Грин Александр - Золотая цепь

  

  

   "Дул ветер...", - написав это, я опрокинул неосторожным движением чернильницу, и цвет блестящей лужицы напомнил мне мрак той ночи, когда я лежал в кубрике "Эспаньолы". Это суденышко едва поднимало шесть тонн, на нем прибыла партия сушеной рыбы из Мазабу. Некоторым нравится запах сушеной рыбы.

   Все судно пропахло ужасом, и, лежа один в кубрике с окном, заткнутым тряпкой, при свете скраденной у шкипера Гро свечи, я занимался рассматриванием переплета книги, страницы которой были выдраны неким практичным чтецом, а переплет я нашел.

   На внутренней стороне переплета было написано рыжими чернилами: "Сомнительно, чтобы умный человек стал читать такую книгу, где одни выдумки".

   Ниже стояло: "Дик Фармерон. Люблю тебя, Грета. Твой Д.".

   На правой стороне человек, носивший имя Лазарь Норман, расписался двадцать четыре раза с хвостиками и всеобъемлющими росчерками. Еще кто-то решительно зачеркнул рукописание Нормана и в самом низу оставил загадочные слова: "Что знаем мы о себе?"

   Я с грустью перечитывал эти слова. Мне было шестнадцать лет, но я уже знал, как больно жалит пчела - Грусть. Надпись в особенности терзала тем, что недавно парни с "Мелузины", напоив меня особым коктейлем, испортили мне кожу на правой руке, выколов татуировку в виде трех слов: "Я все знаю". Они высмеяли меня за то, что я читал книги, - прочел много книг и мог ответить на такие вопросы, какие им никогда не приходили в голову.

   Я засучил рукав. Вокруг свежей татуировки розовела вспухшая кожа. Я думал, так ли уж глупы эти слова "Я все знаю"; затем развеселился и стал хохотать - понял, что глупы. Опустив рукав, я выдернул тряпку и посмотрел в отверстие.

   Казалось, у самого лица вздрагивают огни гавани. Резкий, как щелчки, дождь бил в лицо. В мраке суетилась вода, ветер скрипел и выл, раскачивая судно. Рядом стояла "Мелузина"; там мучители мои, ярко осветив каюту, грелись водкой. Я слышал, что они говорят, и стал прислушиваться внимательнее, так как разговор шел о каком-то доме, где полы из чистого серебра, о сказочной роскоши, подземных ходах и многом подобном. Я различал голоса Патрика и Моольса, двух рыжих свирепых чучел.

   Моольс сказал: - Он нашел клад.

   - Нет, - возразил Патрик. - Он жил в комнате, где был потайной ящик; в ящике оказалось письмо, и он из письма узнал, где алмазная шахта.

   - А я слышал, - заговорил ленивый, укравший у меня складной нож Каррель-Гусиная шея, - что он каждый день выигрывал в карты по миллиону!

   - А я думаю, что продал он душу дьяволу, - заявил Болинас, повар, - иначе так сразу не построишь дворцов.

   - Не спросить ли у "Головы с дыркой"? - осведомился Патрик (это было прозвище, которое они дали мне), - у Санди Пруэля, который все знает?

   Гнусный - о, какой гнусный! - смех был ответом Патрику. Я перестал слушать. Я снова лег, прикрывшись рваной курткой, и стал курить табак, собранный из окурков в гавани. Он производил крепкое действие - в горле как будто поворачивалась пила. Я согревал свой озябший нос, пуская дым через ноздри.

   Мне следовало быть на палубе: второй матрос "Эспаньолы" ушел к любовнице, а шкипер и его брат сидели в трактире, - но было холодно и мерзко вверху. Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя настилами из голых досок и сельдяной бочкой-столом. Я размышлял о красивых комнатах, где тепло, нет блох. Затем я обдумал только что слышанный разговор. Он встревожил меня, - как будете встревожены вы, если вам скажут, что в соседнем саду опустилась жар-птица или расцвел розами старый пень.

   Не зная, о ком они говорили, я представил человека в синих очках, с бледным, ехидным ртом и большими ушами, сходящего с крутой вершины по сундукам, окованным золотыми скрепами.

   "Почему ему так повезло, - думал я, - почему?.."

   Здесь, держа руку в кармане, я нащупал бумажку и, рассмотрев ее, увидел, что эта бумажка представляет точный счет моего отношения к шкиперу, - с 17 октября, когда я поступил на "Эпаньолу" - по 17 ноября, то есть по вчерашний день. Я сам записал на ней все вычеты из моего жалованья. Здесь были упомянуты разбитая чашка с голубой надписью "Дорогому мужу от верной жены"; утопленное дубовое ведро, которое я же сам по требованию шкипера украл на палубе "Западного Зерна"; украденный кем-то у меня желтый резиновый плащ, раздавленный моей ногой мундштук шкипера и разбитое - все мной - стекло каюты. Шкипер точно сообщал каждый раз, что стоит очередное похождение, и с ним бесполезно было торговаться, потому что он был скор на руку.

   Я подсчитал сумму и увидел, что она с избытком покрывает жалованье. Мне не приходилось ничего получить. Я едва не заплакал от злости, но удержался, так как с некоторого времени упорно решал вопрос - "кто я - мальчик или мужчина?" Я содрогался от мысли быть мальчиком, но, с другой стороны, чувствовал что-то бесповоротное в слове "мужчинам - мне представлялись сапоги и усы щеткой. Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка с корзиной дынь, - она сказала: "Ну-ка, посторонись, мальчик", - то почему я думаю о всем большом: книгах, например, и о должности капитана, семье, ребятишках, о том, как надо басом говорить: "Эй вы, мясо акулы!" Если же я мужчина, - что более всех других заставил меня думать оборвыш лет семи, сказавший, становясь на носки: "Дай-ка прикурить, дядя!" - то почему у меня нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек, а столб?

   Мне было тяжело, холодно, неуютно. Выл ветер - "Вой!" - говорил я, и он выл, как будто находил силу в моей тоске. Крошил дождь. - "Лей!" - говорил я, радуясь, что все плохо, все сыро и мрачно, - не только мой счет с шкипером. Было холодно, и я верил, что простужусь и умру, мое неприкаянное тело...

  

  

   Я вскочил, услышав шаги и голоса сверху; но то не были голоса наших. Палуба "Эспаньолы" приходилась пониже набережной, так что на нее можно было спуститься без сходни. Голос сказал: "Никого нет на этом свином корыте". Такое начало мне понравилось, и я с нетерпением ждал ответа. "Все равно", - ответил второй голос, столь небрежный и нежный, что я подумал, не женщина ли отвечает мужчине. - "Ну, кто там?! - громче сказал первый. - В кубрике свет; эй, молодцы!".

   Тогда я вылез и увидел - скорее различил во тьме - двух людей, закутанных в непромокаемые плащи. Они стояли, оглядываясь, потом заметили меня, и тот, что был повыше, сказал: - Мальчик, где шкипер?

   Мне показалось странным, что в такой тьме можно установить возраст. В этот момент мне хотелось быть шкипером. Я бы сказал - густо, окладисто, с хрипотой, - что-нибудь отчаянное, например: "Разорви тебя ад!" - или: "Пусть перелопаются в моем мозгу все тросы, если я что-нибудь понимаю!"

   Я объяснил, что я один на судне, и объяснил также, куда ушли остальные.

   - В таком случае, - заявил спутник высокого человека, - не спуститься ли в кубрик? Эй, юнга, посади нас к себе, и мы поговорим, здесь очень сыро.

   Я подумал... Нет, я ничего не подумал. Но это было странное появление, и, рассматривая неизвестных, я на один миг отлетел в любимую страну битв, героев, кладов, где проходят, как тени, гигантские паруса и слышен крик - песня - шепот: "Тайна - очарование! Тайна - очарование!". "Неужели началось?" - спрашивал я себя; мои колени дрожали.

   Бывают минуты, когда, размышляя, не замечаешь движений, поэтому я очнулся, лишь увидев себя сидящим в кубрике против посетителей - они сели на вторую койку, где спал Эгва, другой матрос, - и сидели согнувшись, чтобы не стукнуться о потолок-палубу.

   "Вот это люди!" - подумал я, почтительно рассматривая фигуры своих гостей. Оба они мне понравились - каждый в своем роде. Старший, широколицый, с бледным лицом, строгими серыми глазами и едва заметной улыбкой, должен был, по моему мнению, годиться для роли отважного капитана, у которого есть кое-что на обед матросам, кроме сушеной рыбы. Младший, чей голос казался мне женским, - увы! - имел небольшие усы, темные пренебрежительные глаза и светлые волосы. Он был на вид слабее первого, но хорошо подбоченивался и великолепно смеялся. Оба сидели в дождевых плащах; у высоких сапог с лаковыми отворотами блестел тонкий рант, следовательно, эти люди имели деньги.

   - Поговорим, молодой друг! - сказал старший. - Как ты можешь заметить, мы не мошенники.

   - Клянусь громом! - ответил я. - Что ж, поговорим, черт побери!..

   Тогда оба качнулись, словно между ними ввели бревно, и стали хохотать. Я знаю этот хохот. Он означает, что или вас считают дураком, или вы сказали безмерную чепуху. Некоторое время я обиженно смотрел, не понимая, в чем дело, затем потребовал объяснения в форме достаточной, чтобы остановить потеху и дать почувствовать свою обиду.

   - Ну, - сказал первый, - мы не хотим обижать тебя. Мы засмеялись потому, что немного выпили. - И он рассказал, какое дело привело их на судно, а я, слушая, выпучил глаза.

   Откуда ехали эти два человека, вовлекшие меня в похищение "Эспаньолы", я хорошенько не понял, - так был я возбужден и счастлив, что соленая сухая рыба дядюшки Гро пропала в цветном тумане истинного, неожиданного похождения. Одним словом, они ехали, но опоздали на поезд. Опоздав на поезд, опоздали благодаря этому на пароход "Стим", единственное судно, обходящее раз в день берега обоих полуостровов, обращенных друг к другу остриями своими; "Стим" уходит в четыре, вьется среди лагун и возвращается утром. Между тем неотложное дело требует их на мыс Гардена или, как мы назвали его, "Троячка" - по образу трех скал, стоящих в воде у берега.

   - Сухопутная дорога, - сказал старший, которого звали Дюрок, - отнимает два дня, ветер для лодки силен, а быть нам надо к утру. Скажу прямо, чем раньше, тем лучше... и ты повезешь нас на мыс Гардена, если хочешь заработать, - сколько ты хочешь получить, Санди?

   - Так вам надо поговорить со шкипером, - сказал я и вызвался сходить в трактир, но Дюрок, двинув бровью, вынул бумажник, положил его на колено и звякнул двумя столбиками золотых монет. Когда он их развернул, в его ладонь пролилась блестящая струя, и он стал играть ею, подбрасывать, говоря в такт этому волшебному звону.

   - Вот твой заработок сегодняшней ночи, - сказал он, - здесь тридцать пять золотых. Я и мой друг Эстамп знаем руль и паруса и весь берег внутри залива, ты ничем не рискуешь. Напротив, дядя Гро объявит тебя героем и гением, когда с помощью людей, которых мы тебе дадим, вернешься ты завтра утром и предложишь ему вот этот банковый билет. Тогда вместо одной галоши у него будут две. Что касается этого Гро, мы, откровенно говоря, рады, что его нет. Он будет крепко скрести бороду, потом скажет, что ему надо пойти посоветоваться с приятелями. Потом он пошлет тебя за выпивкой "спрыснуть" отплытие и напьется, и надо будет уговаривать его оторваться от стула - стать к рулю. Вообще, будет так ловко с ним, как, надев на ноги мешок, танцевать.

   - Разве вы его знаете? - изумленно спросил я, потому что в эту минуту дядя Гро как бы побыл с нами.

   - О нет! - сказал Эстамп. - Но мы... гм... слышали о нем. Итак, Санди, плывем.

   - Плывем.. О рай земной! - Ничего худого не чувствовал я сердцем в словах этих людей, но видел, что забота и горячность грызут их. Мой дух напоминал трамбовку во время ее работы. Предложение заняло дух и ослепило меня. Я вдруг согрелся. Если бы я мог, я предложил бы этим людям стакан грога и сигару. Я решился без оговорок, искренно и со всем согласясь, так как все было правда и Гро сам вымолил бы этот билет, если бы был тут.

   - В таком случае". Вы, конечно, знаете.. Вы не подведете меня, - пробормотал я.

   Все переменилось: дождь стал шутлив, ветер игрив, сам мрак, булькая водой, говорил "да". Я отвел пассажиров в шкиперскую каюту и, торопясь, чтобы не застиг и не задержал Гро, развязал паруса, - два косых паруса с подъемной реей, снял швартовы, поставил кливер, и, когда Дюрок повернул руль, "Эспаньола" отошла от набережной, причем никто этого не заметил.

   Мы вышли из гавани на крепком ветре, с хорошей килевой качкой, и как повернули за мыс, у руля стал Эстамп, а я и Дюрок очутились в каюте, и я воззрился на этого человека, только теперь ясно представив, как чувствует себя дядя Гро, если он вернулся с братом из трактира. Что он подумает обо мне, я не смел даже представить, так как его мозг, верно, полон был кулаков и ножей, но я отчетливо видел, как он говорит брату: "То ли это место или нет? Не пойму".

   - Верно, то, - должен сказать брат, - это то самое место и есть, - вот тумба, а вот свороченная плита; рядом стоит "Мелузина"... да и вообще...

   Тут я увидел самого себя с рукой Гро, вцепившейся в мои волосы. Несмотря на отделяющее меня от беды расстояние, впечатление предстало столь грозным, что, поспешно смигнув, я стал рассматривать Дюрока, чтобы не удручаться.

   Он сидел боком на стуле, свесив правую руку через его спинку, а левой придерживая сползший плащ. В этой же левой руке его дымилась особенная плоская папироса с золотом на том конце, который кладут в рот, и ее дым, задевая мое лицо, пахнул, как хорошая помада. Его бархатная куртка была расстегнута у самого горла, обнажая белый треугольник сорочки, одна нога отставлена далеко, другая - под стулом, а лицо думало, смотря мимо меня; в этой позе заполнил он собой всю маленькую каюту. Желая быть на своем месте, я открыл шкафчик дяди Гро согнутым гвоздем, как делал это всегда, если мне не хватало чего-нибудь по кухонной части (затем запирал), и поставил тарелку с яблоками, а также синий графин, до половины налитый водкой, и вытер пальцем стаканы.

   - Клянусь брамселем, - сказал я, - славная водка! Не пожелаете ли вы и товарищ ваш выпить со мной?

   - Что ж, это дело! - сказал, выходя из задумчивости, Дюрок. Заднее окно каюты было открыто. - Эстамп, не принести ли вам стакан водки?

   - Отлично, дайте, - донесся ответ. - Я думаю, не опоздаем ли мы?

   - Л я хочу и надеюсь, чтобы все оказалось ложной тревогой, - крикнул, полуобернувшись, Дюрок. - Миновали ли мы Флиренский маяк?

   - Маяк виден справа, проходим под бейдевинд. Дюрок вышел со стаканом и, возвратясь, сказал: - Теперь выпьем с тобой, Санди. Ты, я вижу, малый не трус.

   - В моей семье не было трусов, - сказал я с скромной гордостью. На самом деле, никакой семьи у меня не было. - Море и ветер - вот что люблю я!

   Казалось, мой ответ удивил его, он посмотрел на меня сочувственно, словно я нашел и поднес потерянную им вещь.

   - Ты, Санди, или большой плут, или странный характер, - сказал он, подавая мне папиросу, - знаешь ли ты, что я тоже люблю море и ветер?

   - Вы должны любить, - ответил я.

   - Почему?

   - У вас такой вид.

   - Никогда не суди по наружности, - сказал, улыбаясь, Дюрок. - Но оставим это. Знаешь ли ты, пылкая голова, куда мы плывем?

   Я как мог взросло покачал головой и ногой.

   - У мыса Гардена стоит дом моего друга Ганувера. По наружному фасаду в нем сто шестьдесят окон, если не больше. Дом в три этажа. Он велик, друг Санди, очень велик. И там множество потайных ходов, есть скрытые помещения редкой красоты, множество затейливых неожиданностей. Старинные волшебники покраснели бы от стыда, что так мало придумали в свое время.

   Я выразил надежду, что увижу столь чудесные вещи.

   - Ну, это как сказать, - ответил Дюрок рассеянно. - Боюсь, что нам будет не до тебя. - Он повернулся к окну и крикнул: - Иду вас сменить!

   Он встал. Стоя, он выпил еще один стакан, потом, поправив и застегнув плащ, шагнул в тьму. Тотчас пришел Эстамп, сел на покинутый Дюроком стул и, потирая закоченевшие руки, сказал: - Третья смена будет твоя. Ну, что же ты сделаешь на свои деньги?

   В ту минуту я сидел, блаженно очумев от загадочного дворца, и вопрос Эстампа что-то у меня отнял. Не иначе как я уже связывал свое будущее с целью прибытия. Вихрь мечты!

   - Что я сделаю? - переспросил я. - Пожалуй, я куплю рыбачий баркас. Многие рыбаки живут своим ремеслом.

   - Вот как?! - сказал Эстамп. - А я думал, что ты подаришь что-нибудь своей душеньке.

   Я пробормотал что-то, не желая признаться, что моя душенька - вырезанная из журнала женская голова, страшно пленившая меня, - лежит на дне моего сундучка.

   Эстамп выпил, стал рассеянно и нетерпеливо оглядываться. Время от времени он спрашивал, куда ходит "Эспаньола", сколько берет груза, часто ли меня лупит дядя Гро и тому подобные пустяки. Видно было, что он скучает и грязненькая, тесная, как курятник, каюта ему противна. Он был совсем не похож на своего приятеля, задумчивого, снисходительного Дюрока, в присутствии которого эта же вонючая каюта казалась блестящей каютой океанского парохода. Этот нервный молодой человек стал мне еще меньше нравиться, когда назвал меня, может быть, по рассеянности, "Томми", - и я басом поправил его, сказав: - Санди, Санди мое имя, клянусь Лукрецией!

   Я вычитал, не помню где, это слово, непогрешимо веря, что оно означает неизвестный остров. Захохотав, Эстамп схватил меня за ухо и вскричал: "Каково! Ее зовут Лукрецией, ах ты, волокита! Дюрок, слышите? - закричал он в окно. - Подругу Санди зовут Лукреция!"

   Лишь впоследствии я узнал, как этот насмешливый, поверхностный человек отважен и добр, - но в этот момент я ненавидел его наглые усики.

   - Не дразните мальчика, Эстамп, - ответил Дюрок.

   Новое унижение! - от человека, которого я уже сделал своим кумиром. Я вздрогнул, обида стянула мое лицо, и, заметив, что я упал духом, Эстамп вскочил, сел рядом со мной и схватил меня за руку, но в этот момент палуба поддала вверх, и он растянулся на полу. Я помог ему встать, внутренне торжествуя, но он выдернул свою руку из моей и живо вскочил сам, сильно покраснев, отчего я понял, что он самолюбив, как кошка. Некоторое время он молча и надувшись смотрел на меня, потом развеселился и продолжал свою болтовню.

   В это время Дюрок прокричал: "Поворот!". Мы выскочили и перенесли паруса к левому борту. Так как мы теперь были под берегом, ветер дул слабее, но все же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны на борту. Здесь пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечи свой плащ, хотя я совершенно не чувствовал холода. "Так держать", - сказал Дюрок, указывая румб, и я молодцевато ответил: "Есть так держать!"

   Теперь оба они были в каюте, и я сквозь ветер слышал кое-что из их негромкого разговора. Как сон он запомнился мной. Речь шла об опасности, потере, опасениях,. чьей-то боли, болезни; о том, что "надо точно узнать". Я должен был крепко держать румпель и стойко держаться на ногах сам, так как волнение метало "Эспаньолу", как качель, поэтому за время вахты своей я думал больше удержать курс, чем что другое. Но я по-прежнему торопился доплыть, чтобы наконец узнать, с кем имею дело и для чего. Если бы я мог, я потащил бы "Эспаньолу" бегом, держа веревку в зубах.

   Недолго побыв в каюте, Дюрок вышел, огонь его папиросы направился ко мне, и скоро я различил лицо, склонившееся над компасом.

   - Ну что, - сказал он, хлопая меня по плечу, - вот мы подплываем. Смотри!

   Слева, в тьме, стояла золотая сеть далеких огней.

   - Так это и есть тот дом? - спросил я.

   - Да. Ты никогда не бывал здесь?

   - Нет.

   - Ну, тебе есть что посмотреть.

   Около получаса мы провели, обходя камни "Троячки". За береговым выступом набралось едва ветра, чтобы идти к небольшой бухте, и, когда это было наконец сделано, я увидел, что мы находимся у склона садов или рощ, расступившихся вокруг черной, огромной массы, неправильно помеченной огнями в различных частях. Был небольшой мол, по одну сторону его покачивались, как я рассмотрел, яхты.

   Дюрок выстрелил, и немного спустя явился человек, ловко поймав причал, брошенный мной. Вдруг разлетелся свет, - вспыхнул на конце мола яркий фонарь, и я увидел широкие ступени, опускающиеся к воде, яснее различил рощи.

   Тем временем "Эспаньола" ошвартовалась, и я опустил паруса. Я очень устал, но меня не клонило в сон; напротив, - резко, болезненно-весело и необъятно чувствовал я себя в этом неизвестном углу.

   - Что, Ганувер? - спросил, прыгая на мол, Дюрок у человека, нас встретившего. - Вы нас узнали? Надеюсь. Идемте, Эстамп. Иди с нами и ты, Санди, ничего не случится с твоим суденышком. Возьми деньги, а вы, Том, проводите молодого человека обогреться и устройте его всесторонне, затем вам предстоит путешествие. - И он объяснил, куда отвести судно. - Пока прощай, Санди! Вы готовы, Эстамп? Ну, тронемся, и дай бог, чтобы все было благополучно.

   Сказав так, он соединился с Эстампом, и они, сойдя на землю, исчезли влево, а я поднял глаза на Тома и увидел косматое лицо с огромной звериной пастью, смотревшее на меня с двойной высоты моего роста, склонив огромную голову. Он подбоченился. Его плечи закрыли горизонт. Казалось, он рухнет и раздавит меня.

  

  

   Из его рта, ворочавшего, как жернов соломинку, пылающую искрами трубку, изошел мягкий, приятный голосок, подобный струйке воды.

   - Ты капитан, что ли? - сказал Том, поворачивая меня к огню, чтобы рассмотреть. - У, какой синий!

   Замерз?

   - Черт побери! - сказал я. - И замерз, и голова идет кругом. Если вас зовут Том, не можете ли вы объяснить всю эту историю?

   - Это какую же такую историю?

   Том говорил медленно, как тихий, рассудительный младенец, и потому было чрезвычайно противно ждать, когда он договорит до конца.

   - Какую же это такую историю? Пойдем-ка, поужинаем. Вот это будет, думаю я, самая хорошая история для тебя.

   С этим его рот захлопнулся - словно упал трап. Он повернул и пошел на берег, сделав мне рукой знак следовать за ним.

   От берега по ступеням, расположенным полукругом, мы поднялись в огромную прямую аллею и зашагали меж рядов гигантских деревьев. Иногда слева и справа блестел свет, показывая в глубине спутанных растений колонны или угол фасада с массивным узором карнизов. Впереди чернел холм, и, когда мы подошли ближе, он оказался группой человеческих мраморных фигур, сплетенных над колоссальной чашей в белеющую, как снег, группу. Это был фонтан. Аллея поднялась ступенями вверх; еще ступени - мы прошли дальше - указывали поворот влево, я поднялся и прошел арку внутреннего двора. В этом большом пространстве, со всех сторон и над головой ярко озаренном большими окнами, а также висячими фонарями, увидел я в первом этаже вторую арку поменьше, но достаточную, чтобы пропустить воз. За ней было светло, как днем; три двери с разных сторон, открытые настежь, показывали ряд коридоров и ламп, горевших под потолком. Заведя меня в угол, где, казалось, некуда уже идти дальше, Том открыл дверь, и я увидел множество людей вокруг очагов и плит; пар и жар, хохот и суматоха, грохот и крики, звон посуды и плеск воды; здесь были мужчины, подростки, женщины, и я как будто попал на шумную площадь.

   - Постой-ка, - сказал Том, - я поговорю тут с одним человеком, - и отошел, затерявшись. Тотчас я почувствовал, что мешаю, - меня толкнули в плечо, задели по ногам, бесцеремонная рука заставила отступить в сторону, а тут женщина стукнула по локтю тазом, и уже несколько человек крикнули ворчливо-поспешно, чтобы я убрался с дороги. Я тронулся в сторону и столкнулся с поваром, несшимся с ножом в руке, сверкая глазами, как сумасшедший. Едва успел он меня выругать, как толстоногая девчонка, спеша, растянулась на скользкой плите с корзиной, и прибой миндаля подлетел к моим ногам; в то же время трое, волоча огромную рыбу, отпихнули меня в одну сторону, повара - в другую и пробороздили миндаль рыбьим хвостом. Было весело, одним словом. Я. сказочный богач, стоял, зажав в кармане горсть золотых и беспомощно оглядываясь, пока наконец в случайном разрыве этих спешащих, бегающих, орущих людей не улучил момента отбежать к далекой стене, где сел на табурет и где меня разыскал Том.

   - Пойдем-ка, - сказал он, заметно весело вытирая рот. На этот раз идти было недалеко; мы пересекли угол кухни и через две двери поднялись в белый коридор, где в широком помещении без дверей стояло несколько коек и простых столов.

   - Я думаю, нам не помешают, - сказал Том и, вытащив из-за пазухи темную бутылку, степенно опрокинул ее в рот так, что булькнуло раза три. - Ну-ка выпей, а там принесут, что тебе надо, - и Том передал мне бутылку.

   Действительно, я в этом нуждался. За два часа произошло столько событий, а главное, - так было все это непонятно, что мои нервы упали. Я не был собой; вернее, одновременно я был в гавани Лисса и здесь, так что должен был отделить прошлое от настоящего вразумляющим глотком вина, подобного которому не пробовал никогда. В это время пришел угловатый человек с сдавленным лицом и вздернутым носом, в переднике. Он положил на кровать пачку вещей и спросил Тома: - Ему, что ли?

   Том не удостоил его ответом, а взяв платье, передал мне, сказав, чтобы я одевался.

   - Ты в лохмотьях, - говорил он, - вот мы тебя нарядим. Хорошенький ты сделал рейс, - прибавил Том, видя, что я опустил на тюфяк золото, которое мне было теперь некуда сунуть на себе. - Прими же приличный вид, поужинай и ложись спать, а утром можешь отправляться куда хочешь.

   Заключение этой речи восстановило меня в правах, а то я уже начинал думать, что из меня будут, как из глины, лепить, что им вздумается. Оба мои пестуна сели и стали смотреть, как я обнажаюсь. Растерянный, я забыл о подлой татуировке и, сняв рубашку, только успел заметить, что Том, согнув голову в бок, трудится над чем-то очень внимательно.

   Взглянув на мою голую руку, он провел по ней пальцем.

   - Ты все знаешь? - пробормотал он, озадаченный, и стал хохотать, бесстыдно воззрившись мне в лицо. - Санди! - кричал он, тряся злополучную мою руку. - А знаешь ли ты, что ты парень с гвоздем?! Вот ловко! Джон, взгляни сюда, тут ведь написано бесстыднейшим образом: "Я все знаю"!

   Я стоял, прижимая к груди рубашку, полуголый, и был так взбешен, что крики и хохот пестунов моих привлекли кучу народа и давно уже шли взаимные, горячие объяснения - "в чем дело", - а я только поворачивался, взглядом разя насмешников: человек десять набилось в комнату. Стоял гам: "Вот этот! Все знает! Покажите-ка ваш диплом, молодой человек". - "Как варят соус тортю?" - "Эй, эй, что у меня в руке?" - "Слушай, моряк, любит ли Тильда Джона?" - "Ваше образование, объясните течение звезд и прочие планеты!" - Наконец, какая-то замызганная девчонка с черным, как у воробья, носом, положила меня на обе лопатки, пропищав: - "Папочка, не знаешь ты, сколько трижды три?"

   Я подвержен гневу, и если гнев взорвал мою голову, не много надо, чтобы, забыв все, я рванулся в кипящей тьме неистового порыва дробить и бить что попало. Ярость моя была ужасна. Заметив это, насмешники расступились, кто-то сказал: "Как побледнел, бедняжка, сейчас видно, что над чем-то задумался". Мир посинел для меня, и, не зная, чем запустить в толпу, я схватил первое попавшееся - горсть золота, швырнув ее с такой силой, что половина людей выбежала, хохоча до упаду. Уже я лез на охватившего мои руки Тома, как вдруг стихло: вошел человек лет двадцати двух, худой и прямой, очень меланхоличный и прекрасно одетый.

   - Кто бросил деньги? - сухо спросил он. Все умолкли, задние прыскали, а Том, смутясь было, но тотчас развеселясь, рассказал, какая была история.

   - В самом деле, есть у него на руке эти слова, - сказал Том, - покажи руку, Санди, что там, ведь с тобой просто шутили.

   Вошедший был библиотекарь владельца дома Поп, о чем я узнал после.

   - Соберите ему деньги, - сказал Поп, потом подошел ко мне и заинтересованно осмотрел мою руку. - Это вы написали сами?

   - Я был бы последний дурак, - сказал я. - Надо мной издевались, над пьяным, напоили меня.

   - Так... а все-таки - может быть, хорошо все знать. - Поп, улыбаясь, смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь обуться. Только теперь немного успокаиваясь, я заметил, что эти вещи - куртка, брюки, сапоги и белье - были, хотя скромного покроя, но прекрасного качества, и, одеваясь, я чувствовал себя, как рука в теплой мыльной пене.

   - Когда вы поужинаете, - сказал Поп, - пусть Том пришлет Паркера, а Паркер пусть отведет вас наверх. Вас хочет видеть Ганувер, хозяин. Вы моряк и, должно быть, храбрый человек, - прибавил он, подавая мне собранные мои деньги.

   - При случае в грязь лицом не ударю, - сказал я, упрятывая свое богатство.

   Поп посмотрел на меня, я - на него. Что-то мелькнуло в его глазах, - искра неизвестных соображений. "Это хорошо, да..." - сказал он и, странно взглянув, ушел. Зрители уже удалились; тогда подвели меня за рукав к столу, Том показал на поданный ужин. Кушанья были в тарелках, но вкусно ли, - я не понимал, хотя съел все. Есть не торопился. Том вышел, и, оставшись один, я пытался вместе с едой усвоить происходящее. Иногда волнение поднималось с такой силой, что ложка не попадала в рот. В какую же я попал историю, - и что мне предстоит дальше? Или был прав бродяга Боб Перкантри, который говорил, что "если случай поддел тебя на вилку, знай, что перелетишь на другую".

   Когда я размышлял об этом, во мне мелькнули чувство сопротивления и вопрос: "А что, если, поужинав, я надену шапку, чинно поблагодарю всех и гордо, таинственно отказываясь от следующих, видимо, готовых подхватить "вилок", выйду и вернусь на "Эспаньолу", где на всю жизнь случай этот так и останется "случаем", о котором можно вспоминать целую жизнь, делая какие угодно предположения относительно "могшего быть" и "неразъясненного сущего". Как я представил это, у меня словно выхватили из рук книгу, заставившую сердце стучать, на интереснейшем месте. Я почувствовал сильную тоску и, действительно, случись так, что мне велели бы отправляться домой, я, вероятно, лег бы на пол и стал колотить ногами в совершенном отчаянии.

   Однако ничего подобного пока мне не предстояло, - напротив, случай, или как там ни называть это, продолжал вить свой вспыхивающий шнур, складывая его затейливой петлей под моими ногами. За стеной, - а, как я сказал, помещение было без двери, - ее заменял сводчатый широкий проход, - несколько человек, остановясь или сойдясь случайно, вели разговор, непонятный, но интересный, - вернее, он был понятен, но я не знал, о ком речь. Слова были такие: - Ну что, опять, говорят, свалился?!

   - Было дело, попили. Споят его, как пить дать, или сам сопьется.

   - Да уж спился.

   - Ему пить нельзя; а все пьют, такая компания.

   - А эта шельма Дигэ чего смотрит?

   - А ей-то что?!

   - Ну, как что! Говорят, они в большой дружбе или просто амуры, а может быть, он на ней женится.

   - Я слышал, как она говорит: "Сердце у вас здоровое; вы, говорит, очень здоровый человек, не то, что я".

   - Значит - пей, значит, можно пить, а всем известно, что доктор сказал: "Вам вино я воспрещаю безусловно. Что хотите, хоть кофе, но от вина вы можете помереть, имея сердце с пороком".

   - Сердце с пороком, а завтра соберется двести человек, если не больше. Заказ у нас на двести. Как тут не пить?

   - Будь у меня такой домина, я пил бы на радостях.

   - А что? Видел ты что-нибудь?

   - Разве увидишь? По-моему, болтовня, один сплошной слух. Никто ничего не видал. Есть, правда, некоторые комнаты закрытые, но пройдешь все этажи, - нигде ничего нет.

   - Да, поэтому это есть секрет.

   - А зачем секрет?

   - Дурак! Завтра все будет открыто, понимаешь? Торжество будет, торжественно это надо сделать, а не то что кукиш в кармане. Чтобы было согласное впечатление. Я кое-что слышал, да не тебе скажу.

   - Стану ли я еще тебя спрашивать?!

   Они поругались и разошлись. Только утихло, как послышался голос Тома; ему отвечал серьезный голос старика. Том сказал: - Все здесь очень любопытны, а я, пожалуй, любопытнее всех. Что за беда? Говорят, вы думали, что вас никто не видит. А видел - и он клянется - Кваль; Кваль клянется, что с вами шла из-за угла, где стеклянная лестница, молоденькая такая уховертка, и лицо покрыла платком.

   Голос, в котором было больше мягкости и терпения, чем досады, ответил: - Оставьте это, Том, прошу вас. Мне ли, старику, заводить шашни. Кваль любит выдумывать.

   Тут они вышли и подошли ко мне, - спутник подошел ближе, чем Том. Тот остановился у входа, сказал: - Да, не узнать парня. И лицо его стало другое, как поел. Видели бы вы, как он потемнел, когда прочитали его скоропечатную афишу.

   Паркер был лакей, - я видел такую одежду, как у него, на картинах. Седой, остриженный, слегка лысый, плотный человек этот в белых чулках, синем фраке и открытом жилете носил круглые очки, слегка прищуривая глаза, когда смотрел поверх стекол. Умные морщинистые черты бодрой старухи, аккуратный подбородок и мелькающее сквозь привычную работу лица внутреннее спокойствие заставили меня думать, не есть ли старик главный управляющий дома, о чем я его и спросил. Он ответил: - Кажется, вас зовут Сандерс. Идемте, Санди, и постарайтесь не производить меня в высшую должность, пока вы здесь не хозяин, а гость.

   Я осведомился, не обидел ли я его чем-нибудь.

   - Нет, - сказал он, - но я не в духе и буду придираться ко всему, что вы мне скажете. Поэтому вам лучше молчать и не отставать от меня.

   Действительно, он шел так скоро, хотя мелким шагом, что я следовал за ним с напряжением.

   Мы прошли коридор до половины и повернули в проход, где за стеной, помеченная линией круглых световых отверстий, была винтовая лестница. Взбираясь по ней, Паркер дышал хрипло, но и часто, однако быстроты не убавил. Он открыл дверь в глубокой каменной нише, и мы очутились среди пространств, сошедших, казалось, из стран великолепия воедино, - среди пересечения линий света и глубины, восставших из неожиданности. Я испытывал, хотя тогда не понимал этого, как может быть тронуто чувство формы, вызывая работу сильных впечатлений пространства и обстановки, где невидимые руки поднимают все выше и озареннее само впечатление. Это впечатление внезапной прекрасной формы было остро и ново. Все мои мысли выскочили, став тем, что я видел вокруг. Я не подозревал, что линии, в соединении с цветом и светом, могут улыбаться, останавливать, задержать вздох, изменить настроение, что они могут произвести помрачение внимания и странную неуверенность членов.

   Иногда я замечал огромный венок мраморного камина, воздушную даль картины или драгоценную мебель в тени китайских чудовищ. Видя все, я не улавливал почти ничего. Я не помнил, как мы поворачивали, где шли. Взглянув под ноги, я увидел мраморную резьбу лент и цветов. Наконец Паркер остановился, расправил плечи и, подав грудь вперед, ввел меня за пределы огромной двери. Он сказал: - Санди, которого вы желали видеть, - вот он, - затем исчез. Я обернулся - его не было.

   - Подойдите-ка сюда, Санди, - устало сказал кто-то. Я огляделся, заметив в туманно-синем, озаренном сверху пространстве, полном зеркал, блеска и мебели, несколько человек, расположившихся по диванам и креслам с лицами, повернутыми ко мне. Они были разбросаны, образуя неправильный круг. Вглядываясь, чтобы угадать, кто сказал "подойдите", я обрадовался, увидев Дюрока с Эстампом; они стояли, куря, подле камина и делали мне знаки приблизиться. Справа в большой качалке полулежал человек лет двадцати восьми, с бледным, приятным лицом, завернутый в плед, с повязкой на голове. Слева сидела женщина. Около нее стоял Поп. Я лишь мельком взглянул на женщину, так как сразу увидел, что она очень красива, и оттого смутился. Я никогда не помнил, как женщина одета, кто бы она ни была, так и теперь мог лишь заметить в ее темных волосах белые искры и то, что она охвачена прекрасным синим рисунком хрупкого очертания. Когда я отвернулся, я снова увидел ее лицо про себя, - немного длинное, с ярким маленьким ртом и большими глазами, смотрящими как будто в тени.

   - Ну, скажи, что ты сделал с моими друзьями? - произнес закутанный человек, морщась и потирая висок. - Они, как приехали на твоем корабле, так не перестают восхищаться твоей особой. Меня зовут Ганувер; садись, Санди, ко мне поближе.

   Он указал кресло, в которое я и сел, - не сразу, так как оно все поддавалось и поддавалось подо мной, но наконец укрепился.

   - Итак, - сказал Ганувер, от которого слегка пахло вином, - ты любишь "море и ветер"! Я молчал.

   - Не правда ли, Дигэ, какая сила в этих простых словах?! - сказал Ганувер молодой даме. - Они встречаются, как две волны.

   Тут я заметил остальных. Это были двое немолодых людей. Один - нервный человек с черными баками, в пенсне с широким шнурком. Он смотрел выпукло, как кукла, не мигая и как-то странно дергая левой щекой. Его белое лицо в черных баках, выбритые губы, имевшие слегка надутый вид, и орлиный нос, казалось, подсмеиваются. Он сидел, согнув ногу треугольником на колене другой, придерживая верхнее колено прекрасными матовыми руками и рассматривая меня с легким сопением. Второй был старше, плотен, брит и в очках.

   - Волны и эскадрильи! - громко сказал первый из них, не изменяя выражения лица и воззрясь на меня, рокочущим басом. - Бури и шквалы, брасы и контрабасы, тучи и циклоны; цейлоны, абордаж, бриз, муссон, Смит и Вессон!

   Дама рассмеялась. Улыбнулись все остальные, только Дюрок остался, - с несколько мрачным лицом, - безучастным к этой шутке и, видя, что я вспыхнул, перешел ко мне, сев между мною и Ганувером.

   - Что ж, - сказал он, кладя мне на плечо руку, - Санди служит своему призванию, как может. Мы еще поплывем, а?

   - Далеко поплывем, - сказал я, обрадованный, что у меня есть защитник.

   Все снова стали смеяться, затем между ними произошел разговор, в котором я ничего не понял, но чувствовал, что говорят обо мне, - легонько подсмеиваясь или серьезно - я не разобрал. Лишь некоторые слова, вроде "приятное исключение", "колоритная фигура", "стиль", запомнились мне в таком странном искажении смысла, что я отнес их к подробностям моего путешествия с Дюроком и Эстампом.

   Эстамп обратился ко мне, сказав: - А помнишь, как ты меня напоил?

   - Разве вы напились?

   - Ну как же, я упал и здорово стукнулся головой о скамейку. Признавайся,

   - "огненная вода", "клянусь Лукрецией!", - вскричал он, - честное слово, он поклялся Лукрецией! К тому же, он "все знает" - честное слово!

   Этот предательский намек вывел меня из глупого оцепенения, в котором я находился; я подметил каверзную улыбку Попа, поняв, что это он рассказал о моей руке, и меня передернуло.

   Следует упомянуть, что к этому моменту я был чрезмерно возбужден резкой переменой обстановки и обстоятельств, неизвестностью, что за люди вокруг и что будет со мной дальше, а также наивной, но твердой уверенностью, что мне предстоит сделать нечто особое именно в стенах этого дома, иначе я не восседал бы в таком блестящем обществе. Если мне не говорят, что от меня требуется, - тем хуже для них: опаздывая, они, быть может, рискуют. Я был высокого мнения о своих силах. Уже я рассматривал себя, как часть некой истории, концы которой запрятаны. Поэтому, не переводя духа, сдавленным голосом, настолько выразительным, что каждый намек достигал цели, я встал и отрапортовал: - Если я что-нибудь "знаю", так это следующее. Приметьте. Я знаю, что никогда не буду насмехаться над человеком, если он у меня в гостях и я перед тем делил с ним один кусок и один глоток. А главное, - здесь я разорвал Попа глазами на мелкие куски, как бумажку, - я знаю, что никогда не выболтаю, если что-нибудь увижу случайно, пока не справлюсь, приятно ли это будет кое-кому.

   Сказав так, я сел. Молодая дама, пристально посмотрев на меня, пожала плечами. Все смотрели на меня.

   - Он мне нравится, - сказал Ганувер, - однако не надо ссориться, Санди.

   - Посмотри на меня, - сурово сказал Дюрок; я посмотрел, увидел совершенное неодобрение и был рад провалиться сквозь землю. - С тобой шутили и ничего более. Пойми это!

   Я отвернулся, взглянул на Эстампа, затем на Попа. Эстамп, нисколько не обиженный, с любопытством смотрел на меня, потом, щелкнув пальцами, сказал: "Ба! и - и заговорил с неизвестным в очках. Поп, выждав, когда утих смешной спор, подошел ко мне.

   - Экий вы горячий, Санди, - сказал он. - Ну, здесь нет ничего особенного, не волнуйтесь, только впредь обдумывайте ваши слова. Я вам желаю добра.

   За все это время мне, как птице на ветке, был чуть заметен в отношении всех здесь собравшихся некий, очень замедленно проскальзывающий между ними тон выражаемой лишь взглядами и движениями тайной зависимости, подобной ускользающей из рук паутине. Сказался ли это преждевременный прилив нервной силы, перешедшей с годами в способность верно угадывать отношение к себе впервые встречаемых людей, - но только я очень хорошо чувствовал, что Ганувер думает одинаково с молодой дамой, что Дюрок, Поп и Эстамп отделены от всех, кроме Ганувера, особым, неизвестным мне, настроением и что, с другой стороны, - дама, человек в пенсне и человек в очках ближе друг к другу, а первая группа идет отдаленным кругом к неизвестной цели, делая вид, что остается на месте. Мне знакомо преломление воспоминаний, - значительную часть этой нервной картины я приписываю развитию дальнейших событий, к которым я был причастен, но убежден, что те невидимые лучи состояний отдельных людей и групп теперешнее ощущение хранит верно.

   Я впал в мрачность от слов Попа; он уже отошел.

   - С вами говорит Ганувер, - сказал Дюрок; встав, я подошел к качалке.

   Теперь я лучше рассмотрел этог