Грин Александр - Золотая цепь

y">   - Она... - сказал я. - Сами увидите.

   - То-то! Ганувер не дурак.

   Я пошел к заветной двери, а Эстамп постучал. Дверь открыла Арколь.

   Молли вскочила, поспешно вытирая глаза. Дюрок встал.

   - Как? - сказал он. - Вы здесь?

   - Это свинство с вашей стороны, - начал Эстамп, кланяясь дамам и лишь мельком взглянув на Молли, но тотчас улыбнулся, с ямочками на щеках, и стал говорить очень серьезно и любезно, как настоящий человек. Он назвал себя, выразил сожаление, что помешал разговаривать, и объяснил, как нашел нас.

   - Те же дикари, - сказал он, - которые пугали вас на берегу, за пару золотых монет весьма охотно продали мне нужные сведения. Естественно, я был обозлен, соскучился и вступил с ними в разговор: здесь, по-видимому, все знают друг друга или кое-что знают, а потому ваш адрес, Молли, был мне сообщен самым толковым образом. Я вас прошу не беспокоиться, - прибавил Эстамп, видя, что девушка вспыхнула, - я сделал это как тонкий дипломат. Двинулось ли наше дело, Дюрок?

   Дюрок был очень взволнован. Молли вся дрожала от возбуждения, ее сестра улыбалась насильно, стараясь искусственно спокойным выражением лица внести тень мира в пылкий перелет слов, затронувших, по-видимому, все самое важное в жизни Молли.

   Дюрок сказал: - Я говорю ей, Эстамп, что, если любовь велика, все должно умолкнуть, все другие соображения. Пусть другие судят о наших поступках как хотят, если есть это вечное оправдание. Ни разница положений, ни состояние не должны стоять на пути и мешать. Надо верить тому, кого любишь, - сказал он, - нет высшего доказательства любви. Человек часто не замечает, как своими поступками он производит невыгодное для себя впечатление, не желая в то же время сделать ничего дурного. Что касается вас, Молли, то вы находитесь под вредным и сильным внушением людей, которым не поверили бы ни в чем другом. Они сумели повернуть так, что простое дело соединения вашего с Ганувером стало делом сложным, мутным, обильным неприятными последствиями. Разве Лемарен не говорил, что убьет его? Вы сами это сказали. Находясь в кругу мрачных впечатлений, вы приняли кошмар за действительность. Много помогло здесь и то, что все пошло от золотой цепи. Вы увидели в этом начало рока и боитесь конца, рисующегося вам в подавленном состоянии вашем, как ужасная неизвестность. На вашу любовь легла грязная рука, и вы боитесь, что эта грязь окрасит собой все. Вы очень молоды, Молли, а человеку молодому, как вы, довольно иногда созданного им самим призрака, чтобы решить дело в любую сторону, а затем - легче умереть, чем признаться в ошибке.

   Девушка начала слушать его с бледным лицом, затем раскраснелась и просидела так, вся красная, до конца.

   - Не знаю, за что он любит меня, - сказала она. - О, говорите, говорите еще! Вы так хорошо говорите! Меня надо помять, умягчить, тогда все пройдет. Я уже не боюсь. Я верю вам! Но говорите, пожалуйста!

   Тогда Дюрок стал передавать силу своей души этой запуганной, стремительной, самолюбивой и угнетенной девушке.

   Я слушал - и каждое его слово запоминал навсегда, но не буду приводить всего, иначе на склоне лет опять ярко припомню этот час и, наверно, разыграется мигрень.

   - Если даже вы принесете ему несчастье, как уверены в том, - не бойтесь ничего, даже несчастья, потому что это будет общее ваше горе, и это горе - любовь.

   - Он прав, Молли, - сказал Эстамп, - тысячу раз прав. Дюрок - золотое сердце!

   - Молли, не упрямься больше, - сказала Арколь, - тебя ждет счастье!

   Молли как бы очнулась. В ее глазах заиграл свет, она встала, потерла лоб, заплакала, пальцами прикрывая лицо, во скоро махнула рукой и стала смеяться.

   - Вот мне и легче, - сказала она, сморкаясь, - О, что это?! Ф-фу-у-у, точно солнце взошло! Что же это было за наваждение? Мрак какой! Я и не понимаю теперь. Едем скорей! Арколь, ты меня пойми! Я ничего не понимала, и вдруг - ясное зрение.

   - Хорошо, хорошо, не волнуйся, - ответила сестра, - Ты будешь собираться?

   - Немедленно соберусь! - Она осмотрелась, бросилась к сундуку и стала вынимать из него куски разных материй, кружева, чулки и завязанные пакеты; не прошло и минуты, как вокруг нее валялась груда вещей. - Еще и не сшила ничего! - сказала она горестно. - В чем я поеду?

   Эстамп стал уверять, что ее платье ей к лицу и что так хорошо. Не очень довольная, она хмуро прошла мимо нас, что-то ища, но когда ей поднесли зеркало, развеселилась и примирилась. В это время Арколь спокойно свертывала и укладывала все, что было разбросано. Молли, задумчиво посмотрев на нее, сама подобрала вещи и обняла молча сестру.

  

  

   - Я знаю... - сказал голос за окном; шаги нескольких людей, удаляясь, огибали угол.

   - Только бы не они, - сказала, вдруг побледнев и бросаясь к дверям, Арколь. Молли, закусив губы, смотрела на нее и на нас. Взгляд Эстампа Дюроку вызвал ответ последнего: "Это ничего, нас трое". Едва он сказал, по двери ударили кулаком, - я, бывший к ней ближе других, открыл и увидел молодого человека небольшого роста, в щегольском летнем костюме. Он был коренаст, с бледным, плоским, даже тощим лицом, но выражение нелепого превосходства в тонких губах под черными усиками и в резких черных глазах было необыкновенно крикливым. За ним шли Варрен и третий человек - толстый, в грязной блузе, с шарфом вокруг шеи. Он шумно дышал, смотрел, выпучив глаза, и войдя, сунул руки в карманы брюк, став как столб.

   Все мы продолжали сидеть, кроме Арколь, которая подошла к Молли. Став рядом с ней, она бросила Дюроку отчаянный умоляющий взгляд.

   Новоприбывшие были заметно навеселе. Ни одним взглядом, ни движением лица не обнаружили они, что, кроме женщин, есть еще мы; даже не посмотрели на нас, как будто нас здесь совсем не было. Разумеется, это было сделано умышленно.

   - Вам нужно что-нибудь, Лемарен? - сказала Арколь, стараясь улыбнуться. - Сегодня мы очень заняты. Нам надо пересчитать белье, сдать его, а потом ехать за провизией для матросов. - Затем она обратилась к брату, и это было одно слово: - Джон!

   - Я с вами поговорю, - сказал Варрен. - Что же, нам и сесть негде?!

   Лемарен, подбоченясь, взмахнул соломенной шляпой. Его глаза с острой улыбкой были обращены к девушке.

   - Привет, Молли! - сказал он. - Прекрасная Молли, сделайте милость, обратите внимание на то, что я пришел навестить вас в вашем уединении. Взгляните, - это я!

   Я видел, что Дюрок сидит, опустив голову, как бы безучастно, но его колено дрожало, и он почти незаметно удерживал его ладонью руки. Эстамп приподнял брови, отошел и смотрел сверху вниз на бледное лицо Лемарена.

   - Убирайся! - сказала Молли. - Ты довольно преследовал меня! Я не из тех, к кому ты можешь протянуть лапу. Говорю тебе прямо и начистоту - я более не стерплю! Уходи!

   Из ее черных глаз разлетелась по комнате сила отчаянного сопротивления. Все это почувствовали. Почувствовал это и Лемарен, так как широко раскрыл глаза, смигнул и, нескладно улыбаясь, повернулся к Варрену.

   - Каково? - сказал он. - Ваша сестра сказала мне дерзость, Варрен. Я не привык к такому обращению, клянусь костылями всех калек этого дома. Вы пригласили меня в гости, и я пришел. Я пришел вежливо, - не с худой целью. В чем тут дело, я спрашиваю?

   - Дело ясное, - сказал, глухо крякнув, толстый человек, ворочая кулаки в карманах брюк. - Нас выставляют.

   - Кто вы такой? - рассердилась Арколь. По наступательному выражению ее кроткого даже в гневе лица я видел, что и эта женщина дошла до предела. - Я не знаю вас и не приглашала. Это мое помещение, я здесь хозяйка. Потрудитесь уйти!

   Дюрок поднял голову и взглянул Эстампу в глаза. Смысл взгляда был ясен. Я поспешил захватить плотнее револьвер, лежавший в моем кармане.

   - Добрые люди, - сказал, посмеиваясь. Эстамп, - вам лучше бы удалиться, так как разговор в этом тоне не доставляет решительно никому удовольствия.

   - Слышу птицу! - воскликнул Лемарен, мельком взглядывая на Эстампа и тотчас обращаясь к Молли. - Это вы заводите чижиков, Молли? А есть у вас канареечное семя, а? Ответьте, пожалуйста!

   - Не спросить ли моего утреннего гостя, - сказал Варрен, выступая вперед и становясь против Дюрока, неохотно вставшего навстречу ему. - Может быть, этот господин соблаговолит объяснить, почему он здесь, у моей, черт побери, сестры?!

   - Нет, я не сестра твоя! - сказала, словно бросила тяжкий камень, Молли.

   - А ты не брат мне! Ты - второй Лемарен, то есть подлец!

   И, сказав так, вне себя, в слезах, с открытым, страшным лицом, она взяла со стола книгу и швырнула ее в Варрена.

   Книга, порхнув страницами, ударила его по нижней губе, так как он не успел прикрыться локтем. Все ахнули. Я весь горел, чувствуя, что отлично сделано, и готов был палить во всех.

   - Ответит этот господин, - сказал Варрен, указывая пальцем на Дюрока и растирая другой рукой подбородок, после того, как вдруг наступившее молчание стало невыносимо.

   - Он переломает тебе все кости! - вскричал я. - А я пробью твою мишень, как только...

   - Как только я уйду, - сказал вдруг сзади низкий, мрачный голос, столь громкий, несмотря на рокочущий тембр, что все сразу оглянулись.

   Против двери, твердо и широко распахнув ее, стоял человек с седыми баками и седой копной волос, разлетевшихся, как сено на вилах. Он был без руки, - один рукав матросской куртки висел; другой, засученный до локтя, обнажал коричневую пружину мускулов, оканчивающихся мощной пятерней с толстыми пальцами. В этой послужившей на своем веку мускульной машине человек держал пустую папиросную коробку. Его глаза, глубоко запрятанные среди бровей, складок и морщин, цедили тот старческий блестящий взгляд, в котором угадываются и отличная память и тонкий слух.

   - Если сцена, - сказал он, входя, - то надо закрывать дверь. Кое-что я слышал. Мамаша Арколь, будьте добры дать немного толченого перцу для рагу. Рагу должно быть с перцем. Будь у меня две руки, - продолжал он в том же спокойном деловом темпе, - я не посмотрел бы на тебя, Лемарен, и вбил бы тебе этот перец в рот. Разве так обращаются с девушкой?

   Едва он проговорил это, как толстый человек сделал движение, в котором я ошибиться не мог: он вытянул руку ладонью вниз и стал отводить ее назад, намереваясь ударить Эстампа. Быстрее его я протянул револьвер к глазам негодяя и нажал спуск, но выстрел, толкнув руку, увел пулю мимо цели.

   Толстяка отбросило назад, он стукнулся об этажерку и едва не свалил ее. Все вздрогнули, разбежались и оцепенели; мое сердце колотилось, как гром. Дюрок с неменьшей быстротой направил дуло в сторону Лемарена, а Эстамп прицелился в Варрена.

   Мне не забыть безумного испуга в лице толстого хулигана, когда я выстрелил. Тут я понял, что игра временно остается за нами.

   - Нечего делать, - сказал, бессильно поводя плечами, Лемарен. - Мы еще не приготовились. Ну, берегитесь! Ваша взяла! Только помните, что подняли руку на Лемарена. Идем, Босс! Идем, Варрен! Встретимся еще как-нибудь с ними, отлично увидимся. Прекрасной Молли привет! Ах, Молли, красотка Молли!

   Он проговорил это медленно, холодно, вертя в руках шляпу и взглядывая то на нее, то на всех нас по очереди. Варрен и Босс молча смотрели на него.

   Он мигнул им; они вылезли из комнаты один за другим, останавливаясь на пороге; оглядываясь, они выразительно смотрели на Дюрока и Эстампа, прежде чем скрыться. Последним выходил Варрен. Останавливаясь, он поглядел и сказал: - Ну, смотри, Арколь! И ты, Молли! Он прикрыл дверь. В коридоре шептались, затем, быстро прозвучав, шаги утихли за домом.

   - Вот, - сказала Молли, бурно дыша. - И все, и ничего более. Теперь надо уходить. Я ухожу, Арколь. Хорошо, что у вас пули.

   - Правильно, правильно и правильно! - сказал инвалид. - Такое поведение я одобряю. Когда был бунт на "Альцесте", я открыл такую пальбу, что все легли брюхом вниз. Теперь что же? Да, я хотел перцу для...

   - Не вздумайте выходить, - быстро заговорила Арколь. - Они караулят. Я не знаю, как теперь поступить.

   - Не забудьте, что у меня есть лодка, - сказал Эстамп, - она очень недалеко. Ее не видно отсюда, и я поэтому за нее спокоен. Будь мы без Молли...

   - Она? - сказал инвалид Арколь, устремляя указательный палец в грудь девушке.

   - Да, да, надо уехать.

   - Ее? - повторил матрос.

   - О, какой вы непонятливый, а еще...

   - Туда? - Инвалид махнул рукой за окно.

   - Да, я должна уехать, - сказала Молли, - вот придумайте, - ну, скорее, о боже мой!

   - Такая же история была на "Гренаде" с юнгой; да, вспомнил. Его звали Санди. И он...

   - Я - Санди, - сказал я, сам не зная зачем.

   - Ах, и ты тоже Санди? Ну, милочка, какой же ты хороший, ревунок мой. Послужи, послужи девушке! Ступайте с ней. Ступай, Молли. Он твоего роста. Ты дашь ему юбку и - ну, скажем, платьишко, чтобы закутать то место, где лет через десять вырастет борода. Юбку дашь приметную, такую, в какой тебя видали и помнят. Поняла? Ступай, скройся и переряди человека, который сам сказал, что его зовут Санди. Ему будет дверь, тебе окно. Все!

  

  

   - В самом деле, - сказал, помолчав, Дюрок, - это, пожалуй, лучше всего.

   - Ах, ах! - воскликнула Молли, смотря на меня со смехом и жалостью. - Как же он теперь? Нельзя ли иначе? - Но полное одобрение слышалось в ее голосе, несмотря на притворные колебания.

   - Ну, что же, Санди? - Дюрок положил мне на плечо руку. - Решай! Нет ничего позорного в том, чтобы подчиниться обстоятельствам, - нашим обстоятельствам. Теперь все зависит от тебя.

   Я воображал, что иду на смерть, пасть жертвой за Ганувера и Молли, но умереть в юбке казалось мне ужасным концом. Хуже всего было то, что я не мог отказаться; меня ждал, в случае отказа, моральный конец, горший смерти. Я подчинился с мужеством растоптанного стыда и смирился перед лицом рока, смотревшего на меня нежными черными глазами Молли. Тотчас произошло заклание. Худо понимая, что делается кругом, я вошел в комнату рядом и, слыша, как стучит мое опозоренное сердце, стал, подобно манекену, неподвижно и глупо. Руки отказывались бороться с завязками и пуговицами. Чрезвычайная быстрота четырех женских рук усыпила и ошеломила меня. Я чувствовал, что смешон и велик, что я - герой и избавитель, кукла и жертва. Маленькие руки поднесли мне зеркало; на голове очутился платок, и, так как я не знал, что с ним делать, Молли взяла мои руки и забрала их вместе с платком под подбородком, тряся, чтобы я понял, как прикрывать лицо. Я увидел в зеркале искаженное расстройством подобие себя и не признал его. Наконец тихий голос сказал: "Спасибо тебе, душечка!" - и крепкий поцелуй в щеку вместе с легким дыханием дал понять, что этим Молли вознаграждает Санди за отсутствие у него усов.

   После того все пошло как по маслу, меня быстро вытолкнули к обществу мужчин, от которого я временно отказался. Наступило глубокое, унизительное молчание. Я не смел поднять глаз и направился к двери, слегка путаясь в юбке; я так и ушел бы, но Эстамп окликнул меня: - Не торопись, я пойду с тобой. Нагнав меня у самого выхода, он сказал: - Иди быстрым шагом по той тропинке, так скоро, как можешь, будто торопишься изо всех сил, держи лицо прикрытым и не оглядывайся; выйдя на дорогу, поверни вправо, к Сигнальному Пустырю. А я пойду сзади.

   Надо думать, что приманка была хороша, так как, едва прошел я две-три лужайки среди светлого леса, невольно входя в роль и прижимая локти, как делают женщины, когда спешат, как в стороне послышались торопливые голоса.

   Шаги Эстампа я слышал все время позади, близко от себя. Он сказал: "Ну, теперь беги, беги во весь дух!" Я полетел вниз с холма, ничего не слыша, что сзади, но, когда спустился к новому подъему, раздались крики: "Молли! Стой, или будет худо!" - это кричал Варрен. Другой крик, Эстампа, тоже приказывал стоять, хотя я и не был назван по имени. Решив, что дело сделано, я остановился, повернувшись лицом к действию.

   На разном расстоянии друг от друга по дороге двигались три человека, - ближайший ко мне был Эстамп, - он отступал в полуоборот к неприятелю. К нему бежал Варрен, за Варреном, отстав от него, спешил Босс. "Стойте!" - сказал Эстамп, целясь в последнего. Но Варрен продолжал двигаться, хотя и тише. Эстамп дал выстрел. Варрен остановился, нагнулся и ухватился за ногу.

   - Вот как пошло дело! - сказал он, в замешательстве оглядываясь на подбегающего Босса.

   - Хватай ее! - крикнул Босс. В тот же момент обе мои руки били крепко схвачены сзади, выше локтя, и с силой отведены к спине, так что, рванувшись, я ничего не выиграл, а только повернул лицо назад, взглянуть на вцепившегося в меня Лемарена. Он обошел лесом и пересек путь. При этих движениях платок свалился с меня. Лемарен уже сказал: - "Мо ...", - но, увидев, кто я, был так поражен, так взбешен, что, тотчас отпустив мои руки, замахнулся обоими кулаками.

   - Молли, да не та! - вскричал я злорадно, рухнув ниц и со всей силой ударив его головой между ног, в самом низу - прием вдохновения. Он завопил и свалился через меня. Я на бегу разорвал пояс юбки и выскочил из нее, потом, отбежав, стал трясти ею, как трофеем.

   - Оставь мальчишку, - закричал Варрен, - а то она удерет! Я знаю теперь; она побежала наверх, к матросам. Там что-нибудь подготовили. Брось все! Я ранен!

   Лемарен не был так глуп, чтобы лезть на человека с револьвером, хотя бы этот человек держал в одной руке только что скинутую юбку: револьвер был у меня в другой руке, и я собирался пустить его в дело, чтобы отразить нападение. Оно не состоялось - вся троица понеслась обратно, грозя кулаками. Варрен хромал сзади. Я еще не опомнился, но уже видел, что отделался дешево. Эстамп подошел ко мне с бледным и серьезным лицом.

   - Теперь они постоят у воды, - сказал он, - и будут, так же, как нам, грозить кулаками боту. По воде не пойдешь. Дюрок, конечно, успел сесть с девушкой. Какая история! Ну, впишем еще страницу в твои подвиги и... свернем-ка на всякий случай в лес!

   Разгоряченный, изрядно усталый, я свернул юбку и платок, намереваясь сунуть их где-нибудь в куст, потому что, как ни блистательно я вел себя, они напоминали мне, что, условно, не по-настоящему, на полчаса, - но я был все же женщиной. Мы стали пересекать лес вправо, к морю, спотыкаясь среди камней, заросших папоротником. Поотстав, я приметил два камня, сошедшихся вверху краями, и сунул меж них ненатуральное одеяние, от чего пришел немедленно в наилучшее расположение духа.

   На нашем пути встретился озаренный пригорок. Тут Эстамп лег, вытянул ноги и облокотился, положив на ладонь щеку.

   - Садись, - сказал он. - Надо передохнуть. Да, вот это дело!

   - Что же теперь будет? - осведомился я, садясь по-турецки и раскуривая с Эстампом его папиросы. - Как бы не произошло нападение?!

   - Какое нападение?!

   - Ну, знаете... У них, должно быть, большая шайка. Если они захотят отбить Молли и соберут человек сто...

   - Для этого нужны пушки, - сказал Эстамп, - и еще, пожалуй" бесплатные места полицейским в качестве зрителей.

   Естественно, наши мысли вертелись вокруг горячих утренних происшествий, и мы перебрали все, что было" со всеми подробностями, соображениями, догадками и (c)себе картинными моментами. Наконец мы подошли к нашим впечатлениям от Молли; почему-то этот разговор замялся, но мне все-таки хотелось знать больше, чем то, чему был я свидетелем. Особенно меня волновала мысль о Дигэ. Эта таинственная женщина непременно возникала в моем уме, как только я вспоминал Молли. Об этом я его и спросил.

   - Хм ... - сказал он. - Дигэ... О, это задача! - И он погрузился в молчание, из которого я не мог извлечь его никаким покашливанием.

   - Известно ли тебе, - сказал он наконец, после того как я решил, что он совсем задремал, - известно ли тебе, что эту траву едят собаки, когда заболеют бешенством?

   Он показал острый листок, но я был очень удивлен его глубокомысленным тоном и ничего не сказал. Затем, в молчании, усталые от жары и друг от друга, мы выбрались к морской полосе, пришли на пристань и наняли лодочника. Никто из наших врагов не караулил нас здесь, поэтому мы благополучно переехали залив и высадились в стороне от дома. Здесь был лес, а дальше шел огромный, отлично расчищенный сад. Мы шли садом. Аллеи были пусты. Эстамп провел меня в дом через одну из боковых арок, затем по чрезвычайно путаной, сурового вида лестнице, в большую комнату с цветными стеклами. Он был заметно не в духе, и я понял отчего, когда он сказал про себя: "Дьявольски хочу есть". Затем он позвонил, приказал слуге, чтобы тот отвел меня к Попу, и, еле передвигая ноги, я отправился через блестящие недра безлюдных стен в настоящее путешествие к библиотеке. Здесь слуга бросил меня. Я постучал и увидел Попа, беседующего с Дюроком.

  

  

   Когда я вошел, Дюрок доканчивал свою речь. Не помню, что он сказал при мне. Затем он встал и в ответ многочисленным молчаливым кивкам Попа протянул ему руку. Рукопожатие сопровождалось твердыми улыбками с той и другой стороны.

   - Как водится, герою уступают место и общество, - сказал мне Дюрок, - теперь, Санди, посвяти Попа во все драматические моменты. Вы можете ему довериться, - обратился он к Попу, - этот ма... человек сущий клад в таких положениях. Прощайте! Меня ждут.

   Мне очень хотелось спросить, где Молли и давно ли Дюрок вернулся, так как хотя из этого ничего не вытекало, но я от природы любопытен во всем. Однако на что я решился бы под открытым небом, на то не решался здесь, по стеснительному чувству чужого среди высоких потолков и прекрасных вещей, имеющих свойство оттеснять непривычного в его духовную раковину.

   Все же я надеялся много узнать от Попа.

   - Вы устали и, наверное, голодны? - сказал Поп. - В таком случае пригласите меня к себе, и мы с вами позавтракаем. Уже второй час.

   - Да, я приглашаю вас, - сказал я, малость недоумевая, чем могу угостить его, и не зная, как взяться за это, но не желая уступать никому ни в тоне, ни в решительности. - В самом деле, идем, стрескаем, что дадут.

   - Прекрасно, стрескаем, - подхватил он с непередаваемой интонацией редкого иностранного слова, - но вы не забыли, где ваша комната?

   Я помнил и провел его в коридор, второй дверью налево. Здесь, к моему восхищению, повторилось то же, что у Дюрока: потянув шнур, висевший у стены, сбоку стола, мы увидели, как откинулась в простенке меж окон металлическая доска и с отверстием поравнялась никелевая плоскость, на которой были вино, посуда и завтрак. Он состоял из мясных блюд, фруктов и кофе. Для храбрости я выпил полный стакан вина, и, отделавшись таким образом от стеснения, стал есть, будучи почти пьян.

   Поп ел мало и медленно, но вина выпил.

   - Сегодняшний день, - сказал он, - полон событий, хотя все главное еще впереди. Итак, вы сказали, что произошла схватка?

   Я этого не говорил, и сказал, что не говорил.

   - Ну, так скажете, - произнес он с милой улыбкой. - Жестоко держать меня в таком нетерпении.

   Теперь происшедшее казалось мне не довольно поразительным, и я взял самый высокий тон.

   - При высадке на берегу дело пошло на ножи, - сказал я и развил этот самостоятельный текст в виде прыжков, беганья и рычанья, но никого не убил. Потом я сказал: - Когда явился Варрен и его друзья, я дал три выстрела, ранив одного негодяя... - Этот путь оказался скользким, заманчивым; чувствуя, должно быть, от вина, что я и Поп как будто описываем вокруг комнаты нарез, я хватил самое яркое из утренней эпопеи: - Давайте, Молли, - сказал я, - устроим так, чтобы я надел ваше платье и обманул врагов, а вы за это меня поцелуете. И вот...

   - Санди, не пейте больше вина, прошу вас, - мягко перебил Поп. - Вы мне расскажете потом, как все это у вас там произошло, тем более, что Дюрок, в общем, уж рассказал.

   Я встал, засунул руки в карманы и стал смеяться. Меня заливало блаженством. Я чувствовал себя Дюроком и Ганувером. Я вытащил револьвер и пытался прицелиться в шарик кровати. Поп взял меня за руку и усадил, сказав:

   - Выпейте кофе, а еще лучше, закурите. Я почувствовал во рту папиросу, а перед носом увидел чашку и стал жадно пить черный кофе. После четырех чашек винтообразный нарез вокруг комнаты перестал увлекать меня, в голове стало мутно и глупо.

   - Вам лучше, надеюсь?

   - Очень хорошо, - сказал я, - и, чем скорее вы приступите к делу, тем будет лучше.

   - Нет, выпейте, пожалуйста, еще одну чашку. Я послушался его и, наконец, стал чувствовать себя прочно сидящим на стуле.

   - Слушайте, Санди, и слушайте внимательно. Надеюсь, вам теперь хорошо?

   Я был страшно возбужден, но разум и понимание вернулись.

   - Мне лучше, - сказал я обычным своим тоном, - мне почти хорошо.

   - Раз почти, следовательно, контроль на месте, - заметил Поп. - Я ужаснулся, когда вы налили себе целую купель этого вина, но ничего не сказал, так как не, видел еще вас в единоборстве с напитками. Знаете, сколько этому вину лет? Сорок восемь, а вы обошлись с ним, как с водой. Ну, Санди, я теперь буду вам открывать секреты.

   - Говорите, как самому себе!

   - Я не ожидал от вас другого ответа. Скажите мне... - Поп откинулся к спинке стула и пристально взглянул на меня. - Да, скажите вот что: умеете вы лазить по дереву?

   - Штука нехитрая, - ответил я, - я умею и лазить по нему, и срубить дерево, как хотите. Я могу даже спуститься по дереву головой вниз. А вы?

   - О, нет, - застенчиво улыбнулся Поп, - я, к сожалению, довольно слаб физически. Нет, я могу вам только завидовать.

   Уже я дал многие доказательства моей преданности, и было бы неудобно держать от меня в тайне общее положение дела, раз требовалось уметь лазить по дереву, по этим соображениям Поп, - как я полагаю, - рассказал многие обстоятельства. Итак, я узнал, что позавчера утром разосланы телеграммы и письма с приглашениями на сегодняшнее торжество и соберется большое общество.

   - Вы можете, конечно, догадаться о причинах, - сказал Поп, - если примете во внимание, что Ганувер всегда верен своему слову. Все было устроено ради Молли; он думает, что ее не будет, однако не считает себя вправе признать это, пока не пробило двенадцать часов ночи. Итак, вы догадываетесь, что приготовлен сюрприз?

   - О, да, - ответил я, - я догадываюсь. Скажите, пожалуйста, где теперь эта девушка?

   Он сделал вид, что не слышал вопроса, и я дал себе клятву не спрашивать об этом предмете, если он так явно вызывает молчание. Затем Поп перешел к подозрениям относительно Томсона и Галуэя.

   - Я наблюдаю их две недели, - сказал Поп, - и, надо вам сказать, что я имею аналитический склад ума, благодаря чему установил стиль этих людей. Но я допускал ошибку. Поэтому, экстренно вызвав телеграммой Дюрока и Эстампа, я все-таки был не совсем уверен в точности своих подозрений. Теперь дело ясно. Все велось и ведется тайно. Сегодня, когда вы отправились в экспедицию, я проходил мимо аквариума, который вы еще не видели, и застал там наших гостей, всех троих. Дверь в стеклянный коридор была полуоткрыта, и в этой части здания вообще почти никогда никто не бывает, так что я появился незамеченным. Томсон сидел на диванчике, покачивая ногой; Дигэ и Галуэй стояли у одной из витрин. Их руки были опущены и сплетены пальцами. Я отступил. Тогда Галуэй нагнулся и поцеловал Дигэ в шею.

   - Ага! - вскричал я. - Теперь я все понимаю. Значит, он ей не брат?!

   - Вы видите, - продолжал Поп, и его рука, лежавшая на столе, стала нервно дрожать. Моя рука тоже лежала на столе и так же задрожала, как рука Попа. Он нагнулся и, широко раскрыв глаза, произнес: - Вы понимаете? Клянусь, что Галуэй ее любовник, и мы даже не знаем, чем рисковал Ганувер, попав в такое общество. Вы видели золотую цепь и слышали, что говорилось при этом! Что делать?

   - Очень просто, - сказал я. - Немедленно донести Гануверу, и пусть он отправит всех их вон в десять минут!

   - Вначале я так и думал, но, размыслив о том с Дюроком, пришел вот к какому заключению: Ганувер мне просто-напросто не поверит, не говоря уже о всей щекотливости такого объяснения.

   - Как же он не поверит, если вы это видели!

   - Теперь я уже не знаю, видел ли я, - сказал Поп, - то есть видел ли так, как это было. Ведь это ужасно серьезное дело. Но довольно того, что Ганувер может усомниться в моем зрении. А тогда - что? Или я представляю, что я сам смотрю на Дигэ глазами и расстроенной душой Ганувера, - что же, вы думаете, я окончательно и вдруг поверю истории с поцелуем?

   - Это правда, - сказал я, сообразив все его доводы. - Ну, хорошо, я слушаю вас. Поп продолжал: - Итак, надо увериться. Если подозрение подтвердится, - а я думаю, что эти три человека принадлежат к высшему разряду темного мира, - то наш план - такой план есть - развернется ровно в двенадцать часов ночи. Если же далее не окажется ничего подозрительного, план будет другой.

   - Я вам помогу в таком случае, - сказал я. - Я - ваш. Но вы, кажется, говорили что-то о дереве.

   - Вот и дерево, вот мы и пришли к нему. Только это надо сделать, когда стемнеет.

   Он сказал, что с одной стороны фасада растет очень высокий дуб, вершина которого поднимается выше третьего этажа. В третьем этаже, против дуба, расположены окна комнат, занимаемых Галуэем, слева и справа от него, в том же этаже, помещаются Томсон и Дигэ. Итак, мы уговорились с Попом, что я влезу на это дерево после восьми, когда все разойдутся готовиться к торжеству, и употреблю в дело таланты, так блестяще примененные мной под окном Молли.

   После этого Поп рассказал о появлении Дигэ в доме. Выйдя в приемную на доклад о прибывшей издалека даме, желающей немедленно его видеть, Ганувер явился, ожидая услышать скрипучий голос благотворительницы лет сорока, с сильными жестами и блистающим, как ланцет, лорнетом, а вместо того встретил искусительницу Дигэ. Сквозь ее застенчивость светилось желание отстоять причуду всем пылом двадцати двух лет, сильнейшим, чем рассчитанное кокетство, - смесь трусости и задора, вызова и готовности расплакаться. Она объяснила, что слухи о замечательном доме проникли в Бенарес и не дали ей спать. Она и не будет спать, пока не увидит всего. Жизнь потеряла для нее цену с того дня, когда она узнала, что есть дом с исчезающими стенами и другими головоломными тайнами. Она богата и объездила земной шар, но такого пирожного еще не пробовала.

   Дигэ сопровождал брат. Галуэй, лицо которого во время этой тирады выражало просьбу не осудить молодую жизнь, требующую повиновения каждому своему капризу. Закоренелый циник улыбнулся бы, рассматривая пленительное лицо со сказкой в глазах, сияющих всем и всюду. Само собой, она была теперь средневековой принцессой, падающей от изнеможения у ворот волшебного замка. За месяц перед этим Ганувер получил решительное письмо Молли, в котором она сообщала, что уезжает навсегда, не дав адреса, но он временно уже устал горевать - горе, как и счастливое настроение, находит волной. Поэтому все пахнущее свежей росой могло найти доступ к левой стороне его груди. Он и Галуэй стали смеяться. "Ровно через двадцать один день, - сказал Ганувер, - ваше желание исполнится, этот срок назначен не мной, но я верен ему. В этом вы мне уступите, тем более, что есть, на что посмотреть". Он оставил их гостить; так началось. Вскоре явился Томсон, друг Галуэя, которому тоже отвели помещение. Ничто не вызывало особенных размышлений, пока из отдельных слов, взглядов - неуловимой, но подозрительной психической эманации всех трех лиц - у Попа не создалось уверенности, что необходимо экстренно вызвать Дюрока и Эстампа.

   Таким образом, в основу сцены приема Ганувером Дигэ был положен характер Ганувера - его вкусы, представления о встречах и случаях; говоря с Дигэ, он слушал себя, выраженного прекрасной игрой.

   Запахло таким густым дымом, как в битве Нельсона с испанским флотом, и я сказал страшным голосом: - Как белка или змея! Поп, позвольте пожать вашу руку и знайте, что Санди, хотя он, может быть, моложе вас, отлично справится с задачей и похитрее!

   Казалось, волнениям этого дня не будет конца. Едва я, закрепляя свои слова, стукнул кулаком по столу, как в дверь постучали и вошедший слуга объявил, что меня требует Ганувер.

   - Меня? - струсив, спросил я.

   - Санди. Это вы - Санди?

   - Он - Санди, - сказал Поп, - и я иду с ним.

  

  

   Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок, он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные на столе руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.

   Когда мы вошли, Ганувер поднял голову и кивнул. Взглянув на Дюрока, ответившего мне пристальным взглядом понятного предупреждения, я подошел к Гануверу. Он указал стул, я сел, а Поп продолжал стоять, нервно водя пальцами по подбородку.

   - Здравствуй, Санди, - сказал Ганувер. - Как тебе нравится здесь? Вполне ли тебя устроили?

   - О, да! - сказал я. - Все еще не могу опомниться.

   - Вот как?! - задумчиво произнес он и замолчал. Потом, рассеянно поглядев на меня, прибавил с улыбкой: - Ты позван мной вот зачем. Я и мой друг Дюрок, который говорит о тебе в высоких тонах, решили устроить твою судьбу. Выбирай, если хочешь, не теперь, а строго обдумав: кем ты желаешь быть. Можешь назвать любую профессию. Но только не будь знаменитым шахматистом, который, получив ночью телеграмму, отправился утром на состязание в Лисс и выиграл из шести пять у самого Капабланки. В противном случае ты привыкнешь покидать своих друзей в трудные минуты их жизни ради того, чтобы заехать слоном в лоб королю.

   - Одну из этих партий, - заметил Дюрок, - я назвал партией Ганувера и, представьте, выиграл ее всего четырьмя ходами.

   - Как бы там ни было, Санди осудил вас в глубине сердца, - сказал Ганувер, - ведь так, Санди?

   - Простите, - ответил я, - за то, что ничего в этом не понимаю.

   - Ну, так говори о своих желаниях!

   - Я моряк, - сказал я, - то есть я пошел по этой дороге. Если вы сделаете меня капитаном, мне больше, кажется, ничего не надо, так как все остальное я получу сам.

   - Отлично. Мы пошлем тебя в адмиралтейскую школу. Я сидел, тая и улыбаясь.

   - Теперь мне уйти? - спросил я.

   - Ну, нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и мой, а поэтому я присоединю тебя к нашему плану. Мы все пойдем смотреть кое-что в этой лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести пользу. Пока, если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто приехал сегодня?

   Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину, изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской дали, другая часть видела самого себя на этой картине, в полной капитанской форме, орущего красавицам: "Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брасы!" - а третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.

   Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От самых моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать о перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами, галереей, Ганувером, Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.

   В это время Ганувер тихо говорил Дюроку: - Вам это не покажется странным. Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, - хотя было "за что", но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не знаем. Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.

   - Женщины догадливы, - сказал Дюрок, - а Дигэ наверно проницательна и умна.

   - Дигэ... - Ганувер на мгновение закрыл глаза. - Все равно Дигэ лучше других, она, может быть, совсем хороша, но я теперь плохо вижу людей. Я внутренне утомлен. Она мне нравится.

   - Так молода, и уже вдова, - сказал Дюрок. - Кто был муж?

   - Ее муж был консул, в колонии, какой - не помню.

   - Брат очень напоминает сестру, - заметил Дюрок, - я говорю о Галуэе.

   - Напротив, совсем не похож! Дюрок замолчал.

   - Я знаю, он вам не нравится, - сказал Ганувер, - но он очень забавен, когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.

   - Вот еще! Я не видал таких львов.

   - Пуделя, - сказал Ганувер, развеселившись, - стриженого пуделя! Наконец мы соединились! - вскричал он, направляясь к двери, откуда входили Дигэ, Томсон и Галуэй.

   Мне, свидетелю сцены у золотой цепи, довелось видеть теперь Дигэ в замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь ее положением милой гостьи. Она шла с улыбкой, кивая и тараторя. Томсон взглянул сверх очков; величайшая приятность расползлась по его широкому, мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.

   - Я ожидала застать большое общество, - сказала Дигэ. - Горничная подвела счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.

   - Двадцать семь, - вставил Поп, которого я теперь не узнал. Он держался ловко, почтительно и был своим, а я - я был чужой и стоял, мрачно вытаращив глаза.

   - Благодарю вас, я скажу Микелетте, - холодно отозвалась Дигэ, - что она ошиблась.

   Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по ее уху. Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был направлен к Дюроку с неприязненной остротой.

   - Кто же навестил вас? - продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. - Я очень любопытна.

   - Это будет смешанное общество, - сказал Ганувер. - Все приглашенные - живые люди.

   - Морг в полном составе был бы немного мрачен для торжества, - объявил Галуэй. Ганувер улыбнулся.

   - Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово живой, мне не придумать для человека, умеющего наполнять жизнь.

   - В таком случае, мы все живы, - объявила Дигэ, - применяя ваше толкование.

   - Но и само по себе, - сказал Томсон.

   - Я буду принимать вечером, - заявил Ганувер, - пока же предпочитаю бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.

   - Вы любите моряков, - сказал Галуэй, косясь на меня, - вероятно, вечером мы увидим целый экипаж капитанов.

   - Наш Санди один стоит военного флота, - сказал Дюрок.

   - Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к нему, - сказала Дигэ, трогая веером подбородок. - Но мне нравятся ваши капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу молодость. Может быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих по крайней мере с улыбкой.

   - Я не принадлежу к светскому обществу, - сказал Ганувер добродушно, - я

   - один из случайных людей, которым идиотически повезло и которые торопятся обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции накопления. Я признаю личный этикет и отвергаю кастовый.

   - Мне попало, - сказала Дигэ, - очередь за вами, Томсон.

   - Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.

   - Мы, журналисты, неуязвимы, - сказал Галуэй, - как короли, и никогда не точим ножи вслух.

   - Теперь тронемся, - сказал Ганувер, - пойдем, послушаем, что скажет об этом Ксаверий.

   - У вас есть римлянин? - спросил Галуэй. - И тоже живой?

   - Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.

   - Ничего не понимаю, - Дигэ пожала плечом, - но должно быть что-то захватывающее.

   Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в саду из дорогих вещей, если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При повороте он удержал меня за руку.

   - Вы помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и будет все иначе. Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому делу.

   Я был доволен его сообщением, начиная уставать от подслушивания, и кивнул так усердно, что подбородком стукнулся в грудь. Тем временем Ганувер остановился у двери, сказав: "Поп!" Юноша по