Грин Александр - Золотая цепь

такими картинами, что я был в восторге. Оно говорило. "Уж если мечтать, то мечтать"...

   В это время начало бить двенадцать.

   - Дигэ, - сказал Ганувер, улыбаясь ей с видом заговорщика, - ну-ка, тряхните стариной Али-Бабы и его сорока разбойников!

   - Что же произойдет? - закричал любопытный голос с другого конца стола. Дигэ встала, смеясь.

   - Мы вам покажем! - заявила она, и если волновалась, то нельзя ничего было заметить. - Откровенно скажу, я сама не знаю, что произойдет. Если дом станет летать по воздуху, держитесь за стулья!

   - Вы помните - как?.. - сказал Ганувер Дигэ.

   - О, да. Вполне.

   Она подошла к одному из огромных канделябров, о которых я уже говорил, и протянула руку к его позолоченному стволу, покрытому ниспадающими выпуклыми полосками. Всмотревшись, чтобы не ошибиться, Дигэ нашла и отвела вниз одну из этих полосок. Ее взгляд расширился, лицо слегка дрогнуло, не удержавшись от мгновения торжества, блеснувшего затаенной чертой. И - в то самое мгновение, когда у меня авансом стала кружиться голова, - все осталось, как было, на своем месте. Еще некоторое время бил по нервам тот внутренний счет, который ведет человек, если курок дал осечку, ожидая запоздавшего выстрела, затем поднялись шум и смех.

   - Снова! - закричал дон Эстебан.

   - Штраф, - сказал Орсуна.

   - Нехорошо дразнить маленьких! - заметил Галуэй.

   - Фу, как это глупо! - вскричала Дигэ, топнув ногой. - Как вы зло шутите, Ганувер!

   По ее лицу пробежала нервная тень; она решительно отошла, сев на свое место и кусая губы.

   Ганувер рассердился. Он вспыхнул, быстро встал и сказал: - Я не виноват. Наблюдение за исправностью поручено Попу. Он будет призван к ответу. Я сам...

   Досадуя, как это было заметно по его резким движениям, он подошел к канделябру, двинул металлический завиток и снова отвел его. И, повинуясь этому незначительному движению, все стены залы, кругом, вдруг отделились от потолка пустой, светлой чертой и, разом погрузясь в пол, исчезли. Это произошло бесшумно. Я закачался. Я, вместе с сиденьем, как бы поплыл вверх.

  

  

   К тому времени я уже бессознательно твердил: "Молли не будет", - испытав душевную пустоту и трезвую горечь последнего удара часов, вздрагивая перед тем от каждого восклицания, когда мне чудилось, что появились новые лица. Но падение стен, причем это совершилось так безупречно плавно, что не заколебалось даже вино в стакане, - выколотило из меня все чувства одним ужасным ударом. Мне казалось, что зала взметнулась на высоту, среди сказочных колоннад. Все, кто здесь был, вскрикнули; испуг и неожиданность заставили людей повскакать. Казалось, взревели незримые трубы; эффект подействовал как обвал и обернулся сиянием сказочно яркой силы, - так резко засияло оно.

   Чтобы изобразить зрелище, открывшееся в темпе апоплексического удара, я вынужден применить свое позднейшее знание искусства и материала, двинутых Ганувером из небытия в атаку собрания. Мы были окружены колоннадой черного мрамора, отраженной прозрачной глубиной зеркала, шириной не менее двадцати футов и обходящего пол бывшей залы мнимым четырехугольным провалом. Ряды колонн, по четыре в каждом ряду, были обращены флангом к общему центру и разделены проходами одинаковой ширины по всему их четырехугольному строю. Цоколи, на которых они стояли, были высоки и массивны. Меж колонн сыпались один выше другого искрящиеся водяные стебли фонтанов, - три струи на каждый фонтан, в падении они имели вид изогнутого пера. Все это, повторенное прозрачным отражающим низом, стояло как одна светлая глубина, выложенная вверху и внизу взаимно опрокинутой колоннадой, Линия отражения, находясь в одном уровне с полом залы и полами пространств, которые сверкали из-за колонн, придавала основе зрелища видимость ковров, разостланных в воздухе. За колоннами, в свете хрустальных ламп вишневого цвета, бросающих на теплую белизну перламутра и слоновой кости отсвет зари, стояли залы-видения. Блеск струился, как газ. Перламутр, серебро, белый янтарь, мрамор, гигантские зеркала и гобелены с бисерной глубиной в бледном тумане рисунка странных пейзажей; мебель, прихотливее и прелестнее воздушных гирлянд в лунную ночь, не вызывала даже желания рассмотреть подробности. Задуманное и явленное, как хор, действующий согласием множества голосов, это артистическое безумие сияло из-за черного мрамора, как утро сквозь ночь.

   Между тем дальний от меня конец залы, под галереей для оркестра, выказывал зрелище, где его творец сошел из поражающей красоты к удовольствию точного и законченного впечатления. Пол был застлан сплошь бельм мехом, чистым, как слой первого снега. Слева сверкал камин литого серебра с узором из малахита, а стены, от карниза до пола, скрывал плющ, пропуская блеск овальных зеркал ковром темно-зеленых листьев: внизу, на золоченой решетке, обходящей три стены, вился желтый узор роз. Эта комната или маленькая зала, с белым матовым светом одной люстры, - настоящего жемчужного убора из прозрачных шаров, свесившихся опрокинутым конусом, - совершенно остановила мое внимание; я засмотрелся в ее прекрасный уют, и, обернувшись наконец взглянуть, нет ли еще чего сзади меня, увидел, что Дюрок встал, протянув руку к дверям, где на черте входа остановилась девушка в белом и гибком, как она сама, платье, с разгоревшимся, нервно спокойным лицом, храбро устремив взгляд прямо вперед. Она шла, закусив губку, вся - ожидание. Я не узнал Молли, - так преобразилась она теперь; но тотчас схватило в горле, и все, кроме нее, пропало. Как безумный, я закричал: - Смотрите, смотрите! Это Молли! Она пришла! Я знал, что придет!

   Ужасен был взгляд Дюрока, которым он хватил меня, как жезлом. Ганувер, побледнев, обернулся, как на пружинах, и все, кто был в зале, немедленно посмотрели в эту же сторону. С Молли появился Эстамп; он только взглянул на Ганувера и отошел. Наступила чрезвычайная тишина, - совершенное отсутствие звука, и в тишине этой, оброненное или стукнутое, тонко прозвенело стекло.

   Все стояли по шею в воде события, нахлынувшего внезапно. Ганувер подошел к Молли, протянув руки, с забывшимся и диким лицом. На него было больно смотреть, - так вдруг ушел он от всех к одной, которую ждал. "Что случилось?" - прозвучал осторожный шепот. В эту минуту оркестр, мягко двинув мелодию, дал знать, что мы прибыли в Замечательную Страну.

   Дюрок махнул рукой на балкон музыкантам с такой силой, как будто швырнул камнем. Звуки умолкли. Ганувер взял приподнятую руку девушки и тихо посмотрел ей в глаза.

   - Это вы, Молли? - сказал он, оглядываясь с улыбкой.

   - Это я, милый, я пришла, как обещала. Не грустите теперь!

   - Молли, - он хрипло вздохнул, держа руку у горла, потом притянул ее голову и поцеловал в волосы. - Молли! - повторил Ганувер. - Теперь я буду верить всему! - Он обернулся к столу, держа в руке руку девушки, и сказал: - Я был очень беден. Вот моя невеста, Эмилия Варрен. Я не владею собой. Я не могу больше владеть собой, и вы не осудите меня.

   - Это и есть фея! - сказал капитан Орсуна. - Клянусь, это она!

   Дрожащая рука Галуэя, укрепившего монокль, резко упала на стол.

   Дигэ, опустив внимательный взгляд, которым осматривала вошедшую, встала, но Галуэй усадил ее сильным, грубым движением.

   - Не смей! - сказал он. - Ты будешь сидеть, Она опустилась с презрением и тревогой, холодно двинув бровью. Томсон, прикрыв лицо рукой, сидел, катая хлебный шарик. Я все время стоял. Стояли также Дюрок, Эстамп, капитан и многие из гостей. На праздник, как на луг, легла тень. Началось движение, некоторые вышли из-за стола, став ближе к нам.

   - Это - вы? - сказал Ганувер Дюроку, указывая на Молли.

   - Нас было трое, - смеясь, ответил Дюрок. - Я, Санди, Эстамп.

   Ганувер сказал: - Что это... - Но его голос оборвался. - Ну, хорошо, - продолжал он, - сейчас не могу я благодарить. Вы понимаете. Оглянитесь, Молли, - заговорил он, ведя рукой вокруг, - вот все то, как вы строили на берегу моря, как это нам представлялось тогда. Узнаете ли вы теперь?

   - Не надо... - сказала Молли, потом рассмеялась. - Будьте спокойнее. Я очень волнуюсь.

   - А я? Простите меня! Если я помешаюсь, это так и должно быть. Дюрок! Эстамп! Орсуна! Санди, плут! И ты тоже молчал, - вы все меня подожгли с четырех концов! Не сердитесь, Молли! Молли, скажите что-нибудь! Кто же мне объяснит все?

   Девушка молча сжала и потрясла его руку, мужественно обнажая этим свое сердце, которому пришлось испытать так много за этот день. Ее глаза были полны слез.

   - Эверест, - сказал Дюрок, - это еще не все!

   - Совершенно верно, - с вызовом откликнулся Галуэй, вставая и подходя к Гануверу. - Кто, например, объяснит мне кое-что непонятное в деле моей сестры, Дигэ Альвавиз? Знает ли эта девушка?

   - Да, - растерявшись, сказала Молли, взглядывая на Дигэ, - я знаю. Но ведь я - здесь.

   - Наконец, избавьте меня... - произнесла Дигэ, вставая, - от какой бы то ни было вашей позы, Галуэй, по крайней мере, в моем присутствии.

   - Август Тренк, - сказал, прихлопывая всех, Дюрок Галуэю, - я объясню, что случилось. Ваш товарищ, Джек Гаррисон, по прозвищу "Вас-ис-дас" и ваша любовница Этель Мейер должны понять мой намек или признать меня довольно глупым, чтобы уметь выяснить положение. Вы проиграли!

   Это было сказано громко и тяжело. Все оцепенели. Гости, покинув стол, собрались тучей вокруг налетевшего действия. Теперь мы стояли среди толпы.

   - Что это значит? - спросил Ганувер.

   - Это финал! - вскричал, выступая. Эстамп. - Три человека собрались ограбить вас под чужим именем. Каким образом, - вам известно.

   - Молли, - сказал Ганувер, вздрогнув, но довольно спокойно, - и вы, капитан Орсуна! Прошу вас, уведите ее. Ей трудно быть сейчас здесь.

   Он передал девушку, послушную, улыбающуюся, в слезах, мрачному капитану, который спросил: "Голубушка, хотите, посидим с вами немного?" - и увел ее. Уходя, она приостановилась, сказав: "Я буду спокойной. Я все объясню, все расскажу вам, - я вас жду. Простите меня!"

   Так она сказала, и я не узнал в ней Молли из бордингауза. Это была девушка на своем месте, потрясенная, но стойкая в тревоге и чувстве. Я подивился также самообладанию Галуэя и Дигэ; о Томсоне трудно сказать что-нибудь определенное: услышав, как заговорил Дюрок, он встал, заложил руки в карманы и свистнул.

   Галуэй поднял кулак в уровень с виском, прижал к голове и резко опустил. Он растерялся лишь на одно мгновение. Шевеля веером у лица, Дигэ безмолвно смеялась, продолжая сидеть. Дамы смотрели на нее, кто в упор, с ужасом, или через плечо, но она, как бы не замечая этого оскорбительного внимания, следила за Галуэем.

   Галуэй ответил ей взглядом человека, получившего удар по щеке.

   - Канат лопнул, сестричка! - сказал Галуэй.

   - Ба! - произнесла она, медленно вставая, и, притворно зевнув, обвела бессильно высокомерным взглядом толпу лиц, взиравших на сцену с молчаливой тревогой.

   - Дигэ, - сказал Ганувер, - что это? Правда? Она пожала плечами и отвернулась.

   - Здесь Бей Дрек, переодетый слугой, - заговорил Дюрок. - Он установил тождество этих людей с героями шантажной истории в Ледингенте. Дрек, где вы? Вы нам нужны!

   Молодой слуга, с черной прядью на лбу, вышел из толпы и весело кивнул Галуэю.

   - Алло, Тренк! - сказал он. - Десять минут тому назад я переменил вашу тарелку.

   - Вот это торжество! - вставил Томсон, проходя вперед всех ловким поворотом плеча. - Открыть имя труднее, чем повернуть стену. Ну, Дюрок, вы нам поставили шах и мат. Ваших рук дело!

   - Теперь я понял, - сказал Ганувер. - Откройтесь! Говорите все. Вы были гостями у меня. Я был с вами любезен, клянусь, - я вам верил. Вы украли мое отчаяние, из моего горя вы сделали воровскую отмычку! Вы, вы, Дигэ, сделали это! Что вы, безумные, хотели от меня? Денег? Имени? Жизни?

   - Добычи, - сказал Галуэй. - Вы меня мало знаете.

   - Август, он имеет право на откровенность, - заметила вдруг Дигэ, - хотя бы в виде подарка. Знайте, - сказала она, обращаясь к Гануверу, и мрачно посмотрела на него, в то время как ее губы холодно улыбались, - знайте, что есть способы сократить дни человека незаметно и мирно. Надеюсь, вы оставите завещание?

   - Да.

   - Оно было бы оставлено мне. Ваше сердце в благоприятном состоянии для решительного опыта без всяких следов.

   Ужас охватил всех, когда она сказала эти томительные слова. И вот произошло нечто, от чего я содрогнулся до слез; Ганувер пристально посмотрел в лицо Этель Мейер, взял ее руку и тихо поднес к губам. Она вырвала ее с ненавистью, отшатнувшись и вскрикнув.

   - Благодарю вас, - очень серьезно сказал он, - за то мужество, с каким вы открыли себя. Сейчас я был как ребенок, испугавшийся темного угла, но знающий, что сзади него в другой комнате - светло. Там голоса, смех и отдых. Я счастлив, Дигэ - в последний раз я вас называю "Дигэ". Я расстаюсь с вами, как с гостьей и женщиной. Бен Дрек, дайте наручники!

   Он отступил, пропустив Дрека. Дрек помахал браслетами, ловко поймав отбивающуюся женскую руку; запор звякнул, и обе руки Дигэ, бессильно рванувшись, отразили в ее лице злое мучение. В тот же момент был пойман лакеями пытавшийся увернуться Томсон и выхвачен револьвер у Галуэя. Дрек заковал всех.

   - Помните, - сказал Галуэй, шатаясь и задыхаясь, - помните, Эверест Ганувер, что сзади вас не светло! Там не освещенная комната. Вы идиот.

   - Что, что? - вскричал дон Эстебан.

   - Я развиваю скандал, - ответил Галуэй, - и вы меня не ударите, потому что я окован. Ганувер, вы дурак! Неужели вы думаете, что девушка, которая только что была здесь, и этот дворец - совместимы? Стоит взглянуть на ее лицо. Я вижу вещи, как они есть. Вам была нужна одна женщина, - если бы я ее бросил для вас - моя любовница, Этель Мейер; в этом доме она как раз то, что требуется. Лучше вам не найти. Ваши деньги понеслись бы у нее в хвосте диким аллюром. Она знала бы, как завоевать самую беспощадную высоту. Из вас, ничтожества, умеющего только грезить, обладая Голкондой, она свила бы железный узел, показала прелесть, вам неизвестную, растленной жизни с запахом гиацинта. Вы сделали преступление, отклонив, золото от его прямой цели, - расти и давить, - заставили тигра улыбаться игрушкам, и все это ради того, чтобы бросить драгоценный каприз к ногам девушки, которая будет простосердечно смеяться, если ей показать палец! Мы знаем вашу историю. Она куплена нами и была бы зачеркнута. Была бы! Теперь вы ее продолжаете. Но вам не удается вывести прямую черту. Меж вами и Молли станет двадцать тысяч шагов, которые нужно сделать, чтобы обойти все эти, - клянусь! - превосходные залы, - или она сама сделается Эмилией Ганувер - больше, чем вы хотите того, трижды, сто раз Эмилия Ганувер?

   - Никогда! - сказал Ганувер. - Но двадцать тысяч шагов.. Ваш счет верен. Однако я запрещаю говорить дальше об этом. Бен Дрек, раскуйте молодца, раскуйте женщину и того, третьего. Гнев мой улегся. Сегодня никто не должен пострадать, даже враги. Раскуйте, Дрек! - повторил Ганувер изумленному агенту. - Вы можете продолжать охоту, где хотите, но только не у меня.

   - Хорошо, - ох! - Дрек, страшно досадуя, освободил закованных.

   - Комедиант! - бросила Дигэ с гневом и смехом.

   - Нет, - ответил Ганувер, - нет. Я вспомнил Молли. Это ради нее. Впрочем, думайте, что хотите. Вы свободны. Дон Эстебан, сделайте одолжение, напишите этим людям чек на пятьсот тысяч, и чтобы я их больше не видел!

   - Есть, - сказал судовладелец, вытаскивая чековую тетрадь, в то время, как Эстамп протянул ему механическое перо. - Ну, Тренк, и вы, мадам Мейер, - отгадайте: поза или пирог?

   - Если бы я мог, - ответил в бешенстве Галуэй, - если бы я мог передать вам свое полнейшее равнодушие к мнению обо мне всех вас, - так как оно есть в действительности, чтобы вы поняли его и остолбенели, - я, не колеблясь, сказал бы: "Пирог" и ушел с вашим чеком, смеясь в глаза. Но я сбит. Вы можете мне не поверить.

   - Охотно верим, - сказал Эстамп.

   - Такой чек стоит всякой утонченности, - провозгласил Томсон, - и я первый благословляю наносимое мне оскорбление.

   - Ну, что там... - с ненавистью сказала Дигэ. Она выступила вперед, медленно подняла руку и, смотря прямо в глаза дону Эстебану, выхватила чек из руки, где он висел, удерживаемый концами пальцев. Дон Эстебан опустил руку и посмотрел на Дюрока.

   - Каждый верен себе, - сказал тот, отвертываясь. Эстамп поклонился, указывая дверь.

   - Мы вас не удерживаем, - произнес он. - Чек ваш, вы свободны, и больше говорить не о чем.

   Двое мужчин и женщина, плечи которой казались сзади в этот момент пригнутыми резким ударом, обменялись вполголоса немногими словами и, не взглянув ни на кого, поспешно ушли. Они больше не казались живыми существами. Они были убиты на моих глазах выстрелом из чековой книжки. Через дверь самое далекое зеркало повторило движения удаляющихся фигур, и я, бросившись на стул, неудержимо заплакал, как от смертельной обиды, среди волнения потрясенной толпы, спешившей разойтись.

   Тогда меня коснулась рука, я поднял голову и с горьким стыдом увидел ту веселую молодую женщину, от которой взял розу. Она смотрела на меня внимательно с улыбкой и интересом.

   - О, простота! - сказала она. - Мальчик, ты плачешь потому, что скоро будешь мужчиной. Возьми этот, другой цветок на память от Камиллы Флерон!

   Она взяла из вазы, ласково протянув мне, а я машинально сжал его - георгин цвета вишни. Затем я, также машинально, опустил руку в карман и вытащил потемневшие розовые лепестки, которыми боялся сорить. Дама исчезла. Я понял, что она хотела сказать этим, значительно позже.

   Георгин я храню по сей день.

  

  

   Между тем почти все разошлись, немногие оставшиеся советовались о чем-то по сторонам, вдалеке от покинутого стола. Несколько раз пробегающие взад и вперед слуги были задержаны жестами одиноких групп и беспомощно разводили руками или же давали знать пожатием плеч, что происшествия этого вечера для них совершенно темны. Вокруг тревожной пустоты разлетевшегося в прах торжества без восхищения и внимания сверкали из-за черных колонн покинутые чудеса золотой цепи. Никто более не входил сюда. Я встал и вышел. Когда я проходил третью по счету залу, замечая иногда удаляющуюся тень или слыша далеко от себя звуки шагов, - дорогу пересек Поп. Увидев меня, он встрепенулся.

   - Где же вы?! - сказал Поп - Я вас ищу. Пойдемте со мной. Все кончилось очень плохо!

   Я остановился в испуге, так что, спеша и опередив меня. Поп должен был вернуться.

   - Не так страшно, как вы думаете, но чертовски скверно. У него был припадок. Сейчас там все, и он захотел видеть вас. Я не знаю, что это значит. Но вы пойдете, не правда ли?

   - Побежим! - вскричал я. - Ну, ей, должно быть, здорово тяжело!

   - Он оправится, - сказал Поп, идя быстрым шагом, но как будто топтался на месте - так я торопился сам. - Ему уже значительно лучше. Даже немного посмеялись. Знаете, он запустил болезнь и никому не пикнул об этом! Вначале я думал, что мы все виноваты. А вы как думаете?

   - Что же меня спрашивать? - возразил я с обидой. - Ведь я знаю менее всех!

   - Не очень виноваты, - продолжал он, обходя мой ответ. - В чем-то не виноваты, это я чувствую. Ах, - как он радовался! Те! Это его спальня.

   Он постучал в замкнутую высокую дверь, и, когда собирался снова стучать, Эстамп открыл изнутри, немедленно отойдя и договаривая в сторону постели прерванную нашим появлением фразу - "поэтому вы должны спать. Есть предел впечатлениям и усилиям. Вот пришел Санди".

   Я увидел прежде всего сидящую у кровати Молли; Ганувер держал ее руку, лежа с высоко поднятой подушками головой. Рот его был полураскрыт, и он трудно дышал, говоря с остановками, негромким голосам, Между краев расстегнутой рубашки был виден грудной компресс.

   В этой большой спальне было так хорошо, что вид больного не произвел на меня тяжелого впечатления. Лишь присмотревшись к его как бы озаренному тусклым светом лицу, я почувствовал скверное настроение минуты.

   У другого конца кровати сидел, заложив ногу на ногу, Дюрок, дон Эстебан стоял посредине спальни. У стола доктор возился с лекарствами. Капитан Орсуна ходил из угла в угол, заложив за широкую спину обветренные, короткие руки. Молли была очень нервна, но улыбалась, когда я вошел.

   - Сандерсончик! - сказала она, блеснув на момент живостью, которую не раздавило ничто. - Такой был хорошенький в платочке! А теперь... Фу!.. Вы плакали? Она замахала на меня свободной рукой, потом поманила пальцем и убрала с соседнего стула газету.

   - Садитесь. Пустите мою руку, - сказала она ласково Гануверу. - Вот так! Сядем все чинно.

   - Ему надо спать, - резко заявил доктор, значительно взглядывая на меня и других.

   - Пять минут, Джонсон! - ответил Ганувер. - Пришла одна живая душа, которая тоже, я думаю, не терпит одиночества. Санди, я тебя позвал, - как знать, увидимся ли мы еще с тобой? - позвал на пару дружеских слов. Ты видел весь этот кошмар?

   - Ни одно слово, сказанное там, - произнес я в лучшем своем стиле потрясенного взрослого, - не было так глубоко спрятано и запомнено, как в моем сердце.

   - Ну, ну! Ты очень хвастлив. Может быть и в моем также. Благодарю тебя, мальчик, ты мне тоже помог, хотя сам ты был, как птица, не знающая, где сядет завтра.

   - Ох, ох! - сказала Молли. - Ну как же он не знал? У него есть на руке такая надпись, - хотя я и не видела, но слышала.

   - А вы?! - вскричал я, задетый по наболевшему месту устами той, которая должна была пощадить меня в эту минуту. - Можно подумать, - как же, - что вы очень древнего возраста! - Испугавшись собственных слов, едва я удержался сказать лишнее, но мысленно повторял: "Девчонка! Девчонка!"

   Капитан остановился ходить, посмотрел на меня, щелкнул пальцами и грузно сел рядом.

   - Я ведь не спорю, - сказала девушка, в то время как затихал смех, вызванный моей горячностью. - А может быть, я и правда старше тебя!

   - Мы делаемся иногда моложе, иногда - старше, - сказал Дюрок.

   Он сидел в той же позе, как на "Эспаньоле", отставив ногу, откинувшись, слегка опустив голову, а локоть положа на спинку стула.

   - Я шел утром по береговому песку и услышал, как кто-то играет на рояле в доме, где я вас нашел, Молли. Точно так было семь лет тому назад, почти в той же обстановке. Я шел тогда к девушке, которой более нет в живых. Услышав эту мелодию, я остановился, закрыл глаза, заставил себя перенестись в прошлое и на шесть лет стал моложе.

   Он задумался. Молли взглянула на него украдкой, потом, выпрямившись и улыбаясь, повернулась к Гануверу.

   - Вам очень больно? - сказала она. - Быть может, лучше, если я тоже уйду?

   - Конечно, нет, - ответил он. - Санди, Молли, которая тебя так сейчас обидела, была худым черномазым птенцом на тощих ногах всего только четыре года назад. У меня не было ни дома, ни ночлега. Я спал в брошенном бараке.

   Девушка заволновалась и завертелась.

   - Ах, ах! - вскричала она. - Молчите, молчите! Я вас прошу. Остановите его! - обратилась она к Эстампу.

   - Но я уже оканчиваю, - сказал Ганувер, - пусть меня разразит гром, если я умолчу об этом. Она подскакивала, напевала, заглядывала в щель барака дня три. Затем мне были просунуты в дыру в разное время: два яблока, старый передник с печеным картофелем и фунт хлеба. Потом я нашел цепь.

   - Вы очень меня обидели, - громко сказала Молли, - очень. - Немедленно она стала смеяться. - Там же и зарыли ее, эту цепь. Вот было жарко! Сандерс, вы чего молчите, позвольте спросить?

   - Я ничего, - сказал я. - Я слушаю.

   Доктор прошел между нами, взяв руку Ганувера.

   - Еще минута воспоминаний, - сказал он, - тогда завтрашний день испорчен. Уйдите, прошу вас!

   Дюрок хлопнул по колену рукой и встал. Все подошли к девушке - веселой или грустной? - трудно было понять, так тосковало, мгновенно освещаясь улыбкой или становясь внезапно рассеянным, ее подвижное лицо. Прощаясь, я сказал: "Молли, если я вам понадоблюсь, рассчитывайте на меня!.." - и, не дожидаясь ответа, быстро выскочил первый, почти не помня, как холодная рука Ганувера стиснула мою крепким пожатием.

   На выходе сошлись все. Когда вышел доктор Джонсон, тяжелая дверь медленно затворилась. Ее щель сузилась, блеснула последней чертой и исчезла, скрыв за собой двух людей, которым, я думаю, нашлось поговорить кое о чем, - без нас и иначе, чем при нас.

   - Вы тоже ушли? - сказал Джонсону Эстамп.

   - Такая минута, - ответил доктор. - Я держусь мнения, что врач должен иногда смотреть на свою задачу несколько шире закона, хотя бы это грозило осложнениями. Мы не всегда знаем, что важнее при некоторых обстоятельствах - жизнь или смерть. Во всяком случае, ему пока хорошо.

  

  

   Капитан, тихо разговаривая с Дюроком, удалился в соседнюю гостиную. За ними ушли дон Эстебан и врач. Эстамп шел некоторое время с Попом и со мной, но на первом повороте, кивнув, "исчез по своим делам", - как он выразился. Отсюда недалеко было в библиотеку, пройдя которую, Поп зашел со мной в мою комнату и сел с явным изнеможением; я, постояв, сел тоже.

   - Так вот, - сказал Поп. - Не знаю, засну ли сегодня.

   - Вы их выследили? - спросил я. - Где же они теперь?

   - Исчезли, как камень в воде. Дрек сбился с ног, подкарауливая их на всех выходах, но одному человеку трудно поспеть сразу к множеству мест. Ведь здесь двадцать выходов, толпа, суматоха, переполох, и, если они переоделись, изменив внешность, то вполне понятно, что Дрек сплоховал. Ну и он, надо сказать, имел дело с первостатейными артистами. Все это мы узнали потом, от Дрека. Дюрок вытащил его телеграммой; можете представить, как он торопился, если заказал Дреку экстренный поезд! Ну, мы поговорим в другой раз. Второй час ночи, а каждый час этих суток надо считать за три - так все устали. Спокойной ночи!

   Он вышел, а я подошел к кровати, думая, не вызовет ли ее вид желания спать. Ничего такого не произошло. Я не хотел спать: я был возбужден и неспокоен. В моих ушах все еще стоял шум; отдельные разговоры без моего усилия звучали снова с характерными интонациями каждого говорящего. Я слышал смех, восклицания, шепот и, закрыв глаза, погрузился в мелькание лиц, прошедших передо мной за эти часы...

   Лишь после пяти лет, при встрече с Дюроком я узнал, отчего Дигэ, или Этель Мейер, не смогла в назначенный момент сдвинуть стены и почему это вышло так молниеносно у Ганувера. Молли была в павильоне с Эстампом и женой слуги Паркера. Она сама захотела появиться ровно в двенадцать часов, думая, может быть, сильнее обрадовать Ганувера. Она опоздала совершенно случайно. Между тем, видя, что ее нет, Поп, дежуривший у подъезда, бросился в камеру, где были электрические соединения, и разъединил ток, решив, что, как бы ни было, но Дигэ не произведет предположенного эффекта. Он закрыл ток на две минуты, после чего Ганувер вторично отвел металлический завиток.

  

  

  

   В 1915 году эпидемия желтой лихорадки охватила весь полуостров и прилегающую к нему часть материка. Бедствие достигло грозной силы; каждый день умирало по пятьсот и более человек.

   Незадолго перед тем в числе прочей команды вновь отстроенного парохода "Валкирия", я был послан принять это судно от судостроительной верфи Ратнера и Кё в Лисс, где мы и застряли, так как заболела почти вся нанятая для "Валкирии" команда. Кроме того, строгие карантинные правила по разным соображениям не выпустили бы нас с кораблем из порта ранее трех недель, и я, поселившись в гостинице на набережной Канье, частью скучал, частью проводил время с сослуживцами в буфете гостиницы, но более всего скитался по городу, надеясь случайно встретиться с кем-нибудь из участников истории, разыгравшейся пять лет назад во дворце "Золотая цепь".

   После того, как Орсуна утром на другой день после тех событий увез меня из "Золотой цепи" в Сан-Риоль, я еще не бывал в Лиссе - жил полным пансионером, и за меня платила невидимая рука. Через месяц мне написал Поп,

   - он уведомлял, что Ганувер умер на третий день от разрыва сердца и что он, Поп, уезжает в Европу, но зачем, надолго ли, а также что стало с Молли я другими, о том ничего не упомянул. Я много раз перечитал это письмо. Я написал также сам несколько писем, но у меня не было никаких адресов, Броме мыса Гардена и дона Эстебана. Эти письма я так и послал. В них я пытался разузнать адреса Попа и Молли, но, так как письмо в "Золотую цепь" было адресовано мной разом Эстампу и Дюроку, - ответа я не получил, может быть, потому, что они уже выехали оттуда. Дон Эстебан ответил; но ответил именно то, что не знает, где Поп, а адрес Молли не сообщает затем, чтобы я лишний раз не напомнил ей о горе своими посланиями. Под конец он советовал мне заняться моими собственными делами.

   Итак, я больше никому не писал, но с возмущением и безрезультатно ждал писем еще месяца три, пока не додумался до очень простой вещи: что у всех довольно своих дел и забот, кроме моих. Это открытие было неприятно, но помогло мне наконец оторваться от тех тридцати шести часов, которые я провел среди сильнейших волнений и опасности, восхищения, тоски и любви. Постепенно я стал вспоминать "Золотую цепы", как отзвучавшую песню, но чтобы ничего не забыть, потратил несколько дней на записывание всех разговоров и случаев того дня: благодаря этой старой тетрадке я могу теперь восстановить все доподлинно. Но еще много раз после того я видел во сне Молли и, кажется, был неравнодушен к ней очень долго, так как сердце мое начинало биться ускоренно, когда где-нибудь слышал я это имя.

   На второй день прибытия в Лисс я посетил тот закоулок порта, где стояла "Эспаньола", когда я удрал с нее. Теперь стояли там две американских шхуны, что не помешало мне вспомнить, как пронзительно гудел ветер ночью перед появлением Дюрока и Эстампа. Я навел также справки о "Золотой цепи", намереваясь туда поехать на свидание с прошлым, но хозяин гостиницы рассказал, что этот огромный дом взят городскими властями под лазарет и там помещено множество эпидемиков. Относительно судьбы дома в общем известно было лишь, что Ганувер, не имея прямых наследников и не оставив завещания, подверг тем все имущество длительному процессу со стороны сомнительных претендентов, и дом был заперт все время до эпидемии, когда, по его уединенности, найдено было, что он отвечает всем идеальным требованиям гигантского лазарета.

   У меня были уже небольшие усы: начала также пушиться нежная борода, такая жалкая, что я усердно снимал ее бритвой. Иногда я с достоинством посматривал в зеркало, сжимал губы и двигал плечом, - плечи стали значительно шире.

   Никогда не забывая обо всем этом, держа в уме своем изящество и молодцеватость, я проводил вечера либо в буфете, либо на бульваре, где облюбовал кафе "Тонус".

   Однажды я вышел из кафе, когда не было еще семи часов, - я ожидал приятеля, чтобы идти вместе в театр, но он не явился, прислав подозрительную записку, - известно, какого рода, - а один я не любил посещать театр. Итак, это дело расстроилось. Я спустился к нижней аллее и прошел ее всю, а когда хотел повернуть к городу, навстречу мне попался старик в летнем пальто, котелке, с тросточкой, видимо, вышедший погулять, так как за его свободную руку держалась девочка лет пяти.

   - Паркер! - вскричал я, становясь перед ним лицом к лицу.

   - Верно, - сказал Паркер, всматриваясь. Память его усиленно работала, так как лицо попеременно вытягивалось, улыбалось и силилось признать, кто я такой. - Что-то припоминаю, - заговорил он нерешительно, - но извините, последние годы плохо вижу.

   - "Золотая цепь"! - сказал я.

   - Ах, да! Ну, значит... Нет, разрази бог, - не могу вспомнить.

   Я хлопнул его по плечу: - Санди Пруэль, - сказал я, - тот самый, который все знает!

   - Паренек, это ты?! - Паркер склонил голову набок, просиял и умильно заторжествовал:

   - О, никак не узнать! Форма к тебе идет! Вырос, раздвинулся. Ну что же, надо поговорить! А меня вот внучка таскает: "пойдем, дед, да пойдем", - любит со мной гулять.

   Мы прошли опять в "Тонус" и заказали вино; девочке заказали сладкие пирожки, и она стала их анатомировать пальцем, мурлыча и болтая ногами, а мы с Паркером унеслись за пять лет назад. Некоторое время Паркер говорил мне "ты", затем постепенно проникся зрелищем перемены в лице изящного загорелого моряка, носящего штурманскую форму с привычной небрежностью опытного морского волка, - и перешел на "вы".

   Естественно, что разговор был об истории и судьбе лиц, нам известных, а больше всего - о Молли, которая обвенчалась с Дюроком полтора года назад. Кроме того, я узнал, что оба они здесь и живут очень недалеко, - в гостинице "Пленэр", приехали по делам Дюрока, а по каким именно, Паркер точно не знал, но он был у них, оставшись очень доволен как приемом, так и угощением. Я был удивлен и рад, но больше рад за Молли, что ей не пришлось попасть в цепкие лапы своих братцев. С этой минуты мне уже не сиделось, и я машинально кивал, дослушивая рассказ старика. Я узнал также, что Паркер знал Молли давно, - он был ее дальним родственником с материнской стороны.

   - А вы знаете, - сказал Паркер, - что она приезжала накануне того вечера, одна, тайно в "Золотую цепь" и что я ей устроил? Не знаете... Ну, так она приходила проститься с тем домом, который покойник выстроил для нее, как она хотела, - глупая девочка! - и разыскала меня, закутанная платком по глаза. Мы долго ходили там, где можно было ходить, не рассчитывая кого-нибудь встретить. Ее глаза разблестелись, - так была поражена, - известно, Ганувер размахнулся, как он один умел это делать. Да. Большое удовольствие было написано на ее лице, - на нее было вкусно смотреть. Ходила и замирала. Оглядывалась. Постукивала ногой. Стала тихонько петь. Вот, - а это было в проходе между двух зал, - наперерез двери прошла та авантюристка с Ганувером и Галуэем. Молли отошла в тень, и нас никто не заметил. Я взглянул, - совсем другой человек стоял передо мной. Я что-то заговорил, но она махнула рукой,

   - заторопилась, умолкла и не говорила больше ничего, пока мы не прошли в сад и не разыскали лодку, в которой она приехала. Прощаясь, сказала: "Поклянись, что никому не выдашь, как я ходила здесь с тобой сегодня". Я все понял, клятву дал, как она хотела, а про себя думал: "Вот сейчас я изложу ей все свои мнения, чтобы она выбросила эти мысли о Дигэ". И не мог. Уже пошел слух; я сам не знал, что будет, однако решился, а посмотрю на ее лицо, - нет охоты говорить, вижу по лицу, что говорить запрещает и уходит с обидой. Решался я так три раза и - не решился. Вот какие дела!

   Паркер стал говорить дальше; как ни интересно было слушать обо всем, из чего вышли события того памятного вечера, нетерпение мое отправиться к Дюроку росло и разразилось тем, что, страдая и шевеля ногами под стулом, я, наконец, кликнул прислугу, чтоб расплатиться.

   - Ну, что же, я вас понимаю, - сказал Паркер, - вам не терпится пойти в "Пленэр", Да и внучке пора спать. - Он снял девочку со стула и взял ее за руку, а другую руку протянул мне, сказав: - Будьте здоровы!..

   - До свидания! - закричала девочка, унося пирожки в пакете и кланяясь. - До свидания! спасибо! спасибо!

   - А как тебя зовут? - спросил я.

   - Молли! Вот как! - сказала она, уходя с Паркером. Праведное небо! Знал ли я тогда, что вижу свою будущую жену? Такую беспомощную, немного повыше стула?!

  

  

   Волнение прошлого. Несчастен тот, кто недоступен этому изысканному чувству; в нем расстилается свет сна и звучит грустное удивление. Никогда, никогда больше не повторится оно! По мере ухода лет, уходит его осязаемость, меняется форма, пропадают подробности. Кажется так, хотя его суть та, - та самая, в которой мы жили, окруженные заботами и страстями. Однако что-то изменилось и в существе. Как человек, выросший лишь умом - не сердцем, может признать себя в портрете десятилетнего, - так и события, бывшие несколько лет назад, изменяются вместе с нами и, заглянув в дневник, многое хочется переписать так, как ощущаешь теперь. Поэтому я осуждаю привычку вести дневник. Напрасная трата времени!

   В таком настроении я отправил Дюроку свою визитную карточку и сел, читая газету, но держа ее вверх ногами. Не прошло и пяти минут, а слуга уже вернулся, почти бегом.

   - Вас просят, - сказал он, и я поднялся в бельэтаж с замиранием сердца. Дверь открылась, - навстречу мне встал Дюрок. Он был такой же, как пять лет назад, лишь посеребрились виски. Для встречи у меня была приготовлена фраза: "Вы видите перед собой фигуру из мрака прошлого и верно с трудом узнаете меня, так я изменился с тех пор", - но, сбившись, я сказал только: "Не ожидали, что я приду?"

   - О, здравствуй, Санди! - сказал Дюрок, вглядываясь в меня. - Наверно, ты теперь считаешь себя старцем, для меня же ты прежний Санди, хотя и с петушиным баском. Отлично! Ты дома здесь. А Молли, - прибавил он, видя, что я оглядываюсь, - вышла; она скоро придет.

   - Я должен вам сказать, - заявил я, впадая в прежнее свое легкомыслие искренности, - что я очень рад был узнать о вашей женитьбе. Лучшую жену, - продолжал я с неуместным и сбивающим меня самого жаром, - трудно найти. Да, трудно! - вскричал я, желая говорить сразу обо веем и бессильный соскочить с первой темы.

   - Ты много искал, сравнивал? У тебя большой опыт? - спросил Дюрок, хватая меня за ухо и усаживая. - Молчи. Учись, входя в дом, хотя бы и после пяти лет, сказать несколько незначительных фраз, ходящих вокруг и около значительного, а потому, как бы значительных.

   - Как?! Вы меня учите?"

   - Мой совет хорош для всякого места, где тебя еще не знали болтливым и запальчивым мальчуганом. Ну, хорошо. Выкидывай свои пять лет. Звонок около тебя, протяни руку и позвони.

   Я рассказал ему приключения первого моряка в мире, Сандерса Пруэля из Зурбагана (где родился) под самым лучшим солнцем, наиярчайше освещающим только мою фигуру, видимую всем, как статуя Свободы, - за шестьдесят миль.

   В это время прислуга внесла замечательный старый ром, который мы стали пить из фарфоровых стопок, вспоминая происшествия на Сигнальном Пустыре и в "Золотой цепи".

   - Хорошая была страница, правда? - сказал Дюрок. Он задумался, его выразительное, твердое лицо отразило воспоминание, и он продолжал: - Смерть Ганувера была для всех нас неожиданностью. Нельзя было подумать. Были приняты меры. Ничто не указывало на печальный исход. Очевидно, его внутреннее напряжение разразилось с большей силой, чем думали мы. За три часа до конца он сидел и говорил очень весело. Он не написал завещания, так как верил, что, сделав это, приблизит конец. Однако смерть уже держала руку на его голове. Но, - Дюрок взглянул на дверь, - при Молли я не буду поднимать разговора об этом, - она плохо спит, если поговорить о тех днях.

   В это время раздался легкий стук, дверь слегка приоткрылась и женский голос стал выговаривать рассудительным нежным речитативом: "Настой-чи-во прося впус-тить, нель-зя ли вас преду-пре-дить, что э-то я, ду-ша мо-я..."

   - Кто там? - притворно громко осведомился Дюрок.

   - При-шла оч-ко-вая змея, - докончил голос, дверь раскрылась, и вбежала молодая женщина, в которой я тотчас узнал Молли. Она была в костюме пепельного цвета и голубой шляпе, При виде меня, ее смеющееся лицо внезапно остыло, вытянулось и снова вспыхнуло.

   - Конечно, я вас узнала! - сказала она. - С моей памятью, да не узнать подругу моих юных дней?! Сандерсончик, ты воскрес, милый?! Ну, здравствуй, и прости меня, что я сочиняла стихи, когда ты, наверно, ждал моего появления. Что, уже выпиваете? Ну, отлично, я очень рада, и.. и.. не знаю, что еще вам сказать. Пока что я сяду.

   Я заметил, как смотрел на нее Дюрок, и понял, что он ее очень любит; и оттого, как он наблюдал за ее рассеянными, быстрыми движениями, у меня родилось желание быть когда-нибудь в его положении.

   С приходом Молли общий разговор перешел, главным образом, на меня, и я опять рассказал о себе, затем, осведомился, где Поп и Эстамп. Молли без всякого стеснения говорила мне "ты", как будто я все еще был прежним Санди, да и я, присмотревшись теперь к ней, нашел, что хотя она стала вполне развившейся женщиной, но сохранила в лице и движениях три четверти прежней Молли. Итак, она сказала:

   - Попа ты не узнал бы, хотя и "все знаешь"; извини, но я очень люблю дразниться. Поп стал такой важный, такой положительный, что хочется выйти вон! Он ворочает большими делами в чайной фирме. А Эстамп - в Мексике. Он поехал к больной матери; она умерла, а Эстамп влюбился и женился. Больше мы его не увидим.

   У меня были желания, которые я не мог выполнить и беспредельно томился ими, улыбаясь и разговаривая, как заведенный. Мне хотелось сказать: "Вскрикнем, - увидимся и ужаснемся, - потонем в волнении прошедшего пять лет назад дня, вернем это острое напряжение всех чувств! Вы, Молли, для меня - первая светлая черта женской юности, увенча