Груссе Паскаль - Изгнанники Земли

а окончательное и настолько полное что дожди и сырой холодный климат уже отныне не могут быть опасными для ее здоровья?

   - Да я же говорю вам, что это уже дело испытанное и надежно испытанное, милейший мой! - возразил доктор. - Я сам до того поражен, до того удивлен этой переменой, совершающейся на моих глазах, что, право, теперь не далек от мысли вернуться снова к тому проекту, который зародился у меня в голове, глядя на Гертруду, и одно время сильно прельщавшему меня!

   - К какому проекту? - полюбопытствовал господин Керсэн.

   - К проекту, мой милый, - снова отправиться на Луну и основать там образцовый санаторий! Это явилось бы удивительной блестящей конкуренцией для всех земных лечебниц для наших грудных больных!

   - Ш-ш!.. Ни слова более о Луне, милый мой Бриэ! Вы сами знаете, что до поры до времени эта запрещенная тема разговора!.. - заметил господин Керсэн, услыхав за дверями шаги майора Вартона, который явился пригласить гостей перейти в столовую.

   Бедный майор теперь старался всячески загладить свою грубость и невежливость по отношению к этим господам, которые из его подсудимых вдруг превратились в гостей, и потому теперь старался быть с ними вдвойне любезным, внимательным и предусмотрительным, чтобы показаться им с другой, более выгодной стороны. Он пожелал во что бы то ни стало узнать, где именно спустились путешественники, чтобы отправить туда патруль для розыска парашюта и багажа, оставленного там "изгнанниками Земли". Расспросив обо всем со всевозможной точностью, он отправил туда маленький пикет, но когда английские солдаты пришли на указанное им место, то не нашли там ни парашюта, ни корзины, ни остального багажа. Очевидно, арабы-грабители успели уже побывать на этом месте и унесли с собою все, что здесь было оставлено.

   После самых тщательных поисков, продолжавшихся несколько часов, высланный майором Вартоном патруль вернулся ни с чем, что вызвало новый гнев раздражительного, и без того уже раздосадованного своим промахом, майора. Он обрушился целым градом упреков на своих злополучных солдат и тут же щедро наградил их арестами, лишними дежурствами и всякого рода взысканиями.

   С закатом солнца господин Керсэн решил продолжать свой путь по направлению к Каиру, а так как канонерское судно, на котором он приплыл сюда, получило приказание генерала Гордона, если только будет возможно, немедленно вернуться в Хартум, то пришлось уговориться с командой одного ноггура, или большого плоскодонного судна, которое то двигалось с помощью длинных весел, то тащилось бечевою волами, чтобы на этом судне добраться сперва до Ассуана, а затем уже к Нильской дельте в Египте. Само собою разумеется, что Гертруда и Фатима, Норбер Моони и Виржиль, баронет и Тиррель Смис, а также доктор Бриэ, отправились вместе с господином Керсэном на этом судне, направляясь, как и он, в Европу через Египет.

   Конечно, путешествие на ноггуре не может быть названо одним из приятнейших удовольствий, однако оно не так уж затруднительно и мучительно, когда находишься в дружной, приятной компании. Понятно, нужно суметь устроиться так, чтобы не быть в зависимости от лодочников и гребцов или от прибрежного населения.

   Следует отдать справедливость майору Вартону - он позаботился предоставить в распоряжение своих гостей все, что только могло им понадобиться во время пути: и провиант, и одежду, и оружие, и многое другое; сверх того он дал им военный конвой, чтобы совершенно обезопасить их в пути, и "пропуски" такого рода, которые должны были помочь нашим путешественникам преодолеть все препятствия и препоны, какие могут встретиться на их пути.

   Плавание вниз по Нилу окончилось довольно скоро и притом прошло так весело и так приятно, как оно могло пройти только для тех людей, которые наконец, после долгих и опасных скитаний и множества разных положительно трагических приключений, чувствуют себя вне всякой опасности в дружном, тесном кругу близких друзей и дорогих сердцу родных. И вот однажды вечером, незадолго до их прибытия в Каир, когда ноггур медленно продвигался вниз по течению, Норбер Моони, сидя на кормовой части судна вместе с господин Керсэном и Гертрудой, решился наконец заговорить том, что лежало у него на сердце с самого того момента когда он в последний раз виделся с господином Керсэном в Хартуме, если только не с первого своего приезда в Суаким.

   Ночь была темная, звездная. На всем громадном протяжении Нила, раскинувшегося, насколько только хватало глаз, в своей живописной равнине, не раздавалось ни малейшего звука, кроме мерного шума весел и монотонной, тоскливой песни гребца, выкрикивавшего в такт для дружных, одновременных ударов весел. На востоке Луна только что взошла и как-то грустно смотрела на Землю и на того молодого пионера науки, который осмелился пробудить ее от ее обычной вековой спячки и дважды вырывал ее из колеи, в которой она так мирно и безмятежно совершает день за днем, год за годом, век за веком, указанный ей путь. Так кроток, ласков и ясен был ее бледный лик, так мягок и печален ее свет, обдававший все своим серебристо-голубоватым сиянием. Но этот молодой пионер науки, столь смелый и отважный во всех обстоятельствах жизни, в минуты самой страшной опасности, в моменты страшнейших переворотов и ужасов, теперь робел и не решался произнести ни одного слова, которого ожидал от него господин Керсэн, которого втайне ожидала и сама Гертруда и которое с каждой минутой становилось все более и более необходимо произнести. И он сознавал это.

   И вот, собравшись с духом, призвав на помощь все свои силы, он начал так:

   - Господин консул, два месяца тому назад, - говорил он немного дрогнувшим, растроганным и взволнованным голосом, - я имел честь просить у вас руки вашей дочери. Вы тогда были столь добры, что изъявили согласие отдать мне ее, если только я удостоюсь получить согласие самой мадемуазель Гертруды. Теперь я полагаю, что дочь ваша имела случай узнать меня ближе, чем тогда. Мы прожили одной общей жизнью, под одной кровлей, целых два месяца, вместе переживя самые трудные, самые страшные минуты, когда характеры людей проявляются с наибольшей яркостью и когда лучше всего можно судить о человеке. И вот, в моменты этих тяжелых испытаний, я имел случай убедиться и понять, что ее мужество, ее ум, ее чуткое, доброе сердце и, кстати, позвольте мне еще прибавить, - ее милое обхождение и характер, намного превышает ту меру в какой я приписывал ей все эти качества, предугадывая их в ней до того времени. Теперь позвольте мне, в свою очередь, спросить, какого рода оценку успела пять мне за это время ваша дочь и смею ли я надеяться, чтоо мадемуазель Гертруда когда-либо скрепит своим согласием ваше обещание?

   - Если бы вы, дорогой мой Моони, спросили у меня об этом раньше, - ласково и любовно ответил господин Керсэн, - то знали бы уже то, что я могу сказать вам, а именно, что дочь моя Гертруда настолько же любит вас, насколько удивляется и восхищается вами. Она вместе со мной полагает, что вы будете лучшим из мужей, как теперь вы - отважнейший, благороднейший и честнейший из людей! - растроганно закончил старик. Затем, взяв руку своей дочери, господин Керсэн вложил ее в руку Норбера Моони и нежно прижал их обоих к своей груди.

  

  

   После вышеописанных событий прошло уже около года. На дворе стоял февраль, и на улицах Парижа уже стали зажигать газовые рожки, когда маленькая двухместная карета подкатила к подъезду красивого, внушительного вида дома на улице Обсерватории. В карете сидел наш старый знакомый, господин доктор Бриэ. Он проворно вбежал по теплой, ярко освещенной лестнице на второй этаж и на площадке был встречен лакеем, приветствовавшим его особенно радушным, почти дружеским "Здравствуйте, господин доктор!". Слуга этот, настолько корректный лакей, каким только может стать бывший алжирский стрелок, был не кто иной, как Виржиль, но Виржиль новейшего образца, в черном суконном рединготе и без своей возлюбленной фески.

   - Все собрались здесь! - проговорил Виржиль, вводя доктора в элегантный, изящный салон, где господин Керсэн, сидя у камина в удобном и покойном кресле, читал газету, а тут же рядом, у стола, сидела госпожа Моони с работой и что-то вышивала при свете лампы под большим шелковым абажуром, а муж ее, сидя возле нее, мечтал о чем-то.

   - Знаете ли, друзья мои, что они осмеливаются утверждать? - воскликнул доктор, влетая как бомба в комнату и даже не здороваясь ни с кем в пылу негодования. - Нет, знаете ли, что они смеют утверждать! Что мой лунный папирус не что иное, как простой эфиопский папирус!.. А? Каково?!

   - А кто же это утверждает? - спросили хором Гертруда и ее муж.

   - Да наша Академия, черт возьми!.. Оказывается что древние эфиопские цари имели обыкновение заставлять писать свои декреты на амиантовых (асбестовых) листах, и что еще особенно любопытно - употребляли для изложения своих мыслей те же идеографические изображения, какие мы видим на моем Лунном папирусе. Все они видят в этом такого рода совпадения, которые совершенно решают вопрос о происхождении моего папируса в смысле самого обыкновенного древнеэфиопского манускрипта. А в таком случае я оказываюсь на волос от роли лгуна и обманщика, если утверждаю, что привез с собою этот папирус с Луны!

   - Ах, дядя, а мы-то! - воскликнула Гертруда, - неужели вы думаете, что к нам относятся лучше! Наши астрономы имеют наглость опровергать все записки и наблюдения Норбера под предлогом, что будто бы Обсерватория не могла не заметить и не знать о том, если бы Луна действительно дважды спускалась к зениту! А надо вам сказать, что в те дни, которые вполне совпадают с днями нисхождения Луны, небо повсюду было до того покрыто густыми облаками, что не было никакой возможности сделать никаких наблюдений. Эта чрезвычайная облачность нашей атмосферы объясняется только тем, что Луна приблизилась в это время к Земле. Кроме того, надо заметить, что именно дни нисхождения Луны к Земле были отмечены на всей поверхности земного шара совершенно исключительными бурями и необычайными приливами, каких никто не мог ни предвидеть, ни ожидать, и причины которых никто не может объяснить! Это ли не явное доказательство того, что эти бури и другие необычайные явления были вызваны приближением к нашей планете ее спутника?! Но нет, несмотря на все эти доказательства и подтверждения, никто не хочет допустить самого простого и естественного объяснения, какое мы с мужем даем им, и все упорно стоят на том, что наше путешествие на Луну не что иное, как простая выдумка!

   Доктор Бриэ, еще разгоряченный своими спорами и прениями в Академии, слушал Гертруду с видимым волнением.

   - Ах, я уж слишком хорошо знаю, что все смотрят на наше путешествие, как на выдумку! Но согласитесь, что это прямо возмутительно! Можно дойти до отчаяния даже самому уравновешенному и миролюбивому человеку... Никто никогда не доходил до такого неслыханного недоверия!.. Утверждать, что Лунный папирус, который я на ваших же глазах вынул из руки лунного титана, не что иное, как простой египетский папирус!.. Вы, может быть, не представляете даже, что это за нелепость! Это даже несравненно возмутительнее, чем все опровержения господ астрономов. Ведь астрономия все же, как хотите, наука положительная, точная; я, пожалуй, могу допустить, что какой-нибудь физик и математик отказывается принять на веру какой-нибудь необычайный феномен, которого он не видел своими глазами... это я еще понимаю!.. Да, не смейтесь: будь я астрономом, я был бы крайне осторожен и осмотрителен в такого рода вещах и, признаюсь, когда ко мне явились бы и сказали: "Я только что вернулся с Луны", право, не сразу бы поверил этому, воля ваша!

   - Но в археологии дело совсем другого рода!., отчего нельзя отличить документ, единственный в своем роде, не имеющий ничего подобного, документ, каких никогда не было, словом, такой, как мой Лунный папирус, от столь обычного и простого манускрипта, как древне-эфиопский папирус?

   - Но что же вы хотите, дорогой дядя? - воскликнула госпожа Моони, от души смеясь волнению и негодованию доктора, - чего же ожидали от посторонних, если мы встречаемся с таким полнейшим недоверием Даже в людях нам близких, которые должны были бы первые поддержать нас и наши показания?

   - Я уверен, что дочь моя Гертруда намекает в этом на меня! - воскликнул улыбаясь господин Керсэн, отложив в сторону свою газету, -да, признаюсь, хотя я тогда сгоряча поверил вашей истории, все же мне весьма трудно теперь, когда я успел поразмыслить об этом деле, сохранить в себе эту веру и не предположить что все это просто-напросто было игрою воображения какой-то странной иллюзией.

   -Ну, да! Ну, да! -воскликнул доктор явно пренебрежительным тоном, -игра воображения, плод фантазии, галлюцинация, охватившая сразу семь-восемь человек или, вернее, одиннадцать человек. Да слыханное ли это дело?..

   - А почему бы и нет?

   - Ну, да, ну, да... уж я отлично знаю, что вы теперь преподнесете нам старую теорию этого сумасшедшего, умалишенного врача, доктора Маротта, который видел во всех людях субъектов, подверженных припадку "осадного" бреда! Конечно, чего нельзя придумать! Мы отправились тогда из Хартума в момент осады города, попали в руки Махди, нас подвергли жестокому обращению, вследствие чего мы все потеряли рассудок. Когда же для нас миновала опасность, то путем заразительного умопомешательства все мы, сколько нас было, приняли один и тот же вид помешательства, под влиянием господина Моони, издавна страдавшего манией величия... не так ли? Право, очень мило придуманная история, даже довольно вероятная, если хотите!.. Но позвольте вам заметить, однако, что этот самый господин Маротт, к сожалению, сам считается заподозренным в том, что, как сам он выражается, "ему стукнули молотком по мозгам". Впрочем, он уже не впервые угощает нас такими теориями, а развивал ее уже однажды с некоторым успехом по поводу событий 1870 -1871 годов. Я уверен, что он охотно объяснил бы таким образом всю древнюю, новую и новейшую историю последовательным рядом припадков осадного бреда или сумасшествия!.. А хотите ли узнать мое мнение относительно этого вопроса? Ну, так вот, во всем этом деле самый опасный помешанный - это сам доктор Маротт! Его следовало бы прежде всего засадить, вместо того, чтобы поручать ему уход за больными, вот мое мнение!..

   - Вы, право, могли бы избавить себя от труда этой горячей, убедительной речи, милый мой доктор, - засмеялся господин Керсэн, - так как я отнюдь не придерживаюсь теории доктора Маротта. У меня создалась своя собственная теория и я вполне довольствуюсь ею.

   - Ну-с, нельзя ли полюбопытствовать, какая именно, господин управляющий консульскими делами?

   - Моя теория заключается в том, что все вы в полном рассудке и даже вполне искренни...

   - Ну, слава Богу! Хоть это-то вы признали за нами, - и на том спасибо!

   - Да, вы все в полном рассудке, вполне искренни и утверждаете только то, в чем сами вполне уверены, - повторил еще раз господин Керсэн. - Но только...

   - Только что? - поспешил осведомиться доктор Бриэ, сгорая от нетерпения услышать теорию своего зятя.

   - Но только вы попали в руки этого проклятого Радамехского карлика, величайшего шарлатана и кудесника в мире. Он, которому известны были планы и замыслы Моони в Судане, зная, что все мы более или менее увлекаемся его мечтами, вздумал зло подшутить над вами. Что он при этом мог иметь в виду и с какой целью это сделал, я, конечно, не знаю, но только ему удалось уверить вас в том, что все то, чего вы ожидали, действительно случилось.

   - Но позвольте узнать, как это могло ему удаться, смею спросить?..

   - Как? Очень просто, посредством одного из его удивительных фокуснических приемов, посредством гипнотизма. Допустим, что загипнотизировав вас всех, он внушил вам эту историю, - ведь теперь все уже верят в силу внушения, - или же просто угостил вас гашишем и затем рассказал вам все это, или вообще прибегнул для этой цели к какому-нибудь из своих таинственных зелий.

   - Так из этого следует, что, по вашему мнению, мы то же, что бдящие спящие в сказке из "Тысячи и одной ночи"?

   - Да, совершенно то же!

   - Прекрасно! Ну, а мой лунный манускрипт, мой лунный папирус! Что, я и его также видел во сне, по-вашему?

   - Нет, - спокойно и невозмутимо возразил господин Керсэн, - но это мог быть не более как простой аксессуар, которым воспользовался ловкий карлик, чтобы лучше заставить вас поверить иллюзии и придать ей нечто осязательное. Вот из этого-то, скажу кстати, быть может, и вытекает то невинное заключение, что Академия, быть может, не так слепа, как вы полагаете, и не так ошибается в своих заключениях, как показалось с первого взгляда, когда принимали ваш лунный папирус за папирус эфиопского происхождения.

   - Теперь вы все сказали, что хотели сказать? - осведомился доктор Бриэ, которого последние слова зятя задели особенно за живое.

   - Да, все! - ответил господин Керсэн.

   - Прекрасно! Прекрасно! - воскликнул доктор, вскакивая со своего места и идя прямо на господина Керсэна, как бы ожидая, что его аргумент, хранимый им на всякий случай про запас, должен будет окончательно подавить и уничтожить его оппонента, - прекрасно-с! - продолжал он, потирая руки, - но в таком случае потрудитесь мне объяснить, каким образом Виржиль, баронет и его образцовый слуга Тиррель Смис, которых не было с нами, когда мы попали в руки Каддура, каким образом и они подпали под тот же гипноз, как мы?!

   - Да весьма просто. Карлик, захватив вас в плен, овладел пиком Тэбали, где он нашел Виржиля, баронета и его верного слугу Тирреля Смиса, и для него не представлялось, конечно, никаких затруднений учинить над ними то же самое, что он учинил над вами.

   - Ну, а наш парашют! И он тоже плод воображения? - насмешливо продолжал доктор.

   - Но его нигде не нашли!

   Доктор прошелся раза два-три по зале, кусая ногти с досады, затем, вдруг остановившись перед своим зятем, воскликнул:

   - Нет, признаюсь, с вами нет никакой возможности рассуждать серьезно об этом предмете!.. Но если бы я только не позабыл на столе в своей комнате свою геологическую коллекцию, которая теперь, к сожалению, осталась на Луне, то посмотрел бы, что бы вы тогда на это сказали!..

   - Эта коллекция образцов также ничего бы решительно не доказывала, как и ваш Лунный папирус, - засмеялся Норбер Моони, - потому что образцы эти представляли собою большую аналогию с земными горными породами.

   - А! Вот теперь и вы становитесь на сторону наших противников! Прекрасно, нечего сказать! - воскликнул доктор, - только еще вашего отступничества недоставало чтобы окончательно доконать нас!

   - Я отнюдь не изменяю нашему делу! - смеясь, возразил Норбер Моони, - а хочу только проследить до конца аргументацию наших противников, чтобы иметь возможность дать себе отчет в направлении их умов; собственно говоря, оппозиция их мало меня тревожит: я вскоре буду иметь случай заставить их прикусить свои языки путем научных трудов, основанных на моих наблюдениях во время нашего пребывания на Луне, и эти доказательства будут совершенно неопровержимы. я пока довольствуюсь тем доверием, какое мне оказывают наши акционеры, что, конечно, очень трогательно, и потому ценится мной особенно высоко.

   - Как? Неужели они верят в наше путешествие на Луну? Верят?! Да?

   - О, если бы они не верили в него, то не были бы настоящими акционерами! Это не подлежит сомнению! - смеясь отозвался Норбер. - Так как они пожертвовали свои кровные денежки на наш опыт и тем самым дали нам возможность осуществить его, то весьма понятно, что они принимают на веру все в общем и в мельчайших подробностях! Мало того, наши акционеры прислали мне торжественные поздравления и дают возможность восстановить наш основной капитал выпуском облигаций, чтобы при первой возможности возобновить наши работы.

   - Так вот, если вы когда-нибудь снова отправитесь на Луну, возьмите меня с собою; я непременно хочу участвовать в этом путешествии! - воскликнул доктор. - Хочу во что бы то ни стало доказать...

   - Увы, дорогой доктор, - возразил молодой астроном, - я весьма боюсь, что на этот раз такого рода путешествие будет делом весьма нелегким, во всяком случае, на весьма долгое время. Не говоря уже о том, что нелегко будет найти вторую такую пиритную скалу, какою являлась гора Тэбали, нам, вероятно, будет еще труднее, если только не совсем невозможно, найти другую такую страну, как Судан, где бы имелись налицо все те необходимые для успеха такого предприятия. Условия, какие можно встретить только в Судане, а Судан еще не скоро сделается легко доступным для нас, европейцев!..

   - Послушайте, друзья мои, - проговорил господин Керсэн, - знаете, что я хотел бы предложить вам? давайте дадим все друг другу слово никогда более не говорить об этом деле! Не говоря уже о том, что эта тема грозит испортить наши милые и хорошие взаимные отношения и сделать наши характеры раздражительными я, кроме того, могу вас уверить, что от этих разговоров положительно начинает голова трещать и мысли путаться. Ведь мы с вами теперь решительно ни о чем другом даже и не говорим; все наши разговоры, как белка в колесе, вертятся вокруг этой безотрадной темы. Все в доме, не исключая даже маленькой Фатимы, не могут раскрыть рта, чтоб не сказать: "Когда мы были на Луне..." да, на Луне и на Луне... ведь стоит только их послушать, они с Виржилем целые дни только и делают что возятся со своими так называемыми лунными воспоминаниями... Просто смех и досада...

   - Позвольте еще только одно слово! - воскликнул доктор, - имеете ли вы какие-нибудь известия о сэре Буцефале?

   - Да, как же, прекрасные! Он собирается в скором времени побывать в Париже и провести здесь с нами две-три недельки. Знаете, что с ним случилось благодаря этой нашей знаменитой истории? Как нам известно, милый доктор, сэр Буцефал держал пари в тридцать тысяч фунтов стерлингов относительно того, что мне не удастся попасть на Луну, - сказал Норбер Моони, - и вот, вернувшись в Лондон, он, как честный и порядочный человек, отправил своему оппоненту проигранную им условленную сумму, но тот отказался принять ее под предлогом или, если хотите, на том основании, что он якобы не выиграл этого пари. Баронет, однако, продолжал упорствовать, но и его оппонент также. В результате решено было избрать судей, и те решили, что эта сумма, оставшаяся без надлежащего применения вследствие взаимного отказа обеих сторон признать за собою на нее права законной собственности, должна будет быть употреблена на сооружение госпиталя. Сэру Буцефалу при этом удалось добиться, чтобы госпиталь этот был назван Selene Hospital (то есть Лунный госпиталь) в память его удивительного путешествия. Но название это не привилось, и в публике за ним вскоре укрепилось имя "Lunatics Hospital", то есть "госпиталь Сумасшедших".

   - Ах, Боже мой! Какие прискорбные вести! - воскликнул вдруг господин Керсэн, который в это время уже снова успел погрузиться в чтение своей газеты, стараясь таким образом избегнуть вечных прений по поводу Лунного эпизода, как он мысленно называет эту излюбленную тему.

   Взгляд его случайно упал на "Новые известия". Хартум взят!.. Генерал Гордон пал в числе первых жертв всеобщей поголовной резни!.. Английская вспомогательная армия под командованием Уольсли прибыла под Хартум, когда город был уже в руках Махди!..

   - Какие грустные известия! Бедный Гордон!

   - Да, этого, впрочем, следовало ожидать! - печально продолжал господин Керсэн. - Ведь вам известно, с каким оскорбительным безучастием и равнодушием было встречено повсюду это горячее воззвание, этот крик о помощи, с которым я явился к цивилизованным народам Европы от имени бедного Гордона. Английское правительство, пославшее его в Судан, все колебалось между чувством сознания своей тяжкой ответственности и желанием не ввязываться в такого рода предприятие, которое не обещало никакого желанного исхода. В конце концов оно решилось, по моим настояниям и, очевидно, нехотя, отправить к нему вспомогательную армию, которой, однако, было предписано не спешить, в тайной надежде, что она явится слишком поздно... Так оно действительно и вышло, она явилась слишком поздно, чтобы спасти этого благородного героя!.. Бедный доблестный Гордон!.. Честный, благородный и смелый воин!.. Он лично говорил мне в последнее время, что уже не надеется на помощь от своих!..

   Все были еще под впечатлением тяжелого чувства, вызванного этой печальной вестью, когда Виржиль распахнул дверь в столовую и, появившись на пороге гостиной, доложил, что подано кушать. Вскоре за дружеской беседой, во время обеденного застолья, трагический образ так печально погибшего Гордона изгладился из мыслей этих людей, некогда лично знавших этого героя. Таков уж свет - и это хорошо, так как иначе жизнь стала бы ужасной, если бы печальные призраки тех, кого мы некогда любили и уважали, постоянно являлись и садились с нами за стол.

   В то самое время, когда то, что мы только что описали, происходило в Париже, компания веселых камердинеров и лакеев собралась в одной из особых зал старинной портерной на Керзон-стрит в Лондоне. Героем этого маленького клуба являлся наш старый знакомый Тир-рель Смис, вернувшийся к родному очагу, ступивший теперь на родную почву возлюбленной им Англии и почти столь же известный и прославленный в своем кругу, как моряк Синдбад. Его приятели отнюдь не придерживались того мнения, как господин Керсэн, по отношению к путешествию на Луну; напротив, они никогда не уставали слушать его рассказы и повествования, которые сделались самой излюбленной темой всех шуток и разговоров этого клуба.

   - Да полно, ты еще станешь, пожалуй, уверять нас, что на Луне жили люди! - восклицал кто-нибудь из членов почтенного собрания.

   - Даю в том мое честное слово! Да, там жили люди, да еще какие! Такие рослые красавцы, что разве только немного пониже колонны Трафальгар-сквера!

   - Ну!., ну... приятель... уж и наговорил ты нам всякой дичи!..

   - Да нет же! Это так и есть, как я вам говорю!

   - Но, в сущности, тебе не очень-то понравилось, как видно, там, на Луне?

   - Да, признаюсь, не совсем по вкусу пришлась мне эта Луна! Поверите ли, там нельзя было даже трубочки закурить! Да, ни одной, даю вам слово!.. Нельзя было и погулять спокойно и прилично, как подобает воспитанным и пристойным людям, а приходилось постоянно скакать, как стрекозы или кузнечики, делая скачки и прыжки в двенадцать ярдов и более... Вы можете себе представить, какой вид придает это порядочному, почтенному человеку. Затем, все там идет совершенно другим порядком; все не так, как надо быть, а наоборот. Так, например, приходится плакать горькими слезами, чтобы иметь возможность развести самый жалкий огонек в такую стужу, какой, быть может, не видал ни один бедняга сибирский казак! Мы пили чай, вскипяченный на солнце! Можете себе представить, какой вкус имела эта настойка... А когда настала ночь, - так вот, доложу вам, вышла совсем плохая шутка! Что значат в сравнении с этой ночью наши туманы, продолжающиеся по целым неделям?!.. Полных четырнадцать суток беспросветного мрака, да еще при громадной Луне, только это, конечно, была не Луна, а так, только похожа на нее. Наши ученые называли это светом Земли, но я хотел бы знать, как можно этому верить; точно Земля светится ночью! Что за выдумки! А между тем они так утверждали! Так вот, когда человек испытал все это, то он в конце концов непременно должен будет сказать, что на всем свете нет ничего такого, что было бы лучше доброго стакана эля в Лондоне, в кругу добрых друзей, и что эта глупая Луна не стоит одного квадратного фута земли в веселой, возлюбленной нами Англии! Ура!.. - закончил Тиррель Смис свои разглагольствования. - Ура! За старую Англию!..

   Тост его, как и следовало ожидать, не остался без подражателей.

   Несколько минут спустя, когда наш приятель Тиррель Смис ушел, увидя по часам, что приближается время идти одевать его господина к обеду, весь маленький клуб на улице Керзон стая печально покачивать головами, глядя ему во след, а немного спустя, после некоторого вдумчивого молчания, один почтенный старый камердинер взял на себя труд резюмировать в двух словах общую мысль относительно веселого, вдохновенного рассказчика всяких небылиц, но предварительно закурил свою трубочку и с наслаждением затянулся из нее.

   - Бедняга, у него чердачок опустел! - сказал он, дотрагиваясь указательным пальцем до своего лба.