Груссе Паскаль - Изгнанники Земли

justify">   - А что такое, Виржиль? Что вас так возмущает? - спросила Гертруда Керсэн, услышав его воркотню. - Чем вы так недовольны?

   - Да как же, барышня, судите сами! - отозвался Виржиль, - как не досадовать на этих господ заключенных? Что им только не делай, какие снисхождения оказывай, все напрасно! Вы сами знаете, уж я ли не заботился об угождении им, не осыпал ли их всякого рода баловством, по приказанию господина Моони! Вино пиво, и тафия, и кофе, и бисквиты, чего только мы давали им, чем только не лакомили! Чего они ни пожелали, все было готово! И, что вы думаете, они все недовольны!.. Да, недовольны!.. Разве это не возмутительно?!

   - Да, но, быть может, они потому недовольны всем, что им недостает одной вещи, которая, действительно могла бы удовлетворить их, - свободы! - шутя заметила Гертруда.

   - Никто и не вздумал бы лишить их этой свободы если бы они не устраивали заговоров, да измен, да предательских козней против господина Моони, который так безмерно добр к ним, чего они, в сущности, вовсе не заслуживают! И знаете ли, чем эти люди благодарят его за доброту и снисхождение? Тем, что упорно отказываются верить, что господин Моони намерен взять их с собой на Землю и, несмотря на всякую очевидность, упорно держатся того убеждения, что он в последний момент всегда найдет возможность оставить их на Луне!

   - Как это возмутительно! - воскликнула Гертруда, - допускать подобного рода низкую мысль по отношению к господину Моони!.. Как это низко! Как недостойно!., какие они скверные и злые люди!

   - Признаюсь, иногда у меня действительно появляется желание даже самому уверить их в этом, чтобы хоть немного наказать их за неблагодарность к господину Моони! - продолжал Виржиль.

   - Ах, нет, не делайте этого, мой добрый Виржиль, это было бы слишком жестоко! - воскликнула Гертруда. - Но это, право, низко и подло с их стороны - не верить в благородные чувства господина Моони, который уже столько раз доказывал их на деле!

   - Это все потому, что они судят о нем по себе, барышня! Вот оно так и выходит, что господин Моони непременно должен оставить их здесь. А как ни говори, мерзкие они людишки, не достойные жить на белом свете!

   Узнав об этом разговоре, Норбер Моони счел своим долгом лично посетить заключенных и уверить их в своих добрых намерениях.

   - До меня дошли слухи, господа, - сказал он, входя в их помещение, - что вы считаете меня способным оставить вас здесь, на Луне, без воздуха и пищи. Это показывает только, что вы дурно судите обо мне и не можете ценить по достоинству ту великую жертву, какую я принес в ущерб общему нашему благополучию, не покончив с вами тогда, когда мне можно было только предоставить природе действовать за меня, в тот момент, когда кислород являлся для меня столь неоценимым сокровищем!.. Поймите же, господа, что один этот поступок мой уже ручается вам за будущее, являясь несомненным доказательством, опровергающим ваши предположения. Помните, что я не для того даровал вам жизнь, уделяя вам часть нашей пищи и воздуха, чтобы, в конце концов, все же отдать вас в руки смерти, - короче и разумнее было бы сделать это сразу, - нет, я делал это для того, чтобы, вернувшись на Землю, предать вас в руки правосудия! Успокойтесь же, господа, на этот счет! Вы вернетесь в Судан вместе со мной, как и все остальные "изгнанники Земли", очутившиеся здесь, на Луне. Я не ручаюсь вам, что жизнь ваша там будет устлана розами, и что вы будете кататься там, как сыр в масле, но вы, во всяком случае, вернетесь на Землю!

   Заключенные слушали эти слова в мрачном безмолвии, угрюмо глядя себе под ноги, и затем в продолжение некоторого времени, казалось, как будто несколько успокоились. Но, согласно докладу Виржиля, вскоре они снова стали предаваться прежним мыслям и приходить в уныние от грозившей им, по их мнению, ужасной участи. Теперь, однако, решено было не обращать на них более никакого внимания. Что можно было сделать против того, если эти низкие души никак не могли верить в благородство и добрые чувства других и мерили всех на свой аршин? К чему было стараться побороть в них такой печальный и, по-видимому, неизлечимый недуг?!

   Между тем нисхождение Луны продолжало быстро продвигаться вперед. Оно шло уже семьдесят два часа, и каждую минуту диаметр земного шара увеличивался на г лазах наших путешественников. Теперь Земля представлялась обитателям обсерватории в виде громаднейшего шара светлого оттенка, на фоне которого материки вырисовывались желтоватыми пятнами среди морей и океанов синевато-стального цвета.

   При этом круговращательное движение Земли было настолько заметно, что можно было видеть даже простым, невооруженным глазом различные страны земного шара, появлявшиеся поочередно на восточном краю земного диска и проходившие, словно облачка, по его поверхности, чтобы исчезнуть на другом краю диска.

   - Право, это напоминает картины волшебного фонаря, в которых фигуры, появляясь с правой стороны исчезают или скрываются в левой! - заметила Гертруда Керсэн.

   Действительно, это было прелестное зрелище. В телескопе различные страны земного шара вырисовывались со всеми подробностями; можно было совершенно ясно различать на них горы, леса, моря, озера, а в полярных странах - льды и снега! Иногда тоненькая, змейкой извивающаяся нить, не толще волоска, позволяла угадать Миссисипи или Амазонку, или какая-нибудь крошечная точка, точно на маленькой географической карте, обозначала какой-нибудь большой фабричный и промышленный центр.

   Особенно легко было узнать Париж по его местоположению и своеобразному очертанию. Отсюда он казался маленькой коричневой точкой, величиною с крыло мошки.

   Но вскоре густые облака, скопившиеся, вероятно, под влиянием усиленного притяжения Луны, скрыли от глаз любопытных зрителей все эти подробности. Тем не менее земной шар все же сохранял свой характерный, своеобразный вид; диск его рос и увеличивался по-прежнему, но теперь получал какой-то легкий воздушный вид, как бы утрачивал свою плотную определенную форму и казался окутанным хлопьями легкой белой ваты.

   С наступлением сто двадцатого часа нисхождения Луны, что составляло конец пятых суток, положение Земли между Солнцем и Луной было уже настолько ощутимо на Луне, что произвело положительную, настоящую ночь, длившуюся без малого семь часов. Эту ночь никак нельзя было назвать затмением, так как это отнюдь не было мгновенным или временным сокрытием известной части солнечного диска, а окончательным, полным его исчезновением за громадным черным щитом, заслонявшим целую сторону горизонта.

   Когда Солнце появилось снова, то облака, окутывавшие землю, как бы разорвались на мгновение, - и в эту то образовавшуюся во внешних покровах земли проруху, если можно так выразиться, Норбер Моони ясно увидел, с помощью своего телескопа, море, усеянное судами; это было Средиземное море. Воды его казались такими прозрачными, такими светлыми, что ясно Можно было видеть не только острова, но даже весь рельеф дна его, между Сицилией, Сардинией и Тунисом.

   Но вскоре густая пелена облаков снова окутала Землю, и видение разом исчезло.

   Срок нисхождения Луны к Земле близился к концу. Пора было подумать и позаботиться о последних приготовлениях для окончания этого удивительного путешествия, о котором никто даже никогда не мечтал.

   Норбер Моони, при содействии доктора Бриэ, Виржиля и Каддура, стал подымать парашют, который только того и ждал.

   Посреди эспланады уже около трех недель возвышалась внушительных размеров железная арматура, надежно укрепленная в почве пика Тэбали. Она представляла собою по внешнему виду классическую форму триумфальной арки, на которой вместо фронтона красовалась стальная полированная ось, вращавшаяся легко и свободно между двумя основательно смазанными шарнирами.

   От этой оси спускался канат для подвешивания парашюта, вокруг которого змейкой обвивался тоненький электрический провод, сообщавшийся с главным центральным двигателем, регулирующим действие и силу магнита.

   Горизонтальный нож, или гильотинка, укрепленный на высоте поднятой руки человека, был приспособлен так, что при легком нажатии приводящей его в движение пружины разом должен был перерезать начисто и канат, на котором висел парашют, и электрический провод.

   При этом одновременно и парашют отделялся от своей арматуры, или железных лесов, и магнетическое действие скалы Тэбали мгновенно прекращалось. Но на этот раз секрет сложного механизма не был известен решительно никому, кроме самого Норбера Моони. О желал до последнего момента оставаться полным господином всех малейших эволюции этого механизма и не доверять никому успех этого предприятия, столь важного для всех участников, не желая ничего предоставить на долю случая.

   Парашют, состоящий из заранее заготовленных полотнищ особой шелковой ткани, хранившихся в складах обсерватории, и собранный и сшитый под руководством и при деятельном участии Гертруды Керсэн, ее усердными помощниками, Фатимой и Виржилем, представлял собою круг, напоминающий споротую обтяжку зонтика, имевшую в поперечнике около тридцати метров, то есть приблизительно пятнадцать сажень. В середине он имел большое круглое отверстие, куда проходили канаты, на которых держался парашют, туго натянутый на разборный стальной остов и напоминавший остов большого дождевого зонта. Остов этот был устроен таким образом, что мог во всякое время, по мере надобности, быть разобран по частям, которые затем можно было сбросить и облегчить парашют, как только окружающий воздух окажется достаточно плотным для поддержания парашюта в надлежащем виде, без помощи стальных пружин.

   Корзинка, подвешенная на шелковых шнурах к краям, парашюта, состояла из легкой деревянной круглой платформы, имеющая два метра в диаметре и окруженной шелковой сеткой до высоты пояса. На этой платформочке были приготовлены места для одиннадцати кислородных резервуаров крупных размеров, которые должны были служить одновременно и табуретами, на которых могли сидеть путешественники, и вместилищами кислорода, которым эти путешественники должны были дышать во время пути.

   Корзина со съестными припасами, приготовленная заботами Тирреля Смиса, и чемодан с разного рода платьем и бельем на первый случай стояли посреди платформы. Тут же находились, довершая обстановку, корзинки парашюта, барометр-анероид и термометр, а посередине, над головами пассажиров, болтался перекинутый вдвое и продетый в блоки канат, на котором Подвешен был парашют.

   Раскрытый и подвешенный парашют спускался почти до уровня почвы эспланады, вися всего на расстоянии нескольких вершков над землей и представляя из себя громадный маятник, свободно двигавшийся вокруг стальной оси, укрепленной на металлических лесах, как было уже сказано выше.

   Уже два-три часа, как парашют висел на месте в полной готовности, когда Солнце вновь скрылось за темным щитом земного шара, и глубокая ночь опустилась на ту часть эспланады, где находились в данный момент наши путешественники. Это был совершенный безусловно полный мрак, если можно так выразиться. Не только на небе не виднелось ни малейшего звездного сияния, не сверкало ни одной бледной звездочки, но и самого неба как бы вовсе не существовало. Случилось это потому, что Земля заслонила собою все небо от жителей пика Тэбали.

   И ничего не было слышно, ничего не видно. Это был полный, черный мрак, и полная, мертвая тишина небытия.

   В большой круглой зале обсерватории все обитатели ее собрались вокруг стола, над которым горела одинокая электрическая лампочка, и в полном безмолвии, с сосредоточенным выражением на лицах ожидали, когда Норбер Моони подаст им знак садиться на воздушный корабль, то есть в корзинку парашюта.

   Сердца всех сжимались страшной, мучительной тревогой. Все сознавали, что наступал решительный момент, и молча, уйдя в себя, ожидали наступления того кризиса, который должен был окончиться или спасением, или окончательной гибелью их всех.

   Наконец Норбер Моони встал и подошел к Гертруде Керсэн.

   - Вот он, тот момент, о котором я говорил вам, - сказал он совершенно спокойным, ровным голосом. - Теперь ровно сто пятьдесят четыре с половиной часа, как мы находимся в пути. Через тридцать восемь минут мы будем на Земле! Пора садиться в корзинку парашюта!

   - Я готова! - отвечала Гертруда, встав со своего места. - Идем, Фатима, дитя мое!..

   Обе они взяли по респиратору и, под предводительством доктора, который также вооружился респиратором, вышли на эспланаду и направились к парашюту, где и заняли свои заранее намеченные места. Устроив и разместив их, Норбер Моони вернулся в круглую залу обсерватории и попросил сэра Буцефала и Тирреля Смиса также занять свои места.

   - Нельзя терять ни минуты, баронет, - говорил он с озабоченным видом, - я сейчас убедился, что парашют начал уже заметно уклоняться от своего вертикального положения... Не позже, как через каких-нибудь четверть часа, надо, чтобы все решительно было кончено! Вы, сэр Буцефал и Тиррель Смис, садитесь скорее на свои места, а мы с Виржилем и Каддуром отправимся сейчас во флигель, чтобы вывести наших пленных!

   Баронет и его образцовый камердинер Тиррель Смис поспешили на эспланаду, между тем как Норбер Моони направился на склад, чтобы взять там резервуары с кислородом и респираторы, необходимые для заключенных в дороге.

   С электрической лампочкой в руке он только успел войти в круглую галерею обсерватории, ведущую на склад, как увидел перед собой какую-то тень и почувствовал довольно сильный удар по правому плечу, так что невольно выронил лампу; почти в тот же момент несколько сильных рук схватили его поперек туловища и старались повалить на пол.

   - А! вы хотели отправиться без нас! Но этому не бывать! знайте это! - кричал над самым его ухом задыхающийся от бешенства и злобы голос, в котором он, однако, немедленно признал голос Костеруса Вагнера.

   Отбиваясь изо всех сил от нападающих, он видел, как две какие-то смутные тени отделились от стены.

   - Каддур!.. Виржиль!.. идите скорей ко мне, помогите справиться с нашими пленными: они бунтуют!..

   К счастью, Виржиль и Каддур были тут же поблизости; в одну секунду они очутились подле него и сразу поняли, в чем дело. Недолго думая, они набросились на негодяев, и в продолжение нескольких минут длилась упорная борьба. Норберу Моони вскоре удалось справиться со своим противником, довольно ловким сильным Детиной, которого он схватил за горло и повалил на пол, нажав ему коленом на грудь и не давая шевельнуться. Оказалось, что этот нападающий был Питер Грифинс.

   Между тем Виржиль ловким ударом кулака в живот повалил наземь Костеруса Вагнера, тогда как Каддур, со своей стороны, ухватив обеими руками Игнатия Фогеля, сжимал его с такой силой, что тот не мог перевести дыхания и начинал хрипеть.

   - Ну, вот! теперь все трое в наших руках! - воскликнул Виржиль, удостоверившись в полном поражении трех бунтовщиков, - канальи вы этакие!.. В тот момент когда мы пришли за вами, чтобы взять вас с собою, вы смеете вести себя как какие-то разбойники, нападающие из-за угла на безоружного человека, да еще втроем на одного!.. Но какими судьбами дьявол помог вам попасть сюда, сквозь стены вы, что ли, пролезли? - продолжал, подняв голову и оглядываясь кругом, верный слуга господина Моони.

   Электрическая лампочка, выбитая из рук у Норбера Моони и валявшаяся теперь на полу, роняла свой свет как раз на стену, отделявшую круговую галерею от помещения заключенных. При свете ее Виржиль увидел что с камней, составлявших стену, была отбита вся штукатурка, так что достаточно было слабого удара чтобы они обрушились и образовали громадную брешь. Через нее, очевидно, и прошли злоумышленники и очутились в круговой галерее, где подкараулили Норбера Моони.

   Однако этого дознания было недостаточно в данном случае; надо было еще решить, как быть с этими усмиренными бунтовщиками. Если бы победители имели при себе какое-либо оружие, то не подлежало сомнению, что с ними было бы разом покончено, но никто из троих не имел при себе решительно никакого оружия, и потому они положительно не знали, что с ними делать.

   - Вот если вы, господин Моони, да Каддур согласились попридержать этого мерзавца, я сбегал бы за веревками, тогда мы живо спеленаем их как нельзя лучше! - предложил Виржиль.

   - Да, да, сделай так! - согласился Норбер Моони, - притащи-ка нам своего пленника, мы уж справимся с ним, а ты беги, да живее: время не терпит!..

   Виржиль проворно схватил Костеруса Вагнера, которого он держал пригвожденным к полу за шею, и полузадыхающегося волоком притащил к тому месту, где недалеко друг от друга стояли Норбер Моони и Каддур со своими пленными. Не выпуская их из рук, они ловко сумели придержать и третьего.

   - Захвати с собой фонарь, Виржиль! - Да, главное, спеши: каждая минута дорога! - крикнул ему вслед Моони.

   Виржиль немедленно повиновался и мигом скрылся на складе обсерватории. Едва успел он выйти, как трисоумышленника тотчас же сделали попытку освободиться, надеясь, что им втроем удастся как-нибудь осилить двоих. Но они ошиблись в расчетах: Каддур один мог бы сдержать их всех троих, а вдвоем с Норбером, отличавшемся также недюжинной силой, уж и подавно, я потому попытка отставных комиссаров не увенчалась успехом.

   - Еще одно подобное движение - и я прижму посильнее! - со злобным хохотом крикнул карлик, унимая своих пленных и сжимая в каждой руке своей шею одного из своих врагов.

   Жест его был так вразумителен, а довод так убедителен, что после того никто не посмел уже шевельнуться.

   Минуту спустя Виржиль вернулся с целой связкой крепких веревок. С помощью своего огромного перочинного ножа проворный малый отхватил несколько длинных концов веревки, и в каких-нибудь пять минут все три злоумышленника были связаны по рукам и ногам, точно немецкие сосиски, и положены вдоль стены.

   Несчастные не издавали ни жалобы, ни стона; они так были удручены постигшей их неудачей, что теперь не смели уже более питать ни малейшей надежды на помилование.

   - Ну, а теперь за респираторами, и живее! - крикнул Норбер Моони, - мы привяжем их им на грудь, чтобы резервуары не помешали нам ухватить их за руки и за ноги, и таким образом потащим на парашют! - добавил он.

   - Как! - воскликнул изумленный Каддур, положительно недоумевая и не веря своим ушам, - неужели вы еще думаете увезти их с собою, даже после того, что они попытались сейчас сделать?!.. Нет, это поистине невозможно!..

   - Почему же? Ведь то, что они сделали сейчас, нисколько не меняет самого дела, - спокойно отвечал молодой астроном, - и даже, по моему убеждению, не увеличивает меры их злодеяний и преступлений. Они должны быть преданы настоящему суду и наказаны по существующим законам той страны, где будут судиться. Я дал себе слово, что мир узнает обо всем том, что эти люди сделали преступного, и что поведение их предано будет гласности, - и сдержу свое слово!.. Ну же, Виржиль, тащи сюда скорее респираторы: надо покончить с этим сейчас же, время уходит!

   Бывший алжирский стрелок по-военному беспрекословно повиновался, как команде, приказанию своего господина, но Каддур не сдавался.

   - Нет, это невозможно! - восклицал он, - я не могу поверить, что вы, имея под руками такое удобное и вполне честное средство воздать по заслугам этим негодяям, имея в своем распоряжении заслуженное и естественное наказание, еще станете утруждать себя и других перевозкой этих господ на Землю для того только, чтобы передать их там в руки человеческого правосудия когда само небесное правосудие готово произнести над ними свой приговор и покарать их, помимо всякого участия, вашего или чьего-либо!.. Нет, вы оставите их здесь!.. Разве они уже одной этой последней предательской попыткой не утратили всякого права на снисхождение и помилование? Неужели вы думаете, что они увезли бы вас с собой, если бы вы были в их руках?.. Как бы не так!.. А ведь еще немного, - и это бы случилось!..

   - Я не намерен согласовывать свое поведение с поведением этих недостойных людей! - холодно возразил на это Норбер Моони. - Прошу вас, Каддур, ни слова более об этом!.. Мы увезем этих людей с собой: я так решил, и так оно будет! Это ужасные негодяи, такие негодяи, каких еще не носила на себе земля; это - самые подлые, самые низкие душонки... тем не менее я не хочу, чтобы про меня когда-нибудь могли сказать, что я по своей воле, по собственному своему произвольному решению, осудил их на такую ужаснейшую пытку, как изгнание на Луну с неизбежной смертью от недостатка воздуха!..

   - Нет, нет! Я никак не могу допустить этого! Теперь они уже не могут навредить нам, и потому бояться и опасаться их нам нечего... а оставить их здесь - значило бы опуститься до их собственного уровня.

   В этот момент вернулся Виржиль с респираторами. Он проворно привязал каждому из негодяев по резервуару с кислородом на грудь и надел им респираторы с полумасками на лицо.

   - Ну, ладно! Этого вперед! - сказал Норбер Моони, указывая на Питера Грифинса.

   Виржиль подхватил его за плечи, но карлик не двинулся с места.

   - Ну, в таком случае, если Каддур не хочет помочь нам, то мы с тобой вынесем его сами! - сказал Норбер Моони, нагибаясь, чтобы поднять связанного Питера Грифинса за ноги.

   Но карлик проворно сделал несколько шагов вперед и решительно загородил собою дверь.

   - Люди эти не выйдут отсюда! - проговорил он глухим, но решительным, почти властным голосом. - Я этого не хочу! и не допущу...

   - Каддур! Да в уме ли вы? - крикнул Норбер Моони. - Я здесь хозяин и говорю вам, что мы вынесем их отсюда, этих людей!

   - Нет! - решительно возразил Каддур, - пока я жив, вы не сделаете этого!..

   - Что же, вы силой думаете воспрепятствовать этому?

   - Да, и силой, если будет нужно!

   - Каддур, от вас-то я не ожидал такого явного сопротивления моей воле! Вы забываете, кто мы с вами, забываете, что вы обещали мне беспрекословную преданность! Право, мне тяжело напоминать вам обо всем этом, но вы в данный момент нарушаете не только все свои обещания, но и все свои обязательства по отношению ко мне!

   Слова эти, по-видимому, тронули карлика до глубины души; слезы выступили у него на глазах, по всему было видно, что он сильно волновался, но тем не менее он не трогался с места и стоял как вкопанный в дверях, преграждая собой путь.

   Полагая, что причиной этого упрямства являлся ложный стыд со стороны Каддура, Норбер, не говоря ни слова, дал понять знаком Виржилю, чтобы тот опять подхватил под руки Питера Грифинса, а сам подхватил его за ноги, желая все-таки вынести на эспланаду к парашюту, но карлик загораживал им дорогу и не соглашался пропустить.

   - Вы не поверите, насколько мне тяжело и больно казаться в ваших глазах неблагодарным и непокорным, господин Моони, - промолвил он искренним, прочувствованным голосом, в котором слышалось непритворное огорчение, - но я решил: пока я жив, эти люди не выйдут отсюда ни живыми, ни мертвыми, и решение это бесповоротно и непреклонно! Суд над ними принадлежит мне п о праву, и права этого я не уступлю другому суду!

   Между тем остальные путешественники, разместившиеся в корзинке парашюта, видя, что товарищи их так долго не возвращаются, начали уже терять терпение а даже тревожиться столь продолжительным отсутствием Норбера Моони. Вдруг из галереи телескопов донесся голос доктора Бриэ.

   - Где же вы запропали, Моони? Идете вы или нет? Пора уже бросить ваши прогулки с фонарями: некогда больше валандаться, наш парашют находится уже под углом двадцать пять градусов к поверхности Луны!

   Норбер Моони поспешно достал свой хронометр и был ужасно удивлен тем, как много времени уже прошло с тех пор, как он вернулся в обсерваторию.

   - У нас остается всего только семь минут, - проговорил он, - Каддур, именем всего, что для вас может быть свято, прошу вас, повинуйтесь мне и дайте дорогу, не заставляйте нас прибегать к насилию! Поймите, что вы всех нас ставите на край гибели!.. Поймите, что не только минута, но каждая секунда теперь дорога. Еще немного, и уже будет поздно! Тогда ничто уже не в силах будет спасти нас!

   Но карлик продолжал неподвижно стоять в дверях, скрестив на груди руки, с самым решительным и непреклонным видом.

   -Идите, господин Моони, явас не задерживаю, ноэти люди останутся здесь! -упрямо твердил он.

  

  

   - Неужели мне придется пустить вам пулю в лоб,чтобы принудить к повиновению?! - воскликнул Норбер Моони, выведенный наконец изтерпения упорством карлика. И он кинулся к двери, чтобы принести из залы какое-нибудь оружие.

   Каддур почтительно посторонился и дал ему дорогу.

   Норбер Моони вбежал в залу, пошарил на столах, но ничего не нашел под рукой в темноте; между тем в окно, при свете электрического фонаря, висевшего под аркой лесов, мог проверить, в каком положении находится парашют. Перемена, происшедшая в его положении, была очень заметная, можно сказать, поразительная.

   Уже в данный момент парашют находился по отношению к поверхности Луны под углом не в двадцать пять, как говорил доктор Бриэ, а в тридцать пять градусов, по меньшей мере. По отношению к вертикали, которую представлял собой парашют, эспланада пика Тэбали являлась уже почти отвесной скалой. Еще каких-нибудь несколько минут, - и угол, образуемый этим громадным навесом, каким являлся, в сущности, парашют, и эспланадой, должен был стать прямым углом!

   Именно этот-то момент и был избран Норбером Моони ввиду серьезных соображений, чтобы перерезать канат и прервать электрический ток.

   С первого взгляда молодому ученому стало ясно, что мешкать далее не только опасно, но положительно невозможно.

   - Виржиль?.. доктор?.. - крикнул он, снова вбегая вкруговую галерею, - нельзя терять ни минуты! Берите каждый по одному из этих людей, взвалим их себе на спину, и бегом к парашюту!

   - Люди эти не выйдут отсюда! - повторил Каддур все тем же твердым, почти властным голосом, преграждая путь к выходу и снова загораживая собой дверь.

   Виржиль, доведенный до последней степени отчаяний этим невероятным упорством Каддура, кинулся было на него с намерением повалить на пол и открыть путь своему господину, убрав его с дороги, но на этот раз, несмотря на свою необычайную силу, ему не только не удалось повалить карлика, но даже и сдвинуть с места или хотя бы только обхватить его руками, потому что Каддур успел схватить его за обе руки и сдерживал его, по-видимому, без малейшего усилия.

   Борьба эта не могла продолжаться далее. Норбер Моони понял наконец, что здесь нельзя было ничего поделать. С секунды на секунду стрелка его хронометра приближалась к решающему моменту. Нельзя было медлить ни одной секунды.

   - Что делать? - сказал он. - Надо уступить... Мы не имеем права пожертвовать жизнью всех, а в особенности жизнью мадемуазель Керсэн, ради этих людей...

   Живо, к парашюту! Но знайте, Каддур, что то, что вы делаете, низко, не достойно порядочного человека! И я никогда не прощу вам этого!

   Уверенный в том, что противники его теперь уже решительно отказались от мысли увести с собой злоумышленников, тем более, что они даже не имели более времени на то, Каддур отошел от дверей и дал дорогу Виржилю.

   - Скорей, скорей к парашюту! - закричал Норбер Моони, показывая дорогу остальным, - следуйте за мной, господа! Еще секунда - и уже будет поздно!

   Выбежав из дверей обсерватории на эспланаду, Норбер Моони обернулся назад и вдруг заметил, что Каддур не следует за остальными; тогда он бегом вернулся назад, чтобы позвать его. Но дверь круговой галереи оказалась запертой на ключ.

   - Каддур! Каддур! - кричал он как только мог громче, стараясь взломать дверь, - идите же! Идите скорее, у нас не остается ни секунды более!

   Ответа не было. Ждать не было никакой возможности: стрелка хронометра подтверждала это каждым своим вздрагиванием.

   - Каддур! Каддур! - крикнул еще раз молодой ученый голосом, полным смертельного отчаяния. - Идите!., я прощу вас, только идите! я все забыл! я ничего не помню, но только, Бога ради, идите!

   Опять никакого ответа. Он подождал секунду - ни звука.

   - Мы отчаливаем! - крикнул он еще раз и с томительным предчувствием чего-то страшного, неумолимого, как сама судьба, и грозного, как рок, молодой астроном кинулся к эспланаде с тяжелым мучительным чувством в душе...

   И было уже пора. Парашют, незаметно вращаясь вокруг своей оси, находился теперь по отношению к эспланаде уже под таким углом, что для того, чтобы вскочить в корзинку, Норберу Моони пришлось с проворством и ловкостью обезьяны влезть на железные подпоры и затем опуститься в парашют по канатам. Едва коснувшись ногами пола корзинки, он взглянул еще раз на свой хронометр. Решительный момент наступил! Еще сто двадцать секунд - и если наши путешественники не успеют за это время очутиться в пространстве и, отделившись от Луны, вернуть ей полную свободу, прервав электрический ток, устанавливавший действие пика Тэбали в качестве магнита, то между Луной и Землей должно будет произойти такое страшное столкновение, при котором несчастный парашют неминуемо будет раздавлен сжатым воздухом... С щемящим сердце чувством Норбер Моони протянул руку к пружине, приводящей в действие гильотинку. В этот момент на пороге обсерватории показался Каддур. Он держал высоко над головой электрический фонарь и освещал им эспланаду, стараясь разглядеть, что делается с парашютом.

   - Идите! Идите! - казалось, говорили ему все, - все руки разом потянулись к нему с отчаянным, призывным жестом.

   Но Каддур грустно покачал головой в знак отрицания и стал махать им платком, как бы говоря этим вечное безмолвное "прости"!

   "Что делать! - мысленно вздохнул Норбер Моони, - жребий брошен! Видно, Богу так было угодно, я не вправе промедлить ни одной секунды!"

   И он нажал пружину гильотинки. Разом, даже почти без сотрясения, парашют отделился от своей оси и упал, подобно зрелому плоду, в пространство.

   Почти в тот же момент и прежде, чем наши путешественники успели понять, в чем дело и что вокруг них происходит, обсерватория, эспланада и сам пик Тэбали, - все разом скрылось у них из глаз, потонув в беспросветном мраке. Луна сразу вернулась к своему обычному пути благодаря внезапному прекращению действия магнита, который своей силой неудержимо притягивал ее к Земле. Только глухой гул и отдаленные раскаты, доносившиеся до наших путников из глубины пространства, свидетельствовали о том, что это внезапное разлучение Луны с Землей не обошлось без катастрофы. Огни, напоминавшие свет и блеск молнии, время от времени вздрагивали в облаках, клубившихся под Луной, и тотчас же угасали.

   Между тем парашют, поддаваясь силе притяжения крупнейшей и тяжелейшей из двух планет, неудержимо спускался к Земле. Он падал до того быстро, что барометр-анероид поднимался на целых два градуса в секунду. А между тем находящимся в корзинке парашюта казалось, что он по-прежнему остается неподвижен. Ни малейшее колебание воздуха, ни едва приметное содрогание парашюта не говорили нашим путешественникам о быстроте и силе этого падения или полета.

   Только пол корзинки - круглая деревянная плат-формочка, нагревавшаяся от быстрого движения, свидетельствовала об этом заметно повышающейся температурой. Сначала Норбер Моони не считал нужным умерить эту чрезвычайную быстроту падения, убежденный, что чем скорее они выйдут из верхних слоев земной атмосферы, тем лучше. По его расчетам, они расстались с Луной на высоте девять тысяч метров над уровнем моря. Когда стрелка барометра стала указывать высоту четыре тысячи пятьсот метров, то полагая не без основания, что теперь атмосфера, окружающая их, уже пригодна для дыхания, он решился привести в действие пружины, посредством которых совершалась разборка металлического остова парашюта и тогда некоторые отдельные части его могли быть выкинуты за борт вследствие чего сам парашют облегчался от части свое. го груза.

   - Ну-ка, Виржиль! - проговорил Норбер Моони, снимая свой респиратор, - давай сбрасывать лишний груз, и живо!

   Все, к великому своему удовольствию, услышали эти слова молодого астронома и стали отвязывать одну за другой составные части остова парашюта и сбрасывать их за борт. Падая несравненно быстрее, чем парашют, поддерживаемый своим сильно раздутым шелковым парусом в виде зонтика, эти металлические предметы быстро и бесследно пропадали в пространстве.

   - Господа, еще несколько минут, - и мы будем на Земле! - заявил Норбер Моони, когда разборка остова парашюта была окончена. - Конечно, мы прибыли бы на Землю еще скорее, если бы не разобрали и не выкинули металлических частей нашего парашюта, но дело не в том, чтобы спуститься скорей, а в том, чтобы спуститься как можно осторожнее!

   Видя, что молодой ученый свободно обходится без респиратора и кислородного резервуара, все остальные также последовали его примеру и сняли респираторы, считая их уже бесполезными.

   Но, странное дело, никто из собравшихся в корзинке парашюта людей не думал даже радоваться и поздравлять другого с близким окончанием этого опасного и страшного путешествия. Вероятно, тяжелое, удручающее впечатление последних минут расставания с Луной не успело еще рассеяться и все еще лежало камнем на сердце у всех. Кроме того, мертвая, давящая тишина и глубокий мрак, в котором они совершали теперь свое последнее путешествие, также влияли на душевное настроение путешественников, весьма близкое к оцепенению.

   Чувство, или состояние это, усиливалось в них по мере того, как окружающий мрак сгущался. Наконец, ко всему прочему присоединилось еще крайне неприятное ощущение сырости и пронизывающего холода: очевидно, они вступали теперь в полосу облаков.

   Густой туман окружал их со всех сторон, так что на расстоянии уже одного аршина путешественники не только не узнавали один другого, но не могли ничего различать, несмотря даже на электрический фонарь, свет которого заволакивался каким-то густым белым облаком.

   Норбер Моони попытался было воздействовать против этого всеобщего удрученного состояния и странного чувства апатии, которые он не без основания считал не только нежелательными, но даже безусловно опасными для всех, и потому, сделав над собой усилие, заговорил.

   - Вот, господа, всего еще несколько минут, - громким, почти веселым голосом сказал он, - и мы очутимся на земле. Надеюсь, это совершится сравнительно медленно, но возможно, конечно, что первое соприкосновение наше с землей будет сопровождаться довольно сильным толчком. Чтобы ослабить силу этого толчка, нам следует прежде всего выбросить за борт все бесполезные предметы, какие только найдутся у нас здесь, начиная с кислородных резервуаров и респираторов, зачем они нам теперь?.. Затем предупреждаю вас, друзья мои, что когда настанет решительный момент, о котором я своевременно предупрежу вас, надо уцепиться руками за круг верхних частей сетки, которая заменяет стенки нашей корзинки, и повиснуть на руках... Как вы полагаете, господа, сумеете вы удержаться на руках в течение нескольких секунд, хватит у вас на это силы? - спросил он, обращаясь прямо к Гертруде Керсэн, которая, положив голову на плечо доктора Бриэ и обхватив руками шею Фатимы, казалась особенно обескураженной и удрученной.

   - Да, думаю, что могу, - отвечала она. - Но я положительно не могу не думать об этих несчастных, которых мы оставили там... Мысль о них постоянно мучает... Возможно ли, что мы в самом деле оставили их там?.. Что они теперь думают о нас?.. Что с ними будет там?., несчастные!.. Участь их должна быть ужасна!.. И к тому они так ненавидят друг друга!

   - Я сделал все не только возможное, но даже и невозможное, чтобы увезти их с собой, - проговорил Норбер Моони, желая оправдаться в глазах Гертруды, - но все мои усилия разбились о непреклонную волю и упорство этого несчастного Каддура. Не мог же я пожертвовать жизнью всех нас, и вашей в том числе, и, кроме того, быть может, жизнью всех обитателей тех земных стран, с которыми должно было произойти столкновение Луны или, вернее, на которые должна была обрушиться Луна, придавив своей тяжестью все живущее? Я не счел себя вправе сделать это. Ведь еще две минуты - и катастрофа, непоправимая катастрофа, совершилась бы на наших глазах, и никто в мире не в силах был бы помешать этому! Теперь вы сами видите, что я не мог сделать иначе, как уступить силе необходимости и предоставить этих людей своей участи!

   - Но скажите, чего же, собственно, хотел Каддур?

   - Он требовал, чтобы мы оставили его врагов на Луне, и дошел до того, что силой воспротивился моему желанию увезти их с собой. Конечно, мы все время упорно отвергали такое бесчеловечное требование, причем я никак не мог ожидать, чтобы этот бедный карлик был способен проявить такое невероятное упорство, такую непреклонную волю и дойти даже до того, чтобы пожертвовать своей собственной жизнью ради чувства мести! Знай я это раньше, я, конечно, сумел бы предотвратить эти печальные последствия, приняв некоторые меры предосторожности. Но вы сами знаете, как искусно Каддур в последние дни избегал малейшего упоминания о заключенных. Он даже систематически небрежно следил за ними в эти дни, как бы опасаясь своей обычной чрезмерной бдительностью и строгостью привлечь наше внимание к своему чувству ненависти. В результате этой небрежности и явилась в последний, решительный момент отчаянная попытка этих негодяев силой овладеть парашютом и забрать меня в свои руки, и эта рукопашная схватка, в которой мы с Виржилем чуть было не стали жертвами, и которая имела бы самые печальные последствия для всех без исключения, как вы сами понимаете.

   Тем временем луна все более явственно давала о себе знать. Вдруг поднялся довольно сильный ветер, придававший парашюту весьма чувствительные толчки то в ту, то в другую сторону и преимущественно относивший его к востоку. Кругом все еще царил глубокий мрак, но, внимательно вглядываясь в пространство, находившееся под ними, Норбер Моони начинал смутно различать силуэты деревьев, возвышенности почвы и тому подобное. Вдруг закапал мелкий частый дождичек, но путешественники нисколько не страдали от него, так как находились под прикрытием парашюта. Мало того, это новое явление было встречено ими даже с некоторым удовольствием, как нечто совершенно подлунное, нечто такое, от чего все они давно успели отвыкнуть.

   Вскоре они заметили, что ветер начал стихать, вероятно, под влиянием дождя, как это часто бывает. Но вместе с тем дождь сделал шелковую ткань парашюта более тяжелой, и Норбер Моони вдруг заметил, что они стали спускаться что-то уж слишком быстро и стремительно.

   - Слушайте, господа! - крикнул он, - пусть каждый из вас выбросит за борт свой респиратор и кислородный резервуар!

   Приказание его было немедленно и дружно исполнено всеми присутствующими, и падение парашюта заметно замедлилось.

   Почти вслед за тем до путешественников стало доноситься порывами горячее дыхание ветра с целыми тучами мелкого раскаленного песка, благодаря чему парашют в несколько секунд успел окончательно просохнуть и его стало относить к западу. Но тут корзинка парашюта за что-то задела, и затем, медленно миновав это препятствие, поплыла дальше, сопровождаемая характерным шелестом.

   - Это - дерево!.. Господа, мы сейчас задели за Дерево! - воскликнул Норбер Моони. - Все - в кружок! хватайтесь руками за веревки и старайтесь повиснуть на руках... подберите ноги как можно выше. Нам не грозит ни малейшей опасности, если только мы сумеем уберечь себя в момент первого толчка!.. Не надо ли вам помочь, мадемуазель Керсэн?.. А вам, Доктор?..

   Довольно сильный толчок прервал его на полуслове. Парашют коснулся земли. Все путешественники удержались на ногах благодаря своевременному предупреждению и указаниям Норбера Моони, только Тиррель Смис полетел через голову за борт корзинки, вследствие чего парашют на мгновение слегка подпрыгнул.

   - Берегитесь второго толчка, господа! - крикнул снова Норбер. - Это предпоследний!.. Держитесь крепче!.. Я сейчас соскочу с канатом... Но вы, господа, не трогайтесь со своих мест!

   Вслед за этим он исполнил то, что сказал; в тот же самый момент парашют подскочил еще раз и в третий раз коснулся земли, но теперь его удержал на месте Норбер, державший канат и кинувшийся плашмя на землю. Почти в тот же момент шелковый купол парашюта грузно опустился и накрыл его своими тяжелыми складками.

   - Выпутывайтесь, выбирайтесь из-под парашюта, господа!.. Смело становитесь на ноги! - крикнул он глухим голосом. - Мына земле!

  

  

   После довольно продолжительных попыток выбраться из-под громадной пелены парашюта, наши путешественники стали, наконец, один за другим, выбираться на открытый воздух, не без труда выползая из-под тяжелого покрова, накрывшего их всех. К счастью, никто особенно не пострадал. Только у одного оказался легкий вывих, у другого зашиблена рука, или плечо помято, Гертруда Керсэн получила порядочную ссадину на руке, Фатима поставила себе шишку на лоб, сэр Буцефал был слегка ошеломлен.

   Все испытывали странное, болезненно ноющее ощущение во всех членах, какую-то тяжесть и сильное утомление, как будто все члены их были разбиты параличом или точно к ногам их были привязаны тяжести по нескольку пудов к каждой. Но наряду с этим неприятным и тяжелым физическим ощущением, каждый испытывал в душе отрадное чувство, вызываемое сознанием, что они снова находятся на земле, что у них под ногами родная почва. Фатима, во всем страстная и экспансивная, выразила со свойственной ей наивностью свое чувство горячей привязанности к "матери-земле": она порывисто бросилась на колени и, припав лицом к земле, буквально поцеловала ее, воскликнув:

   - Мать моя, родная земля!

   И это была действительно единственная мать ее, которую она знала, так как та женщина, которую она когда-то в раннем детстве звала матерью, давно почила вечным сном, и память о не