Главная » Книги

Карнович Евгений Петрович - Любовь и корона, Страница 14

Карнович Евгений Петрович - Любовь и корона


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15

леску, которые когда-то окружали Анну в ее петербургских дворцах! Богатая ее уборная, отделанная с таким вкусом Линаром, заменена была теперь маленькой келейкой, в которой только и было, что большой дубовый комод с испорченными замками и массивными медными ручками да маленькое зеркальце на одной сломанной ножке, перевязанной веревочкой. В других комнатах, с таким же и даже еще более плохим убранством, разместились принц Антон, дочери принцессы и приехавшая с ними в заточение сестра Юлианы, Бина Менгден, бывшая фрейлиной правительницы, молодая девушка строптивого и порывистого нрава.
   Но если так печально было новое жилище Анны Леопольдовны, то и представлявшиеся из окон его виды нагоняли неодолимую тоску. Решетчатые окна выходили в небольшое пространство, огороженное высоким забором; из них были видны небольшой пруд с его мертвенно-сонной поверхностью, несколько дерев, разбросанных там и сям, и хозяйственные постройки. Вновь построенный забор, представлявший как бы отдельное внутреннее укрепление, опоясывала в некотором расстоянии каменная стена с четырьмя по углам ее башнями. За забором и за стеной, из окон второго этажа архиерейского дома, открывалась пустынная, нескончаемая даль с извивавшейся по ней петербургской дорогой. Горизонт окаймляли холмы и пригорки.
   Даже в летнюю пору унылы были здешние окрестности, но все-таки зелень весны и лета хоть несколько оживляла их; зимой же они, под белым покровом снега, становились еще печальнее. Невысоко и ненадолго поднималось над ними зимой холодное солнце, но зато и долго, и ярко обливал их в ту пору года месяц своим бледным светом. Летом, наоборот, солнце не сходило с неба, и его свет сливался с негаснувшей во всю ночь зарей, и казалось, что томительному дню не будет конца. Кругом все было пустынно и молчаливо, изредка только, да и то вдалеке, лениво тянулся мимо шедший из Архангельска обоз да доносился благовест и трезвон с колоколен городских церквей.
   Мучительные дни начались в Холмогорах для Анны Леопольдовны, и ей нельзя уже было предвидеть никакого исхода. На милосердие и сострадание восторжествовавшей Елизаветы нечего было и надеяться. Императрица все суровее и суровее относилась к своей пленнице, и положение правительницы становилось все тяжелее и тяжелее; очевидно стало, что ей не будет оказано никакой пощады, никакого снисхождения. Не любя никогда шумного и многолюдного общества, Анна, на высоте окружавшего ее царственного величия, мечтала постоянно о тихой и покойной жизни. Но не такая жизнь, полная всевозможных лишений и унижений, грезилась ей. Часто, в каком-то оцепенении, неподвижно по нескольку часов кряду сидела теперь бывшая правительница на одном месте, и в воображении ее так живо являлись безвозвратно минувшие для нее дни. Тогда прежнее равнодушие к власти сменялось в ней властолюбивыми порывами, и жестоко укоряла она себя за свою снисходительность и доверчивость к Елизавете. Она мечтала о том, с какой бы радостью схватила она опять ту власть, которую так оплошно выпустила из своих рук, и тогда, думала она, не было бы никакой пощады вероломной сопернице. Но ненадолго поддавалась такому чувству молодая женщина, так как она быстро приходила к сознанию своего настоящего бессилия.
   - Не нужно мне ни власти, ни почестей, ни богатства, - повторяла она себе самой, - мне нужна только свобода; дайте ее мне!.. - Но и свобода была отнята у нее навеки.
   Не одни только блестящие дни своей жизни хотела бы теперь вернуть бывшая правительница. В сравнении с настоящим заточением даже пребывание ее в Риге и заключение сперва в дюнаминдской крепости, потом в Раненбурге казались ей счастливой порой. Тогда ее не покидала еще надежда на перемену к лучшему: она мечтала о возможности выехать из России, встретиться опять с Линаром и провести жизнь спокойно, вдалеке от бурь и тревог. Всем эти ожиданиям не суждено было, однако, исполниться. Из временной узницы, которую на первых порах окружали и довольством, и соответственным ее сану почетом, она обратилась теперь в вечную невольницу, которой все сильнее и сильнее давали чувствовать тягость ее ужасного положения: ее завезли в глухую даль и разлучили с теми, кто был для нее дороже всего на свете...
   С тревогой в душе обращалась Анна Леопольдовна к окружавшим ее с вопросами о сыне и об Юлиане, дружеские беседы с которой так заметно облегчали ей тоску изгнания. Вопросы эти выслушивались сурово, и их или проходили совершенным молчанием, или же на них давали уклончивые ответы, которые еще сильнее волновали и раздражали молодую женщину.
   Между тем придирчивость Елизаветы к бывшей правительнице усиливалась все более и более. Еще во время содержания правительницы в Риге до императрицы дошло известие, что брауншвейгское семейство не оказывает приставленному к нему В. Ф. Салтыкову должного уважения. По поводу этого императрица потребовала от Салтыкова объяснения, пригрозивши, что в случае если этот слух справедлив, то она примет другие меры. "Вам надлежит, - писала ему Елизавета, - того смотреть, чтобы они вас в почтении имели и боялись вас". Спустя немного времени после этого, Елизавета прислала в Ригу к правительнице запрос о ненайденных в золотом нахтише (шкатулке) бриллиантах и о том опахале с рубинами и алмазами, который был в руках правительницы в тот вечер, когда Шетарди на бале возбуждал зависть Елизаветы против Анны. Вообще Елизавета проявляла теперь мелочную мстительность раздраженной женщины, подавлявшую в ней то чувство великодушия, которое она могла бы оказать как полновластная правительница.
  

XLV

  
   После того как Чертов донес Корфу о невозможности из-за поздней уже на отдаленном севере осени плыть морем в Соловки, Корф, исполняя данное ему повеление, должен был отправиться на зимовку в Никольский Карельский монастырь и оттуда весной перебраться на Соловки. Между тем проезд в Никольский монастырь оказался теперь неосуществимым: доехать до него сухим путем, по топким болотам и трясинам, не представлялось возможности, а настоящей проезжей дороги к нему проложено не было; пробираться же на лодках вдоль морского берега было, за непогодами, настолько опасно, что Корф не решился пуститься в это плавание. Кроме того, Чертов сообщил Корфу, что здания Никольского монастыря пришли в такую ветхость, что прожить в них зиму без значительных поправок никак нельзя. При этом он указал на Холмогоры, где находился обширный, никем не занятый архиерейский дом, удобный для помещения в нем брауншвейгской фамилии. Корф представил обо всем этом императрице, прося разрешения поселить изгнанников в Холмогорах; но ему дозволено было только прозимовать там, с подтверждением ехать весной в Соловецкий монастырь.
   Подавленная горем, мучимая разлукой с сыном и с Юлианой, принцесса невыносимо страдала в месте нового своего заточения, а между тем для нее приближалось время родов. Сам Корф поехал в Архангельск и, живя там под чужим именем, как будто для своего семейства, нанял кормилицу и пригласил повитуху-немку, которых под непроницаемой тайной привез в Холмогоры, взяв с них предварительно грозную подписку не разглашать никогда ничего о том, что они там увидят и услышат. 19 марта 1745 года принцесса родила принца Петра. Появление на свет этого ребенка было причиной новых терзаний для Анны: ее не покидала мысль, что к ее преследуемой судьбой семье прибавился еще новый страдалец. Рождение принца было тщательно скрыто от всех. Корф был его восприемником, а окрестил его крестовой монах Илларион Попов, который дал подписку, что он "такого-то числа был призван к незнаемой персоне для отправления родительских молитв, которое ему как ныне, так и во все прочее время иметь скрытно и ни с кем об оном, куда призываем был и зачем, не говорить, под опасением отнятия чести и живота".
   В день рождения принца Петра Корф получил от императрицы разрешение поселить брауншвейгскую фамилию в Холмогорах "навсегда". Ходатайство об этом со стороны Корфа было уважено, потому что при плавании в Соловецкий монастырь на судах невозможно было бы избегнуть огласки, в особенности же потому, что с Соловков в течение нескольких месяцев - прекращается плавание по Белому морю - нельзя было бы получать в Петербурге о "фамилии" никаких донесений. Поселив Анну Леопольдовну и ее семейство в Холмогорах и дав секретную инструкцию майору Гурьеву, назначенному главным надсмотрщиком за узниками, Корф уехал в Петербург.
   Все надежды Анны Леопольдовны исчезли теперь безвозвратно: она поняла, что ей не предстояло уже ничего другого, как только безысходное суровое заточение, нескончаемый ряд всякого рода лишений, начиная со свободы и кончая мелочными потребностями ежедневного обихода, и вдобавок - что было всего ужаснее - вечная разлука с любимым первенцем-сыном, а также с Юлианой, без поддержки которой Анна Леопольдовна совершенно упала духом. Здоровье принцессы было надломлено и болезнью, и душевными страданиями, и не сбылось завистливое опасение Елизаветы, которой казалось, что в ту пору, когда она станет увядать, Анна будет цвести и миловидностью, и молодостью. Беззаботная Елизавета, пользуясь полной свободой и окруженная роскошью и удовольствиями, сохраняла еще замечательную красоту женщины средних лет, тогда как ее прежняя соперница под гнетом тяжелой неволи быстро увядала, несмотря на свою раннюю молодость. Никто бы не узнал теперь бывшую правительницу, отличавшуюся стройностью стана и цветущим здоровьем, в изнуренной и не по годам состарившейся изгнаннице. Ее болезненный и страдальческий вид, осунувшиеся щеки, глубоко впавшие и лишившиеся блеска глаза, согнувшийся стан, неровная походка и исхудалая, когда-то высокая грудь говорили о том, что ей пришлось перенести в жизни, и предвещали, что она недолголетняя обитательница на земле.
   Печально и невыносимо медленно тянулся для Анны Леопольдовны каждый день заточения. Она знала, что завтра будет то же самое, что было сегодня и вчера. Как растерянная бродила она по комнатам своего угрюмого жилища; даже прогулка вне его дозволялась ей только летом, на короткое время, и притом на небольшом, со всех сторон огороженном пространстве. Убийственная тоска томила ее все сильнее и сильнее; она не имела никого, с кем бы могла отвести душу в дружеском разговоре, как это бывало прежде, когда с ней жила Юлиана. Она не могла даже развлечься чтением, так как ей дозволено было давать только книги духовного содержания. Все сношения ее с кем бы то ни было из посторонних, кроме находившейся при ней прислужницы, были пресечены, и она не знала не только о том, что делалось за оградой ее тюрьмы, но даже и о том, что делалось за стенами ее собственного тесного жилища. Вид ее мужа, к которому она стала теперь чувствовать привязанность, как к единственному близкому ей человеку, преданному ей и покорному пред нею, увеличивал еще более ее страдания. Принц Антон безропотно переносил свою горькую участь и служил для Анны живым и постоянным укором за все ее прошедшее. Дети не утешали ее; напротив, даже нагоняли на нее самые тяжелые, неотвязчивые думы: глядя на своих несчастных малюток, она вдавалась в отчаяние, предвидя их печальный жребий. Но всего более мучила принцессу судьба похищенного у нее и неизвестно куда сокрытого старшего сына и бесследно исчезнувшей Юлианы.
   Не только действительность, окружавшая молодую страдалицу, но и страшные сновидения беспрестанно возмущали ее. Часто, в тревожном забытье, заменявшем теперь для нее спокойный, подкрепляющий сон, ей грезился ее несчастный "Иванушка". То представлялся он ей в том царственном величии, которое должно было бы быть его уделом, и тогда сердце матери начинало биться радостным трепетом. То являлся он ей жалким бедняжкой, в лохмотьях и рубищах, с испитым лицом; тоскливо смотрел он на свою мать, как будто желая сказать ей что-то. Анна кидалась к малютке, но сновидение быстро исчезало. То виделся он ей в каком-то беспредельном пространстве, в сонме ангелов и херувимов, и, уносясь в светлую даль с веселым личиком, манил ее к себе своей ручонкой. Анна тщетно рвалась к нему, болезненно замирало у нее сердце, и она пробуждалась с громким, отчаянным плачем. Но самым мучительным для Анны сновидением было повторение ее прощания с сыном. В это потрясавшее ее мгновенье пред нею оживала действительная разлука, со всеми ужасами отчаянья и томления. Грезилась ей и Юлиана, то в виде веселой, беззаботной девушки, какой она была когда-то, то в виде страдалицы, убитой горем; являлся ей в сновидениях и Мориц, и тогда призраки минувшего воскресали перед ней... Все эти грезы принимали какие-то фантастические образы, при которых печальная действительность смешивалась с причудливой игрой расстроенного воображения.
   Встревоженная сновидением, Анна Леопольдовна быстро вскакивала с постели и выбегала за перегородку своей спальни. Там, как обезумевшая, долго рыдала она или при белесоватом свете зари, не гаснувшей на ночном летнем небе, или при ярком свете месяца, проникавшем в долгие зимние ночи в окна ее жилища. Тоска и отчаяние щемили ее сердце, и она чувствовала, что скоро не станет у нее сил, чтобы переносить истомившее ее горе. Между тем прибавилась еще новая скорбь: Анна Леопольдовна опять готовилась быть матерью третьего ребенка, рожденного в неволе, и 8 февраля 1746 года в холмогорском заточении появился на свет Божий новый узник, окрещенный под именем Алексея, с такой же таинственностью, с какой был окрещен брат его, Петр.
   Измученная тяжелой жизнью и изнуренная трудными родами, лежала Анна Леопольдовна в постели в полузабытьи, когда в соседней комнате послышался сдержанный шепот между хлопотавшими около нее врачом Манзеем и приставленным к ней для надзора майором Гурьевым.
   - Мне необходимо видеть сейчас же принцессу, чтобы лично вручить ей эту бумагу, - настоятельно шептал майор доктору.
   - Принцесса так слаба, что я опасаюсь за ее жизнь; она может умереть каждую минуту, - прошептал Манзей.
   - Поэтому-то мне еще необходимее видеть ее безотлагательно. Я сам буду в ответе, если не исполню как следует данного мне повеления, - возразил майор.
   - Передайте мне эту бумагу; я улучу минуту и предъявлю ее принцессе, - проговорил доктор.
   - Я никому не могу передать ее и должен сам объясниться по поводу ее с принцессой с глазу на глаз, - решительным и уже несколько возвышенным голосом сказал Гурьев.
   Манзей увидел бесполезность дальнейшего сопротивления и осторожным шагом вошел в комнату принцессы, чтобы предупредить ее о полученной из Петербурга бумаге.
   - Быть может, наконец я буду свободна... - проговорила слабым голосом Анна. - Зови его скорее.
   Гурьев, получив позволение войти к принцессе, попросил Манзея уйти из ее комнаты. Затем он удалил из другой комнаты как доктора, так и прислугу, запер двери на замок и, убедившись, что никто ничего не может подслушать, вошел к принцессе. Анна Леопольдовна не могла приподняться и только ласковым взглядом встретила Гурьева.
   - Я беспокою вашу светлость по чрезвычайно важному делу... Я никак не мог медлить вручением вам этого указа, - сказал он, подавая принцессе бумагу, которую она взяла от него дрожащими руками. Он помог ей приподнять немного голову на подушке и поднес к ее глазам стоявшую на столе свечку.
   С трудом начала читать Анна поданный ей указ. Сильная дрожь пробегала по всему ее телу, и вдруг она с пронзительным криком выпустила из рук бумагу.
   - Нет, нет!.. этого не может быть!.. Пощади ее, Лиза!.. Умоляю тебя, пощади ее... она не виновата... - кричала в беспамятстве Анна Леопольдовна.
   Гурьев кинулся опрометью за доктором, надеясь при его Помощи добиться от принцессы какого-нибудь ответа, но ожидание его не исполнилось. В сильном горячечном бреду она что-то бессвязно шептала, как будто разговаривая сама с собой.
   - Мне кажется, что на выздоровление ее нет никакой надежды, и вы только напрасно будете мучить ее вашими расспросами, - сказал доктор майору.
   Постояв некоторое время у постели больной, Гурьев удалился, приказав доктору немедленно известить его, как только у принцессы появится сознание.
   Бумага, содержание которой так сильно поразило Анну Леопольдовну, был указ императрицы, предписывавший Гурьеву допросить принцессу об алмазах. Подобного содержания указы получались уже несколько раз, и принцесса отзывалась, что она не брала алмазов и никому их не передавала. Таким ответом, по-видимому, довольствовались прежде в Петербурге, но на теперешнем указе была следующая приписка, сделанная собственноручно императрицей: "А ежели Анна запираться станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи, что я принуждена буду Жульку (Юлиану) пытать; то ежели ее жаль, то она ее до такого случая не допустила бы".
   После этого потрясения болезнь Анны Леопольдовны пошла быстрыми, неудержимыми шагами. Тщетно Манзей заготовлял микстуры, пилюли и разные другие снадобья и напрягал свои медицинские знания, чтобы пособить принцессе; ясно было, что молодая жизнь угасала и что страдания Анны были свыше ее сил.
   Приближался ее последний час, и кончина ее была кончиной праведницы. Приходя не надолго в сознание, она шепотом молилась за сделавших ей зло, за своих преследователей, за клянувших и ненавидевших ее, и только при воспоминании о Елизавете она вздрагивала, и молитвенный лепет замирал на мгновение на ее иссохших губах; но Елизавете Анна готова была простить все, если бы только были пощажены ее малютки. В минуты сознания Анна силилась схватить ослабевшими руками руки мужа и целовала их.
   - Я много виновата перед тобой, - говорила она ему, - прости меня... - и при этих словах крупные слезы выступали на ее потухших глазах. Сознание, однако, скоро терялось, и тогда умирающей овладевал горячечный бред. В это время то радостная улыбка проявлялась на ее бледном лице, и она тихим голосом повторяла имя Морица, как будто припоминая что-то давно забытое, то она начинала метаться, как будто желая вскочить с постели.
   - Не уводите от меня Юлиану - вы станете мучить ее; она ни в чем не виновата; виновата я, - возьмите и мучьте меня... я все вынесу... - При этом лицо ее искажалось от ужаса, и она протягивала вперед исхудавшие руки, как будто старалась удержать кого-то.
   Принц сидел на постели, в ногах жены, закрыв ладонями лицо. Он глотал слезы и дрожал, как в лихорадке. Монах и доктор стояли молча в изголовье отходившей, сознавая свое бессилие подать ей духовную и телесную помощь.
   - Где мои дети?.. Где мой Иванушка?.. Отдайте мне его!.. - то громко, то шепотом повторяла она. - Где он? - вдруг вскрикнула она пронзительным голосом, схватив себя в отчаянии за голову и заскрежетав плотно стиснутыми зубами. Это было последнее усилие умирающей. Ее колыхавшаяся от волнения грудь стала подниматься все слабее, дыхание становилось труднее, и она, обводя бессознательно кругом глазами, шептала только: "Иванушка!.. Иванушка!..". Но напрасно звала она к себе своего малютку, хотя одна только глухая каменная стена отделяла ее от существа, на которое ей так хотелось взглянуть в предсмертную минуту. Она не знала, где ее сын, а между тем пронесенная за три дня до ее приезда в Холмогоры таинственная ноша был ее малютка, содержавшийся теперь в заточении рядом с ней...
   Бывшей правительницы не стало 7 марта 1746 года. Она скончалась двадцати семи лет от роду...
  

XLVI

  
   Перед самым отъездом из Холмогор Корф, призвав в занимаемый им особый покой Гурьева, вел с ним продолжительную беседу, приняв предварительно большие предосторожности, чтобы никто не мог подслушать их, а затем передал Гурьеву копию "цидулки", оставив подлинник ее у себя. Через несколько дней после этого, в глухую ночь привезены были подпоручиком Писаревым и самым надежным из бывших при нем унтер-офицеров бочонок спирта и выдолбленная из дерева колода, в каких еще до сих пор у нас в лесистых захолустьях хоронят покойников. Поклажу эту Писарев и служивый при помощи самого Гурьева не заметно ни для кого внесли в особую кладовую, и потом Гурьев нередко заходил в кладовую, чтобы посмотреть, нет ли утечки из бочонка.
   Когда скончалась Анна Леопольдовна, и бочонок, и колода были употреблены в дело. Гурьев предъявил штаб-хирургу копию с "цидулки", содержание которой было следующее: "Ежели, по воле Божией, случится иногда из известных персон смерть, особливо же принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа в спирт, тотчас то мертвое тело к нам прислать с нарочным офицером, а с прочими чинить по тому же, токмо сюда не присылать, а доносить нам". Засмоленную колоду с телом, обтянутую железными обручами, и бочонок с внутренностями принцессы вставили в крепкий ящик, набитый льдом. Гурьев в нескольких местах запечатал колоду и ящик своей печатью, и в ночь на 10 марта отправил тело принцессы в Петербург в сопровождении подпоручика Писарева и нескольких солдат, и, кроме того, наперед послал нарочного с пакетом на имя кабинет-министра, барона Черкасова, извещая его об отправке тела Анны Леопольдовны. Манзей принял все меры предосторожности для сохранения трупа, а стоявшие еще в ту пору морозы способствовали этим мерам. На дороге Писарев получил посланный ему навстречу из кабинета указ, в котором ему предписывалось от последней перед Петербургом станции ехать с телом принцессы прямо в Александро-Невскую лавру. Приказание это было исполнено им 18 марта, и Писарев на другой же день, с находившимися при нем солдатами, отправлен обратно в Холмогоры.
   Главной соперницы Елизаветы не стало, но дети Анны Леопольдовны тревожили еще ее, и она старалась скрыть их в глубокой от всех тайне. Написав принцу Антону письмо с выражением своей горести о кончине его супруги, Елизавета потребовала от него собственноручной записки о кончине принцессы, с тем, однако, чтобы он в своей записке не упоминал, что Анна Леопольдовна скончалась вследствие родов. Во "всенародных" объявлениях не было также упомянуто об этом, а оповещалось только, что принцесса скончалась от "огневицы", т. е. от горячки. Гурьеву и Писареву запрещено было говорить кому-либо о числе детей покойной принцессы.
   На другой день после привезения тела бывшей правительницы в лавру были посланы повестки ко всем знатным придворным лицам. Их извещали этими повестками, что "принцесса Анна Люнебургская горячкою скончалась, и ежели кто пожелает, по христианскому обычаю, проститься, то бы к телу ее ехали в Александро-Невский монастырь; и могут ездить и прощаться до дня погребения ее, т. е. до 22 числа марта". Одновременно с этим кабинет-министр, барон Черкасов, сообщил со своей стороны: петербургскому архиерею - о начатии над телом принцессы, после осмотра его врачами, установленного над усопшими чтения; синоду - "об учинении церковной церемонии к погребению принцессы, по примеру матери ее, царевны Екатерины Ивановны", и генерал-прокурору, князю Трубецкому, - "о позволении всякому приходить для прощания к телу принцессы".
   Сколь возможно большое разглашение о смерти бывшей правительницы было в видах Елизаветы; но та торжественность погребения, какая предполагалась прежде, была отменена. Императрица словесно повелела синодальному обер-прокурору, князю Шаховскому: во-первых, об отпевании тела находившимися в то время налицо в Петербурге архиереями с прочим духовенством, по церковному положению, "не употребляя при этом никаких других церемоний", и во-вторых, об именовании покойной "в потребных церковных воспоминаниях благоверною принцессою Анною брауншвейг-люнебургскою". Вместе с тем ускорено было и погребение Анны, так как оно вместо 22 числа было назначено на 21 число.
   В этот день, приходившийся на пятницу вербной недели, поутру в 8 часов собрались в Зимний дворец знатнейшие особы; мужчины были в черных кафтанах, дамы - в шелковых черных платьях. В исходе 10 часа императрица и великая княгиня Екатерина Алексеевна отправились в Александро-Невскую лавру в сопровождении придворных, и по окончании погребения принцессы императрица обедала у своего духовника Дубянского, а великая княгиня - у камер-юнкера Сиверса. Наследник престола, великий князь Петр Федорович, в ту пору "недомогал" и потому не был на похоронах Анны Леопольдовны.
   Тело принцессы предано было земле в Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря, против царских врат, при сходе с солеи. В настоящее время прах ее покоится в этой церкви под плитами пола, но без всякой надписи.
   Надобно полагать, что вскоре после кончины принцессы - неизвестно, впрочем, когда именно и почему - старший сын ее, с чрезвычайными предосторожностями, был перевезен из Холмогор в Шлиссельбургскую крепость. Там, 27 июня 1764 года, он был заколот приставленными к нему караульными офицерами, при безумной попытке поручика пехотного смоленского полка Мировича освободить его вооруженной рукой.
   Участь других лиц, являвшихся в нашем рассказе, была следующая:
   Юлиана Менгден во все время царствования Елизаветы Петровны, т. е. в продолжение с лишком двадцати лет, содержалась одиноко под самым строгим надзором в Раненбурге. Неизвестно, исполнила ли императрица свою угрозу пытать ее по поводу исчезновения алмазов; по всей вероятности, угроза эта не была приведена в исполнение, так как она была направлена, собственно, против Анны Леопольдовны. У Шетарди встречается, впрочем, известие, что граф Линар, узнав о падении Анны Леопольдовны, прислал с нарочными в Петербург бывшие у него драгоценности, заявив, что они были вручены ему правительницей для того, чтобы отдать их в Дрезден в переделку на новый фасон тамошним ювелирам. Петр III, по вступлении своем на престол, немедленно освободил из заточения Юлиану, которая потом жила в Риге и умерла там в 1781 году.
   Судьба сестры ее, Бины, была жестока. Вспыльчивая и раздражительная, она вскоре после смерти Анны Леопольдовны впала в буйное помешательство: бранилась с приставленными к ней караульными, которые нарочно дразнили ее, кидалась на них с ножами и вилками. Все это кончилось тем, что ее в холмогорском заточении продержали безвыходно в одной комнате два с половиной года, не позволяя даже ей переменить белья и подавая ей пищу из-под двери, "как собаке". Она была еще жива в 1775 году, и затем всякие сведения о ней прекращаются.
   Застигнутый роковой вестью в Кенигсберге, Линар поворотил назад и, приехав в Дрезден, вступил снова в саксонскую службу; но счастливая звезда его закатилась уже навсегда. Он безвестно провел остаток своей жизни и умер в 1767 году. Младший брат его был в 1776 году датским посланником в Петербурге и принимал деятельное участие в переговорах России с Данией о голштинских делах. Он оставил после себя записки о своей дипломатической службе. Потомки его существуют ныне в Пруссии, из них старшему в роде присвоен княжеский титул.
   Проходил год за годом, и мертвящая тоска царила по-прежнему в холмогорском заточении. Принц Антон, пораженный потерей жены и удрученный бедствиями, быстро дряхлел и, вдобавок ко всему, совершенно ослеп. Прежде чем постигло его это ужасное несчастье, он со слезами умолял императрицу даровать ему свободу. Елизавета соглашалась на это, но с тем только, чтобы принц не брал с собой из Холмогор своих детей. Он отказывался принять это условие и, видя бесполезность своей мольбы, безропотно покорился преследовавшей его судьбе. Он начал униженно благодарить императрицу за присылку ему ничтожных подарков, как, например, за антал рома или за бочонок данцигской водки. Все свои попечения направил он на своих подраставших детей: учил их читать и писать и, согласно мысли своей покойной жены, вселял в них равнодушие к земному величию. Он скончался 4 мая 1776 года. Тело его, положенное в гроб, обитый черным сукном с серебряным позументом, было вынесено из дома в ночь с 5 на 6 число и "тихо похоронено на ближайшем кладбище, подле церкви, внутри ограды дома, где арестанты содержались", в присутствии одних только "находившихся вверху для караула воинских чинов, с строжайшим им запрещением рассказывать кому бы то ни было о месте его погребения".
   После смерти принца Антона в холмогорском заточении томились еще двое узников и две узницы. Их продолжали содержать в царствование Елизаветы с прежней строгостью. Всякое сообщение с посторонними было им запрещено, и они были лишены даже самого необходимого, как, например, обуви. Вырастая среди русских простолюдинов, они не знали другого языка, кроме русского, усвоив притом его местное наречие.
   Императрица Екатерина II, вскоре по вступлении на престол, смягчила участь детей Анны Леопольдовны, а впоследствии, убедившись, что они не представляют решительно никакой политической опасности, вознамерилась отправить их в датские владения и поручить их там покровительству родной сестры их отца, вдовствовавшей королевы датской Марии-Юлианы. Переговоры об этом начались в марте месяце 1780 года и кончились тем, что условлено было сыновей и дочерей Анны Леопольдовны поселить в Ютландии, в небольшом городе Горзенсе. В эту пору принцессе Екатерине, родившейся еще в Петербурге, было уже 38 лет. Она была белокура и походила на отца. В молодых летах она потеряла слух и, кроме того, была косноязычна. Сестре ее, принцессе Елизавете, родившейся в дюнаминдской крепости, было 36 лет. На десятом году возраста она, при падении с каменной лестницы, расшибла себе голову и страдала постоянно - особенно же при перемене погоды и в ненастье - ужасными головными болями. Одна только она походила на мать и своим умственным развитием превосходила всю свою семью. Оба ее брата, Петр и Алексей, из которых одному было в эту пору 35 лет, а другому - 34 года, походили на отца. Из них принц Петр, поврежденный в детстве, был жалким калекой: спереди и сзади у него были небольшие горбы, правый бок и левая нога были кривы; но зато другой принц, Алексей, отличался хорошим телосложением и здоровьем, но умственно был крайне ограничен. Все они были застенчивы, робки и очень добры. Жили они между собой чрезвычайно дружно. Время они проводили в Холмогорах следующим обыкновенным порядком: летом работали в огороде, ходили за курами и утками, катались в лодке по пруду или по двору в старой архиерейской карете, читали церковные книги и играли в карты и шашки. Принцессы, кроме того, занимались шитьем белья.
   Когда перед отъездом холмогорских узников в Данию их посетил, по приказанию императрицы Екатерины, местный генерал-губернатор Мельгунов, то принцесса Елизавета сказала ему, между прочим, следующее:
   - Отец наш намерен был ехать в свою землю. Тогда для нас было очень желательно жить в большом свете: по молодости своей мы еще надеялись научиться светскому обращению. Но в теперешнем положении нам не остается ничего больше желать, как только жить здесь, в уединении. Рассудите сами, можем ли мы желать чего-нибудь другого? Мы здесь родились, привыкли к здешнему месту и здесь почти состарились. Теперь большой свет не только для нас не нужен, но он нам и мы ему были бы в тягость; мы не знаем, как обходиться с людьми, а научиться этому уже поздно. Мы просим вас, - продолжала принцесса со слезами и поклонами, - исходатайствовать нам у ее величества милость, чтобы нам позволено было выезжать из дому на луга для прогулки; мы слышали, что там есть цветы, каких у нас нет...
   Вдобавок к этому принцесса Елизавета сказала Мельгунову, что хотя по милости государыни ей и сестре ее присылают из Петербурга разные наряды, но они не употребляют их, потому что ни прислуга, ни они сами не знают, как надевать и носить их, почему и просила, чтобы был "прислан такой человек, который умел бы их наряжать".
   В час ночи с 26 на 27 июня 1780 года Мельгунов перевез на лодке принцев и принцесс из Холмогор в Новодвинскую крепость. При виде ее они ужаснулись, полагая, что их везут в место нового, еще более сурового заточения, но опасения скоро миновали. У крепости стоял наготове военный фрегат "Полярная Звезда", который в ночь на 30 июня и повез их в Данию, под другим названием и под купеческим флагом. Императрица Екатерина щедро одарила принцев и принцесс и назначила им всем ежегодную пенсию в 32000 рублей. 13 октября 1780 года брауншвейгское семейство прибыло в Горзенс. Туда же приехали с ними православный священник и русская прислуга.
   Тихо и дружно между собой жили в этом безвестном городке дети Анны Леопольдовны. Из них первой скончалась Елизавета, 20 октября 1782 года. Спустя пять лет, 23 октября 1787 года, умер принц Петр, за ним скончался принц Алексей 30 января 1798 года. Одинокой осталась теперь принцесса Екатерина; пребывание в Горзенсе сделалось ей невыносимо, и она просила императора Александра Павловича о позволении возвратиться в Россию, для поступления в монашество. Ответа на эту просьбу не было дано никакого, и 9 апреля 1807 года ее не стало.
   На принцессе Екатерине окончилась печальная летопись этого злосчастного семейства, - летопись, полная слез и бедствий и обагренная кровью ни в чем не повинного страдальца...
  

УЗОРЫ РОМАНИСТА

(Взгляд Евгения Карновича на историю)

  
   Весьма известный до революции, разносторонне образованный, часто публиковавшийся в газетах и журналах писатель, историк, журналист Евгений Петрович Карнович сегодня оказался среди неоправданно забытых литераторов. Как это нередко случалось, не профессиональный уровень, не тематика его работ, но единственно взгляды на исторический процесс, оказавшиеся несозвучными и потому неприемлемыми, послужили основной причиной для искусственного отторжения Евг. Карновича от русского читателя на протяжении восьми десятилетий.
   Устраняя эту очевидную несправедливость, полагаем целесообразным вкратце рассказать об авторе публикуемого романа.
   Родился Евгений Карнович в с. Лупандине, неподалеку от Ярославля, 28 октября 1824 года в добропорядочной дворянской семье. После того как стараниями приглашенных учителей ему была дана разносторонняя домашняя подготовка, Карнович поступил в столичный педагогический институт.
   Существенный перелом в том, что принято именовать устоявшимся течением жизни, произошел за три года до окончания курса; в 1841 году скончался его отец, после чего выяснилось, что финансовое состояние семьи прямо-таки чудовищно: сплошь долги. (Расхожая ситуация, не случайно она проецировалась на судьбы многих персонажей русской литературы XIX века.) В этой связи молодому человеку пришлось серьезно подумать о добывании средств. Замыслы у Карновича тех лет были честолюбивые, связанные с профессиональными занятиями литературным трудом, - однако подобного рода прожекты он вынужден был на время отставить.
   В последовавшие за окончанием (1844) института полтора десятка лет акцент пришлось сделать на зарабатывании денег. С 1844 по 1849 г. Евгений Карнович служил преподавателем в одной из гимназий Калужской губернии, затем был переведен в Виленский учебный округ - чиновником при канцелярии виленского генерал-губернатора, затем - правителем дел в канцелярии попечителя местного учебного округа. После выхода в 1859 г. в отставку, Е. П. Карнович, до того уже сумевший напечатать несколько статей и очерков в периодике, да, кроме того, переведший с греческого Аристофановы комедии ("Облака" и "Лизистрата" - оба пер. 1845), перебрался в Петербург, где всецело занялся литературной деятельностью.
   История и художественная литература в наибольшей степени привлекали Евгения Карновича. Не отдавая предпочтения какому-либо из двух направлений, он старался равномерно распределять свои силы между написанием научных исследований, популярных исторического же характера работ, а также рассказов, повестей и романов из прошлого России.
   Несколько облегчал множественность, сложность его замыслов тот факт, что практически все сочинения Карновича повествовали о различных событиях, разных аспектах одного и того же - XVIII века русской истории, - так что подготовительные материалы для какой-либо статьи могли быть использованы также в дальнейшем при написании художественных произведений. Конец 50-х и 60-е годы ознаменованы в творчестве Евгения Карновича созданием целой серии сугубо исторических работ. В этот период он продолжает начатую с 1857 года на страницах "С.-Петербургских ведомостей" публикацию очерков о польской старине (отдельное издание в 1873 г.), а также печатает работы: "Санкт-Петербург в статистическом отношении" (1860), "Исторические и статистические сведения о существующих ныне государствах" (1860), "О разработке статистики народного просвещения в России" (1863), "Еврейский вопрос в России" (1864), "О развитии женского труда в Петербурге" (1865).
   Благодаря широкой эрудиции, умению вычленить существо проблемы и доходчиво изложить свою точку зрения, газетные и журнальные выступления Евгения Карновича привлекали читателей. В авторах такого уровня, такой профессиональной подготовки нуждались тогдашние периодические издания. Не случайно Карнович получал многочисленные предложения выступить по тому или иному поводу в печати. С 1865 по 1875 г. он был постоянным сотрудником газеты "Голос", в 1875-76 редактировал "Биржевые ведомости", в 1881-82 редактировал журнал "Отголоски". Еще более расширилась его читательская аудитория в связи с публикацией, начиная с начала 70-х годов, многочисленных работ по вопросам юриспруденции. Эти материалы охотно печатали известные в России периодические издания; он сотрудничал в "Русской старине", "Древней и новой России", "Историческом вестнике", "Русской мысли", "Неделе", "Наблюдателе", "Народной школе", "Нови".
   Занимаясь историческим анализом, - на основе чего писал монографические труды, - не чурался Карнович и более легкого, научно-популярного, как сказали бы мы сейчас, жанра: компилятивные в своей основе, исторические книги "Замечательные и загадочные личности XVIII и XIX столетий", "Исторические рассказы и бытовые очерки", "Замечательные богатства частных лиц в России", "Родовые прозвания и титулы в России и слияние иноземцев с русскими" создали автору репутацию талантливого популяризатора исторических знаний.
   Накопленный за годы работы материал позволил Евгению Петровичу Карновичу сравнительно легко сочинять исторические повести и романы. О помянутой сравнительной легкости беремся судить по формальному признаку - частоте создания художественных произведений. Вслед за целой серией рассказов он печатает роман "Мальтийские рыцари в России", а затем - буквально через год после этого - роман "Любовь и корона", свое наиболее удачное произведение данного жанра.
  
   В русской истории XVIII век - бабий, истинно. С момента прихода к власти царевны Софьи, занимавшей трон в 1681-89 гг. ("бабий век", таким образом, несколько опередил XVIII век, хотя и закончился пораньше: вышло "так на так"...), с единственным долгим перерывом, пришедшимся на эпоху Петра Великого, во главе России практически постоянно стояли женщины. Поначалу сие вызывало шок - самим, что называется фактом; впоследствии общество привыкло, как будто так и надо... Женское правление из национального курьеза превратилось в этакую элегантную традицию.
   Екатерина I, Анна Иоановна, Анна Леопольдовна, Елизавета, Екатерина Великая. Пять имен, пять колоритных исторических периодов, среди которых не всякий решится выделить и безусловно предпочесть какой-либо один. С точки зрения генерирования позитивных для России явлений условное первенство (в истории, по сути своей, все у с л о в н о) мы бы отдали Екатерине II, однако в том, что касается личностного неблагополучия, - тут, пожалуй, все пять женщин приблизительно равны.
   Наименее продолжительное время среди пятерых помянутых женщин находилась у власти Анна Леопольдовна, в лютеранском своем девичестве Елизавета-Екатерина-Христина, - с ноября 1740 года по ноябрь 1741 г. Или, точнее, 381 день. Таким образом, уже в самом выборе главной героини сказался исследовательский интерес писателя. Да кроме того, читать исторический роман, повествующий о сравнительно малоизвестном периоде истории, - для многих интереснее. Так что в этом отношении литературный расчет Е. Карновича оказался правильным.
   А для исторического романиста правильный выбор н а т у р ы - это уже полдела. По прошествии века с момента появления романа мы сегодня решились бы утверждать, что "Любовь и корона" - одно из лучших произведений отечественной словесности, посвященное тому времени, когда Россия от архаичного во многом века Анны Иоановны перешла к европеизированной эпохе Елизаветы. Правление Анны Леопольдовны и явилось этаким логически необходимым элементом-переходом, когда русская история делала вдох, переводила дыхание. Тем и примечательно.
   На девять десятых роман "Любовь и корона" - это повествование о молодой (по сегодняшним понятиям - так совсем молодой), двадцати одного года от роду, женщине, которая волею судеб фактически сделалась правительницей страны проживания. Месяцы ее правления оказались не лучшими для России; месяцы эти давали не раз и будут еще предоставлять материал для литераторов, - поскольку давно подмечено, что чем хуже то или иное время для страны, тем оно лучше для историков - и тем более для художников, степень вольности обращения с материалом у которых значительно выше.
   На долю спокойного, выдержанного, без чрезмерных панегирических интонирований, базирующегося на солидной документальной основе романа о времени Анны Леопольдовны выпал немалый читательский успех. Впрочем, успех, рискнем тут мы предположить, оказался бы и значительнее, когда бы не одно обстоятельство, досадное для Евгения Карновича, курьезное с точки зрения сегодняшнего читателя, вовсе не единичное в истории отечественной литературы.
   Карновича невероятным образом опередил Всеволод Соловьев!
   Уже после того, как Евгений Карнович закончил сбор материала, логически выстроил фрагменты в единое повествование и даже написал значительную часть книги, - вдруг появляется на прилавках добротный, умный, фактологически достоверный роман "Капитан гренадерской роты", действие в котором происходит в те же, что и у Карновича, месяцы русской истории.
   Два больших произведения, построенных на сходных материалах и повествующих об одном и том же хронологическом периоде для книжного рынка 70-х годов XIX века был перебор. Только при умелом распоряжении собранным материалом, при нахождении удачного авторского ракурса мог Карнович рассчитывать на последующий читательский и, следовательно, издательский успех. Иначе говоря, ему предстояло решить, насколько целесообразно выходить на публику с "Любовью и короной" - при том, что трактовать эту проблему приходилось так: что нового роман "Любовь и корона" предложит читателям.
   И тут Евгений Карнович показал себя умелым тактиком.
   Он, безусловно, понимал, что Вс. Соловьев написал без преувеличения хорошую книгу: интригующую читателя, исполненную легкой, что называется, рукой, с мобильным действием. Зная свой тяжеловатый слог, свою обстоятельную манеру изложения фактов, в помянутых выше областях с Соловьевым он конкурировать едва ли мог. Следовательно, требовалось найти чужие слабые качества и вместо них продемонстрировать сильные.
   Вс. Соловьев своим романом "Капитан гренадерской роты" продолжал, едва ли отдавая себе в том отчет, традицию гоголевского "Ревизора" в том, что касается соотношения между формальным заявлением темы (название) и ее воплощением. Подобно тому, как "Ревизор" есть все, что угодно, только не повествование о ревизоре, - так и "Капитан..." - не рассказ о Елизавете, иносказательное прозвание которой вынесено в название соловьевского романа. Однако дело не только и не столько даже в этом. Соловьев сумел написать исторический роман, роман о дворцовых переворотах 1740-41 гг. практически без Анны Леопольдовны, которая у него отнесена к персонажам второго, если не третьего ряда. Из "Капитана гренадерской роты" читатель узнает о Бироне, Минихе, Остермане, а также о Елизавете, Лестоке, де ла Шетарди куда больше, чем о центральной фигуре того периода. Говоря таким образом, мы, однако, не склонны специфику романного структурирования рассматривать как элемент, позволяющий делать о ц е н о ч н ы е выводы. У Всеволода Соловьева получился хороший роман - без Анны Леопольдовны; этим и решил воспользоваться Карнович, намерившийся-таки довести замысел до логического конца.
   Прежде всего, он решительно, этаким шахматным, пожалуй, даже ферзевым прорывом вывел Анну Леопольдовну на авансцену; когда правительница и не особенно нужна автору, она продолжает оставаться на переднем плане повествования. В первом, что называется, приближении "Любовь и корона" рассказывает именно об Анне Леопольдовне. И эта подробность выгодно отличает запоздалый роман Карновича. Еще одной существенной особенностью "Любви и короны" оказалось концентрирование авторского внимания на фигурах ближайшего к правительнице возрастного круга. Так, если 29-летний Вс. Соловьев рассказывает главным образом о солидных, немало поживших на свете, в бытовом отношении опытных и ушлых людях, то роман 55-летнего Евгения Карновича - о совсем еще молодых людях. Соловьев рассказывает о том, как делят власть; Карнович ведет речь о том, как люди дружат, любят (или не любят), как пожинают плоды житейской юношеской неосмотрительности.
   Намеренно отходя от элементарной анимации исторических событий, Карнович рассказывает и аргументированно заключает, что молодая правительница потеряла власть главным образом потому, что фактически ее, власть эту, не приобретала; легко доставшееся было столь же легко и отторгнуто. Да и прежде, то есть до насильственного отторжения, власть не представляла для правительницы большой ценности и практически не использовалась ею.
   Впервые опубликованный в 1879 году, роман "Любовь и корона" получил хорошую прессу и был несколько раз переиздан. Книга пришлась читателям по вкусу - своей размеренной, спокойн

Другие авторы
  • Дерунов Савва Яковлевич
  • Кошелев Александр Иванович
  • Загоскин Михаил Николаевич
  • Княжнин Яков Борисович
  • Чапыгин Алексей Павлович
  • Чириков Евгений Николаевич
  • Агнивцев Николай Яковлевич
  • Аш Шолом
  • Бестужев Александр Феодосьевич
  • Бахтиаров Анатолий Александрович
  • Другие произведения
  • Чехов Антон Павлович - А. П. Чехов в воспоминаниях современников
  • Тихомиров Павел Васильевич - Пособие к изучению древнейшей греческой философии
  • Тихомиров Павел Васильевич - Тихомиров П. В.: Биографическая справка
  • Кальдерон Педро - Дама привидение
  • Добролюбов Николай Александрович - Уроки естественной истории, составленные Ходецким. - Естественная история... А. Горизонтова
  • Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Чижиково горе
  • Развлечение-Издательство - Невинно казненный
  • Бунин Иван Алексеевич - В поле
  • Щеголев Павел Елисеевич - А. С. Пушкин в политическом процессе 1826—1828 гг.
  • Веневитинов Дмитрий Владимирович - Благой Д. Веневитинов
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
    Просмотров: 327 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа