Кервуд Джеймс Оливер - Золотая петля

л задавать себе вопрос, действительно ли для него миновала опасность, в которой он был так уверен всего только один час тому назад. Возможно ли, чтобы Брэм испугался его выстрелов? Он не верил этому. Менее всего он мог считать трусом этого человека, который показался ему при свете звезд таким гигантом. И он быстро представил себе лицо Брэма. Теперь, после почти невыносимого напряжения всей нервной системы, стояло у него перед глазами нечто, чего он не мог себе объяснить и что так ясно выражалось на лице у Брэма. В нем было выражение чего-то до безумия дикого и в то же время чего-то страдальческого, как у человека без всякой надежды. В этот момент, когда чувство самосохранения заставляло Филиппа прислушиваться к малейшему звуку, он более уже не испытывал в себе того возбуждения, которое захватывает всегда человека, охотящегося на человека. Он не мог бы объяснить такую резкую в себе перемену, такую быструю реакцию в своих мыслях и чувствах, какая произошла в нем, дав место неожиданно появившейся в нем симпатии к Брэму.

   Он ожидал и все менее и менее стал испытывать страх перед волками. С особенной ясностью он стал теперь, когда миновало время, представлять себе Брэма: его угрюмый взгляд, загнанный вид даже тогда, когда он сам гнал своих волков, его абсолютное одиночество, когда он вдруг остановился, чтобы прислушаться к вою и крикам своих единственных друзей - зубастых животных. Несмотря на его ужасные крики, которые он посылал волкам, и на дикость его смеха, раздавшегося среди белой ночи после выстрелов Филиппа, Брэм все-таки не показался ему сумасшедшим. Филипп слышал о людях, которые сошли с ума от одиночества. Он даже знал одного - Пеллетье, жившего на самом краю света за Полярным кругом. Он наизусть выучил дневник, написанный этим Пеллетье на двери его хижины. Вот то действительно было сумасшествие! Смерть пришла к Пеллетье как желанный друг. На него же походил и Брэм, целые годы проводивший без всякого общения с людьми, - и все-таки...

   Мысли Филиппа перешли на женские волосы. Сидя в хижине у Пьера Брео, он и вида не подал о том подозрении, которое явилось у него тотчас же. Со своей стороны, молчал и Пьер, если и у него тоже возникло подобное же подозрение. Он боялся высказать его из страха. Теперь же Филипп был охвачен им вполне. Он знал, что человеческие волосы могут сохранять свою свежесть и блеск до бесконечности, и не считал невозможным, что Брэм мог владеть ими уже целые годы. Вполне естественно было предположить, что он выменял их на что-нибудь у какого-нибудь белого человека, когда еще не был вне закона, и что какая-нибудь фантазия или суеверие заставили его иметь их при себе. Но Филипп уже перестал руководствоваться одними только доводами рассудка. Против его рассудка восстало сознание, которое настойчиво подсказывало ему, что эти волосы только недавно были срезаны с женской головы. Он не мог представить даже самому себе каких-либо логических доказательств этому, но в то же время не находил возможным и возражать вполне против такого предположения. С Брэмом живет или жила женщина; и всякий раз как ему приходили на ум длина, красота и редкая волнистость шелковых нитей, находившихся сейчас при нем, у него в бумажнике, - он не мог не содрогаться от одной только мысли, что эта женщина могла быть белой.

   Брэм и белая женщина! И притом женщина с такими волосами, как эти!

   Филипп слез с дерева, затем целый час проходил взад и вперед по опушке, причем все его чувства находились в высшей точке напряжения. Затем он вновь развел костер, прерывая каждую минуту свое дело, чтобы вновь и вновь прислушаться к каждому подозрительному звуку. Было очень холодно. Несколько времени спустя он заметил, что сперва очаровывавшие звуки северного сияния теперь превратились уже в неприятный шепот. Звезды стали светить уже не так ярко, и ему стало вдруг казаться, что они отходили от него все дальше и дальше, чтобы оставить его одного. Это умирание звезд всегда интересовало его. Это было одним из чудес Крайнего Севера. Ему казалось, что тысячи невидимых рук действовали под самыми небесами и невидимо тушили звезды, сперва по одной, затем по две, а потом и целыми созвездиями. Это всегда предшествует в течение целого часа неприятной и хаотической темноте, которая наступает перед самым рассветом на Севере, и именно этой-то темноты он теперь и боялся, сидя в одиночестве перед своим костром.

   В этот-то самый час непроницаемой тьмы и мог неожиданно появиться Брэм. Возможно, что именно ее-то он и дожидался. Филипп посмотрел на часы. Было уже четыре. Опять он отправился к своему дереву и стал поджидать. Через четверть часа стало так темно, что ему уже не было видно и того дерева, около которого он стоял. А Брэм все не приходил. Перед самым рассветом Филипп вновь развел огонь - это уже в третий раз - и принялся за приготовление себе завтрака. Ему хотелось кофе как можно крепче, и он засыпал его вдвое больше, чем обыкновенно. А в семь часов утра он уже был готов продолжать свой путь далее.

   Он стал теперь уже твердо верить в то, что какая-то таинственная, но в то же время и могучая сила заставила Брэма Джонсона отказаться от такого подходящего случая, чтобы расправиться истекшей ночью со своим врагом. И вот, идя теперь вдоль опушки леса на самом краю Баррена, он испытывал полное равнодушие к тому, чтобы захватить как-нибудь Брэма и арестовать его. Во всем этом приключении оказалась одна вещь, которая стала его интересовать гораздо более, чем сам Брэм. Это была золотая петля. Не через самого Брэма, а именно только благодаря его следу, он мог бы добраться до ее разгадки. Там он узнает всю ее тайну, а, может быть, даже и трагедию, если только вообще эта петля может что-нибудь означать. И он оценил редкий и исключительный случай, который предоставил ему возможность следовать за Брэмом, когда тот отступал. С человеком он мог еще справиться, если бы явилась необходимость с ним сразиться, а уж с волками расправа была бы коротка.

   Час спустя Филипп осторожно вышел к тому месту, где волки заели карибу насмерть. На целых двадцать футов в окружности весь снег оказался плотно утоптанным лапами животных, и вся эта арена была залита кровью и усеяна кусками мяса, обглоданными костями и клочьями шерсти. Филипп мог отлично определить, где бежал Брэм и где потом снял с себя свои лыжи. Следы от его мокасинов смешивались со следами от лап волков. Брэм, очевидно, прибыл вовремя, чтобы спасти окорока, которые он оттаскивал в сторону из этого кровавого круга. Голодной стае были предоставлены одни только остатки.

   Снег отпечатывал на себе, точно буквы на книге, все то, что происходило потом. И это очень удивило Филиппа. Неизвестно, откуда Брэм добыл себе сани и на эти сани нагрузил то, что ему удалось уберечь от волков. По следам, оставленным на снегу, Филипп мог убедиться, что эти сани были гораздо длиннее и шире, чем те, какие ему до сих пор случалось видеть. Он даже и представить себе не мог того, что здесь происходило, но все дело оказалось слишком ясным, чтобы его понять. Далеко отсюда, еще где-то в глубине Баррена, Брэм нарочно распряг свою стаю, как только увидел бежавшего вдалеке карибу, чтобы она могла броситься за ним в погоню, догнать его и загрызть. А затем уже, насытившись, все они, и человек и волки, вернулись обратно среди ночи за своими санями, причем Брэм сделал нарочно большой обход, чтобы не оставить своих следов вновь у опушки леса и не выдать себя своему врагу - с громадным волнением Филипп мог убедиться, как послушно следовала за ним по пятам его стая волков. Человек был их неограниченным властелином. Затем они вернулись обратно уже с санями, погрузили на них окорока и помчались прямо на Север через Баррен. Каждый волк находился в упряжи, а сам Брэм сидел на санях.

   Филипп глубоко, с разочарованием вздохнул.

   У опушки леса, где можно было все-таки запастись горючим материалом, он стал приготовляться в далекий путь. Он наварил себе еды сразу на шесть суток. Три дня он будет следовать по пятам за Брэмом по безлесным и совершенно не нанесенным на карту пространствам Великого Баррена. Углубляться в него далее без собак и без саней было бы невозможно. Три дня туда да три дня назад - и даже на таком коротком пространстве времени он почти обрекал себя на смерть. В глубине Баррена его ожидала бы более серьезная опасность, чем со стороны Брэма и его волков. Это была снежная буря.

   Его сердце забилось немного, когда, заметив по компасу точку своего отправления, он выступил прямо на север. Был серый, неприветливый день. Перед ним во все стороны уходили необозримые пространства Баррена, совершенно белые, терявшиеся в красноватой дымке на горизонте. Последняя полоска низкорослого леса скоро исчезла позади Филиппа. Небо нависло, точно свинец. Под таким небом можно было бы сойти с ума. И не прошло и часа, как Филиппом вдруг овладело непреодолимое желание поскорее вернуться обратно. Ни кустика, ни камня, - ничто не нарушало монотонности, а над головой, и так низко, что, казалось, можно было бы попасть в них брошенным камнем, хмуро ползли с северо-востока тяжелые, темные облака.

   Раз десять в течение первых двух часов Филипп взглядывал на свой компас. Не один раз за это время Брэм вилял то туда, то сюда, все-таки выдерживая путь на север. В сером сумраке, без малейшего камня или деревца по пути, по которым можно было бы ориентироваться, его чувство направления руководило им гораздо безошибочнее, чем Филиппом - стрелка его компаса.

   Часа через три в семи или восьми милях от того места, где волки загрызли карибу, Филипп наткнулся на следы от первой стоянки Брэма. Волки не были распряжены. Вероятно, Брэм остановился здесь только для того, чтобы надеть на себя лыжи. Далее он пошел уже пешком, и по длине его лыж Филипп рассчитал, что на каждые его четыре мили Брэм продвигался вперед на шесть.

   Был час, когда Филипп остановился пообедать. По его мнению, он к этому времени покрыл уже пятнадцать миль. Пока он ел, им все более и более овладевало беспокойное чувство, что он пускался в авантюру, которая ни в коем случае не могла принести ему добра. В первый раз за все время он понял значение того, что Брэм в самый последний момент перед тем, как пускаться в Баррен, должен был в достаточном количестве запастись мясом, - и это привело его в большое беспокойство. В самом деле, где было бы достать провианта в этом безбрежном море снега, уходящем далеко за Полярный круг? Теперь Брэм вполне обеспечен им, чтобы покрыть, не останавливаясь, сразу целых пятьсот миль, тогда как он, Филипп, не сможет сделать и ста.

   Все-таки до трех часов дня он упорно следовал по пути Брэма. Он продолжал бы идти и далее, если бы не наткнулся еще через час на громадный снежный сугроб вышиною с целый дом. Он решил сделать в нем убежище и остановиться в нем на ночь. Это было сделать очень легко, - он видел, как это делали эскимосы. Действуя своими лыжами как лопатой, он стал раскапывать ими снег, пока наконец не прокопал туннель, достаточный для того, чтобы разложить в нем свой спальный меховой мешок и устроиться в нем на ночь. На все это ему понадобилось не более часа, и когда он устроил себе таким образом ложе и вышел "за дверь", чтобы подышать чистым воздухом, то чувства его стали приходить в порядок. Уверенность в том, что у него сейчас же за спиною находится дом, в который не смогут уже проникнуть ни ветер, ни мороз, сообщила ему оптимистическое настроение, которого он не испытывал уже целые сутки.

   Он захватил с собою из леса вязанку смолистых веток сосны и разложил из них себе маленький костер, над которым повесил чайник, набитый снегом. Потрескивание огня заставило его посвистывать от благодушия. Кругом сгущались сумерки. К тому времени, как вскипел его чайник и испеклись лепешки и ветчина, ночь, точно непроницаемым занавесом, завесила его со всех сторон, так что его так и подмывало разрезать его ножом. На небе не было ни звездочки. Ничего не было видно даже в двадцати шагах. То и дело он подбрасывал в затухавший костер веток и когда наконец огонь стал замирать совсем, то он зажег о последнюю головешку трубку и закурил ее.

   Затем наступил непроглядный, хаотический мрак. Нащупывая руками дорогу, он прошел к себе в туннель и завесил за собою вход в него своей шелковой палаткой. Затем он с наслаждением растянулся в своем меховом мешке. С тех пор, как он расстался с Брео, он ни разу еще не имел таких удобств. К тому же вся его предыдущая ночь прошла для него вовсе без сна. Он тотчас же крепко заснул. Он не слышал потом ни шума непогоды, ни завывания ветра, поднявшегося на заре. Когда же начался рассвет, то около него раздались другие звуки, которых он тоже не слышал. Его внутреннее сознание, которое сторожило его сон, вдруг подсказало ему, чтобы он пробудился. Он тотчас же открыл глаза. Дневной свет наполнял его туннель. Он посмотрел на "дверь", которую накануне завесил палаткой.

   Палатка куда-то исчезла.

   На ее месте виднелась громадная, лохматая голова.

   Филипп увидел себя лицом к лицу с Брэмом Джонсоном.

   Филипп еще не совсем привык к психическим и физическим неожиданностям, которые всегда являются неизбежными спутниками лиц, применяющих закон на Дальнем Севере. Но никогда еще он не испытывал такой тревоги, как теперь, когда, загородив собою узкий вход в туннель, перед ним стоял человек, на которого он охотился.

   Первая мысль его была о том, что Брэм смотрел на него уже долго, пока он спал, и что если бы этот отщепенец собирался его убить, то он мог бы сделать это и до его пробуждения без малейших хлопот. Так же быстро он заметил и то, что исчезли его палатка, которою он завесил вход в свою пещеру, и ружье, которым он подпер эту палатку. Брэм присвоил их себе, пока он спал.

   Но не потеря этих вещей и не внезапное и неожиданное появление Брэма так сильно его смутили. Он испугался выражения лица Брэма, его глаз и той таинственной задумчивости, которая светилась в его взгляде. Это вовсе не было высокомерие победителя, осматривающего свою жертву. В его взгляде не было и признака ненависти или вызова. Даже не было в нем ничего враждебного. Пожалуй, это походило на изучение незнакомца человеком, который был полон сомнений и беспокойства или терзался неразрешимым вопросом. Даже самые глаза у Брэма казались Филиппу унаследованными им после целого ряда поколений от какой-нибудь нежной женщины. На лице этого загнанного каторжника они казались чем-то необыкновенно неестественным: это были громадные, серые, прекрасные глаза. И если бы отнять от них его безобразное лицо, то они могли бы привести в восхищение.

   Больше минуты ни один из мужчин не нарушал молчания. Филипп схватился за револьвер, но совсем не имел намерения из него стрелять. Затем он понял наконец, что пора уже было заговорить, и начал с самого естественного восклицания, распространенного во всех концах необъятного мира:

   - Здорово, Брэм!

   - Здравствуйте, мсье!

   Брэм только пошевелил губами. Голос же его оказался низким и горловым. И вслед за этим, почти тотчас же, голова его исчезла.

   Филипп немедленно же выскочил из своего спального мешка. Через отверстие в его пещеру до него донесся уже другой звук, - угрожающие повизгивания волков. Брэма больше не было слышно.

   Несмотря на доверие, которое родилось в душе у Филиппа с первого же взгляда на Брэма, он вдруг почувствовал, как вдоль спины у него пробежал холодок, когда оглядел себя со всех сторон. Он мог стоять в своей берлоге только на четвереньках, при нем остался один только револьвер, - и какую же жалкую крысу в ловушке он разыграет из себя, если Брэм вдруг выпустит на него своих волков! Каким это будет спортом и для волков и, пожалуй, для самого их хозяина! Ну, ему удастся убить двух или трех волков, а дальше что? Они набросятся на него как вихрь, протискаются к нему сквозь снег, как пловец сквозь воду. Не поступил ли он глупо во второй раз? Не усилил ли он Брэма Джонсона, этого тройного убийцу тем, что так ласково приветствовал его, вместо того чтобы попросту в него стрелять?

   Он подполз к выходу из своего туннеля и опять услышал рычание и визг волков. Звуки эти показались ему уже на расстоянии. Тогда он выполз наружу.

   Из своей засады он мог видеть только широко расстилавшийся перед ним Баррен и свои вчерашние следы на снегу. Он держал перед собою наготове револьвер, когда вдруг послышался голос Брэма:

   - Мсье, бросьте револьвер и нож, иначе я разделаюсь с вами. Мои волки еще голодны!

   Филипп продвинулся еще более вперед. Брэм сказал эти слова тихо и без угрожающего тона, но Филипп почуял в них холодный и невозмутимый приговор к смерти, тем более что при создавшихся условиях считал для себя безумием вступать с ним в бой. В своих волках он имел перед ним не только преимущество, но и полную гарантию успеха. И если бы Филипп хоть немного сомневался в этом и попробовал еще раз приподнять револьвер, то его нерешительность могла бы моментально быть устранена хотя бы всего только тремя волками, которых напустил бы на него Брэм. Это были гиганты, а не звери. И действительно, три из них выступили вперед; за ними последовали четвертый и пятый, а затем их появилось столько, что они загородили собою горизонт. Все они оскалили клыки, щелкали зубами, выли и выказывали нетерпение. Филипп увидел перед собою десятки пар устремленных на него глаз и невольно подался назад. Он знал, что один только Брэм был в состоянии отозвать их от него назад, но не услышал ни единого его слова, ни единой его команды. Даже в ту самую минуту, когда Брэм поднял свою двадцатифутовую кожаную плеть, лежавшую на снегу, точно свернувшаяся змея, и грозно взмахнул ею над головами животных, он не проронил ни звука. Испугавшись этой плети, волки разбрелись по сторонам, и тогда только вновь послышался голос Брэма:

   - Давайте сюда револьвер и нож, иначе я спущу на вас сейчас волков!

   Не успели еще замереть в воздухе эти слова, как Филипп уже бросил к нему свой револьвер.

   - Получай, сумасшедший! - крикнул ему Филипп. - А вот тебе и нож!

   Нож последовал за револьвером.

   - Бросить тебе и постель? - спросил он.

   Он употреблял все усилия, чтобы не выдать своего страха и казаться веселым. Но он не упускал из виду того, что только вчера стрелял в Брэма и что было бы совершенно безрассудно предполагать, что Брэм не размозжит ему голову, если он окончательно вылезет из своего убежища. То, что Брэм ничего не ответил ему насчет постели, не придало ему большей уверенности. Он повторил свой вопрос еще громче, чем в первый раз, и снова не последовало ответа. В полном недоумении он принялся за сворачивание своей постели и при этом не мог удержаться от угрюмой улыбки. В самом деле, если он останется в живых, то как будет доносить своему начальству обо всех этих приключениях? Его рапорты будут представлять из себя одну сплошную комедию, - как он зарывался в снег, точно для зимней спячки сурок, как его пригласил потом к себе на завтрак человек с дубиной в руке и с целой сворой волков, у которых оскаленные клыки блестели, точно слоновая кость. А он догадывался, что в данном случае не обойдется и без дубины. И действительно, немного спустя, когда он выкинул из своей берлоги свои спальные принадлежности, то увидел, что его догадки были вполне основательны. Брэм уже захватил себе и нож и револьвер. На той же самой руке у него висели плеть и громаднейшая дубина.

   Улучив удобный момент, Филипп не медля последовал за своею постелью и предстал пред ясные очи Брэма.

   - Доброе утро, Брэм!

   Его приветствие повлекло за собой целый хор дикого рычания волков, так что у него даже застыла кровь, хоть он и пытался скрыть от Брэма малейшие признаки того, что каждый нерв на его спине испытывал такое ощущение, точно в него втыкали иголки. На этот раз Брэм громко крикнул на них по-эскимосски и стегнул их своей длинной плетью прямо по мордам.

   Затем он в упор посмотрел на своего пленника. Зеленые огоньки вспыхнули у него в глазах. Узкие губы сжались еще плотнее. В этот момент он готов был убить. Неосторожное слово, один какой-нибудь лишний жест, - и Филипп знал, что конец был бы неизбежен.

   Тем же самым горловым голосом Брэм спросил:

   - Зачем вы стреляли в меня вчера?

   - Я хотел поговорить с тобою, Брэм, - спокойно ответил Филипп, - я вовсе не хотел тебя убивать. Я стрелял тебе через голову.

   - Вы хотели поговорить? - продолжал Брэм с таким видом, точно каждое слово требовало от него усилий. - О чем?

   - Я хотел спросить у тебя, за что ты убил человека на Божьем озере?

   Слова эти вырвались из уст Филиппа как-то сами собой; он не мог их сдержать. Брэм зарычал в ответ, точно это говорил зверь, а не человек. Огоньки у него в глазах сделались еще зеленее.

   - Это был полицейский, - ответил он. - Полицейский из Черчилла, и я выпустил на него своих волков!

   Рука Филиппа задрожала у него в кармане. Волки стояли позади него, и он боялся обернуться к ним и посмотреть. Его ужаснуло их подозрительное молчание. Они ожидали, их звериный инстинкт уже подсказывал им, что команда уже готова сорваться с уст их владыки. Брэм бросил на снег нож и револьвер. В одну руку он взял плеть, в другую - дубину.

   Филипп быстро вытащил из бокового кармана бумажник.

   - Ты что-то потерял, - обратился он к нему, - когда останавливался около избушки Пьера Брео.

   Его собственный голос казался ему странным и удивил его.

   - Я отправился вслед за тобою, - продолжал он, - чтобы вручить тебе твою потерю. Я мог бы тебя убить, если бы пожелал, когда стрелял, чтобы обратить на себя твое внимание. Я просто хотел тебя остановить. Я должен передать тебе вот это!

   И он протянул Брэму золотую петлю.

   Больше полминуты Брэм стоял, точно живое существо, вдруг неожиданно, по щучьему веленью, превращенное в камень. Он уже не смотрел на Филиппа, а весь был поглощен созерцанием сверкавших золотых волос. В следующие затем полминуты он выпустил из рук плеть и дубину, и они повалились на снег. Все еще не отрывая глаз от петли, точно его кто-то заколдовал, он сделал шаг вперед, затем другой, подошел к Филиппу и взял у него эту вещь. Он не произнес ни слова. В его глазах уже потухли зеленые огоньки. Резкие черты на его лице сгладились, и, когда он стал поворачивать петлю так, что она стала отливать золотом при свете, с губ у него тоже слетело выражение жестокости. Что-то, похожее на улыбку, вдруг появилось у него на лице.

   И все еще не говоря ни слова, этот странный человек обмотал вокруг своего громадного пальца шелковый шнурочек, снял его и сунул к себе за пазуху. Казалось, что он вовсе забыл о присутствии Филиппа. Он поднял револьвер, осмотрел его и, как-то особенно хрюкнув, отшвырнул его далеко от себя. Тотчас же все волки бешено помчались за ним вдогонку. Нож последовал за револьвером. Затем так же спокойно, точно он собирался разводить костер, он взял ружье Филиппа в обе руки, ударил им себе о коленку и разломал его на две части. Дуло отвалилось от приклада.

   - Черт бы тебя побрал! - пробормотал Филипп.

   Он почувствовал, как гнев подкатил ему к горлу, и хотел броситься на Брэма, чтобы защитить свою собственность. Но если он был так беспомощен несколько минут тому назад, то теперь его положение было еще хуже. Но в то же самое время с быстротою молнии его осенила мысль, что если Брэм лишает его оружия, то, значит, - по крайней мере на первое время, - пощадит ему жизнь. Иначе зачем же ему было бы принимать такие предосторожности?

   Наконец Брэм перевел на него глаза и указал ему на лыжи, оставленные Филиппом накануне на снегу. Точно таким же хрюканьем, как и раньше, он предложил ему сопровождать его.

   Волки повернули назад, сгорая от нетерпенья и извиваясь, как змеи. Брэм щелкнул над ними своею плетью и, как только Филипп был готов, он указал ему на север. Филипп должен был идти впереди. за ним шагах в пяти следовал Брэм, а за Брэмом на двойном расстоянии послушно бежали волки. Теперь, когда к Филиппу вернулось уже его самообладание и все его чувства стали приходить в порядок, он принялся за осмысление своего положения. Прежде всего было очевидно, что Брэм считал его не спутником и не гостем, а просто пленником. Таким образом, Филипп должен был каким-нибудь таинственным способом спасать свою жизнь.

   В двух милях от сугроба стояли сани Брэма, от которых этот человек и его волки нарочно сделали большой крюк, чтобы обойти Филиппа с тыла. Это заинтересовало его. Ясно, что человек-зверь решил захватить своего неизвестного врага врасплох. Филипп стал наблюдать за тем, как он запрягал своих волков. Волки повиновались ему, как собаки. Он заметил какую-то необъяснимую дружбу между ним и ими, даже привязанность, потому что этот человек распоряжался ими, как первый среди равных. Брэм разговаривал с ними по-эскимосски и совсем не таким тоном, каким говорил с Филиппом.

   Филипп попробовал нарушить молчание. Когда волки были уже запряжены, то он кивнул в их сторону и сказал:

   - Если ты предполагал, что я хотел тебя вчера убить, то почему же ты даже не выпустил на меня своих волков, как это сделал с двумя людьми на озере Казба? Зачем ты дожидался до сегодняшнего утра? И теперь куда мы отправляемся?

   Брэм протянул перед собою руку.

   - Туда! - ответил он.

   Это был первый вопрос, на который он ответил, и при этом он указал на север точь-в-точь так же, как указывала его и стрелка на компасе, без малейшей погрешности. После этого он стал смеяться. Этот его смех приводил Филиппа в ужас. Он походил на потоки дождевой воды, с шумом несшейся по водосточным трубам с какого-нибудь старинного здания. Филиппа так и подмывало подскочить к нему, схватить его за необъятные плечи и вытрясти из него ответ, почему именно он так смеялся. И в тот же момент, еще раньше, чем Брэм прекратил свой смех, Филипп вспомнил о несчастном Пеллетье. Вероятно, Пеллетье, когда делал свои записи на двери в те ужасные дни своего сумасшествия, смеялся точно так же, как и этот Брэм.

   Лицо Брэма снова приняло тяжелое, неподвижное выражение, когда он жестом указал Филиппу, что пора уже садиться на сани. Сам же Брэм отправился пешком впереди своей стаи. При первом же его крике по-эскимосски волки сильно натянули постромки. В следующий затем момент они побежали, а впереди них бежал сам Брэм.

   Филипп удивился его быстроте. Так они должны были продвигаться по восьми миль в час. Несколько минут Филипп не мог оторвать глаз от Брэма и серых спин его волков. Они очаровывали его, и, видя их перед собою среди безмолвной и пустой равнины, он чувствовал, как им все более и более овладевало сочувствие к ним. Он видел в них всегда желанную дружбу между человеком и зверями. И здесь она являлась во всем своем величии. В ней было что-то эпическое. И против них-то так и вооружается всегда закон!

   Его взгляд перешел на сани. На них лежали медвежьи шкуры - это одеяла Брэма. Одна из них была с белого медведя. Под этими шкурами лежали окорока карибу и совсем близко к нему, так что он мог легко до нее дотянуться, находилась дубина Брэма. Рядом с дубиной лежало ружье. Оно было старинной системы и одноствольное, - и Филипп удивился, почему именно Брэму нужно было ломать его новейшей конструкции ружье, вместо того чтобы заменить им свое.

   Дубинка носила на себе следы частого употребления. Она была из березы и трех футов длиною. Там, где хватался за нее Брэм, она залоснилась и потемнела так, точно была покрыта лаком, весь же другой конец ее был искусан, точно ею били кого-нибудь прямо по зубам. О каких-либо чайниках или кастрюльках на санях не было и помину, не видно было также и никаких других съестных припасов, кроме мяса карибу. К самому носу саней был привязан ремнем пучок хвороста, и из него торчала грозная ручка топора.

   Из всех вещей на санях Филиппа больше всего заинтересовали шкура белого медведя и ружье. Очевидно, Брэм позабыл о своем оружии или же просто до крайней степени полагался на своих волков. А может быть, он доверял и своему пленнику? На этот вопрос Филиппу хотелось бы ответить утвердительно. Ведь он не имел ровно никакого намерения вредить сейчас Брэму. Даже более того: он перестал испытывать желание и бежать. Он совершенно позабыл о том, что был представителем закона, который требовал, чтобы Брэм был ему представлен во что бы то ни стало, мертвым или живым. Со вчерашнего вечера Филипп уже перестал считать его уголовным преступником. Он был для него вторым Пеллетье и, благодаря именно ему, Филипп пускался теперь в новые приключения, которые захватывали его так, как ни одно выслеживание преступника до этой поры.

   Не будь этой золотой петли, не почувствуй он трепета, когда держал ее в своих руках, и не произведи она на него такого сильного впечатления, когда лежала при свете от лампы в хижине у Пьера Брео в расплетенном виде, он смотрел бы теперь на этого самого Брэма как на простого преступника и считал бы своим долгом использовать это его ружье.

   Как бы то ни было, но он был теперь уверен, что волчий повелитель спешил сейчас именно к первоисточнику, откуда появилась эта золотая петля. Разве он не видел собственными глазами, какая в нем произошла сразу перемена, когда он показал ему находку? И теперь, покончив уже с осмотром саней, он перевел глаза на Брэма и его волков и стал задавать себе вопросы относительно направления, которого они держались. Не отправляется ли Брэм прямо на Север к заливу Коронации, где живут одни только эскимосы? Он заметил, что шкура белого медведя была еще совсем новая и что только еще совсем недавно была содрана с животного, которое носило ее на себе. Ясно, что Брэм привез ее с собою с Ледовитого океана, куда теперь и возвращается. И если он едет теперь действительно к эскимосам, то его волки могут покрыть весь путь туда дней в десять; возможно, что и в восемь.

   Если предположения Филиппа верны и Брэм действительно едет сейчас к заливу Коронации, то тем самым решается и вопрос о золотой петле.

   Женщина или девушка, которая носит на себе такие золотые волосы, попала на Север с китоловного корабля. Возможно, что она дочь или жена самого владельца такого китобойного судна. Судно это было затерто льдами, и она была спасена эскимосами и, вместе с другими белыми, находится сейчас среди них. Филипп все это себе живо представил. Это было, вероятно, ужасно. Теорию относительно других белых спутников этой женщины или девицы он навязывал себе сознательно, чтобы хоть как-нибудь отогнать от себя еще более вероятные предположения, что женщина эта принадлежит теперь именно Брэму, на что ясно намекает эта волосяная петля. Он старался отделаться от этой мысли, но она вцепилась в него так настойчиво, что он мог принять ее за неприятное предчувствие. Какая страшная судьба постигла эту женщину! Он даже вздрогнул. Некоторое время все его существо отказывалось верить, чтобы это могло случиться. И все-таки он знал, что это могло случиться. Белая женщина там, и с Брэмом! Женщина с такими изумительными золотыми волосами - и этот гигант, полусумасшедший, озверевший человек!

   Мысленно представив себе это, он сжал кулаки. Ему вдруг захотелось спрыгнуть с саней, догнать Брэма и добиться от него правды. Но здравый смысл говорил ему, что это было бы абсурдом. Теперь от его же собственной стратегии зависел тот ответ, который он мог сам получить от судьбы на заданный им ей вопрос по поводу случайно попавшей к нему золотой петли.

   Целый час он проверял курс Брэма по компасу. Он все еще держал его на север. После этого Брэм изменил свою манеру двигаться и стал ехать уже на санях, в стоячем положении, позади Филиппа. Своей длинной плетью он подгонял волков так, что они неслись галопом по обледенелой поверхности снеговой равнины с такой быстротой, что она превышала десять миль в час. Несколько раз Филипп делал попытки вступить с Брэмом в разговор, но ни разу не добился от него ответа. Все время Брэм только покрикивал по-эскимосски на волков. Он щелкал своей плетью, размахивал ручищами над его головой и два раза заливался диким смехом. Они проехали более двух часов, когда он вдруг неожиданно остановил голосом своих волков, крикнул во второй раз - и все они тотчас же послушно повалились от усталости животами на снег.

   Филипп соскочил с саней, и Брэм тотчас же бросился к своему ружью. Он положил его к себе на колени и подверг его тщательному осмотру. Затем он вскочил на ноги и посмотрел вопросительно на Филиппа.

   - Вы так и не дотрагивались до ружья, мсье, - обратился он к нему, - почему же вы не стреляли в меня, когда я бежал там, впереди вас, к вам спиною?

   Спокойствие и прямота, с какими Брэм задал этот вопрос после такого долгого молчания, удивили Филиппа.

   - Потому же, - отвечал он, - почему и ты не убил меня, когда я спал.

   И вдруг он схватил Брэма за плечо и с жаром продолжал:

   - Почему ты так сторонишься меня? Отчего не хочешь со мной разговаривать? Разве я против тебя? Полиция думает, что тебя давно уже нет на свете, чего же ты боишься? Почему ты отказываешься быть человеком? Ну, куда мы сейчас едем? И что это за манера...

   Он не кончил. К его удивлению, Брэм запрокинул голову назад, широко открыл рот и громко засмеялся. Затем он вернулся к саням и моментально возвратился от них с ружьем. На его глазах он отворил в нем казенную часть. Камера оказалась совершенно пустой. Значит, Брэм подсунул его, чтобы искусить Филиппа, чтобы испытать его намерения.

   Филипп убедился, что он был если еще не вполне сумасшедшим, то во всяком случае на грани сумасшествия.

   Положив ружье обратно на сани, Брэм стал отрезать ножом ломтики от окороков карибу. Очевидно, он пришел к заключению, что пора уже было позавтракать и самому и накормить своих собак. Каждому из волков он дал по порции мяса, после чего уселся на санях и стал пожирать мясо сырым. Всякий раз, отрезав себе ломтик мяса, он втыкал нож в окорок острием, давая этим Филиппу понять, что он приглашает и его разделить с ним компанию. Филипп уселся рядом с ним и открыл свой ранец. Он нарочно стал раскладывать свою пищу между ним и собою, на случай, если бы и тот захотел поесть вместе с ним. Тогда челюсти Брэма вдруг сразу прекратили свою работу. На какой-нибудь один момент Филипп зачем-то отвернулся. Когда он обернулся опять, то то, что представилось вдруг его глазам, его страшно поразило. Глаза Брэма налились кровью. Он уставился ими на вареную и жареную пищу. Никогда еще в жизни своей Филипп не видел такого взгляда ни у одного человека в мире.

   Филипп протянул руку к пышке и только что собирался откусить от нее часть, как вдруг, зарычав, как зверь, Брэм отшвырнул от себя мясо и бросился прямо на него. Не успел Филипп даже протянуть руку в свою защиту, как Брэм уже схватил его за горло. Они оба повалились через сани. Филипп никак не мог дать себе отчета в том, что произошло, но в следующий затем момент гигант дал ему такого тумака, что он перевернулся через голову и так ударился об обледеневший снег, что это его оглушило. Когда он с трудом поднялся на ноги, ожидая своей последней участи, то Брэм уже стоял на коленях перед его пакетами. Что-то бормоча про себя на каком-то непонятном языке, он забирал себе все запасы Филиппа. Казалось, что о самом Филиппе он теперь совершенно позабыл. Все еще не переставая бормотать, он стащил с саней медвежьи шкуры, развернул их и вытащил из них лукошко, которое тщательно было перевязано веревкой. Сначала Филипп подумал, что это лукошко было пустое. Но Брэм вынул из него несколько маленьких пакетиков, из которых одни были завернуты в бумагу, а другие в березовую кору. В одном из них Филипп узнал полфунта чаю. Опустошив так свое лукошко, Брэм стал укладывать в него съестные припасы Филиппа и уложил все до последней корочки от лепешки. Затем поверх их он положил обратно все свои пакетики, снова перевязал лукошко веревочкой, закатал в шкуры и уложил шкуры опять на сани.

   После этого, все еще бормоча и не обращая ровно никакого внимания на Филиппа, он снова уселся на сани и стал заканчивать свой завтрак сырым мясом.

   "Несчастный!.." - подумал Филипп.

   Он все еще чувствовал в себе неловкость от удара Брэма, но даже и после него он не находил в себе достаточно сил, чтобы негодовать на него или мстить. По выражению лица Брэма, который так алчно набросился на его еду, он мог догадываться о тех муках голода и лишений, которые ему приходилось испытывать. И все-таки он сам ее не съел. Он для кого-то уложил ее в лукошко, и Филипп понял, что этот кто-то был для него дороже жизни.

   Покончив с завтраком, Брэм громко крикнул своим волкам, и все они тотчас же заняли свои места в упряжке. Филипп занял свое прежнее место на санях, а Брэм пошел позади него пешком.

   Никогда после, во всю свою жизнь, Филипп не забывал этого памятного для него дня. Проходили часы за часами, и ему казалось, что ни один человек и никакая ездовая собака не могли бы выдержать такого долгого напряжения в езде и такой быстроты, как Брэм и его волки. Иногда небольшие расстояния Брэм проезжал на санях, но большую часть пути пробегал позади них или же впереди перед волками. Волки почти совсем не получали отдыха. Целыми часами они мчались все вперед и вперед по голой равнине, и стоило им только хоть на минуту остановиться, чтобы передохнуть, как плеть Брэма уже проходилась по их спинам и они вздрагивали от его ужасного понукания. По всему Баррену наст был настолько тверд, что надобности в лыжах уже больше не представлялось, и несколько раз Филипп соскакивал с саней и бежал рядом с Брэмом. Два раза они бежали, взявшись под руку, плечом к плечу.

   В полдень компас показал Филиппу, что они уже сбились с севера и держались теперь на запад. Каждые четверть часа затем он поглядывал на компас, и все время он показывал на запад.

   Он догадывался, что Брэма теперь что-то стало подгонять, что он стал очень торопиться и не давать своим волкам ни одной минуты отдыха, и скоро догадался, что это возбуждение в Брэме началось именно с того самого момента, как он присвоил себе его съестные припасы. Но все время Брэм бормотал какие-то неясные слова, так что Филипп ничего не мог понять.

   Серый день превратился уже в темноту, когда они наконец остановились.

   Брэм указал Филиппу на связку хвороста и так просто, точно они провели в разговоре целый день, сказал ему:

   - Огонь, мсье...

   Волки, как были в упряжи, так и повалились от усталости, положив морды между передними лапами. Брэм медленно обошел их всех и с каждым из них поговорил. После этого он опять стал молчать, точно набрал в рот воды. Он достал из медвежьей шкуры котелок, наполнил его снегом и повесил над костром, к которому Филипп поднес зажженную спичку. Так же он поступил и с чайником Филиппа.

   - Много мы проехали, Брэм? - обратился к нему Филипп.

   - Миль пятьдесят, мсье... - ответил тотчас же Брэм.

   - А сколько нам еще осталось ехать?

   Брэм хрюкнул. Лицо его окаменело. Он держал в руке длинный нож, которым резал мясо карибу. Он уставился на него глазами, а потом вдруг перевел их на Филиппа.

   - Я убил человека на Божьем озере, - сказал он, - за то, что он украл у меня этот нож и сказал, что я лгу. Я убил его вот так!..

   И он согнул нож так, что он разлетелся пополам.

   При этом он неприятно засмеялся. Затем он принялся за мясо и стал резать его на куски для своей своры и долго после этого молчал, как немой. Напрасно Филипп старался втянуть его в разговор. Он расспрашивал его о погоде, о волках и о жизни за Полярным кругом. Брэм внимательно выслушивал его, но ничего не отвечал.

   Через час они кончили свой ужин и стали оттаивать снег для питья волкам и себе. Затем наступила ночь, и при свете костра Брэм вырыл себе яму в снегу для ночлега и укрылся санями, которые перевернул над собой вверх полозьями. Филипп же постарался устроиться как можно удобнее в своем спальном мешке, сверх которого положил еще и палатку. Огонь погас. Храп Брэма дал Филиппу понять, что человек-волк уже заснул. Но прошло еще много времени, прежде чем удалось задремать и Филиппу.

   Но он тотчас же и вскочил от полученного им толчка в плечо.

   - Пора вставать! - раздался над ним голос Брэма.

   Было так темно, что, когда он поднялся на ноги, Брэма было вовсе не видно. Слышался только его голос около волков. Это он их запрягал. Уложив на сани спальный мешок и палатку, Филипп зажег спичку и посмотрел на часы. Было три четверти первого.

   Целых два часа они ехали, не останавливаясь, прямо на запад. После этого небо прояснилось, высыпали яркие звезды без числа и осветили вокруг них все. Они ехали теперь по такой же унылой равнине, как и тогда, когда Филипп в первый раз увидел Брэма. То и дело зажигая спички, он продолжал наблюдать направление и посматривал на часы. Было уже три часа, а они все еще мчались на запад. К удивлению Филиппа, они пересекли небольшую группу деревьев. Эта рощица из корявых, низкорослых сосен занимала собою пространство не более полудесятины, но теперь уже было ясно, что они приближались к тайге.

   От этой рощицы Брэм свернул круто на север, и еще через час они уже то и дело стали встречать по пути отдельные деревья, которые с каждой милей становились все чаще и крупнее, пока наконец они не въехали в дремучий строевой лес. До рассвета они проехали по этому лесу восемь или десять миль. А когда наступил рассвет, серый и угрюмый, то они вдруг оказались около какой-то хижины.

   Сердце Филиппа забилось от волнения. Наконец-то здесь он разгадает тайну золотых волос! Такова была его первая мысль. Но когда они подъехали к хижине поближе и остановились у крыльца, он вдруг почувствовал разочарование. В хижине не жил никто. Из трубы не выходил дым, и самая дверь была до половины занесена сугробом снега. Но его мысли тотчас же и прервались, потому что Брэм щелкнул плетью и волки рванулись вперед. Брэм опять дико засмеялся, его хохот потряс собою лес, и отовсюду издалека его повторило эхо.

   С той самой минуты, как они покинули эту заброшенную и заметенную снегом хижину, Филипп уже сбился с направления и потерял счет времени. Ему казалось, что Брэм уже подъезжает к месту назначения, да и волки смертельно устали. Стал отставать и сам Брэм и то и дело присаживался на сани. Но все-таки они мчались еще вперед, и Филипп с нетерпением всматривался вдаль перед собою.

   Было уже восемь часов утра. Прошло уже два часа, как они миновали заброшенную лачугу, - и вдруг они въехали в расчищенное в лесу местечко, в центре которого оказалась другая избушка. С первого же взгляда на нее Филипп догадался, что она была уже обитаема. Тонкая струйка дыма поднималась у нее из трубы и чувствовался вообще запах жилья. Филипп мог видеть одну только ее крышу, так как со всех сторон эта бревенчатая избушка была обнесена высокой в шесть футов оградой, сделанной из толстых сосновых кольев, вбитых в землю.

   Шагах в двадцати от того места, где Брэм остановил своих волков, в этой ограде была калитка. Брэм подошел к ней, навалился на нее плечом, и она отворилась.

   Затем с полминуты он молча смотрел на Филиппа, и в первый раз за все время Филипп заметил странную перемену, вдруг происшедшую у него в лице. В нем уже не было ничего звериного. В глазах появился какой-то новый блеск. Тонкие, крепко стиснутые губы разжались, и он задышал вдруг так часто, точно испытывал какое-то большое возбуждение. Филипп не двигался и не говорил. Он слышал за собой беспокойное визжанье волков. Он поднял глаза на Брэма и, увидев на его лице выражение радости и предвкушения чего-то интересного, вдруг почувствовал в сердце боль от ужасных предположений, и столь острую, что невольно всплеснул руками. Брэм не заметил его жеста. Он смотрел в это время на хижину и на выходивший из ее трубы дымок.

   Затем он посмотрел на Филиппа и сказал ему:

   - Можете входить, мсье.

   Он распахнул перед ним калитку, и Филипп вошел. Постояв немного, чтобы убедиться