Филиппсон Людвиг - Яков Тирадо

ре рассеяли общее смущение. Тирадо пригласил всех к завтраку, и поскольку этикет и официальность положения не давала места шумной веселости, то друзья расстались внешне спокойно.

   Король, Мария Нуньес и Мануэль спустились с офицерами фрегата в шлюпку, герцог и Тирадо раскланялись друг с другом холодно, но вежливо. Раздались бравурные звуки оркестра, матросы мерно ударили по воде веслами, пушки послали прощальный салют, и шлюпка понесла свой драгоценный груз к гордому фрегату. Тирадо облокотился о борт своей яхты и печально смотрел вслед удалявшимся друзьям. В его душе боролись надежда и сомнение. Правда, он чувствовал, что Мария к нему неравнодушна. Но, может быть, это только дружба и благодарность? Открылась ли ей тайна его любви и возникло ли в ней ответное чувство? И не ослабеет ли, не померкнет ли ее привязанность к нему в великолепии ее нынешней обстановки? Эти вопросы осаждали его сердце и наполняли его грустью. Человек, которого покинули, всегда думает, что о нем скоро забудут те, в ком прежние приязненные чувства к нему не поддерживаются больше его присутствием и услугами... В эту минуту чья-то рука опустилась на его плечо, и когда он обернулся, то увидел перед собой красивое и мечтательное лицо Бельмонте.

   - Что же теперь нам делать, Тирадо? - спросил он. - Не последовать ли за этим морским чудовищем, поглотившим наших милых гостей, чтобы по крайней мере всегда видеть доски, в которые они окантованы, и паруса, под которыми они уносятся вдаль? А что, это был бы материал для прекрасного романса, и я скоро спел бы его под аккомпанемент моей гитары.

   - Нет, Бельмонте. У тебя не будет темы для романса, каким бы отличным он при этом не получился. Серьезные люди, выдержавшие такое сражение, какое выпало на нашу долю, не имеют права мечтать. Я сейчас же прикажу поднять паруса, и мы покажем владыкам севера, что не нуждаемся ни в их лицезрении, ни в их покровительстве.

   Спустя полчаса яхта уже набрала максимальную скорость, взяв курс на северо-восток. А пока английский фрегат продолжал возиться со своим испанским призом, она стрелой пронеслась мимо него и вскоре скрылась из виду.

  

  

   Зрелище, которое величественный английский корабль представлял непривычному глазу, на первых порах совершенно поглотило внимание Марии. Широченное пространство палуб, колоссальные мачты, распущенные паруса со всеми их снастями, при этом сравнительная легкость, с которой разворачивалась и двигалась эта масса, чистота и порядок, точность и аккуратность в действиях экипажа - а это создает ощущение, что люди не что иное, как живая машина, наконец блеск матросских парадов и учений - все это было, конечно, в состоянии занять девушку, которая несколько лет провела в глухой заброшенной долине. А герцог с любезной предупредительностью оказался в самом выгодном свете. Он сделал все, чтобы ей было удобно жить на корабле, всюду сопровождал ее, рассказывал об особенностях корабельной службы и устройстве судна, и не скрывал ни от нее, ни от команды, что самым приятным занятием для него было угадывать все ее желания. Это обстоятельство тем сильнее бросалось в глаза членам экипажа, что он вообще-то вел себя очень сдержанно и старался восполнять свою относительную молодость на столь высоком посту полным сохранением чувства достоинства, неся маску высокомерной серьезности.

   И вот каждый раз, как Мария Нуньес переступала порог своей каюты, герцог, если только ему не препятствовало какое-нибудь важное и неотложное дело, появлялся перед ней и принимался за свои объяснения; когда же она достаточно познакомилась со всеми подробностями корабельной жизни, он сделался ее спутником в прогулках по палубе. Словно какая-то неодолимая сила приковала его к девушке, красота и привлекательность которой, правда, не могла не производить впечатления - впечатления, которое еще более усиливалось для того, кто имел случай слышать ее умные и задушевные речи.

   Мария использовала беседы с герцогом, чтобы совершенствоваться в английском языке, так же как он, со своей стороны, охотно прислушивайся к мелодичным звукам обоих иберийских диалектов, приобретавших еще большую музыкальность в устах этом удивительно даровитой девушки. От своих языков они переходили к рассказам о родных странах, причем каждый обнаруживал полное незнание ни истории, ни географии чужой земли. С каким воодушевлением говорила Мария о восхитительной прелести испанских нив и долин, о роскошном растительном царстве своей Испании, которую она оставила, правда, еще в детстве, но воспоминания о которой - впечатления девичьей души - не смогло уничтожить время; напротив, отдаленность только сделала их более светлыми и отрадными. Как красноречиво описывала она грациозную прелесть португальских пейзажей и грандиозность картин, представлявшейся взору с высоты ее родных гор и утесов. В герцоге она находила внимательного слушателя, который, однако, умел платить той же монетой. Не менее живо и наглядно вводил он свою собеседницу в северную страну, которая представляется южанам, правда, мрачной и холодной, но вместе с тем облаченной туманом волшебных видений, причудливо заманчивых картин и гигантских призраков. Но картины, нарисованные командором фрегата, были совсем иного свойства. В них сменялись одна за другой громадные города с их бесконечным шумом, с блестящими виллами вельмож и купцов, где проходили великолепные празднества, где в ясные воскресные дни нарядные кавалькады мчались по зеленым лугам, тенистым паркам и густым лесам и при звуках рогов устремлялись вслед за дичью, где были собраны сокровища искусства и где, даже в ту пору, когда завывал зимний ветер, веселые компании сходились у пылающих каминов или в ярко освещенных залах. Не обходилось при этом без того, что герцог вспоминал о собственных поместьях и описывал их с особым оживлением и любовью. То были почти опасные минуты, потому что ничто не действует на молодую женскую душу так быстро и так сильно, как глубокая задушевность чувств, тайный огонь серьезной и нежной любви к высоким предметам, скрытые под густым покровом гордости или кажущейся холодности мужского сердца. Мария Нуньес охотно поддавалась обаянию этих бесед - и тем скорее; чем чище и невиннее было ее сердце, чем неопытней и простодушней был ее взгляд на жизнь.

   Но из-за этого ли забыло сердце девушки тебя, отсутствующий друг, тебя, которого все больше и больше разлучают с ней волны океана?

   О, нет! Каждый раз, когда Мария стояла одна у борта фрегата и смотрела в расстилавшуюся перед ней необозримую морскую равнину, ей виделась вдали маленькая, стройная яхта, и на палубе - человек, устремивший на нее сверкающий взгляд и горячим голосом сердца посылающий ей слова: "Думаешь ли ты обо мне, Мария?" Она видела его таким, каким он явился ей в страшную минуту опасности, с мечом в руке, жертвующим своей жизнью для ее спасения. И из ее груди вылетал тяжелый вздох, и она шептала: "Счастливого пути тебе, мы скоро снова увидимся". А волны продолжали шуметь, и маленькая яхта с дорогим ей человеком неслась все вперед и вперед, пока не исчезала на краю горизонта...

   Так проходили дни, недели - и вот фрегат стал приближаться к Лондонскому каналу. Так как ветер благоприятствовал переходу через эту узкую полосу, то можно было рассчитывать, что через несколько дней корабль войдет в Темзу и достигнет лондонской гавани. В ту минуту, когда появились меловые утесы Альбиона и герцог гордо указал на них Марии Нуньес, его охватило скорбное чувство, что наступает час разлуки - и, быть может, вечной разлуки с этим милым гостем. И такой сильной скорби не испытывал он еще никогда в жизни, и ему вдруг открылась та беспредельная любовь, которую поселило в нем это дивное существо. На душе у него стало так, будто он, еще только что озаренный ярким солнечным светом, вдруг погрузился в глубокую и бесконечную тьму, будто только что весело и безмятежно, как в блаженные дни своего детства, играл на цветущей поляне - и вдруг очутился на краю бездны, из глубины которой мрачно глядели на него острые, крутые скалы. Он сбежал вниз, заперся в своей каюте и закрыл лицо руками. И так просидел он несколько часов, в тревожной борьбе разных чувств, погруженный в быстро сменявшие друг друга мечты, мысли, грезы... Теперь для него стала совершенно ясной сила его чувства к этой молодой испанке; теперь он знал, что до сих пор никогда не любил по-настоящему, а отдавался лишь мимолетным, неглубоким влечениям. Только эта девушка заставила охватить его душу всей своей неодолимой силой любви, и чем зрелее и серьезнее стал его ум, тем безрассуднее подчинялся он движению сердца. Наконец к нему пришло решение. Времени оставалось немного: прежде, чем он ступит на родную землю, ему необходимо объясниться с Марией. Он гнал от себя всякие сомнения, всякую боязнь. Ему казалось, что он хорошо знает чистое сердце этой девушки и что в нем он по крайней мере не встретит себе противника.

   В конце концов он попросил у Марии Нуньес позволения переговорить с ней и немедленно получил его. При входе герцога в каюту девушки уже первый взгляд на него дал ей понять, что с ним происходит что-то необычное. Она испугалась... Не чувствовало ли ее сердце - хоть смутно, инстинктивно - что предстояло ей услышать?

   - Донна Мария, - начал герцог взволнованно, - мы очень скоро войдем в Темзу, и блестящий Лондон будет иметь счастье представить вашим глазам интереснейшее зрелище на земле. Но тут оканчивается наше плавание, и нашим дорогам предстоит разойтись. Мысль об этом, прекрасная донна, для меня совершенно невыносима. Позвольте мне высказаться прямо и откровенно и не гневайтесь, если я покажусь вам слишком нескромным и настойчивым. Чары вашего присутствия сковали всю мою душу, и я чувствую, что все мое существование отныне может быть связано только с блаженством жить подле вас. О, вы должны понять меня!.. Если за время, прожитое на корабле, вы успели узнать меня, если моя любовь стала понятной вашему сердцу и поселила в нем хоть какое-нибудь ощущение такого же свойства, то не отвергайте меня, не отталкивайте эту руку, не отворачивайтесь от человека, который хочет посвятить вам навсегда и безраздельно всю свою жизнь!..

   Нежность, с которой молодой человек произносил эти слова, обличавшие в каждом звуке своем горячее чувство и несомненную искренность, подействовали на Марию Нуньес ошеломляющим образом, и при взгляде на этого человека, стоявшего перед ней с бледным, но пылающим лицом, с дрожащими губами и пламенно сверкающим взором, она совсем смутилась и тоже побледнела. Трепет пробежал по всему ее телу. Она старалась справиться с собой, и герцог был слишком влюблен в нее для того, чтобы не заметить этого и не прийти к ней на помощь.

   - Простите, Мария, за мою излишнюю порывистость! - воскликнул он. - Но нет, я не хотел испугать вас, я не хочу вырывать из ваших уст неоценимый дар моего блаженства... Успокойтесь, я вернусь позже и услышу мой приговор.

   Но Мария уже успела немного прийти в себя, и искренность ее характера не позволяла ей действовать иначе, как согласно своему внутреннему убеждению.

   - Нет-нет, - сказала она, - я прошу вас, герцог, не уходить отсюда прежде, чем я отвечу вам. Между нами не должно быть никакого притворства, никаких недоразумений. Вы честный и порядочный человек и были слишком добры ко мне, чтобы я доставила вам хоть несколько минут неоправданных волнений.

   Она остановилась, желая получше обдумать свои слова и успокоить тревожное биение сердца, а затем снова заговорила:

   - Герцог, я считаю излишним говорить о высоком уважении и беспредельной благодарности к вам, чем теперь наполнено мое сердце. Где, у кого, бедная, бегущая от преследования девушка может найти такой дружеский прием, такую нежную защиту, такую милую заботливость, какими осчастливили вы меня? И часто задавала я себе вопрос: чем заслужила я все это? Каким счастьем было бы для меня, если бы я могла доказать вам эти чувства на деле!.. Но тот высокий дар, который вы теперь предлагаете мне и который имеет источником такое теплое, искреннее чувство - я принять не могу. Между мной и вами слишком большое расстояние, целый мир. Пусть мечта, созданная и укрепившаяся в вас за это плавание и заключающая в себе для меня так же много трогательного и потрясающего душу, пройдет и исчезнет подобно тому, как вот этот туман, подымающийся из волн моря и обволакивающий наш корабль, скоро умчится далеко, гонимый лучами солнца; пусть исчезнет она, потому что ей невозможно существовать по причине ясной и непоколебимой действительности.

   Эти слова заставили герцога отступить на несколько шагов с таким выражением на лице, будто к его губам поднесли чашу с горьким напитком.

   - Как, Мария! - воскликнул он. - Вы не думаете, надеюсь, что кровь герцогов девонширских ниже португальской королевской крови? Наш дом - один из старейших в Англии, он древнее фамилии Тюдоров и Стюартов, и мои предки не один раз предлагали руку дочерям королевских домов!

   - Вы сильно ошибаетесь, герцог, - спокойно возразила Мария. - Увлеченные своим благородным великодушием, вы за все время моего пребывания здесь ни разу не осведомились о моем личном положении. Вы еще совсем не знаете меня. Я должна теперь объяснить вам все. В моих жилах течет вовсе не королевская кровь, хотя дон Антонио и принадлежит к фамилии Родригес. Его мать из семьи моей матери. Я не равного с вами происхождения, хотя мой род - очень древний.

   Лицо молодого человека снова прояснилось, глаза засверкали и, перебивая Марию, он воскликнул:

   - И вы думаете, что это имеет какое-нибудь значение для моего сердца? Каково бы ни было ваше происхождение, но истинное благородство ваше запечатлела рука Божия на вашем лице, в вашей душе, во всем вашем существе. Моя рука не задрожала бы, если бы такое сокровище пришлось извлекать даже из самой ужасной глубины; английская аристократия никогда не занимается исследованием генеалогического древа женщины - главное, чтобы женщина хранила в чистоте и непорочности свое личное достоинство.

   - Ах, герцог, тяжелую задачу, выпавшую мне на долю в настоящую минуту, вы делаете еще тяжелее. Да, я глубоко уважаю вас, глубоко вам признательна, но это нисколько не меняет дела. Выслушайте меня. Мои предки принадлежат к поколению тех марранов, которых эдикт Фердинанда Католика поставил перед необходимостью изменить свою религию для того, чтобы не покидать своего отечества. Они перешли в католичество. С тех пор прошло целое столетие. Быть может, этого времени было бы достаточно, чтобы уничтожить старые вспоминания и сделать нас, внуков и правнуков, хорошими христианами. Но фанатизм и корыстолюбие инквизиции воспрепятствовали этому. То, что изгладило бы и покрыло прахом забвения время - то беспрерывно раздували и воскрешали ее преследования, перенося дорогие воспоминания из поколения в поколение. Марранские фамилии, за немногими исключениями, принадлежали - по образованию, богатству и общественному положению - к почетнейшим и знатнейшим в государстве. Их ветви были во многих родословных древах испанских и португальских грандов, даже во дворцах королей. Это обстоятельство вызвало корысть доминиканских монахов, и они, под предлогом, что мы не искренне исповедуем христианство и втайне продолжаем держаться еврейских обычаев и обрядов, стали заключать нас в темницы, подвергать пыткам, возводить на костры. Своими действиями они доводили нас до того, что их обвинения нередко стали подтверждаться нашим противодействием. Кровь наших мучеников не могла проливаться бесплодно. Отдельные искры объединялись в большое пламя, которое разгорелось в сердцах потомков сильнее, чем оно горело в отцах и дедах. Мы бежали из Испании в Португалию. Но инквизиция преследовала нас и там, и вот почему мы должны были оставить и эту страну, чтобы искать приют на более свободной земле. Герцог, я еврейка, хочу и должна остаться еврейкой, и потому не могу принять руки британского вельможи.

   Командор жадно вслушивался в каждый звук, выходивший из уст Марии. Он видимо был глубоко тронут, отпечаток тяжелой думы лежал на его лице. После непродолжительного молчания он подошел к девушке и нежно сказал ей:

   - Дорогая Мария, и это обстоятельство не побудит меня изменить мое решение. Вы все-таки христианка, крещеная и воспитанная в христианской вере. Каков бы ни был ваш образ мыслей - вы для меня христианка вполне, больше, чем епископ в своем облачении, чем священник у постели больного, чем любая леди, величественно помирающая в своем кресле в церкви. Будьте моей женой, исполните страстное желание моего сердца - а в своих внутренних убеждениях вы будете свободны, как сам Святой Дух, я никогда не вмешаюсь в ваши религиозные взгляды, будут они согласны с тридцатью девятью параграфами моего катехизиса или нет. Свет, сообразно вашему происхождению и сану, должен считать вас христианкой, я же, сообразно вашему образу мыслей и поступкам, буду смотреть на вас так, как будете смотреть вы сами... Кто же осмелится быть вашим судьей и свидетельствовать против вас?

   Мария Нуньес была глубоко взволнована; слеза скользнула из ее глаз; она не смогла удержаться, чтобы не схватить и не пожать руку герцога.

   - Вы, - порывисто сказала она, - вы благороднейший человек, и невыразимо скорблю я, что не могу ответить вам согласием. Нет, герцог, я не в силах более выносить притворство, не в силах дальше обманывать себя и Бога, являться перед людьми не тем, что я есть на самом деле! Ради этого я оставила отца и мать - умирающего отца, разбитое сердце матери! Ради этого бежала я из своего отечества и буду странствовать по свету, не зная, где остановиться, где преклонить голову. Я должна, повторяю, быть и признаться другим в том, что я есть на самом деле; я должна устранить из моей жизни все те секреты, отвратительные недомолвки, лживые выдумки, которые так отравляли мое детство и мои молодые годы! Я не одна на свете, меня окружают мой брат, друг Тирадо, мои родные, близкие и товарищи, коих сотни, даже тысячи последуют за мной - и вы хотите, чтобы я сказала им: "Я оставляю вас, пренебрегаю вами, не знаю вас больше!" и чтобы услышала их ответ: "Ты продаешь нас за герцогскую корону, ради роскошной жизни ты приносишь в жертву то, что сама же провозглашала святыней твоего духа!" Двойной обман, двойная измена! И вы думаете, благородный человек, что мы с вами будем счастливы? Жизнь не коротка, и я видела достаточно примеров, как плачевен брак, когда мужа и жену разделяют противоположные убеждения. Прошло бы немного времени, и я стала бы в вашем семействе совершенно одинокой; из-за меня вскоре начались бы несогласия и раздоры между вами и членами вашей семьи, членами вашего сословия, и сердце ваше испытывало бы беспрерывные огорчения. Нет, герцог, я ценю вас слишком высоко, чтобы подвергать всем этим опасностям, точно так же, как достаточно знаю цену и себе, чтобы не сворачивать с пути, предначертанному мне высшей рукой. Я знаю, что мой отказ огорчит вас, вызовет в вашем сердце внутреннюю борьбу. Но все это пройдет, и если вы не совсем забудете меня, то воспоминание обо мне будет иногда говорить вам: да, она поступила честно, я благословляю ее...

   Под впечатлением этих слов герцог давно уже опустил голову. Глубокая скорбь лежала на его лице. Когда она кончила, он поднял голову и, печально глядя на Марию, сказал:

   - Из всего, сказанного вами, донна Мария, я могу сделать только один вывод - вы не любите меня, не любите так, как я люблю вас. Нет для меня ничего настолько важного и дорогого, чем я не пожертвовал бы для вас, настолько трудного и опасного, чего я не сделал бы. Это не упрек вам, потому что я не имею на вас никаких прав - это упрек только моей судьбе, показавшей мне блаженство, но не дозволяющей завладеть им... Прощайте!..

  

  

  

   Волны мчатся вперед и вперед. Они шумят вокруг корабля, то весело прыгая, то громоздясь одна на другую, то с быстротой птицы унося его на себе. Но одинокий пловец, когда и ветер, и море благоприятствуют его плаванью и когда ему нечего заботиться о своем судне, будучи вдали от человеческого общества находясь на этом маленьком пространстве только с немногими товарищами, погружается в глубокую задумчивость и мечтания. Далеко позади него остался край, откуда он уехал, далеко впереди тот, куда он стремится. Что происходит теперь там? Что ожидает его? Мысли и желания его всегда направлены к ближайшей цели, ибо если и прикован он всей душой к покинутому родному берегу, то ведь всякая волна, уносящая его вперед, есть вместе с тем приближение к будущему повороту и возвращению на родину... И начинает он томиться нетерпением, меряя шагами корабельную палубу, и глаза его не перестают блуждать по горизонту с надеждой, что вот-вот покажется в смутном очертании полоска земли, хотя он и знает, что еще далеко, ох как далеко до нее. А время от времени подымает он взгляд на развевающиеся на ветру вымпела, чтобы узнать, благоприятное ли предстоит ему плавание...

   Все это испытывал и Яков Тирадо. Его легкая яхта далеко опередила английский фрегат. Это радовало его. Желание его взволнованного сердца не упускать из виду гордое судно, уносившее Марию Нуньес, скоро прошло. Он даже старался настолько уйти вперед, чтобы прибыть в Лондон раньше командора и его гостей и успеть сделать нужные приготовления. И вот между тем, как яхта мчится с быстротой птицы, он сидит на том самом месте, где еще так недавно Мария Нуньес слушала его слова, и тревожное сердце его бьется сильнее и сильнее, а непрерывно работающий мозг старается проникнуть в тайны грядущего. В воспоминании его ни на миг не угасает яркое пламя, сверкнувшее в глазах молодой испанки в минуту расставания... Но что в этом пламени? Благодарность ли за теплое участие и утешительная надежда на скорое и счастливое свидание? А если оно даже и было выражением другого чувства - более глубокого, более священного - то не предстоит ли ему скоро снова погаснуть или, по крайней мере, обратиться в едва мерцающий огонек? Такими сомнениями мучил себя молодой человек, потому что не было у него ничего для уверенности, да и там, где она существует, человеческое сердце не перестает сомневаться до тех пор, пока страсть не уничтожится и в нем самом... Но в воспоминании Тирадо горело и другое пламя - то, которое он заметил в глазах другого человека, красивого, умного, окруженного внешним блеском и великолепием - ив груди его поднималась буря, перераставшая в отчаяние. Устоит ли она против этого человека? Удастся ли ему вызвать в ней привязанность? И сделается ли это чувство настолько сильным, что поглотит все другие, поставит неодолимую преграду всем другим намерениям и желаниям ее?.. Он скрежетал зубами, он угрожал кому-то сжатыми кулаками... Ах, нужно же было грубой руке судьбы оторвать его от милого существа именно в такую минуту!

   Но это состояние продолжалось недолго, и если оно изредка и возобновлялось, если он и не мог вполне победить это внутреннее смятение - то дух его достаточно закалился в столкновениях с жизнью для того, чтобы не поддаваться страстным увлечениям своего сердца. Мысли его, напротив, чаще устремлялись к ближайшему будущему, к планам, об осуществлении которых ему надо было позаботиться, как только его яхта кинет якорь в лондонской гавани.

   До сих пор ему в этой Англии никогда не везло. Тут жили жесткие, решительные и упрямые люди, от которых невозможно было добиться ничего, мало-мальски противоречившего их интересам и образу мыслей. Но раньше Тирадо вращался только в средних слоях английского общества, а в высший круг доступа не имел. Откроется ли он теперь перед ним? Тирадо надеялся на это благодаря тому, что дело касалось дона Антонио. Это обстоятельство казалось очень важным, потому что, по его мнению, Британия должна была вступиться за августейшего беглеца, и тогда Испания получала нового мощного противника, а Нидерланды - сильную помощь. Правда, в ту пору Англия находилась еще далеко не на той ступени величия и могущества, каких она достигла впоследствии - но тем не менее защита и покровительство ее представлялись неоценимыми для маленького народа, который видел себя совершенно одиноким в борьбе с испанским колоссом. Вот на каком поприще, следовательно, предстояло действовать теперь и Якову Тирадо; и если он, далекий от всякого самомнения, хорошо знал, что не хватает ему всего того, что дает возможность при обычном ходе вещей влиять на господствующие, управляющие мирскими делами силы, то в то же время жило в нем сознание, что счастье благоприятствует ему, и он умеет пользоваться им искусно и неутомимо. Оно и теперь ведь не покинуло его: в нескольких испанских гаванях, посещенных им прежде, чем он явился к сеньоре Майор, ему удалось получить множество важных известий, которые в Англии должны были благоприятствовать его планам еще больше, чем приезд дона Антонио. И поэтому чем определеннее становилась цель предстоявшей ему деятельности, тем менее тревожился и сердился он на то, что ближайшие пути, лежащие перед ним, еще оставались покрыты тьмой.

   Беспрерывно переосмысливая все это, Тирадо нетерпеливо ждал конца своего плавания, и часы и дни тянулись для него слишком долго до тех пор, пока не достиг он широкого входа в канал, не вошел в Темзу и не бросил якоря в лондонской гавани. А между тем удалось ему сделать это восьмью днями ранее, чем фрегату герцога Девонширского, ход которого замедлялся сопровождением испанского корвета.

   Маленькая яхта Тирадо произвела немалый эффект. Войдя в Темзу, она подняла португальский флаг, а над ним - английский, и весть, что приближается конфискованное португало-испанское судно, первое из захваченных с того дня, как начались разногласия между Испанией и Англией, быстро распространилась среди береговых жителей и достигла гавани прежде; чем сама яхта. Поэтому на пристани собралось множество народа, и при появлении яхты капитан порта немедленно поплыл к ней навстречу. Взойдя на нее, он очень удивился, не найдя там ни одного англичанина из тех, кто взял этот приз и должен был привезти его с собой, а также узнав, что переход до Англии был предоставлен собственно экипажу яхты. Поэтому, с другой стороны нисколько не удивило его, когда Тирадо, после краткого объяснения, потребовал, чтобы его отвели к главному начальству, которому, по его словам, он имел сообщить остальные подробности, связанные с государственной тайной, и у которого намеревался попросить возвращения ему судна, ни в каком случае не должного считаться, по его мнению, отнятым у неприятеля призом.

   - Конечно, конечно, - отвечая капитан портачат раздумье поглаживая старательно выхоленную бородку. - Это важный, очень важный случай Мне надо стало быть, отвезти вас к милорду Барлею, хранителю государственной печати. Гм... Эта придется по вкусу его персоне, а персона он влиятельная, да сохранишь Господь нашу королеву!

   Так и порешили.. Капитан порта оставил своего адъютанта на яхте в качестве командира, запретил всем, находящимся на ней, сходить на берег впредь дог его дальнейших распоряжений и пригласил Тирадо в свою лодку. Должности лорда адмиралтейства в то время еще не существовало, и таким образом, хранитель государственной печати: королевы Елизаветы оказывался именно той инстанцией, в ведении которой находилось это дело: в ту пору в Великобритании нет было никакого сомнения относительно того, что все, касающееся государственных дел, зависит от решения лорда Барлея или графа Лейчестера; только в каждом единичном случае возбуждался спор - к кому именно из них следует обратиться и кто из них решит дело лучше и быстрее, ибо всем было очень хорошо известно, что рекомендуемое обыкновенно лордом Барлеем весьма дурно принимается Лейчестером - и наоборот. Но королева Елизавета постоянно притворялась ничего не замечающей, быть может, Даже с удовольствием смотрела на эту взаимную зависть обоих любимцев и в конце концов решала дела по своему усмотрению - согласно мнению то одного, то другого. На этот раз капитан порта счел нужным обратиться к лорду Барлею и поэтому направил лодку к его дворцу. Вскоре они пристали у красивой широкой лестницы, которая вела к задним воротам величественного здания; ворота открылись, и капитан с Тирадо, пройдя несколько дворов и поднявшись по мраморной лестнице передней части дома, оказались в приемной хранителя государственной печати, после чего капитан вошел в его кабинет.

   Через несколько минут туда позвали и Тирадо, капитан порта представил его лорду, а сам удалился. Барлей был старым человеком, уже украшенным сединой. Со своим большим четырехугольным лбом, пронзительными глазами, сверкавшими под густыми нависшими бровями, орлиным носом и сжатыми губами, он даже на не знавших его производил впечатление человека мыслящего, осторожного, но вместе с тем упрямого и настойчивого, для которого главное - осуществить однажды задуманный план. В., этот момент он всей своей приземистой фигурой склонился над большим, покрытым бумагами столом; он приветствовал Тирадо едва заметным движением головы и двумя-тремя словами попросил сообщить, в чем дело.

   - Мое сообщение, милорд, будет коротким и простым. Я, капитан португальской яхты "Мария Нуньес", встретился в море с испанским корветом, он напал на меня, и я, причинив ему немало вреда, намеревался уже предоставить его своей судьбе, когда на месте нашей схватки появился английский фрегат "Велоцитас" под командованием герцога Девонширского; герцог признал испанский корабль своим призом, принудил и меня спустить свой флаг и затем поручил мне плыть сюда, что я прежде и сам намеревался сделать; он же следует за мной с захваченным корветом.

   Серьезное лицо милорда несколько прояснилось, и он спросил, заметно оживившись:

   - Как, герцог Девонширский ведет сюда испанский корвет?

   - Точно так, милорд, это именно тот корабль, который мне удалось почти уничтожить, но так как скорость у него не высока, то до их прибытия сюда пройдет, вероятно, не менее недели. Я же, милорд, обращаюсь к вашей справедливости. Вы, без сомнения, не позволите держать под дальнейшим арестом корабль государства, не только не ведущего никакой войны с Англией, но даже по-прежнему остающегося ее верным союзником, корабль, вступивший в бой именно с тем врагом, с которым начинает бороться и Англия...

   - Да... конечно... только, само собой разумеется, надо сперва допросить свидетелей, произвести надлежащее расследование... Но еще один вопрос: каким образом случилось, что вы вступили в сражение с испанским кораблем, когда Португалия только что присягнула испанскому королю? И как вы могли решиться на это, командуя небольшой яхтой, которую мог полностью уничтожить первый же удачный выстрел корвета? Счастливый исход этого боя делает вам большую честь, но ради чего вы подвергли себя такой большой опасности?

   - Именно для разъяснения этих обстоятельств нашел я необходимым лично представиться вашей светлости. Просьбу об освобождении моей яхты я мог бы подать вам письменно, и знаю, что вы, милорд, слишком справедливы и мудры для того, чтобы, по получении надлежащих доказательств, не лишать меня далее моей собственности. На ваш вопрос я мог бы ответить, что принадлежу к той части португальского общества, которое считает испанское господство величайшим несчастьем моего теперешнего отечества и никогда не покорится ему. И я сказал бы правду. Но это не все, милорд. Когда испанцы вторглись в Португалию, они оценили голову низложенного короля Антонио в девяносто тысяч червонцев. Дон Антонио должен был бежать, оставленный всеми и окруженный изменниками. Пройдя через множество опасностей, он благополучно прибыл в Сетубал и укрылся на маленькой яхте, принадлежащей мне, и которой я командовал в качестве капитана португальской морской службы, - укрылся для того, чтобы на ней бежать в Англию. Мы знаем, что всякий, вступающий на этот остров, свободен, что рука изменника не имеет сюда доступа и что великодушная королева Елизавета никогда не отказывает в помощи верному, но несчастному союзнику.

   Эти слова произвели на английского сановника глубокое впечатление, которое нарушило даже его серьезность и холодность.

   - О. Господи! - воскликнул он с нескрываемым изумлением. - Ваша яхта привезла сюда дона Антонио? И он сейчас находится на ней?

   - Нет, милорд. Герцог Девонширский нашел неприличным оставлять и далее высокого беглеца на ничтожной и совсем не безопасной яхте и перевел его на свой фрегат, на котором он и прибудет сюда.

   Лорд Барлей на это ничего не ответил, он несколько раз спокойно прошелся по кабинету, потом остановился перед Тирадо и сказал:

   - Дело такого рода, что я должен немедленно доложить о нем моей всемилостивейшей государыне. А вы можете идти, я скоро снова приглашу вас к себе. Куда вы теперь отправитесь?

   - В дом моего земляка, купца Цоэги, живущего на улице Базингалль, в Сити. Быть может, он имеет честь быть известным вашей светлости?

   Лорд утвердительно кивнул головой.

   - Вы сами понимаете, что я не могу принимать решений, не узнав воли королевы. А по сему, пусть ваша команда пока остается на яхте, а вы вольны действовать по своему усмотрению.

   Тирадо поклонился и вышел из кабинета. Час спустя он находился уже в доме своего друга, где нашел самый радушный прием. Эспиноза де Цозга был внуком испанца, поселившегося в Лондоне и основавшего торговый дом, вскоре получивший громкую репутацию. Это был тот самый дом, которому семейство Тирадо отдало на сохранность все свое имущество, прежде чем начались на него гонения, кончившиеся погибелью от руки инквизиции всех ее членов, и который тщательно хранил этот вклад до тех пор, пока Яков Тирадо не явился за его получением. Хотя фамилия Цоэги сохранила теплые воспоминания о своем прежнем отечестве и привязанность к нему, и хотя все они были набожными католиками, но это ни сколько не воспрепятствовало им впитать в себя английский дух, разделять патриотические стремления этой нации и переиначить даже свою фамилию на английский манер. Будучи деловыми людьми, они держались как можно дальше от всяких политических и религиозных споров, и таким образом им удалось благополучно пережить страшные бури, вызванные реформами Генриха VIII, правлением католички Марии и восшествием на престол Елизаветы. Не выходя ни на шаг из пределов торговой сферы, они не могли вызывать ничьих неудовольствий и преследований и во время кровавого господства сменяющих друг друга партий. Тирадо, в свое прежнее двукратное пребывание в Англии, уже находил в этом доме дружеский прием, и звуки родного языка вызывали в Эспинозе в некотором смысле умиление, которое проявлялось в его манере говорить и обращаться с гостем.

   После ужина оба сидели за чашей испанского вина и вели интимный, серьезный разговор.

   - Для вас, марранов, - утверждал Эспиноза, - Англия в настоящее время - и Бог весть сколько это еще продлится - вовсе не надежный приют. Вы можете жить здесь недолго и без семьи, но прочного отечества не обретете.

   - Вы уже говорили мне это, Эспиноза, - возразил Тирадо, - но делали ли вы какие-нибудь наблюдения, укрепившие в вас такой взгляд? Я знаю, что могу говорить с вами откровенно - потому что вы сами слишком уважаете вашу религию и ради нее уже слишком много испытали и выстрадали, чтобы не чтить всякого искреннего убеждения и не желать каждому того, что желаете самому себе: спокойствия и безопасности. Итак, вот мое мнение: этот остров сломил исключительное господство католической церкви, почему же станет он отказывать в этой свободе всем, ищущим защиты и покровительства на его земле?

   - На этот вопрос, любезный друг, вы могли бы ответить и сами. Господство католической церкви было только сотрясено страшной борьбой и имеет еще слишком много приверженцев для того, чтобы время от времени снова не вступать в свои права и не вызывать новые бури. Станете ли вы после этого удивляться, что победитель присваивает себе такое же исключительное господство и неумолимо подавляет, уничтожает все, не безусловно подчиняющееся ему? Англиканская церковь боится и преследует не только так называемых папистов. Здесь можно найти тысячи людей, которые ненавидят и проклинают эту гордую дочь католицизма не менее чем сам католицизм, и на принятое ею наследство смотрят как на дело дьявола. После смерти жестокой Марии они возвратились сюда из Германии и Швейцарии, и теперь с мрачной жаждой мести относятся к пышности и силе, которыми новая церковь окружила себя в нашей стране. Епископы, коленопреклонение, тридцать девять параграфов и прочее - все это для них еретические нововведения, и горе, если когда-нибудь власть снова перейдет в их руки! Богатая жатва ожидает тогда своего меча! Каким же образом хотите вы после этого найти терпимость и свободу совести там, где сосед не верит соседу и не позволяет ему беспрепятственно дышать воздухом? Любая партия взглянула бы на появление здесь марранов как на ущерб ее собственным правам, на переселение сюда евреев - как на новое дело сатаны с целью приобщить этот остров к своим адским владениям, и переполненный порохом сосуд вспыхнул бы в один миг!

   - Вы, конечно, правы, Эспиноза, если иметь в виду неспокойную и способную на всякие насилия чернь. Но ведь умная и великодушная королева будет иного образа мыслей, и она, очевидно, так твердо держит в своих руках бразды правления и умеет держать в таком повиновении неорганизованную толпу, что может при благоприятных обстоятельствах вполне рассчитывать на общий успех дела - я уже не говорю о помощи многих великих либерально настроенных людей, которые с каждым днем возвышают и значение, и благосостояние этого государства.

   - Что Елизавета великодушна, этого я не отрицаю: такие минуты действительно случаются. Но бесспорно и другое, что ума в ней гораздо больше, чем великодушия. Она отлично умеет держать в руках все эти партии, но достигает такого результата только тем, что не позволяет ни одной из них уничтожать другую и дает существовать каждой в раз и навсегда; отведенных для нее границах, беспощадно наказывав за малейшее нарушение их. Она не преследует ни папистов, ни пуритан, но сохраняет за англичанами их преимущества. Все это чувствуют и знают, и всякий признает свое существование тесно связанным с существованием королевы. Как извне, так и внутри опасность до такой степени велика, что, по-видимому государство только до сих пор цело и невредимо потому что сильна и невредима королева. Вот почем; пуританин в мрачной темнице молит Бога за свою государыню, вот почему тот гладкобритый, которому за нарушение порядка отрубили на эшафоте левую руку, поднимает правую с возгласом: "Боже, храни нашу королеву!" Но, дорогой Тирад о, всему этому ест: свой предел. Чуть его переступишь - и конец послушанию и порядку. Разве вы не слышали о том, что произошло в прошлом году? Правительство королевы позволило себе злоупотребить своими правами и нарушить некоторые льготы и привилегии. Оно стало продавать и раздаривать торговые монополии. Все предметы торговли были обращены в привилегированную собственность отдельных лиц, вследствие чего началось крайнее стеснение в торговых сношениях цена всех товаров подскочила до невероятной степени Это озлобило народ, и однажды, когда собрался парламент, экипаж графа Лейчестера едва-едва избежав опасности быть вдребезги разбитым разъяренной толпой. Королева оказалась достаточно благоразумной для того, чтобы понять неправоту действий своих советников, сама стала над противниками, поблагодарила нижний парламент за его заботу о благосостоянии народа и отменила нововведенную привилегии правительства. Народ возликовал, и со стыдом отступили все те, кто усмотрел в таком образе действие ограничение королевской власти. И в самом деле, за эту уступчивость королева была вознаграждена сторицей, но, как очень умная женщина, она усмотрела в этом обстоятельстве, что и власть государя имеет свои пределы и что она лишена возможности вводить и устанавливать порядок, противоречащий духу и стремлениям народа. Притом же, друг мой, верьте мне, наблюдавшему много и спокойно, - эти резке враждующие партии, одинаково преклоняющиеся перед энергичной и хитрей Елизаветой, эти непрекращающиеся битвы, в которых не бывает победителей и побежденных, - все это еще долго будет навлекать на нашу страну жестокие бури! Мирная жизнь еще не скоро придет на этот остров!

   Тирадо с большим вниманием выслушал эти слова, затем погрузился в глубокую задумчивость. Неожиданно в ворота дома громко постучали. Эспиноза быстро встал, но в эту минуту дверь распахнулась, и в комнату вошел офицер королевской охраны. Он вежливо осведомился о капитане Тирадо, и когда хозяин представил ему своего друга, попросил капитана от имени лорда Барлея следовать с ним. Тирадо простился с Цоэгой и вышел вместе с офицером. Впереди них шел человек с зажженным факелом, но рядом с ним Тирадо заметил еще двух вооруженных людей. Правда, это обстоятельство большого удивления не вызывало: улицы тогда не освещались, и с наступлением темноты на них появлялось столько подозрительных личностей, что нормальные прохожие без охраны подвергались большой опасности. Тирадо завел с офицером самую обычную беседу, и тот охотно ее поддержал. Так миновали они довольно много самых разных улиц, и если бы Лондон был знаком Тирадо даже лучше, он едва ли смог бы сказать, в каком направлении его ведут. Яркий свет факела только усиливал окружающую их тьму.

   Внезапно они оказались на краю широкого, заполненного водой рва. Один из провожатых Тирадо протрубил в рог. Подъемный мост опустился, а решетка пошла вверх. Они прошли сводчатые ворота и вступили в широкий двор, где глаза Тирадо постепенно стали различать внушительные строения с толстыми старыми стенами. Офицер подошел к какой-то маленькой двери и постучал в нее. Она быстро отворилась, открыв ярко освещенную галерею, откуда не верхний этаж уходила узкая лестница. Они поднялись по ней, прошли еще один коридор, после чего офицер открыл широкую, покрытую резьбой дверь. Они вошли в просторную, хорошо меблированную комнату.

   На глазах Тирадо застыл немой вопрос, но в этот момент офицер серьезно, хотя и не строго сказал ему:

   - Капитан, по повелению королевы вы арестованы. В настоящее время вы находитесь в Тауэре, и я прошу вас сдать свою шпагу.

   Тирадо овладело невыразимое изумление. Он бессознательно снял шпагу и отдал ее офицеру Когда же он немного пришел в себя и решил узнать причину ареста, офицера уже не было. Дверь за ним захлопнулась, послышался скрежет тяжелого засова.

   Не скоро Тирадо удалось привести свои мысли в полную ясность. Все случилось так неожиданно, вопреки всем его надеждам и планам, что он оказался в полном тупике, из которого не видел выхода. Почему его арестовали? Что ему теперь ожидать? Что с ним собираются сделать? Эти вопросы осаждали его ум, но ни на один из них он не мог ответить. Он чувствовал только одно: такая женщина, как Елизавета, на этот поступок могла решиться не по капризу, а вследствие сознательного, тщательно продуманного плана. А так как план этот был совершенно незнаком Тирадо, то он не мог уяснить себе смысл своего ареста и продолжительность заточения, то воображение рисовало ему самые мрачные картины. Его одиночество, так как кроме Цоэги, он в этой стране не знал почти никого, разлука с Марией Нуньес, которая теперь не сможет узнать о месте его нахождения, крушение всех его планов - все это ввергло Тирадо в полное отчаяние. Слова "Вы находитесь в Тауэре" не переставали звучать в его ушах. Столько печальных, кровавых воспоминаний хранили эти стены, столько призраков убитых людей бродят по темницам и коридорам этой старой крепости, что все это не могло не вызывать ничего, кроме страха и ужаса...

   Но разве Тирадо уже не томился в иных темницах, разве не чувствовал занесенного над своей головой топора инквизиции? А между тем рука Господа каждый раз отводила угрозу! Эта мысль, а также вид окружающей его обстановки - достаточно комфортной - несколько успокоили его: все-таки он находился в руках Елизаветы, а не Филиппа, и это придавало ему известную уверенность, и он решил терпеливо дождаться исхода дела.

   Лорд Барлей поспешил в Уайтхолл, чтобы доложить королеве о важном событии. Ему хотелось опередить в этом случае всех, кто прослышал о прибытии португальского судна, потому что он знал, какую роль играет для Елизаветы первое впечатление и как она, подобно своему отцу Генриху VIII, всегда руководствуется раз составленным для себя убеждением. При этом Елизавета любила всяческие новости, и у нее везде были люди, в обязанности которых входило немедленно сообщать ей обо всем, происходящем где бы то ни было. Она умела хорошо понимать тех, кого делала своими приближенными, и правильно обращаться с ними. На первом же месте стояла у нее потребность видеть себя почитаемой не только как королевой, но и женщиной - хотя в этот период она была уже далеко не молода и в значительной степени уже утратила красоту и грациозность, но льстивые выражения восторга были ей очень приятны, и она требовала их от своих окружающих.

   Эта слабость сделала для нее графа Лейчестера настолько дорогим, настолько необходимым человеком, что она не отпускала его от себя и даже прощала ему огорчения, довольно часто причинявшиеся ее сердцу его любовными похождениями. Единственным исключением в этом ряду был серьезный и молчаливый лорд Барлей, ум и энергию которого королева ценила так высоко, что снисходительно смотрела на отсутствие в нем светской любезности. Поэтому она называла его своим медведем, так же, как графа Лейчестера - своим грациозным оленем, который то легко прыгает над кустами, то гордо выходит из леса и топчет цветы, пестреющие на зеленом лугу.

   Когда лорд Барлей вошел в кабинет королевы, она улыбнулась ему и сказала:

   - Ах, милорд, твоя официальная мина явно запоздала. Тебе, конечно, хотелось поздравить меня с первым кораблем, который наш победоносный флот прислал как трофей в лондонскую гавань... Но известие об этом уже давно дошло до меня.

   - Ах, ваше величество, мне весьма прискорбно доложить вам, что вы напрасно торжествуете надо мной, ибо я, всемилостивейшая государыня, явился к вам с вестью гораздо более важной. Через несколько дней герцог Девонширский вернется сюда с захваченным в плен ис