкий поклон, потом, выглянув в окно и увидев карету, стоявшую у подъезда, сделал еще ниже поклон, силой взял у меня из рук шляпу и сам положил ее на место. После этого он высморкался, откашлялся и спросил, чем он может служить мне.

   Я был в замешательстве, не зная, как приступить к делу. Однако нельзя было медлить с ответом, я начал извиняться.

   - Я боюсь, мистер Шервин, чтобы вы не осудили меня за беспокойство, которое от незнакомого человека, как я...

   - Вы не совсем незнакомы мне, с вашего позволения.

   - В самом деле?

   - Я имел удовольствие, даже счастье или, скорее, честь осматривать ваш отель в прошлом году во время отсутствия всего вашего семейства в Лондоне. Чудеснейший дом! Я имел случай познакомиться с управляющим вашего достопочтенного батюшки, он был так милостив, что позволил мне осмотреть все комнаты, по совести, много выигрываешь при таком осмотре; меблировка, убранство - все это в таком вкусе.., превосходно.., поистине.., и все в таком порядке!.. А картины!.. Некоторые так хороши, что я еще никогда не видал ничего подобного. Я был в восторге.., по совести!

   Он говорил глухо, голос звучал как из бочки, и тянул некоторые слова, по-видимому, особенно им любимые, как, например, "по совести". Все нервы на лице его не переставали подергиваться, а глаза все время моргали. В том положении неуверенности и тоски, в котором я находился, это судорожное подергивание до крайности раздражало меня и совершенно сбивало с толку. Кажется, я все отдал бы на свете, чтобы только он повернулся ко мне спиной, дал бы мне время опять собраться с духом и заговорить.

   - Я очень счастлив, мистер Шервин, что мое имя и мое семейство не совсем вам неизвестны, - снова начал я. - Благодарю этот случай... - мне легче будет объяснить вам без всяких предисловий о причине моего посещения.

   - Точно так, точно так, по совести... Не прикажете ли чего? Рюмку хересу или...

   - Не надо ничего, благодарю вас. Но прежде всего, мистер Шервин, я имею причины желать, чтобы мое объяснение, как бы вы его ни приняли, осталось совершенно в тайне между нами. Могу ли я надеяться, что мое желание не затруднит вас?

   - Будьте уверены, будьте уверены.., это сохранится в совершенной тайне.., положитесь на мое слово.., по совести... Сделайте одолжение, продолжайте.

   Он придвинул стул свой ко мне. Несмотря на его судорожное подергивание и беспрерывное моргание, я подметил на его лице выражение любопытства и хитрой предосторожности. У него в руках была моя визитная карточка, он беспрестанно то свертывал, то развертывал ее, не давая пальцам ни минуты отдыха, в нетерпении узнать, что я хочу ему сказать.

   - Еще я должен попросить вас не принимать вашего окончательного решения, пока вы не выслушаете меня до конца. Может быть, в первую минуту у вас сложится обо мне невыгодное мнение... Словом, мистер Шервин, без обиняков скажу вам, что мое посещение относится к вашей дочери мисс Маргрете Шервин.

   - Моей дочери! Марг... Клянусь душою... Небо премилосердное... Я никак не думал...

   Он остановился, затаив дыхание, вытянув голову ко мне, а в руках все мял карточку до невозможности.

   - Более недели прошло после того, как я случайно встретил в омнибусе мисс Шервин с почтенною дамой пожилых лет...

   - Жена моя, мистрис Шервин! - сказал он с нетерпеливым движением руки, как будто мистрис Шервин была недостойным предметом для разговора, который он желал скорее выкинуть из дела.

   - Вероятно, вас не удивит, если я скажу, что был поражен необыкновенной красотой мисс Шервин. В том внезапном чувстве, вспыхнувшем во мне, был не простой порыв восторженного удивления. Говоря откровенно, я... Слыхали ли вы когда-нибудь, мистер Шервин, о внезапной любви с первого взгляда?

   - В книгах, сэр! - отвечал он, похлопав по сафьяновому переплету одной из книг, разложенных по столу.

   При этом он улыбнулся. Прелюбопытная улыбка! Такая почтительная и вместе саркастическая!

   - Быть может, вы станете смеяться, если я буду говорить откровенно и попрошу вас смотреть на меня как на живое доказательство того, что любовь с первого взгляда существует не в одних книгах. Но не останавливаясь на этом предмете, я считаю долгом сказать вам прямо и откровенно, что красота мисс Шервин произвела на меня такое впечатление, что я тотчас посчитал за счастье познакомиться с ней, и по этому случаю я узнал о месте ее жительства, следуя за ней до самого этого дома.

   - По совести, сэр.., позвольте мне сказать.., клянусь душой, вот уж это чересчур...

   - Прошу вас, мистер Шервин, выслушайте меня до конца, я уверен, что, выслушав меня до конца, вы не станете осуждать мои поступки.

   Он пробормотал что-то непонятное; цвет его лица стал еще желчнее; из рук его выпала моя карточка, превращенная в кусочки; быстро засунув руку в волосы, он взъерошил их почти щеткой, торчащей над его лбом, и в то же время его страшно подергивало; смотрел он на меня с мрачным и гадким выражением. Я понял, что с ним бесполезно было бы поступать как с человеком благовоспитанным. Очевидно, что вежливость и деликатность моих выражений и обращения ни к чему не привели, а только дали ему повод делать самые грубые и гнусные предположения. Я переменил план и прямо приступил к делу, "к нашему делу", как бы он сказал.

   - Мне следовало бы проще объясниться, мистер Шервин, может быть, с самого начала надо было сказать, что я приехал затем, чтобы.., чтобы...

   Я хотел было сказать: чтобы просить руки вашей дочери, но как ни поглощала меня любовь до забвения всего, однако в эту минуту мысль об отце мелькнула в моей голове, и слова застыли на моих губах.

   - Так зачем же, сэр?

   Это было сказано таким грубым и даже нахальным тоном, что во мне тотчас совершилась перемена. Я вполне пришел в себя.

   - Чтобы просить у вас позволения засвидетельствовать мое глубочайшее уважение вашей дочери, - и потом прибавил для большей ясности, - и чтобы просить у вас ее руки.

   Слова сорвались с языка, сердце у меня сильно билось, я чувствовал, что побледнел. Когда бы от меня даже зависело вернуть эти слова, и тогда, кажется, у меня не хватило бы на то силы воли. Однако я невольно дрожал, делая первый шаг - шаг решительный в этой азартной игре - и высказывая в точных выражениях желание, втайне ласкаемое мной в прекрасных мечтах, которые теперь переставали быть тайными мечтами.

   - Небо премилосердное! - воскликнул Шервин, выпрямившись во всю длину стула и смотря на меня с таким удивлением, что на эту минуту его подвижное и подергивающееся лицо выразило спокойствие. - Ну, это совсем другая история, это очень прилично! По совести, мне это очень лестно, любезный сэр! Удивительное дело! А я начинал было думать, что вы мне хотели делать предложение... Иногда молодые господа вашего звания забирают себе в голову такие вольнодумные идеи насчет жен и дочерей своих.., своих.., короче, тех, кто ниже их званием. Но дело не в том. Я жестоко ошибался... Глупец я.., глупец, по совести. Сделайте одолжение, позвольте мне предложить вам стакан вина. Нет?.. А! Так моя милая дочка произвела на вас такое впечатление... По совести, это трогательно.., да.., я растроган до глубины сердца... Вы еще не говорили с ней... Да!.. А! Мне следовало бы на вас за это рассердиться, но делать нечего... Милая дочь! Она вполне заслуживает вашего восхищения, по совести, заслуживает!

   - Никто не уверен в том так, как я, мистер Шервин. Теперь позвольте мне просить вас еще выслушать меня внимательно, потому что я должен объяснить, в каком исключительном положении я нахожусь, делая вам это предложение.

   - Да, да!

   Он опять вытянул ко мне свою голову, и его лицо приняло выражение еще более проницательное, еще более лукавое.

   - Я не скрыл от вас, мистер Шервин, что нашел случай говорить с мисс Маргретой, я говорил с ней два раза. Как следует человеку с честными намерениями, я объяснился с ней в любви, мое объяснение она приняла или, скорее, не хотела принять с той скромностью и достоинством в словах и манерах, которые я и надеялся найти в ней... Самая знатная дама в мире не могла проявить большего достоинства.

   Тут мистер Шервин почтительно перенес свои взоры на портрет королевы, потом глаза его устремились на меня, и он торжественно преклонил голову.

   - Хотя мисс Шервин ни одного слова не сказала такого, которое могло бы внушить надежду, однако мне кажется, что я могу без всякого суетного чувства самолюбия надеяться, что она так говорила по чувству долга, а не по сердцу.

   - Ну да, ну да! Понятно! Я внушил ей самые похвальные правила нравственности, она ни на что не решится, не спросив заранее моего согласия.

   - Без сомнения, это и было одною из причин, почему она так приняла меня, но, кроме того, была и другая причина, которую она выставила мне как преграду, именно различие наших званий.

   - А! Так она вам о том говорила? Она подумала о том?.. Это достойно удивления. Она видела в этом затруднение... Без сомнения... Вот что значат превосходные правила! Слава Богу, у нее превосходные правила!

   - Мне почти не надо объяснять вам, мистер Шервин, как я умею оценить деликатное чувство чести проявляющееся в возражении вашей дочери. Вам легко также понять и то, что это возражение не преграда для меня. От мисс Шервин зависит счастье моей жизни Красота и доброта любимой женщины - вот высшие преимущества, которые я предпочитаю всем другим Что же касается до меня лично, нет чести выше, нет счастья больше, как иметь женой вашу дочь. Вот что я сказал ей, вместе с тем предупреждая ее, что переговорю о том с вами. Она ничего не возражала на то и вот почему мне извинительно думать, что если вы разрешите ее сомнения, сомнения, делающие ей честь то, быть может, она не столь будет сурова ко мне.

   - Вот превосходный образ мыслей!.. Невозможно лучше рассуждать... Это самое практичное стремление, если позволите так выразиться... А теперь, любезный друг, позвольте обратиться к другой стороне... Что скажет о том ваша фамилия, ваша высокороднейшая фамилия, по совести, высокочтимая?.. Как вы полагаете?

   - Вы коснулись самого щекотливого пункта. Мой отец, от которого я вполне завишу, как младший сын, очень своеобразен в своем образе мыслей... В отношении же неравных браков он имеет предрассудки, даже можно сказать убеждения...

   - Ага! Это понятно, это очень понятно, чрезвычайно прилично вашему высокороднейшему отцу... Кто обладает такими поместьями, у кого такие богатства, кто принадлежит к такому знатному роду, находящемуся в связях со всей аристократией, особенно со стороны покойной вашей матушки... Любезнейший сэр, мне приятно подтвердить вам, что убеждения вашего батюшки делают ему честь, я уважаю их так же, как и его самого.

   - Очень рад, мистер Шервин, что вам так нравится образ мыслей моего отца об общественных преимуществах. После этого вам легче понять, как эти мысли озабочивают меня в ту минуту, когда я решился сделать вам такое предложение.

   - Он не одобряет этого и даже очень не одобряет, что очень понятно, разумеется. Как быть? Дочь моя может быть достойна самого высокого звания, и человек, как я, преданный торговым интересам, может считать, что всюду и перед всеми имеет право держать гордо голову, будучи одной из опор нашего коммерческого отечества, - при этом он с живостью взъерошил волосы, вероятно, для придания себе вида благородной независимости. - Однако я готов во всяком случае согласиться с его мнением - заметьте хорошенько, я говорю: во всяком случае, его неодобрение очень естественно, и это следовало предвидеть.., по совести, следовало...

   - Он не выражал своего неодобрения, мистер Шервин.

   - Но как же это?

   - Потому что я не предоставлял ему случая выразить свое мнение, я рта не раскрывал ни перед ним, ни перед одним членом нашего семейства о моей встрече с вашею дочерью. И я намерен сохранить эту тайну. Я говорю так не из легкомыслия, но потому, что хорошо знаю характер моего отца, который решился бы на все, чтобы помешать моей встрече с вами, если б только я намекнул ему, что намерен быть у вас. Он всегда был для меня лучшим и нежнейшим отцом, но, говоря по совести, я твердо уверен, что все мои убеждения, а также самые горячие просьбы тех, кто хотел бы заступиться за меня, остались бы тщетными. Ни мои страдания, ни даже смертельная болезнь - ничто не принудило бы его дать согласие на брак, который я предлагаю теперь.

   - Но в таком случае, небо премилосердное! Ведь это очень далеко заведет, хотя вы поставлены в зависимость от него, и все как следует... Но каким же образом мы все это устроим?.. Как вы полагаете?

   - Надо сохранить в совершенной тайне мое предложение вашей дочери и наш брак...

   - Тайный брак! Небо премилосердное! Я не...

   - Ну да, мы будем сохранять это в тайне до удобного случая, который я постараюсь найти, чтоб открыть нашу тайну моему отцу, не рискуя...

   - У меня голова идет кругом! Вот необыкновенный случай! Но после всего вами сказанного какие же могут быть средства?.. Как приняться за это дело?

   - Средств много. Например, по заключении брака и по устранении всех преград я постараюсь предоставить такой случай, чтоб отец мой встретил вашу дочь, не зная кто она, и не давая проникнуть в наши тайные намерения. Она мало-помалу заслужит его любовь и уважение. А с ее красотой, изяществом ее обращения, с ее очаровательной любезностью ей легко будет успеть в этом. Между тем я буду изыскивать благоприятный случай, чтоб открыть ему всю истину. Если тогда я скажу ему: "Эта молодая женщина, заслужившая ваше уважение и доброе расположение, - моя жена", - думаете ли вы, что он откажет нам в прощении?.. Напротив, если я теперь ему скажу: "Вот девица, на которой я хочу жениться", - разумеется, его предрассудки заранее уничтожат всякое приятное впечатление. Словом, мистер Шервин, не вступив в брак, нет возможности получить его согласие, после же брака, когда все преграды будут бесполезны, тогда обстоятельства представятся совсем в другом роде, у нас будет надежда рано или поздно добиться благоприятнейших результатов. Вот почему вполне необходимо сохранить в тайне наш брак.

   Я удивился, а впоследствии еще более удивлялся, каким образом мне удалось говорить так ясно и понятно, тогда как совесть моя противоречила каждому слову, произнесенному моим языком. Но любовь произвела в моем характере переворот, о котором я не подозревал.

   - Да, да! Понимаю... О, да! Понимаю! - сказал мистер Шервин, звеня связкой ключей в кармане с видом сильнейшего недоумения. - Но, знаете ли, ведь это чрезвычайно щекотливое дело.., дело запутанное, щекотливое, по совести. Конечно, молодой человек вашего рода и образования - это такой зять.., само собою разумеется. Ну, а теперь насчет денежного вопроса, в том предположении, если вы не успеете убедить своего батюшку что-нибудь для вас сделать, знаете ли, все мои деньги пущены в оборот, я ничего не могу, клянусь честью, не могу и не знаю... Вы ставите меня в такое положение.., в каком.., по совести.., в каком я никогда не бывал.

   - У меня много влиятельных друзей, и я могу выбирать не одну карьеру, где могу занять видное место, от меня зависит только похлопотать. Таким образом, я могу устранить подобного рода трудности.

   - О, да! Конечно... Это много значит... Так вот что, любезный сэр, дайте мне день или два, именно два, чтобы переговорить с дочерью и подумать о вашем предложении, которого, конечно, я никак уж не ожидал, как вы сами изволите видеть, но могу вас уверить, что ваше предложение мне очень лестно, делает мне честь, и я питаю искреннее желание...

   - Надеюсь, мистер Шервин, что вы как можно скорее уведомите меня о результате ваших решений.

   - Непременно, можете положиться на меня... Не можете ли вы удостоить меня своего вторичного посещения через два дня, именно в этот же самый час?

   - С величайшим удовольствием.

   - А до того времени вы, конечно, согласитесь дать мне слово не входить ни в какие сношения с моей дочерью?

   - Охотно, потому что надеюсь на благоприятный ответ.

   - Ага! Хорошо, очень хорошо! Влюбленные, говорят, никогда не теряют надежды. Взвесив хорошенько это дело да переговорив с дочерью... Но, по чистой совести, не хотите ли вы теперь переменить своего мнения и выпить рюмку хересу?.. Все-таки отказываетесь? Ну, что делать... Итак, мы договорились на послезавтра, в пять часов вечера...

   Передо мною отворилась блестящая дверь еще с большим треском, чем прежде. За этим шумом последовали в ту же минуту шелест чьего-то платья и стук другой двери, за кем-то захлопнувшейся на другом конце коридора. Кто-нибудь подслушивал нас? Да где же Маргрета?

   Мистер Шервин проводил меня до садовой калитки, тут он в последний раз раскланялся со мной и все смотрел мне вслед. Как ни была густа атмосфера любовных мечтаний, которой я дышал, а все же я невольно вздрогнул, откланиваясь ему... Я вспомнил, что этот человек будет моим тестем.

   Чем ближе подходил я к нашему отелю, тем сильнее чувствовал отвращение от мысли провести в своей семье короткий промежуток между первым и вторым свиданием с мистером Шервином. Когда же я вошел в комнаты, то это чувство отвращения превратилось в какой-то таинственный ужас. У меня не хватало духу видеться с людьми, которые были мне дороже всего на свете. Как будто гора свалилась у меня с плеч, когда я узнал, что отца дома не было. Сестра дома. Слуга сказал мне, что она только что пошла в библиотеку, и спросил, не прикажу ли я уведомить ее о своем возвращении. Я запретил беспокоить ее, потому что мне сейчас же надо опять уйти из дома.

   Я пошел в свой кабинет и написал записку сестре, сообщая ей просто, что еду в деревню на два дня. Потом отправился в конюшню и тотчас же приказал оседлать лошадь. Мне не приходила даже в голову мысль, куда ехать. Я решился только на то, чтобы не проводить дома этих двух дней неизвестности и уехать довольно далеко из города, чтобы избегнуть искушения не сдержать данного слова и видеться с Маргретой. Сев на лошадь, я дал ей волю шагать куда хочет, а сам предался мыслям, возбуждаемым воспоминаниями. Лошадь выбрала северную дорогу, по которой привыкла чаще всего скакать во время пребывания в Лондоне.

   Более получаса ехал уже я за городом, когда, опомнившись, захотел узнать, в какое место я попал. Поспешно остановил я лошадь, повернул в противоположную сторону и поскакал на юг. У меня не хватило ни мужества, ни равнодушия, чтобы в этот день ехать одному по той же дороге, по которой мы с Клэрой так часто скакали, и останавливаться в наших любимых местах.

   Не останавливаясь, ехал я до Юэля, где и остался отдохнуть.

   Ночь застала меня на пути, ничто не принуждало утомлять лошадь дальнейшим переездом.

   На следующий день я встал на рассвете и провел большую часть дня, гуляя по деревне, в лесу, по полям.

   Ночью мною опять овладели мысли, которые я прогонял от себя в продолжение целой недели, грустные предчувствия тяготили мою душу, как иногда чувствуешь боль в теле, а не знаешь, в каком месте. Вдали от Маргреты я даже не призывал на помощь своей энергии против этого нравственного угнетения. Я только старался умерить его влияние беспрерывной деятельностью, но, не переставая ходить или ехать верхом, я не успел, однако, физическим утомлением превозмочь душевную усталость. Так проходили часы. Более всего тяготила мое сердце не необходимость ждать окончания назначенного срока, а пытка от обманов и притворства, которой я сам себе истязал своим предложением.

   Вечером я уехал из Юэля и отправился по дороге в наш отель, но, приехав довольно поздно в Ричмонд, остался там ночевать, с тем чтобы там провести и следующее утро. В Лондон я возвратился после полудня и, не заезжая домой, прямо отправился в Северную Виллу.

   Меня преследовало мрачное расположение духа; вид дома, где жила Маргрета, близость часа, когда должна решиться моя судьба - даже все это не оживляло меня, не выводило душу мою из оцепенения.

   На этот раз я нашел в гостиной мистера и мистрис Шервин, ожидавших меня. На столе подле сладкого пирога я увидел бутылку хереса, который с такою настойчивостью предлагался мне в предшествующую встречу. Мистрис Шервин резала пирог, когда я вошел, а ее супруг критическим взором следил за этой операцией. Я заметил, что пальцы бедной женщины, пальцы исхудалые, мягкие, как воск, дрожали, управляя ножом под взором своего мужа.

   - Очень рад вас видеть, по совести, очень счастлив, мой любезный сэр, - сказал мистер Шервин, с приветливою улыбкою подавая мне руку. - Позвольте представить вам мою лучшую половину, мистрис Шервин.

   "Лучшая половина" подскочила, словно на пружинах, и сделала мне реверанс, оставив нож воткнутым в пироге. Бросив на нее суровый взгляд, мистер Шервин поспешно вынул нож из пирога и почти с гневом положил его на поднос.

   Бедная мистрис Шервин! Я почти не обратил на нее внимания, когда видел ее в омнибусе с дочерью, теперь я как будто видел ее в первый раз. Очень естественно, что женщины обладают в высшей степени больше мужчин даром передавать свои чувства. Счастливая женщина таинственно разливает вокруг себя лучи счастья, она оказывает влияние, подобное прекрасному солнечному дню. Точно так же справедливо и то, что грусть несчастной женщины непременно заразительна, даже когда она молчит. Мистрис Шервин была именно такого рода женщина. Бледность ее нежной и прозрачной кожи, ее голубые глаза, большие, кроткие и влажные, ее робкое, тревожное, испуганное обращение, смесь напрасного колебания и невольной, нервной живости, заметная в каждом ее движении, - все это были ясные признаки, обличавшие стесненную жизнь, непрерывные опасения, слабый и смирный характер, исполненный великодушных и симпатичных стремлений, осужденный на вечное колебание во мраке пугливой совести. В этом лице с впалыми щеками, прозрачной нежности, в этом болезненном вздрагивании и в порывистой живости движений, в этих слабых звуках ослабевшего и дрожащего голоса - во всем этом я открыл одну из тех сердечных, грустных драм, которые не пишутся, но ежедневно разыгрываются в тайном театре семейного очага, - драмы, происходящие во мраке, который сгущается с каждым днем все больше и больше, пока, наконец, смерть медленно, со дня на день, складка за складкой, опустит черный занавес, за которым все исчезает. - Какая у нас стоит прекрасная погода! - сказала мистрис Шервин едва слышным голосом и не сводя своих печальных глаз с мужа, как будто чтобы удостовериться, точно ли она имеет право произнести также жалкую пошлость. - Чудесная погода, нельзя не сознаться в том, - продолжала несчастная женщина, так робко, как ребенок, в первый раз повторяющий свой урок при постороннем человеке.

   - Погода очаровательная. Мне хотелось наслаждаться ею в деревне, и я провел эти последние дни в окрестностях Юэля, еще не знакомых мне.

   Минута молчания, мистер Шервин откашлялся, вероятно, это был условный между ними знак, потому что мистрис Шервин вздрогнула и пристально на него посмотрела.

   - Кажется, доброй хозяйке следовало бы предложить такому дорогому гостю рюмку вина и кусок пирога, - сказал он. - От этого, кажется, не расстроилось бы ваше здоровье.

   - О! Простите меня, добрый друг! Будьте уверены, что это происходит от рассеянности.

   Она тотчас стала наливать вино, и ее рука так сильно дрожала, что все время горлышко бутылки стучало о края рюмки. Хотя мне ничего не хотелось - ни пить, ни есть, однако я тотчас же принялся за то и другое из сострадания к расстроенному виду мистрис Шервин. Если б в эту минуту подали бы мне какую-нибудь микстуру, я так же бы скоро проглотил и ее.

   Мистер Шервин налил себе полную рюмку вина, поднял ее кверху, как бы любуясь вином на свет, и сказал:

   - За ваше здоровье, сэр, за ваше доброе здоровье!

   И он отпил вино с видом знатока и причмокивая губами.

   Его жена все время смотрела на него с глубочайшим подобострастием.

   - Что же вы сами, мистрис, ничего